Текст книги "Какой ужас! (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

  Прочитав письмо, Женя решил, что ему все же следует снять номер в гостинице и самому насладиться пышным телом необузданной барыни, а потом не поддерживать с ней никаких связей.

   Он обратился в гостиницу «Украина», но там сказали, что местных, имеющих прописку в городе, ночлег в гостинице не представляют. Пришлось заплатить администратору довольно солидную сумму, и номер был предоставлен.

  Зоя чрезвычайно взволновалась, лицо у нее порозовело, ноздри немного вздулись, глаза опустились.

  – Ну, хорошо. Это судьба. Видать нам суждено быть вместе. А ты вино заказал?

  – Конечно, а как же.

  Она пришла без опоздания, и после бутылки вина, потребовала выключить свет.

  – Я так боюсь, – сказала она, – у меня это впервые. Будет много крови, девственная плева разрывается, и девушка становится женщиной.

  – А разве Костя тебя не продырявил? – спросил Женя ехидно.

  – Какой еще Костя, о чем ты говоришь? Откуда тебе известно это имя?

  – Из твоего письма. Ты писала в Ашхабад, а я случайно обнаружил в книге и прочитал. Прошу прощения. Кроме этого, ты неоднократно упоминала это имя и даже его женилку поносила.

  – Это неправда, что я писала...так надо было написать, ты понимаешь?

  – Ты поганая кобылка и лгунья. Тебе нужен кобель, но не обычный человек. Ты сытая и необузданная, а я кушаю один раз в день. Конечно, моя женилка не сделает пять ходок, как тебе хочется.

  – Ну, не злись. Ты любишь меня, я знаю.

  – Я и люблю и ненавижу тебя, – сказал Женя.

  – Ну, раз так, прощай!

  Она тут же начала одеваться, сопеть, Женя смотрел на нее и подумал: «Зря это я сделал, зря сказал. Надо было ее получить, может, она стала бы более покладистой после этого. Но что ж! чему быть, того не миновать».

  Зоя серьезно обиделась и ушла, оставив Женю не солоно хлебавши. Женя долго чесал затылок, потом подумал: нет худа без добра и отправился в свое маленькое, но уютное общежитие.

  16

  Женя, вооруженный с поэтической прической, торопился в университет, чтоб не опоздать на лекцию профессора Иванова. Он шагал так быстро, что у него вывалился язык, и полилась слюна, а платок уже был мокрый.

   Студенты третьего курса уже привыкли к нему, и никто не обращал внимания, а девушки, которых он все еще боготворил, старались не замечать его. Все знали: он уже оторван от девичьего монастыря, и больше рассчитывать на него нечего. Пропащий человек, хуже женатого. Женатый норовит украсть, а этот сам рад, что его захомутали. А Зоя слыла на курсе далеко не идеальной девушкой, она плохо училась, часто хвасталась немыслимыми успехами на любовном фронте, несуществующим авторитетом отца в городе и что самое неприемлемое для женского слуха, своим внешним видом, природной красотой. И Зоя вдобавок ко всему задирала голову, да так высоко, что задирая за порожек, свободно могла упасть, если бы этот увалень ее не поддерживал. А коль эта милицейская прохвостка покорила начинающего поэта, значит так ему и надо, он либо олух царя небесного, либо сам незавидная натура и хорошо маскируется.

  И сейчас во время перерыва вошла лаборантка кафедры русской литературы и зачитала список студентов-задолжников, среди которых была фамилия Зои. Зоя залилась краской и тут же написала записку. «Я тебе солгала, теперь ты можешь меня презирать».

  Иногда она понимала свою никчемность, и это возвышало ее в глазах Жени. Как только кончилась лекция, Женя подошел к ней и сказал:

  – Ничего Зоя, с кем не бывает. Ты только в следующий раз не лги, хорошо?

  – Ты меня не презираешь? Ну тогда поцелуй свою Зоеньку в затылок.

  – А почему в затылок?

  – А чтоб никто не увидел. Но ты меня презираешь или не презираешь?

  – Нисколько. Я тебя, кажется, еще больше люблю.

  – Тогда пошли.

  – Куда?

  – Как куда? Гулять, конечно, куда же еще.

  – А как экзамен по литературе?

  – Так у меня шпоры есть, для чего шпоры?

  – Шпаргалки, что ли?

