Текст книги "27 приключений Хорта Джойс"
Автор книги: Василий Каменский
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
26. Лето прощальное
Думал ли Хорт о смерти?
Нет.
Дети не думают о смерти, а он был истинный, искренний ребенок, научившийся еле ходить по земле счастья.
Не сожалел ли Хорт, что теперь перед концом дней своих он лишился спокоя созерцания и уединения?
Нет.
Новый, юный, второй Хорт теперь не знал, что такое одиночество или тоска.
Ведь Наоми, Чукка, Рэй-Шуа, Диана, землянка, охота, ружья, рыбацкая лодка и северная природа – окружали его радугой великой дружбы.
Не видел ли Хорт в чем-либо ошибки?
Нет.
Или обе жизни его – сплошная ошибка, или все происходящее, все совершающееся – сплошной разумный, утверждающий смысл.
Не он ли верил, что ничего на свете зря не происходит?
Значит – все основания за высшее оправдание жизни были у него в сумме прожитых лет.
Не искал ли Хорт еще большей высоты, чтобы в последний раз еще шире и глубже познать вершину достижений?
Нет.
Он невыразимо благодарно улыбался своей затейной судьбе и если искал высоты – то этой высотой он называл мысль пожелать и другим такого же блистающего счастья второй жизни.
Хорт смотрел вокруг.
Сам мир улыбался ему навстречу, как будто говорил:
– Ну, что тебе нужно еще?
И Хорт отвечал:
– Ничего. Со мной все.
Теперь Хорт облюбовал Черное озеро, что было в верстах четырех от землянки и стояло под сосновым обрывом высокой горы, на противоположной стороне реки так, что издали было видно на горе, в лесу, землянку.
Черное озеро было очень глубоко на середине, а на концах заросло густым камышом и травой, – здесь жили утки большими выводками.
Озеро отличалось крупной рыбой.
Хорт сколотил тут плотик и рыбачил, и охотился.
У Наоми был свой плотик, у Чукки и Рэй-Шуа – свои.
Все или разъезжались по разным местам или сцеплялись все вместе и плавали деревянным островком по громадному озеру.
Кто охотился, кто рыбачил.
Диана же неотступно следила за утками и повизгивала от непонимания, почему все так лениво бьют уток, раздражающих чутье.
После выстрела она спрыгивала в озеро и уплывала доставать утку – это было верхом ее удовольствия.
Фыркающая от воды черно-рыжая морда Дианы с уткой в зубах – изумительная картина, которая приводила Наоми в детский восторг; впрочем, не менее ликовали и другие охотники.
Наоми ловко стреляла и увлеклась охотой до самозабвения, до сплошных охотничьих снов.
Зимой она два раза ходила на берложных медведей и оба раза медведи бросались именно на Наоми, которая храбро их отражала.
И все же не переставала называть всех на свете медведей «симпатичными».
Наоми за свои десять месяцев пребывания на севере, в лесной землянке, заметно преобразилась под острым влиянием могущественной природы.
Из хрупкой, мечтательной, вспыльчивой девушки города, из избалованной дочери капиталиста Старта она стала здесь умиротворенной, сильной, ловкой, здоровой, энергичной.
Она научилась разговаривать с молчанием бесконечного леса, она оценила смысл медвежьей берлоги и океанское величие своих друзей.
Теперь, плавая на своем плотике с ружьем и Дианой, ей странным, нелепым видением казался ее богатый, но бездушный, бессмысленный дом, где во имя денег, как в тюрьме, томились ее отец и мать.
Захотелось поверить ей, что они тоже будут здесь и увидят, поймут, почуют истину о жизни, легенду о вседержавности природы, сказку северных дней в лесных горах у реки и радость, волнующую радость охоты.
И о Ниа и Джеке вспомнила она: всех их захотелось так увидеть здесь.
Она подплыла к плотику Хорта и спросила:
– Знаешь ли, милый, о чем сейчас я раздумывала, кончив охоту?
– Знаю: ты думала об отце, матери, Ниа и Джеке…
– Правда.
