Текст книги "27 приключений Хорта Джойс"

Автор книги: Василий Каменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

14. Разговор моторной лодки

– Далекая снежная вершина среди синих гор высовывалась, как голова лебедя из кустов… Помню…

– Держи правее – там, кажется, островок.

– Ну и что же?

– Тише – в лесу слышен смех.

– Это филин.

– Он не очень-то любит белые ночи.

– Летел бы на юг.

– Здесь гуще.

– Смотри – какой всплеск.

– Это охотится щука.

– Слева у самой сосновой горы озеро. Заметно по туману.

– Я был на той вершине – на голове лебединой…

– Мы могли бы чуть остановиться.

– У озера?

– Да.

– Нет, нет, едем дальше. Ночь призывает.

– Мотор упоительно работает.

– Дисциплинирован.

– Там костер.

– Рыбак.

– Один?

– Нет – с ним чайник и наверно топор.

– Перед глазами – река.

– В реке – рыбачьи проекты.

– В проектах – один процент сбытия.

– Ему довольно одного.

– Что он думает о нас?

– То же, что и о дыме своего костра.

– Мимо.

– Тем более мы в легком тумане.

– Он ближе к истине.

– Около и останется.

– Помню: на той голове лебединой мысль застыла о вечности, а сердце жалко билось…

– Сердце – пугливая, хрупкая птица, нежная птица в клетке грудной.

– Вечность – для разума.

– И, пожалуй, для глаз, если хорошее зрение.

– А сердце, бедное сердце, считает секунды.

– И бедное сердце побеждает богатый разум…

– Смешно.

– Но так.

– Жизнь, есть жизнь.

– Бессмысленно думать о переделке.

– Держи левее – к кустам.

– Мудрецы объясняли мир.

– Пробовали управлять.

– Ничего не вышло.

– Понятно: сколько мудрецов – столько напечатанных мировоззрений.

– Есть еще ненапечатанные.

– И будут еще.

– Софизм – курорт интеллекта.

– Смотри – что это?

– Не вижу.

– Вот – у водокрая, на берегу.

– Журавль.

– Пожалуй.

– Но курорты требуются только иногда, а потому софизм прекрасное, но временное явление.

– Подкачай масла.

– Есть.

– Туман сгущается.

– Это к рассвету.

– Джек Питч крепко засел в Нью-Йорке.

– Ради карьеры.

– Ниа любит Нью-Йорк.

– Разумеется, – там больше кино.

– Для первого дебюта Ниа выступила превосходно.

– Острое существо.

– Чертовски чувствует форму жеста.

– Ого.

– Через 3–4 месяца увидим Ниа на экране.

– Но я убежден, что роман мой использован слабо: слишком торопились.

– Конкуренция, как две палки о четырех концах.

– Дай спичку.

– Вот.

– Табак отсырел.

– Восток и щеки Чукки розовеют.

– Чукка спит с улыбкой.

– Вероятно, она убеждена, что не спит.

– Возьми вправо – к лугам, здесь в горах слишком гудит мотор.

– Псина Диана полаивает сквозь сон.

– Видит во сне утиный выводок.

– Не понимает, зачем надо ждать взрослых утят, когда сейчас проще взять.

– Нервничает.

– Вчера Чукка на берегу стала так ловко крякать по утиному, что Диана, выпрыгнула из лодки в воду и пошла искать.

– И все-таки, чертовка, нашла в болотце выводок.

– Через месяц, полтора поохотимся.

– Обязательно.

– Чукка великолепно научилась стрелять.

– Взглянул бы вчера на нее Джоэ-Абао, как она уложила в лёт вальдшнепа.

– Молодец.

– Держу пари, что великий вождь дурно относится к достижениям авиации.

– Еще бы.

– А интересно, где теперь Бидж с золотом Чукки? Разбогател каналья.

– Теперь, наверно, сам держит телохранителя.

– И пьет ром, мерзавец.

– Чукка говорила, что Биджу было известно, как по ночам у спящего солнца негры украдкой вытягивали особыми кишками ром.

– По этому случаю давай выпьем.

– Есть.

– И все же коньяк лучше.

– Тоньше.

– Ром – бас, коньяк – баритон.

– Баритон более приемлем.

– Еще?