  – Они самые. Ты думаешь, другие знают литературу? Как бы н и так! Все пользуются шпаргалками. Их заготавливают заранее. Я вот не успела заготовить и не сдала. Только поэтому. Но, у меня еще папочка в загашнике. Если что он звонок ректору, тот в штаны наложит, я зачет получу, а потом и экзамен сдам.

  – По-моему, в университет поступают, чтобы получить знания, но не для того чтобы строчить шпаргалки, – сказал Женя, подавая номерок от одежды в раздевалке на первом этаже. – И потом вмешивать папу в эти дела...нехорошо.

  – А, эти знания совершенно никому не нужны. Мне -так это все – тьфу! Мне диплом нужен, корочки нужны, а больше меня ничего не интересует. Я все равно выйду замуж и буду при муже. Если не за тебя, то за дупломата. Пусть он зарабатывает, а я буду при доме, как моя матушка.

  – Тебе нужен муж генерал.

  – Генерал ерунда. Мне ты нужен. Тебя ждет блестящее будущее. Я – при тебе. Знаешь, я уже вторую ночь не сплю, все о нас с тобой думаю. Я пришла к выводу, что мне, наверно, не стоит выкаблучиваться, а согласиться выйти за тебя замуж. А что касается письма в Ашхабад, или в Алма-Ату, уж и не помню, так это все ерунда. Давай забудем о нем. Так надо было написать, понимаешь? Дело в том, что в этом самом Ашхабаде остались друзья моего отца. И отец Аллы – полковник КГБ, а у него сын Борис, ухаживал за мной, но я – хвост пистолетом! Я и сейчас решила: пусть он помучается от зависти.

  – Какой дешевый метод мучить другого человека, – сказал Женя. – А мне противно это слышать.

  – У меня конфликт с родителями, – сказала Зоя, переводя разговор на другую тему.

  – Из-за чего?

  – Не из-за чего, а из-за кого. Из-за тебя, конечно. Ты должен уйти из милиции. Ну, стань профессором литературы, например. Или конструктором какого-нибудь летательного аппарата и тогда нашему счастью ничто мешать не будет. Ну, стань, а? Я прошу тебя, миленький. Я не дам тебе покоя в кровати, мои губы будут принадлежать тебе, причем те, что выше подбородка и что ниже пупка, ну ты понимаешь меня...

  – Меня скоро повысят в должности, – сказал Женя. – Я буду стоять на перекрестке, регулировать движение.

  – Ты все шутишь.

  – Нет, не шучу. У нас все люди равны, все профессии в почете, – сказал Женя.

  – Мой папочка не может допустить, что бы у него зять был рядовой милиционер. Сам-то он полковник, ты ж понимаешь. Не может так быть, чтобы тесть был полковник, а зять почти ничто, – сказала она.

  – А ты знаешь партийный гимн?

  – Нет, не знаю, а что?

  – А там говорится: кто был ничем, – тот станет всем.

  – Да? Надо будет сказать папочке. А ты достань этот гимн, я покажу отцу.

  – Не стоит. Гимн это прикрытие. Он действует только до тех пор, пока человек не дорвался до власти.

  – Надо будет поговорить с папочкой.

  На этом они расстались к великой радости одного и другого.

  17

  Никандр Иванович принимал гостей, бывших однокашников по партизанскому отряду, действовавшему в свое время в лесах Белоруссии. Гости много пили, обильно кушали, обнимались, целовались, пускали слезы, икали и постреливали в результате переполнения желудков и даже ругались матом. Доставалось американскому империализму, но больше всего внутренним врагам, куда Никандр так хотел причислить и своего будущего зятя Женю, но его супруга всякий раз дергала его за отвисшее правое ухо и произносила одно и то же слово: остепенись.

  Никандр Иванович замолкал надолго, с какой-то тоской глядя на заваленный продуктами стол и гору выпитых бутылок, а когда челюсть отвисала, подставлял платок, чтоб слюна не капала на пол. Валентина Ивановна бегала как заводная – от гостей на кухню, из кухни – в столовую, к гостям. Ей некогда было присесть поддержать тост, даже тогда, когда этот тост поднимался за женский пол и в частности за нее, как отличную хозяйку, благодаря которой стол был не только обильным, но и все, что на нем было, отличалось приятным запахом и хорошим вкусом.