– Потому что и я думал о них: ровно через месяц мы их вызовем сюда проводить меня, если они пожелают…
– Хорт, это будет так гениально.
– Мы соберемся все вместе.
– Как прежде.
– Да.
– Они будут горячо тронуты, Хорт, они могут прилететь на аэроплане.
– Ну, конечно. Мы устроим небывалый пир, шумный, блестящий пир и… Кончено!..
– Хорт, не говори до конца…
– Прости, не буду.
– Воображаю, как они будут рады увидеть тебя и нас.
– Завтра! или на днях мы разошлем им телеграммы и письма.
– Я закажу им разных невероятных вещей – здесь все это обретает исключительную ценность.
– Наоми, ты улетишь с ними домой?
– Хорт, я не хочу об этом говорить пока…
– Прости, птичка.
– Не надо… Ну, ладно, потом… Как охота?
– Вот три кряквы на ужин и завтрак.
– А вот я поймал щуку на двенадцать фунтов и пять окуней. Я мало рыбачил. Смотрел…
– О чем думал ты?
– Я смотрел вокруг и радостно, нежно прощался с летом – хорошее, дивное было лето, будто для меня, специально – для Хорта Джойс по заказу.
– Это порядок вещей.
– Наоми, я стал избалован счастьем, что всерьез начинаю думать, будто мир действительно крайне озабочен, чтобы доставить мне максимум приятного.
– Ты избран судьбой – это понятно. Ты – юноша.
– Кстати – о розовой юности. Наоми, птичка, прошу тебя сшить мне розовую рубашку из твоего платья. Это выйдет хорошо и мне так нужно для конца. Понимаешь?
– Да, Хорт.
– И ты пришей к воротнику и груди несколько золотых украшений и несколько серебряных бубенчиков, что имеются на кукле-негритянке.
– Это хорошо.
– Не правда ли?
– Я думала об этом.
– И еще ты сама по вкусу своему сочини к розовой рубашке что-нибудь, в роде надписи: Хорт Джойс ушел рыбачить или на охоту… Все равно – что-нибудь.
– Понимаю.
– И пришей на прощанье свою записочку.
– Не говори больше.
– Прости. Не буду. Я просто радостен.
– Что сказал ты лету?
– Я могу повторить, то-есть сказать в самом деле несколько пестрых слов.
– Повтори.
– Чтобы не забыть – еще одна просьба: быть может, напишут записочки и Чукка и Рэй-Шуа. Ты тоже пришей их к рубашке. Я прочту… Там, потом, прочту….
– Хорошо. Повтори слова лету.
– И вот еще обязательно, не забудь. И я не буду больше говорить о рубашке.
– Ну…
– Ты намажь какой-нибудь краской ступню, след Дианы и отпечатай на рубашке.
– Устрою.
– Спасибо, птичка. Что я могу сказать лету? Вот. Прощай, до свиданья, прощай на долго, мое десятое лето. Я говорю десятое, потому что первые сорок прожитых лет не видел сквозь мрак бедности и несчастья. Прощай, десятое лето. Ты видишь: я совсем мальчиком стал и мечтаю о розовой рубашке с серебряными бубенчиками. Каждому зеленому дереву, каждой травке, каждому цветку, каждому дыханию твоему горячему – кланяюсь. Всем твоим дням и ночам – кланяюсь. Надеюсь, мы расстаемся друзьями. Пусть Цунта останется свидетельницей, что я дорожил каждым часом твоим. Согретый, влюбленный, радостный, юный, счастливый, я прощаюсь с тобой, мое последнее лето, знойное, изумрудное лето…
…Сегодня на березе я увидел первую желтую ветвь. Я понимаю, что это означает. Ты уйдешь чуть раньше меня и ты запомни: Хорт несказанно был благодарен тебе за все дни и ночи. Да. Мы никогда не увидим друг друга и не надо…
…Наша песня кончилась – мы взяли свое. Прощай, прекрасное лето. Смотри: я сияю радугой над озером. Наоми, и ты – со мной…
27. Смерть Хорта
Белой с голубыми цветами громадной скатертью была покрыта поляна около Черного озера.