– Давай.

– Жизнь коротка, а коньяку много.

– Оль райт.

– Обидно умирать, когда коньяк остается.

– Эх-х…

– Не говори…

– Старт уверял меня, что перед смертью он выпьет стакан холодного коньяку, закусит лимоном и закурит сигару.

– Мы заключили союз умереть именно так.

– Вот рука – я вступаю в этот союз.

– Значит, стакан коньяку, лимон и сигара должны быть всегда наготове?

– Всегда.

– Непременно.

– Ого. Где-то циликает кулик.

– Рано.

– Кто-нибудь согнал.

– Держи левее. Я думаю о Наоми…

– Пахнет дымом.

– За горой, наверное, костер.

– Рыбачье место.

– Тут дивно.

– Наоми сказала бы, что тут «симпатично».

– Пожалуй тут есть даже «симпатичные» медведи.

– Ого. Северные медведи – это не сумчатая Австралия.

– Да, видно по природе.

– Табак подсох.

– Север – мудрец, у севера белый высокий лоб.

– Дай спичку.

– Хорт, ты – настоящий сын севера. Я вижу.

– Я люблю свой север.

– Теперь я понимаю твой рост, твою Чукку и все остальное. Хорт, я завидую тебе.

– Рэй-Шуа, ты – настоящий сын юга.

– Я не люблю юг, чорт бы его взял.

– Полюбишь. Даю слово. Или ты не растение своей земли? Дело только за временем.

– Это так. Но мне противна моя откровенная австральность. Мое тропическое происхождение. Недаром здесь все принимают меня за неподдельную обезьяну, и руками щупают мою черную кожу. Я действительно обезьяна, чорт возьми. Посади меня на цепочку и води по деревням – мы недурно будем зарабатывать. Будет хлеб впереди.

– Хлеб будет и без представлений. А вот мне очень нравится, что ты – гениальная зверюга: хорошо пишешь романы и толково знаешь мотор. Только держи еще левее, – поближе к костру – там лучше.

– Рэй-Шуа в качестве какаду…

– Не ворчи. Рыбак встал и черпает чайником воду. Через ю минут он будет похлебывать чай и соображать о своих затеях.

– Не без удивления он выпучил глаза.

– Он еще не проснулся, как следует, и думает, что мы – сновидение.

– Любители ночных приключений.

– Дай спичку. Потухла. Засмотрелся.

– Рыбак, говоря по Наоми «симпатично» устроился.

– У рыбаков есть вкус. Я учусь.

– Ну, вот ползет, зевая, Диана.

– Давай лапу, доброе утро.

– Псина, целуй обезьяну. Так.

– Скоро солнце.

– Ого. Проснулись.

– Это – кулики-песочники.

– Туман густеет.

– Кричат гуси.

– Рыбы плавятся, разводят узоры, дразнят.

– Сейчас встанет Чукка – вместе с солнцем.

– Превосходный час!

– «Час, когда горный кенгуру стоит на скале, над обрывом и смотрит на горизонт восхода», так, кажется, читал в книгах твоих?

– Солнце – глаз земли. Кенгуру помнит об этом.

– Крякают утки – близко озеро.

– Птицы азартно заливаются. Здесь голоса их сочнее и крепче.

– Некоторые из них зимуют, несмотря на отчаянно-долгую зиму.

– Буду зимовать и я.

– Ххо. Посмотрим – сказал слепой, посмотрим.

– Это решено.

– Ну, ну.

– Нос у тебя приплюснут. А уши? Останешься без ушей.

– Уши? На кой они чорт? Что я – композитор что ли или капельмейстер?

– У нас бывает по Реомюру до 45–50 градусов.

– Пустяки, я обрасту мехом.

– Вот и солнце.

– Вот и Чукка. Доброе утро!

– Доброе утро, дочка моя.

– Доброе утро, счастливый путь, отец, Рэй-Шуа, дайте расцеловать вас.

– Жизнь продолжается, Чукка!

– Моторная лодка разговаривает.

– Надеюсь, вы помогаете?

– Стараемся.

– Ого. Еще как…

– Я видела во сне Наоми, бедная, она скучает, очень скучает.

– Чукка, с тобой здоровается Диана, дает лапу.