  Зоя сидела рядом с папочкой, периодически зевала и временами, чтоб совсем не умереть от скуки, тянула водочку – рюмку за рюмкой все больше наливаясь краской. Когда мать позвала ее и затем попросила помочь по кухне, поскольку одна не управлялась, Зоя сделала кислую мину и сказала:

  – Мам, не тревожь меня, я немного посижу рядом с папой в кругу папиных гостей, пусть они послушают, как дочка оценивает личность папы в семье и в городе и выражу сожаление, что ему не присваивают звание генерала. А он – герой! Как он воевал в партизанах, сколько немцев полегло – ужас! Несколько дивизий.

  – Дочка, всякое бывало, -сказал гость Петр Тарасович. – Помню не только подвиги, но и проявление осторожности. Помнишь, Никандр, как ты бежал, омочив штаны и, кажется, обвалялся, когда простая баба за тобой гонялась с вилами в руках? Мы потом все хохотали, а ты тогда набычился и стал доставать пистолет, чтоб доказать свою храбрость? Всякое бывало.

  – Это не про меня. – отрезал Никандр и чихнул.

  – Как это? Сам видел. Ты, конечно герой – капустник.

  – По долинам и по взгорьям

  Шла дивизия вперед,

  Шобы с боем взять Приморье-

  Белой армии оплот, – запел Никандр, но гость только рассмеялся.

  – Ну, признай, что все так и было, чего отбояривается.

  – Валя, неси квас для нашего гостя. У его неполадок в мозгах.

  – Ну, спасибо, – сказал Петр Тарасович. Ты гостеприимный плутковник, то бишь, старшина. Где же ты достал погоны плутковника, ежели ты всего-на всего старшина?

  – Валя, неси самогон – крепак.

  – Да будет вам шутить, – сказала Зоя. – У нашего папы скоро погоны генерала будут сверкать.

  – Если я буду молчать, – сказал гость.

  – Никандр, неужели ты не видишь, что человек шутит? – спросила супруга. – Ну-ка, давайте на брудершафт.

  Никандр согласился. Навалился на гостя. Гость не устоял. Оба грохнули на диан, а диван развалился.

  – Го-го-го!

  -Га-га-га.

  – Вот это да!

  – Ядре она вошь!

  – Выпить не хошь?

  ***

  – Пап, а пап, поднимай попу. Это интересно. Это наша история, мама. Кроме того, ты знаешь, что я собираюсь написать книгу о партизанах, может, вдвоем с Женей. Я буду освещать события в прозе, а он – в стихах. Получится этакий гениальный винегрет поэзы с прозой. Не отвлекай меня, мама. Черт с ней, с этой кухней...провались эта кухня, ты как-нибудь сама, мать.

  – Потом послушаешь, а сейчас помоги мне, видишь, я не успеваю. Стыдно перед людьми. Стол надо убирать, новые блюда расставить. Давай быстро, не отнекивайся, барыня.

  – Ну, мам, делать тебе нечего. Ты только отвлекаешь меня, а я, может, ленинскую премию заработала бы, написав выдающийся роман..., а ты со своей кухней..., это ни к селу, ни к городу.

   Ты хочешь, чтоб мы опозорились?

   Ну, ладно, пожертвую своим драгоценным временем, хотя менять искусство на кухню негоже, мама. Разве роман и кухня сочетаются?

  Они разговаривали в прихожей, поскольку отец объявил небольшой перерыв, чтобы исполнить просьбу сотоварища Деменчука достать коробку с медалями.

  Ленивой походкой Зоя зашла на кухню, нагрузила полный поднос дорогой посудой, наполненной всякими яствами и, заходя в столовую, споткнулась о коврик в прихожей. Поднос выпал из рук, чашки, тарелки и даже бокалы посыпались на пол и разлетелись на мелкие кусочки, а пища и дорогие вина разлились по ковру. Даже брюки гостей до самих колен оказались вине.

  – Зоя Никандровна! не волнуйтесь, вы только не волнуйтесь и не переживайте, все может случиться с каждым из нас, – запричитал Деменчук и бросился поднимать Зою с пола. – Вы, того, не ушиблись? Ей, Валентина, срочно. Никандр Иванович, что ты так долго с этими медалями возишься, идее ты?

  – Ну и клуша ты неисправимая! давай вставай. Знаю я твои штучки-трючки.

  – Ну, мам, зачем ты заставляешь меня таскать эту грязную посуду, разве ты не знаешь, что она соскальзывает с подноса, стоит его немного наклонить? А я еще и споткнулась, и потому грохнулась, – сказала Зоя, поднимаясь на правый локоть. – К черту эту посуду. Мне надо уходить. Меня ждут. Вы простите, Григорий Иванович и...не беспокойтесь, я сама...