Наоми, Чукка и Ниа приготовляли все необходимое к торжественному столу: расставляли посуду, бокалы, бутылки с вином; раскладывали на желтые листья, вместо тарелочек, отборные груши, яблоки, виноград, конфеты, орехи, пряники, сласти.
Закуска и обед стояли рядом на особом возвышении, где белели и тарелки.
Костер доканчивал приготовление обеда под наблюдением Чукки, празднично ярко одетой, как и Наоми, и Ниа.
Высокий, безоблачный тихий день подходил к вечеру.
Мужчины и лэди Старт сидели на берегу реки, где на песчаной, широкой, гладкой от воды, отмели стоял весь металлический аэроплан, сияя серебром на солнце.
Около аэроплана, на реке, стояла моторная лодка.
Россыпным золотом осени светились берега, легкие и нежные от оранжевой тишины.
Будто снопы пламени вырывались из гущи леса пунцовые осины и рябины.
По течению реки плыли желтые листья.
Дикие гуси и утки стаями носились над рекой, пугливо разглядывая гигантскую блистающую птицу, с распростертыми крыльями.
Пугливо перекликались пролетающие кулики.
Издали, высоко на золотой горе, виднелась землянка, над которой был поднят розовый флаг, сшитый из оставшихся обрезков платья Наоми, что ушло на рубашку Хорту.
Нарядные гости курили и смотрели на землянку, готовившуюся осиротеть.
Хорта с ними не было: он ушел на несколько минут на Черное озеро, чтобы, вероятно, еще раз убедиться, что его рыбацкая лодка, перетащенная сюда, стоит на месте, около плотиков, в полном порядке, скрытая в кустах, окаймивших озеро.
В предвечерней тишине звонко грохнули два сигнальных выстрела – это стреляла Наоми, приглашая всех к столу.
Через минуту гости шумно окружили торжественный стол на поляне.
Над серединой стола была воткнута рябина с коралловыми ягодами, а на ветке висела Цунта.
Появление Хорта было встречено аплодисментами, выстрелами и откупориванием бутылок.
Все кричали:
– Качать Хорта, качать! Браво, Хорт!
И когда откачали виновника торжества, Хорт, весь сияющий в розовой шелковой рубашке, с нашитыми золотыми, серебряными украшениями и записочками, позванивая серебряными бубенчиками от движений, взял за руку Наоми и заявил:
– Друзья, вы, конечно, догадываетесь… Наше сегодняшнее торжество устроено по случаю того, что я осчастливлен согласием Наоми выйти за меня замуж. Отныне я – жених своей невесты Наоми. Мы обручены!
Хорт горячо поцеловал Наоми, которая тоже была одета в розовое кружевное платье, расшитое тоже украшениями.
Все бросились поздравлять.
Наоми ответила:
– Милые гости, моему счастью нет берегов, нет пределов, как нет таких человеческих сил, чтобы словами раскрыть мою душу, похожую на волшебный сад роскошных радостей. И все эти радости жизни дал мне любимый жених, мой розовый, юный Хорт.
Наоми крепко расцеловала жениха.
Цунта звонко, дивно пропела 5 часов.
Все шумно хлопали в ладоши, закусывали, выпивали, чокались, перекидываясь в перекрестном огне приветствиями, фразами.
– Милый Джек, ты снова с нами. Здесь.
– Нью-Йорк и землянка. Ххо-хо!
– Ниа, за твое королевство экранов.
– Чорт Джек…
– Обезьяна Рэй-Шуа…
– Дай твою морду, я лизну ее.
– Хорт, смотри: Старт тянется к тебе.
– Чукка, подвинь мне блюдо с утками.
– Мерси.
– Ниа, Джек, вы помните Австралию?
– Эта река походит на Мурумбиджи.
– Наоми, Хорт, за ваше вообще…
– Смотрите: стая уток над нами.
– Рэй-Шуа, стреляй.
– К чорту уток, я среди гусей.
– Диана пиль, пиль.
– За детство мира. За розовую рубашку.
– За серебряные бубенчики.
– За малиновый звон юности.