– Доброе утро, Диана. Богатый день пусть вкусную пищу тебе пошлет.

– После вчерашнего вальдшнепа Диана питает к тебе искреннее уважение.

– Я и сама горжусь успехами охоты, – это меня волнует, увлекает не менее вас.

– Браво, Чукка.

– Браво, дочка моя.

– Как дивно птицы солнце встречают. Туманы кругом, а берега изумрудные. В каком мире мы? В стране какой? Неустанные и куда несемся? Диана, нюхай душистое утро.

– Через час, когда растают туманы, мы выберем место для стоянки. Пора.

– Мы выпьем кофе и вздремнем.

– Я разведу костер, и чистого мокка сварю вам, и завтрак вкусно приготовлю, и, как детей, спать вас заложу, а сама нянькой дежурить останусь. С Дианой, сама с собой, с природой разговаривать буду. И обо всем вам потом расскажу. И о том, что о Наоми во сне видела – тоскует она и не верит в долгое расставание, нет, не верит…

– Наоми из породы птиц, поющих на вершинах.

– Взрослой девушкой мы увидим Наоми, и тогда она останется птицей.

– Сладко она спит сейчас в своей кровати, и, может быть, снится ей, что с нами она в моторной лодке дышит солнцем и туманами, непрестанно разговаривая. Истинная птица – Наоми.

– За эти годы я с любовью привык к ней, спаялся дружбой детства и мне кажется странной наша разлука… Ведь это она нашла меня, она явилась причиной моего счастья.

– Хорт, ты утомлен и путаешь явления: причиной была Чукка, а Наоми – следствием.

– Впрочем, да. Это ясно, но я говорю вообще так, безотчетно. Часто люди думают о живой истине, а говорят мертвый словесный сумбур, полагая, что правильно и точно выразили мысль.

– Разумеется следить за точностью легче, чем ее конкретно, просто, четко выразить.

– Дай, спичку.

– Вот это – верно. На.

– Держи правее – впереди опять островок. Говорят, на таких островках, окаймленных кустарником, дельно сидеть с ружьем в кустах, по вечерам, под осень во время перелета, да с утиными чучелами. Чукка, ты чувствуешь?

– Чувствую.

– Чорт возьми, этой же осенью мы засядем где-либо в островах.

– Надо запастись утиными чучелами.

– А вот что будем делать зимой?

– Осенью в засаде сообразим.

– В лесных горах славно на лыжах бродить.

– Охотиться на «симпатичных» медведей.

– Здесь зима – сказка никем нерассказанная.

– Рэй-Шуа, ты призван в мир, чтобы написать, что такое зима на севере.

– Пусть здравствует зима на севере, но к чорту писания: я слишком счастлив и богат, чтобы забавлять обывателей. Довольно. Да, жизнь перещеголяла мои книги. Ам-ноа-джай, – так кричат у нас, когда хорошо выигрывают. Ам-ноа-джай!

15. Глаза осени

Оранжевым золотом расплескались деревья.

Почернели долгие ночи северной осени.

Холодное небо высоким и звонким стало.

Солнце грело, но не согревало.

От редких цветов на полянах пахло одиночеством, будто цвели они на могилах.

А птицы пели, как на кладбище, вкладывая в песню скорбь безвозвратно-ушедшего.

Никто не пел веселых песен и никто не сожалел о них, и не желал.

От воды в реках и озерах стало веять холодом вороненой стали.

По вечерам носились отлетные стаи уток, гусей, и в одиночку всяческие метались птицы.

По ночам высоко в синеве кричали улетающие журавли:

– Грли-грли… грли-грли…

Чью с такой осторожностью в звездном спокое мысль несли журавли – никто не знал, но думал и молча спрашивал: – чью?

Осень не даст ответа.

Осень не любит вопросов: все ясно.

Осень есть осень.

Тише…

В оранжевом золоте падающих с деревьев листьев слышится едва уловимый звон прощального гимна неминуемого конца…

Это дыхание смерти.

Она всюду здесь – эта Желтая смерть.

Лезвие черной непреложности… Нож в горло.

Жутко, нестерпимо-мучительно, несправедливо, кошмарно, бессмысленно.

Но в горле нож…

Что делать? Мир так вот устроен.

И ничто не в состоянии изменить сущее.