  – Надо смотреть под ноги, когда куда-то идешь, а не задирать голову, чтобы увидеть облака, здесь их все равно нет. Эх, клуша ты, клуша ни на что не годная, – сказала мать со злостью, подбирая осколки битой посуды, – овца ты и гусыня, вот что я тебе скажу. Садись уж, пиши свой роман, я тебя тревожить не буду.

  – Ну, мам! не серчай! Черт с ней, с этой посудой. Если ты мне не разрешаешь собирать материал для будущей книги, то я пойду. Женя там стоит, мерзнет. Он, небось, уже целое вступление к новой поэме сочинил. Жалко поэта. Меня девочки на курсе загрызут, если узнают. Я его и так уж до белого каления довела. Пока, мам!

  Зоя, перед тем как уйти, шмыгнула в спальню, обшарила карманы отца, извлекла шесть двадцатипятирублевых бумажек и спрятала в лифчик.

  Отец к этому времени собрал все свои награды и направился в столовую показывать гостям.

  – Значится, когда мы тама, совсем было вышли из продухтов, даже баланду сварить было не из чего, нас с тобой, Аким Акимыч, послали у деревню бычка национализировать. Помнишь, как на пузе ползли? Вот тут мы оба ползем, значит. Кругом немцы, понимаешь. С автоматами наперевес стоят, в бинокли смотрят, а мы ползем...ползем, подтягиваем силы, потом я кричу «ура», все поднимаются, немцы бегут, побросав оружие и кто-то из них вопит «шнель, шнель». Ну, мы им тогда дали прикурить!

  -Да не было никого, – сказал Аким Акимович, – немцы боялись леса, как черт ладана и предпочитали свои комендатуры держать в городах или крупных населенных пунктах. Ты что-то перепутал, Никандр. И, кроме того, у нас фотографа-то и не было. Откель эта фитография?

  -Да ты забыл уже, Аким Акимович! как можно, а? Да я там еще ногу повредил, и она у меня долго в коленке не сгибалась, – сказал Никандр Иванович, – а я-то хорошо помню. Ты мне не озражай, хоть ты и гость, знай меру. Наши партизанские подвиги можно только расширять, но никак не умалять, ты понял? Так вот, бычка-то мы не достали, а вот двух петухов пымали, го-го-го. А что касаемо фитоаппарата, то он к сосне был привязан и автоматически щелкал, аль забыл уже Аким Акимович?

  – Ну да, Бог с ним, что было, то было, – сдался Аким Акимович, – главное, живы остались, вот, что главное. А помнишь, как ты потерялся в лесу, и мы тебя два дня искали? Ты чуть Богу душу не отдал. Бабки тебя отпаивали водкой, смешанной с собачьим пометом. И помогло. Га-га-га!

  – Папуль, а папуль, – сказала Зоя, целуя папу в жирный подбородок, – я пошла... материал собирать для будущей книги. Меня ждет подруга, она уже, наверно, стоит на остановке, дожидается, замерзла вся. У нее много мелких брошюрок о партизанском движении.

  – Иди, дочка, только не возвращайся так поздно. В городе фулиганов еще полно. Я воюю с преступниками, их поэтому и стало меньше, а фулиганов нет, они наоборот, процветают, паршивцы. Ежели я перейду в пачпортный стол, я их всех вышвырну из города к чертовой матери. И деревенских жителей буду вышвыривать из кабинета, никого не пропишу, а то все лезут в город как тараканы, отбоя от них нет, – сказал отец.

  – Я не виновата, что мы так далеко живем от центра города, – сказала дочка. – Ты папочка, чересчур скромный. Надо и о себе позаботиться, квартирку выхлопотать поближе к центру, а ты всю свою энергию людям отдаешь, а о семье забываешь.

  – Служить людям обязан каждый советский гражданин, я партбилет ношу в кармане, а на партийном билете сам Ильич изображен, это был скромный человек. Он в одних сапогах всю жизнь проходил. Он и революцию сделал в этих сапогах. Эти сапоги в Московском центральном музее хранятся, – с гордостью заявил Никандр Иванович.