– Цвети, вторая жизнь.
– Лей полнее.
– Джек, ешь сигиру.
– Оль райт!
– За рябину и Цунту над столом.
– Гори, сияй, наш юношеский пир.
– Хорт, ты великолепный жених.
– Еще бы.
– Ого.
– Жизнью бей в жизнь.
– Хорт, что-нибудь крикни уткам над головой.
– Скорее, вот они.
– Эй вы, утки и селезни, вытянутые головы на юг, пользуйтесь случаем, что охотники распьянствовались и руки их потеряли твердость. Наш удар в другом. Вся наша стая слетелась сегодня к торжественному столу, чтобы отпраздновать счастье юности, озарившее нас пришествием новорожденного мира, новоявленной жизни. Смотрите: здесь – в отчаянной глуши севера стоят на реке аэроплан и моторная лодка, а здесь – на поляне – белая скатерть с явствами и редкими винами и кругом – нарядные, большие, пышные люди из вилл и небоскребов. Здесь всюду разбросаны иллюстрированные журналы и книги. Смотрите: в какую розовую рубашку с бубенчиками и записочками нарядила судьба меня и мою невесту, Наоми. О, Хорт, Хорт. Кто теперь узнает тебя, такого неслыханного счастливца – юношу среди всего этого превосходного пира. Воистину – начинается мир, если Хорт, новый, второй Хорт обвеян торжеством происходящего. Жизнь есть жизнь. И я безгранично признателен друзьям и себе, что судьба изменила путь уединения, что я кончаю минуты так, как кончаю. Все – к совершенному. Я рад, что соединил землянку с Нью-Йорком. И теперь спокойно, весело, даже задорно уступаю жизнь старому Хорту. Солнце идет к закату. Цунта досчитывает минуты – их осталось не более восьмидесяти от десяти лет. Я сдержу железное слово и отправлюсь путешествовать, по дороге позванивая бубенчиками и читая записочки друзей детства. Воображаю, какие комплименты там написаны… Вот о чем я сообщаю вам вслед, улетевшие утки. А теперь желаю, чтобы гости меня повыше подбросили. Ну.
– Качать, качать, качать…
Все бросились качать Хорта с криками:
– Выше, выше!
– Еще выше!
– Держи, лови, ну, вот.
– Еще да ррраз!
– К уткам, в небо, ррраз!
– Опп-ля. Рррраз!..
– Ловчей. Ну, ну.
– Да ввыше, ух!
– Вот его, вот, вот! Опп-ля! Ррраз!
Хорт летал, размахивая руками, как бы хватаясь за небо.
Потом качали Наоми.
Ниа спела свою индусскую песенку о маленьком слоне, который был ее другом первых лет.
Джек Питч сплясал по-мексикански.
Диана лаяла на Питча, прыгая на плясуна.
Старты забыли о своей солидности и искренно ребячились с Дианой и Рэй-Шуа, который бегал на четвереньках и чесался, изображая обезьяну.
Хорт хохотал над разошедшейся обезьяной:
– А ну, почеши животик.
Наоми дразнила Рэй-Шуа, подсовывая ему журнал с его портретом:
– Смотри, как эта обезьяна походит на тебя. Только гораздо умнее – она пишет романы.
Рэй-Шуа выхватывал журнал, пробовал его на вкус и плевался.
Чукка поглядывала на Цунту.
Минуты стремглав неумолимо летели.
Сроки приближались…
Тревожно в стороне гоготали гуси.
Солнце светило холодным блеском лезвия, напоминая застывший взмах ножа.
Розовый флаг над землянкой опустился в закатном безветрии.
Высокая берлога смотрела покинуто.
Все считали секунды…
И только один Хорт был совершенно беспечен: он возился с Дианой.
Цунта пропела 6 часов.
Все вздрогнули.
Хорт вскочил, крикнул:
– Чукка, принеси мне приготовленное к отходу поезда.
Чукка принесла стакан холодного коньяку, лимон в сахаре и сигару.