И кто скажет, что осень не прекрасна?

Вот на склоне крутой высокой горы стоит Хорт, опершись на ружье, и смотрит на сияющий горизонт, и смотрит вокруг на лесное царство, и смотрит в лимонные глаза осени, и говорит себе:

– Осень прекрасна.

Потом, подумав, поправляет свою мысль:

– Хоть осень прекрасна.

У Хорта никогда не было весны, Хорт никогда не видал лета, но осень он видит…

Что делать? Мир так устроен.

Кто-то жил и весной, и летом жил, а ему дано постичь счастье осени.

Пусть будет так…

По существу ему теперь все равно: сумма прекрасных дней осени известна.

Нож около горла, и веселые песни петь смысла не имеет.

А еще глупее – отчаиваться.

Смерть страшна дуракам и ростовщикам: тем и другим в момент приближения конца кажется, что они далеко еще не выполнили всего своего земного предназначения.

Суть в ином…

Он ли – Хорт не знал отлично: что жизнь и смерть – два равноценные явления, как его руки – правая и левая: одна не мыслится без другой.

Он ли – Хорт не помнил, что все эти годы жил, так сказать, бесплатным приложением к жизни по воле игривой судьбы или по воле Чукки…

Или Хорт забыл о веревке в кармане, с которой шел на кладбище удавиться?

О, ничуть. Нет, нет.

Суть в ином…

Жить остается еще две осени.

Значит – надо точно, разумно, толково, четко обдумать свой тот философский фейерверк, чье значение могли бы оправдать пришествие его, Хорта, на землю, хотя бы только в его предсмертных глазах умирающего не дурака.

Ведь Хорт – не только бухгалтер, привыкший подводить итоги и балансы, но и человек, кого довольно своеобразно отметила судьба, хотя и поздно, и поставила в положение настоятельной необходимости дать полный и ясный отчет об израсходованной жизни.

Перед кем?

Это не так уж важно.

Важнее – что действительно имеется высокое чувство жизненной отчетности.

– Ну, пусть, – думал из скромности Хорт, – перед своим сознанием, перед своими семью друзьями, наконец – перед всеми, кому будет интересно или просто забавно узнать кое-что об его судьбе.

Ведь не зря же ему, когда-то бедному, больному, несчастному, всеми обиженному Хорту – был послан вдруг этот гениальный сдвиг, чьи пути развернули в душе его неслыханную легенду.

И надо было достойно оценить это счастье, и надо разобраться в выводах…

Однако Хорт был достаточно умен и отнюдь не собирался разрешать мировые проблемы жизни или отвечать на разные проклятые вопросы, он только, как отмеченный, избранный счастливец хотел определить, выявить кой-какие пункты его жизненного опыта, чтобы хоть приблизительно разгадать смысл своего существования, своего ничтожного личного явления в мир.

Хорт читал философов, разных великих и малых мыслителей, больших писателей.

Хорт научился у них мыслить и рассуждать, научился отыскивать ценные умозаключения, научился синтезировать идеи.

Но все это вместе взятое, в общей сумме шло мимо его жизни, как небесные планеты…

Величественно, но мимо.

Исключения составляли только теории экономического материализма: здесь все близко касалось и волновало его.

Все остальные теории – идеалистические, мистические, религиозные, были всегда далеки от Хорта и напоминали ему облака…

Облака – иногда изумительные по форме и красоте, иногда скучные и дождливые, иногда пугающие грозой, иногда спокойные и высокие, иногда декоративно-окрашенные, иногда изображающие фигуры богов и животных, иногда уводящие к созерцанию и даже указывающие пути, как это было однажды, но облака – всегда облака и только.

Идеалистические мечтания, – увлечения и блаженства нетрезвого ума…

Хорт же был трезв и непреложно связан с землей.

Особенно теперь, когда дожить осталось так мало – еще две осени.

– И это так совершенно прекрасно, – гордо решил Хорт, – что мне точно известен день моей смерти. Это венец вершины моего счастья!

16. Встреча с бурой медведицей

Костер, разведенный на самом берегу у моторной лодки, весело и уютно потрескивал, подогревая кофейник.

Завтрак кончался.

Пахло рябчиками, кофе и дымом.