  Зоя еще раз чмокнула папочку теперь уже в лысину под аплодисменты соратников и вышла вся в горе: уж больно далеко ей тащиться на этом скрипучем всегда переполненном трамвае. Она постояла на остановке, а трамвая, как назло не было.

  Зоя стала у края шоссе, подняла руку. Машина остановилась, но двери никто не открывал. Водитель долго медлил, а потом открыл.

  – Садись, красотка, куда ехать?

  – В центр, – ответила Зоя, садясь за спиной шофера.

  – Я только к гаражу подъеду, аптечку забыл, и мы тут же едем в центр.

  Машина свернула в слабо освещенный переулок и у каких-то гаражей остановилась.

  – Выходи, – приказал водитель.

  – Зачем? что вы такое хотите? у меня отец – бывший партизан, – сказала Зоя.

  – И я партизан. Иди фонарик подержи, сам я ничего не найду, – сказал водитель.

  – Я боюсь.

  – А чего бояться? У меня, как у всех. Может, немного больше в размерах, да повыносливее.

  – Ах ты – наглец, – сказал Зоя с какой-то приятной дрожью в голосе, чувствуя прилив горячий волны в области поясницы.

  – Что – о? Ты как разговариваешь, сучка? Сейчас как дам – свечи в глазах зажгутся, – сказал водитель.

  – Не надо. А у тебя бутылка вина есть?

  – Найдется.

  У Зои довольно долго не было мужчины. Последний раз, месяц тому, Костя из горного института чересчур много употребил и как мужчина только расстроил ее. А тут совершенно чужой, незнакомый человек, он даже не знает, как ее зовут и кто она такая, может неплохо справится, уймет то беспокойство, которое у нее там, внизу живота, спать не дает по ночам. И они, свободные как птицы – разлетятся в разные стороны, навсегда забудут друг о друге. Почему бы ни попробовать, что здесь такого? Эта подружка не для того чтобы в ней огурцы солить, она требует массажа, всю ночь, от этого только польза одна. Да и беды можно избежать, он может синяки наставить под глазами. А Женя...в его башке одна поэзия, а поэзия не способствует поэзии тела.

   Она вышла из машины и последовала за водителем в гараж. Оказалось, там электрический свет. Водитель захлопнул дверь и повернул ключ в замочной скважине изнутри гаража.

  – Ну, теперь ты – моя! Раздевайся!

  – Так сразу, но... Я не хочу, – вдруг вырвалось у Зои.

  – Молчи, сука! Сымай с себя тряпки, у меня уже все на мази. Хошь посмотреть, погладить, поцеловать?

  Зоя никогда не видела то, что он намеревался ей продемонстрировать. Так, только в руке держала, когда ее Костя мусолил. Даже в школе учителя биологи на картинке не показывали. Эта тема всегда была запретная в советской школе.

  – Черт с тобой, показывай, – сказала она неожиданно.

  То, что она увидела, не шибко понравилось, но привело ее в мелкую дрожь и стало туманить мозг.

  – А почему у него шляпка набок? Обнажи ему голову! Ого, хорош! Он мой, – бормотала она, снимая с себя верхнюю одежду .

  – Лиф сыми, я за шары подержусь, – сказал шофер.

  – Не хочу, так давай.

  – Руки к носкам! – скомандовал водитель. Зоя подчинилась. Дальше было, как в сказке. Только он к лифчику все же пробрался, и это было тоже хорошо.

  – А ты действительно гигант! Ты женат?

  – Нет.

  – И я не замужем, давай сойдемся.

  – Жениться на тебе? Да ты что? Я с одной долго не могу, у меня через день новенькая. Я все барынек ищу, они чистенькие, мякенькие. Ну, давай одевайся и уходи, живо! Ну!

  – Довези до центра, кобель!

  – Пешком дойдешь, а то подожди трамвая.

  Зоя, немного оскорбленная таким обращением, отряхнулась, застегнула пальто на все пуговицы и немного в раскоряку побрела к трамвайной остановке, села на трамвай номер 8 и поехала в центр.

  18

   В центре, на улице Короленко, напротив городской библиотеки ее ждал Женя уже четвертый час. Она знала, что он будет ее ждать хоть восемь часов, и поэтому не торопилась и не испытывала угрызения совести.

  – Я за тебя очень переживал, – сказал он, целуя ее в напудренную щеку.

  – Да? Мне это приятно слышать. А что ты думал – расскажи!