– Эй, Старт, Рэй-Шуа, – твердо сказал Хорт, – вы, надеюсь, помните наше условие. Пью за жизнь до конца. В моем распоряжении 30 минут. Ровно. Пятнадцать из них я отдаю вам, а пятнадцать оставляю себе. Предупреждаю: пусть не перестанут светить улыбки. Я уезжаю счастливейшим. Ниа, спой индусскую песенку, а я выпью. Эй, Наоми, Чукка, пусть ваши глаза не оставят памяти печали.
Ниа запела.
Хорт выпил стакан, съел кусок лимона, закурил сигару.
– Ну, Рэй-Шуа, закурим.
– Закурим. Да… – тихо, просто, как всегда произнес Рэй-Шуа, – Старт, Джек, закурим.
Мужчины закурили.
Хорт подошел к Стартам.
– Ну вот… Я несказанно буду рад, если Наоми и вы, где-то там далеко иногда вспомните о своем директоре, немного нелепом… Спасибо за все, – главное – за легенду мою, Наоми. До свидания… Я тороплюсь.
Хорт поцеловал Стартов, подошел к Ниа и Джеку Питч.
– Мы все-таки повеселились, не правда ли? Надеюсь, вы не очень раскаиваетесь о прогулке. День такой изумительный, как вся осень. Ну что же, кланяйтесь небоскребам. Целую вас, Ниа, Джек.
Хорт схватил в охапку Рэй-Шуа:
– Теперь очередь за тобой, мой беззаветный спутник, родной охотник. Знай, что я не настаиваю больше, чтобы ты писал книги, нет. Ты достаточно поработал. Охотиться забавнее, острее. Словом – это дело твоей орбиты. Значит – ты с Чуккой уезжаешь на моторной лодке до весны? Прекрасно. Землянка и утки будут ждать. Береги мое ружье – оно пригодится. Лодка будет жить в кустах у плотиков. Все в порядке, все. Прощай, Рэй-Шуа, до свидания, ну…
Хорт взглянул в сторону Черного озера, сделал несколько шагов, подозвал Чукку:
– Слушай, дочка родная моя, ты пойдешь к озеру, когда Цунта пропоет 7 часов, а пока ты займешь гостей. Помни: ты одна только подойдешь к плотикам. Причаль лодку, как следует, она будет нужна.
– Слушаю, отец, исполню.
– Ну, а теперь прощай. Дай я поцелую глаза твои. Не суди мою жизнь, а благослови: ведь ничего зря не произошло. Видишь – я пронзен счастьем, пьян от юности. Улыбнись. Ну вот…
Хорт бросился к Наоми, но по пути поднял на руки Диану, прижал к груди, поцеловал в чутье.
– Прощай, собачья, великая радость наша… Родная, зверюга, наша Диана… Прощай… Эй, Чукка, возьми и привяжи собаку пока…
Наоми сама кинулась к Хорту и шептала:
– Не говори ни слова, а только слушай: разреши, любимый, пошли, дай мне еще больше счастья – разреши уйти с тобой, Хорт – ведь это будет так волшебно…
– Никогда, нет, – отказал Хорт, – ты, птичка любимая, и ты лети домой на юг. Пой там легенды о жизни. Ты бесконечно права: моя ли жизнь не спутана с легендой о тебе и вообще… Будем любить нашу юность, нашу вечность встречи… Лети на юг, пой, звени, твое тепло во мне. И спасибо тебе за розовую рубашку… Прощай, любимая, прощай, легенда моя… Я бегу, бегу… Ну еще раз целую, невеста моя. Прощай…
Хорт бегом побежал к Черному озеру, отрывая по пути записочки, пришитые к рубашке, около отпечатанного следа Дианы.
Он вбежал на плотики, пересел в свою рыбацкую лодку, отъехал к лесному обрыву, в самое глубокое, в самое черное, бездонное место и раскрыл записки, – их было три.
1-я.
«Это я, Рэй-Шуа, клянусь тебе величайшей дружбой и отпускаю тебя в рай бессмертия. Я на коленях перед высотой твоей. Сияй в звездах, торжествуй в мирах, бейся в сердцах наших. Живи».
2-я.