Диана замерла в позе сфинкса и наблюдала за жующими, ожидая очереди.

Тонкая струя собачьей слюны свидетельствовала о собачьем аппетите.

Рэй-Шуа, закурив, говорил:

– Чорт возьми, я совершенный дикарь, да. Сейчас – дивное утро золотой осени. Ваши глаза, Чукка и Хорт, устремлены на превосходную панораму красочной яркости и линий рельефа. Или вы мечтаете об охоте? Все равно: вы разглядываете местность и это справедливо. Но я поймал себя на том, что даже и в солнечное утро я готов без конца смотреть на огонь в костре. Это ли не наследственная дикость? Да еще какая! Ого-го! Часами бессмысленно смотреть на огонь, почти не о чем не думая всерьез, и при этом испытывать большое удовольствие могут только дикари, как я. Понимаю – смотреть на костер ночью – тогда это неописуемое блаженство – но сейчас, в это редчайшее из утр, сейчас смотреть в костер – это нелепо, глупо. Чорт возьми, однако меня тянет смотреть, и я смотрю: будто с несказанным наслаждением возвращаюсь к радостям первобытных предков. Вообще – здесь воскресают вновь какие-то забытые инстинкты, а охота моментами на меня действует так сильно, что я весь превращаюсь в зверюгу и даже, кажется, оскаливаю зубы и урчу, не сознавая, не помня себя. А вчера видел сон, будто в рукопашную схватился с каким-то зверем и руками разодрал ему челюсти.

Чукка, кормившая Диану во время разговора Рэй-Шуа, с улыбкой разливая кофе, сознавалась:

– Бесконечно приятно все это слушать. Рыбная ловля и особенно охота заполнили дни мои. Я ни о чем другом думать не хочу, не желаю. Мы все от прошлого устали, истомились, как в тюрьме, и мы отдыхаем, мы горячо увлекаемся охотой и правы мы. Скажи, отец?

– Мы правы, – заявил Хорт, – это слишком очевидно. Главное – мы горим не хуже нашего костра. Сердца наши крепко бьются, глаза сияют энергией, душа спокойна, нам никто не мешает, ружья в порядке, запасы есть, осень прекрасна, мы сыты, здоровы, изобретательны, умны. Что нам еще? Мир с нами.

– Браво, браво! – закричал Рэй-Шуа, – браво директор, покуривающий у костра и подготовляющий рыбацкое снаряжение!

– В таком случае, – поднялась Чукка, – я и Рэй-Шуа берем ружья и уходим в лесные горы к рябчикам и глухарям, а ты, отец, часа через два начинай готовить обед. К этому времени вернемся мы. Эй, Диана!

Чукка и Рэй-Шуа быстро зашагали к лесу, попискивая в приманные пищики для рябчиков.

Хорт проводил глазами охотников и собаку.

А через несколько минут влез в моторную лодку, подтянулся по заброшенному в глубину якорю подальше в реку, и стал рыбачить, закинув удочки, спокойно покуривая.

Глаза следили за наплавами.

В голове мелькали мысли о Наоми…

Клёв был слабый и мелкий.

Но Хорт, оставшись дежурным, рыбачил просто от нечего делать, решив использовать тихий и теплый час-другой.

– По настоящему, – думал Хорт, – будь у нас маленькая, рыбачья лодка, то ночью можно было поохотиться на крупную рыбу с острогой. Теперь же недели через две начнутся заморозки, выпадет снег, начнется зима и лодку заводить не имеет смысла.

Хорту вдруг захотелось зимы. Скорей бы: он представил себя живущим на высокой горе в занесенной снегом хижине-землянке.

Вспомнил о морозных голубых, серебряных днях, которые сверкали из далекого прошлого, когда Хорт оборванным мальчиком на санках возил сырое белье полоскать в прорубь на речку, помогая матери.

Вспомнил о том, как он никогда не мог согреться, всегда коченел от холода и не мог понять – почему все это горе происходит и что такое сытая, теплая, богатая жизнь.

Вспомнил о своей несчастной удавившейся матери, не захотевшей камнем висеть у бедного сына, вспомнил о жене Эдди, об утонувшем сыне Умбе и о записочке Чукки.