  – Всякое, может случиться. Не дай Бог, под трамвай могла попасть или хулиганы какие по дороге напали, все может быть, – сказал Женя, будучи на седьмом небе от счастья. Все-таки она пришла, а могла ведь и не прийти, ведь такое бывало и не однажды.

  – А ты знаешь, ко мне мальчик приставал, еле от него отбоярилась, – сказала Зоя, и загадочно улыбнулась. – Но я дала ему от ворот поворот, я чувствовала, что меня ждут, мой поэт тут стоит на ветру, переживает и, следовательно, я никому даже улыбку не имела право подарить. Я вообще, как любая русская баба, умею хранить верность, только это никто не ценит. Ты написал бы по этому поводу хоть несколько куплетов. Или у тебя уже есть? прочти, награди свою Зоеньку за то, что она так далеко ехала, чтоб тебя увидеть, ведь не каждая на это способна, не так ли?

  – Где ты была на Восьмое марта? – неожиданно спросил Женя.

  – Хи-хи! Гуляли, конечно, до часу ночи, а потом один симпатичный чувак провожал меня аж до Дворца Ильича. Он мне подарил пудреницу. Я так люблю подарки, тебе не рассказать. Я все жду, когда ты опубликуешь свои поэмы, получишь гонорар и сделаешь мне настоящий подарок. А сейчас тебе самый пустяковый подарок не по карману. Что ты за мужчина? Мужчина должен много зарабатывать, как мой папа. Знаешь, давай-ка присядем на какую-нибудь скамейку: у меня ноги что-то болят, и ко сну клонит. Истомилась вся, будто все тело мое прожарили.

  Она уселась на грязную скамейку, слегка раздвинула ноги и, увидев чемоданчик Вити, положила его к себе на колени, а потом открыла, чтобы посмотреть, что там внутри.

  – А, письмо! Кому? Признавайся! Со мной дружишь, таскаешь меня по этим грязным скамейкам, а другим письма строчишь и стихи, небось, им посвящаешь? Я не хочу этого. Но так как я дочь благородных родных, я не буду это письмо читать, я его просто изорву на мелкие кусочки. Зачем ты раздваиваешься, где тебя этому учили? Скольких парней я на тебя променяла? Ты должен быть моим и только моим, слышишь? Ты должен быть моей собственностью и все свои поступки со мной согласовывать, понятно? У нас равноправие. Если ты будешь слушаться меня, то я тебе тоже сделаю подарок.

  – Какой? – горячо спросил Женя.

  – Я тебе подарю...себя. Я тебе отдам все самое ценное, что у меня есть. Это королевский подарок, он материальный и необыкновенно вкусный, – сказала она, закатывая глаза.

  – А ты откуда знаешь?

  – Мне подруга рассказывала. И я давно мечтаю испробовать, но, знаешь, в этих делах мужчина должен нравиться, очень нравится. Женщина ведь многим рискует. А тебе что – наследил и отвернулся, а ты расхлебывай потом. Вот тебе и равноправие.

  – И когда же ты сделаешь мне такой подарок? – спросил наивный Женя.

  – Как только ты получишь премию за опубликованную поэму. Я останусь с тобой в парке на всю ночь. Это так романтично. Ты возьмешь вино, и мы где-нибудь приютимся. Только конфеты не забудь и не какие-нибудь дешевые. Я дешевые конфеты терпеть не могу.

  Она склонила свою голову на колени Вити, посмотрела на него маслеными глазами и раскрыла пышные губы.

  – Поцелуй свою Зою, да покрепче. Их давно никто не целовал.

  Женя прилип к ее губам и утонул в них. Эти губы были так хороши, а лицо так прекрасно, что Женя, чувствуя ее голову на своих коленях, был совершенно счастлив. Он напряженно думал, когда же настанет тот момент, что она полностью будет принадлежать ему, и он станет обладать ее телом, таким пышным, таким мягким, таким пахучим и таким непонятным, парализующим его никудышную волю?

  «У меня совершенно нет воли, – думал он, – и это хорошо. Значит, я люблю ее по– настоящему, как Данте любил свою Лауру. Только...Лауру он видел несколько раз всего, а моя Лаура лежит у меня на коленях. Боже как она хороша. Она святая девушка, правда, немножко взбалмошная, но она ведь аристократка, дочь полковника. И то, что она со мной, таким нищим босяком, у которого получки не хватает, чтобы прокормиться, говорит о многом. Она, наверное, любит меня. Мы будем счастливы, непременно, иначе и быть не может. Ведь советский народ так счастлив, почему бы нам ни быть счастливыми? Я, как и все люблю коммунистическую партию и ненавижу буржуазию».