«Знай, отец: с тобой я, Чукка, кровь твоя, дочка твоя. Ни на секунду неразлучны мы, с тобой я. Вот – вся я, Чукка, с тобой я».
3-я.
«Любимый мой, биением каждым сердце говорит мне: Хорт, Хорт, Хорт, Хорт. Хорт… И пусть, любимый, твое сердце ответит мне: Наоми, Наоми, Наоми, Наоми… Ведь вместе мы, вместе. Ты чувствуешь, да? Скажи, – ведь да? Хорт, Хорт…».
Хорт за рубашку положил записки, с последней улыбкой поцеловав слова, погладив борт лодки, где любила сидеть Наоми.
Потом надел на шею тугую петлю, привязал конец к якорному камню, осторожно опустил его за борт, придерживая веревку левой рукой, а правой охотничий нож воткнул себе в сердце, выпустив камень…
На дно Черного озера ушел Хорт, к Умбу…
Осиротела рыбацкая лодка…
Осиротел мир, знавший Хорта…
Приложения
Аэроплан и первая любовь
Эскиз авиатора Василия Каменского
Со священным трепетом первой любви, я купил себе весной аэроплан Блерио.
Нанял ангар на гатчинском аэродроме. Взял механика.
Дней десять ездил в Гатчину: наблюдал за полетами военной школы, приглядывался; принюхивался, прислушивался к летунам, мотал вес себе на ус.
В свой ангар к аэроплану входил, как жених к невесте, с благоговением, с радостными ласками, с радужными надеждами.
Прикасался любовно и бережно к упругим, вздрагивающим крыльям.
Обижался, ревновал, если механик иной раз не был достаточно деликатен в своем обращении с аппаратом.
Серьезно сердился, если кто-либо мой Блерио фамильярно называл «Блериошкой».
Целыми часами я смотрел на свое крылатое сокровище и с увлечением думал: вот – мое желанное счастье, моя действительная, настоящая любовь, первая, светлая, горячая, огромная любовь… к аэроплану.
Чорт возьми, в самом деле: в те весенние, солнечные дни я ясно и глубоко чувствовал эту первую, великую любовь к своей прекраснейшей птице.
И одна мысль: – что вот-вот, скоро на этой птице я шумно поднимусь в воздух – наполняла меня безграничным счастьем.
– И я буду летать! – кричал я гордо в небо.
Однажды я решил… Встал в четыре часа утра, вывел аэроплан на поле, сел на него, пустил в ход мотор и быстро побежал по земле…
Боже мой! как меня трясло от волнения.
После полуторачасового «рулирования» по полю я, наконец, потянул рычаг на себя, и моя стрекоза первый раз «прыгнула» в воздух.
Широко раскрылись мои глаза, в груди, восторженно замерла улыбка счастья. Стало легко, весело и чуть-чуть жутко от неизведанного ощущения.
Весь этот день я считал себя молодым богом: и как-то не верилось, что на земле еще не решен самый простой вопрос о смысле жизни…
Прошло еще несколько счастливых дней, я сделал еще несколько удачных взлетов и так разгорелся благородным пылом, что не мог удержать себя и, несмотря на ветер и предупреждения товарищей, все-таки рискнул полететь и, конечно, упал и вдребезги разбил свою прекраснейшую птицу.
И, когда с выбитым зубом и расшибленной рукой я поднялся с земли и посмотрел на свою разбитую любовь, у меня до криков больно сжалось сердце и я зарыдал над своим обескрыленным сокровищем.
Нет, мне ни за что не хотелось верить, что это горе еще поправимо. О, это было мое поистине ужаснейшее, невыносимое горе!
Однако, ровно через неделю, к своей безграничной радости, я снова увидел свою возлюбленную птицу во всей красоте и снова счастливо улыбнулся.
Удивительно: мое падение так ободрило меня, так воодушевило, что во мне родилась с этих пор какая-то отчаянная уверенность в своей воздушной судьбе: может быть, это произошло оттого, что я убедился в том (после я еще более убедился в этом), что падать с аэроплана ничуть не страшно и даже напротив – интересно.