– Эх, – подумал с горьким вздохом Хорт, – вот бы тогда, хоть единую каплю счастья из того океана, который пришел так поздно…

Именно тогда – ведь тогда это было бы всемогущим животворящим чудом, жизнедатным праздником жизни.

Но всё приходит слишком поздно – что делать, что делать?

Вдруг Хорт вскрикнул, как нежданно ужаленный:

– Ах!..

Внезапной острой болью сжалось сердце, и Хорт, объятый ужасом, закричал:

– Чукка? Где она! Что с ней! Чукка! Чукка!

Хорт опрометью, ледяными трясущимися руками схватился за канат, подтянулся к берегу, выскочил и бросился бежать в лес, задыхаясь от волнения, захватив ружье.

Там, на моторной лодке, Хорт среди белых снегов вспоминаний, вдруг услышал отчаянный тихий зов Чукки:

– Отец… отец…

Обезумевший Хорт бежал по лесным трущобам, бежал с непрестанные шепотом:

– Чукка… Чукка…. я здесь… с тобой…

В это время произошло вот что:

По желанию Чукки Рэй-Шуа с Дианой направились в одну сторону, а Чукка – в другую, к логам, чтобы после обхода встретиться у горы, в условленном месте.

Чукка с трудом перебралась через один громадный лог, застрелив там двух рябчиков.

За этим логом оказался еще более громадный лог, и Чукка решила не отступать, несмотря на всю колоденную глушь и валежную сплошную заваль.

Расцарапав лицо и руки до крови, она добралась до дна лога.

И вот в этот момент Чукка услышала сухой треск и густой звериный храп.

Едва Чукка успела вскочить на колоду, как выросла исполинская бурая взъерошенная медведица, встав на задние лапы и распустив когти.

Глаза медведицы впились в глаза Чукки.

Чукка мысленно крикнула:

– Отец… отец…. Рэй-Шуа…

Она вскинула ружье и хотела выстрелить в медведицу и вспомнила, что прежде надо переменить патроны с дробью на патроны с медвежьими пулями, что были в патронташе, и опустила прицел.

В это время Чукка заметила, не сводя глаз с глаз медведицы, что к ногам ее подбежали два медвежонка и начали, повизгивая, обнюхивать ноги.

Чукка не шевелилась.

Один медвежонок лапами схватил одну ногу Чукки и потащил на себя.

Чукка рванула ногой, и медвежонок отскочил, испугавшись.

Рыча медведица, стала обходить жертву.

В одну секунду ощупью Чукка достала два патрона с медвежьими пулями, в момент переломила ружье, выкинула прежние патроны и вставила медвежьи.

И снова вскинула ружье и взяла на прицел, метя в косматую оскаленную голову, но около раздался треск и храп – там был медведь-пестун.

Медвежата бросились к пестуну.

Медведица, урча, храпя, чуть отошла.

Чукка быстро соскочила с колоды и стала задом, на каблуках лезть вверх по логу, не спуская глаз с глаз медведицы и держала на курках похолодевшие пальцы.

Каждый шаг Чукки был шагом медведицы.

От волнения и ледяного страха силы стали оставлять Чукку, и на середине обрыва лога она едва на два аршина влезла на дерево, не имея сил двигаться дальше, и, обняв левой рукой ствол, правой держала ружье наготове, чтобы выстрелить в самый катастрофический момент, если бы медведица схватила ее за ноги.

Чукка ждала помощи, часто мысленно повторяя:

– Отец… Отец… Рэй-Шуа…

И наконец, она услышала свист спасения и хотела крикнуть, но не нашла голоса: так иссохло горло.

Медведица, почуяв шум и свист, зарычала и начала когтями вырывать клочья мха из земли.

Свистел Хорт – это Чукка знала.

Свистел, кричал все ближе и ближе, все короче.

Хрустели, ломались сучья.

Чукка, готовая от бессилия упасть с дерева, каждую минуту шептала:

– Отец… Отец… Рэй-Шуа…

Но вот и с другой стороны разнесся свист и треск – это был Рэй-Шуа, кричавший диким воем:

– Чукка…а…а…а…

Раздались выстрелы, шум, крик.

Через минуту Хорт и Рэй-Шуа снимали с дерева от радости плачущую Чукку и сами ревели от счастья спасения.