  – О чем ты думаешь, мой пупсик? – спросила она, зевая.

  – О нас с тобой, моя Дульцинея.

  – И что ты надумал? – она широко зевнула, и стала закрываться глаза.

  – Я думаю, что мы будем счастливы вдвоем. Ты, небось, притомилась, моя прелесть, или очень рано встала. Поспи немного у меня на коленях. Мне так приятно, что твоя голова нашла приют у меня...

  – Ты сначала выпусти свои произведения, получи Ленинскую премию, тогда мои родители не станут препятствовать нашему счастью. А сейчас пригласи меня в кино. Я бы даже и от пончиков не отказалась. Сто грамм не помешало бы, продрогла я тут с тобой.

  – У нас скоро получка, – загадочно произнес Женя.

  – И что – у тебя ни копейки в кармане?

  – Ни гроша, – честно признался он.

  – О, погоди, мне папочка триста рублей подарил. Ты только отвернись, они у меня в таком месте, короче, в потайном. Мужчинам подглядывать нельзя. Отвернись! Кому сказано? У-гаа!– раскрыла она маленький ротик до невероятных размеров.

  Женя отвернулся, она порылась в лифчике, разорванном на левой груди, но денег там не оказалось. Только сейчас она вспомнила недавнюю, немного пикантную и, вместе с тем приятную романтическую историю с водителем автомобиля «Победа», и воскликнула:

  – Вытащили, ограбили! Это, наверное в давке трамвая, там народу битком набито, я даже и не почувствовала воровской руки. Я деньги в лифчик засунула, ну где еще надежнее можно спрятать?

  – Надо было засунуть в трусы, – сказал Женя.

  – Не шути так, грубиян, развратник.

  – Извини непочатая кисочка.

  – Именно непочатая. Мне уже надоело ходить непочатой. Пиши поэму скорее и неси в издательство. Ну, ты веришь, что у меня были деньги?

  – Я верю каждому твоему слову, – ответил Женя. – Я вообще склонен верить людям.

  – А я нет. Мне мой папочка сказал, что человек – это дерьмо, он хоть и произошел от обезьяны, но он хуже обезьяны во сто раз. А может и больше.

  Она почесала за ухом, и ей живо представился водитель, который стаскивал с нее лифчик. «Этот олух, – подумала она про Женю, – не знает, что я голенькая, а то, может, хоть пощупал бы. Хороший пес, этот водитель и штука эта у него сладкая и какая-то парализующая волю. У меня в глазах потемнело, я чуть сознание не потеряла. Но деньги...зачем было их красть? Наоборот, он должен был мне заплатить за удовольствие, а получилось все с ног на голову. Я заплатила. Что ж! Равноправие».

  – Ты о чем задумалась? – спросил Женя.

  – Да так вспомнилось одна история. Она так романтична.

  – Расскажи о ней. Пожалуйста. Я тоже немного романтик и мне будет интересно, – сказал Женя.

  – Знаешь, – сказала она вдруг загадочно, – у меня к тебе никогда не было больших чувств. Ты сам отчасти виноват в этом. Эта милиция... Мои родители терпеть не могут милицию.

  – Так у тебя папа – милиционер.

  – Ну и что, а милицию он терпеть не может. Раньше он был в НКВД. Вот это да. НКВД тогда значило намного больше, чем партия, а потом когда Берию убрали, – папе пришлось перейти в милицию. Но вернемся к тебе. Ты не ценишь себя. Наоборот: у тебя повышенный интерес к унижению. Достоевского начитался, видать. Самоунижение – признак не скромности, а слабости. Это больные люди. У них нет силы воли. Наконец, у тебя нет средств, чтобы развлечь девушку. Я уши отморозила с тобой, гуляя в одном и том же парке. С тобой скучно, а я хочу гореть. Я хочу посидеть в ресторане, а потом, где-нибудь в гостинице целоваться до утра, так чтобы голова кружилась, понимаешь? Молодость дается один раз, говорил Островский и надо брать от молодости все.

  – Так мы больше встречаться не будем?

  – Нет, не стоит.

  – Но я же люблю тебя, – сказал Женя униженно.