Полетав еще некоторое время в Гатчине, я решил предпринять «свадебное путешествие» и с этой целью упаковал свою стрекозу в огромный ящик и поехал с ней в свои края, на Каму, в Нижние Курьи.
Там, на песчаном, золотом берегу Камы, мы с механиком смастерили своеобразный ангар и… я начал медовый месяц со своей возлюбленной птицей.
Вечера были чудесные, тихие. Мотор работал прекрасно. Белой гигантской чайкой я носился над золотыми берегами и над Камой.
Ах, какая это была красивая жизнь! Точно сказка, невероятно-красивая сказка…
Со всех сторон ехали на лодках, на велосипедах, шли целыми толпами ко мне курьинские дачники. Молодые дачницы приносили цветы и обещающие улыбки…
Однажды, как-то после полета, я слез с аэроплана и вдруг увидел перед собой стройную, милую девушку, с огромными, черными глазами, которые ласково смотрели на меня.
Я хотел пройти мимо, но как-то невольно подошел к ней и спросил:
– Вам правится, что я летаю?
Она не сразу, странно ответила:
– Да… но я боюсь за вас. – И она протянула мне цветы.
– Мерси.
– Вы не боитесь смерти?
– Что вы! Я так люблю жизнь, что о смерти никогда не думаю.
– Вот как…
– Да…
Она снова посмотрела на меня своими глубокими, как ночь, черными глазами и тихо спросила:
– Скажите, зачем вы летаете?
– Я люблю летать… Кроме того я люблю свою птицу единственной, огромной любовью…
– Вы это серьезно?
– Серьезно, искренно. Другой любви, более сильной, я никогда не знал и не хочу знать. Земная любовь приносит только страдания…
– Не всегда… – она опустила глаза. – Я уверена, что все-таки земная любовь когда-нибудь победит и вас, как побеждает все…
– О, нет.
– Во всяком случае, ваша единственная любовь к вашей птице, как и в жизни, пройдет и заменится привычкой или даже ремеслом.
– Никогда.
Она протянула мне свою руку и наши глаза как-то странно встретились.
Я спросил:
– Мы еще увидимся?..
Она с тихой улыбкой ответила:
– Затем?.. – и ушла.
Я долго смотрел ей вслед и долго думал о глубине ее, как ночь, черных глаз.
Потом мы еще встречались с ней несколько раз и эти встречи повели к тому, что я решил уехать куда-нибудь подальше, со своей стрекозой.
Медовый месяц кончился. Я упаковал аэроплан и отправил его на юг.
За день до моего отъезда на юг я получил от черных глаз большое письмо, в котором она умоляла, во имя ее – тоже первой любви – не покидать ее и – главное просила никогда не летать больше…
На другой день, перед отходом поезда, я написал ей: «…да и я глубоко люблю вас; и вот, из боязни, что земная любовь победит меня и заставит бросят летать, я уезжаю, потому что не летать не могу, а, летая, я должен быть свободным. Простите…»
Я уехал.
Прожил на юге недели две, потом снова уехал на Каму: невыносимо трудно стало жить без глубины черных глаз…
Не доезжая до места, случайно на станции я купил камскую газету и с ужасом прочитал: «Вчера отравившаяся М. Н. Г. скончалась, оставив странную записку:
«Он знает, что мою жизнь отняла авиация…»
Сейчас же я снова вернулся на юг.
Своей стрекозе я изменил. Стал летать на другом аэроплане «Этрих». Летал часто, долго и бесшабашно.
Тут же сдал экзамен на звание пилота-авиатора.
О, теперь я научился не думать не только о смерти, но и о жизни.
Все равно!..
Только часто за стаканом вина вспоминаю свой медовый месяц со стрекозой на золотом берегу Камы и всячески стараюсь не думать о глубоких, как ночь, черных главах…
И я часто от скуки пою:
Я летаю,
Слез не знаю;
Все на свете
Трын-трава.
Но иногда, во время полетов, в туманном пространстве я вижу перед собой огромные черные глаза и как будто слышу знакомый жуткий шепот:
«Не летай – ты погибнешь…».