  Зоя уже топала к трамваю. Женя долго стоял, смотрел ей вослед. А может она вернется или хотя бы повернет голову, чтоб мысленно сказать: «До свиданье». Он стоял в оцепенении около десяти минут, но его возлюбленная скрылась из виду, и растворилась в ночной мгле.

  « Любовь зла, -думал он, переплетая ногами, по направлению к своей казарме. – Черта полюбишь, а он будет тебе ангелом казаться и никто не сможет переубедить тебя в обратном. Я знаю, что она не та, за кого я ее принимаю, но я ничего не могу поделать, у меня действительно нет силы воли. Я должен стать полным ее рабом, а она моей госпожой. Когда мы будем вместе, только тогда у меня появится ненависть и брезгливость к ней, и только тогда я смогу обрести свободу. А сейчас эта пустышка владеет мной, как собственным башмаком. Я действительно безвольный, но только в этом вопросе, вопросе любви».

  Было около десяти вечера. По проспекту бежали машины, грохотали трамваи. Многочисленные деревья тополей вдоль проспекта звенели на ветру голыми ветками с набухшими почками, как бы прощаясь с теми, кто уезжал и, приветствуя тех, кто сейчас прогуливался.

  – Что мне теперь делать? – мысленно спрашивал себя Женя. – Я никого полюбить не смогу: я ее люблю, только ее. За что – не знаю. Просто люблю и все. Господи, помоги мне найти себя, обрести себя!

  19

  Женя долго не видел Зою. Какое-то беспокойство грызло его душу. Временами он четко видел ее образ в своем воображении, а по ночам она стала являться ему во сне. Он поступал в университет. Уже были сданы два экзамена и довольно успешно. Все знают об этом, даже родители Зои. А что если махнуть завтра с утра в поселок имени Фрунзе? Завтра воскресение, 12 августа, поеду, похвастаюсь. К тому же у нее день рождения. Надо поздравить.

  Не без волнения поднимался он на второй этаж, а когда увидел знакомое полотно двери, дрожащей рукой, нажал на кнопку вызова. Вскоре открылась дверь, и на пороге показался Никандр Иванович все в том же халате, едва закрывающем огромный живот и чуть прикрывая колени.

  – Ну, заходи, заходи. Я тут как раз собираюсь в небольшой поход. Бывало-ча, в партизанском отряде...А, тебе Зою? Зоя в пионерском лагере работает вожатой. Если ты свободен, поедем, навестим ее. Я тут приготовил выпивку, закуску, сейчас вызову такси и поедем. Через два часа мы – там. Это недалеко. У нее сегодня день рождения, ты, очевидно, знаешь, раз решил навестить ее. Она будет рада. Сохнет по тебе, дура. Я не знаю, чем ты ее так привязал к себе? Я тут за дипломата собирался ее выдать, да в нашем городе они, что-то не появляются, эти дипломаты поганые.

  – Я тоже стану дипломатом, а потом и послом в каком-нибудь королевстве Непал, – сказал Женя, проходя на кухню.

  – Ну, тогда давай тяпнем по рюмочке перед дорогой, чтоб не укачивало в такси. Если ты хоть немного знаком с кухней – нарежь колбасы и черного хлеба, а я откупорю бутылку водки. Вино отвезем Лизе, она любит. Это марочное, очень дорогое вино. Она будет в восторге. Все-таки день рождения, а он бывает раз в году. Ничего не поделаешь. По дороге купим цветов, вернее я куплю: у тебя денег все равно нет. Как ты собираешься жениться, ума не приложу. То, что ты ушел из милиции – хорошо. Я не мог допустить, чтобы моя дочь вышла за рядового милиционера. Зять полковника должен быть ну хотя бы майором, но никак не рядовым. Мне стыдно было бы в глаза смотреть своим сотрудникам на работе. Зоя говорит, что ты очень талантлив, что твои стихи читает весь факультет. Но сочинять стихи– пустое занятие. Есть три поэта, это Пушкин, Лермонтов и Есенин. Если писать стихи, то надо писать лучше Пушкина, а это невозможно, поэтому все пишут хуже, марают бумагу попусту. Надо переходить на прозу. Вот Зоя, когда окончит университет, я заставлю ее написать роман о партизанах. Я поеду с ней по тем местам в Белоруссии, где я партизанил. Там мы будем собирать материал. Возможно, мы пригласим и тебя в эту поездку, и там ты покажешь, на что ты способен. Давай, выпьем за это.