Текст книги "Пляски на черепах (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

20

Получив утешительную информацию от Кацнельсона, главный мастер расстрельных дел и всяких экзекуций Ленин стал приплясывать вокруг стола и хлопать в ладоши. Бронштейн подкрался незаметно и присоединился, но быстро устал.

– Что нового, Ильич?

– Попов бьют! Попов! Лейба, попам конец. Они мои главные враги. Представляешь, сколько в России храмов и церквей и там, в каждом храме славят Бога, а я с ним затеял войну.

– А как же Тора, Ильич?

– Тора? я с Торой ничего общего не имею, я атеист, я сам – бог. Неужели ты этого не понимаешь, Лейба? короче, мне нужен Пленум и решение…, арестовать всех, всех, всех главарей церкви! Всех!

Ильич схватился за голову и повалился на диван.

– Все…е…е…х!

– Ильич, у тебя пена изо рта пошла! врача!

– Не надо! – Ильич вскочил, вытер губы и впился взглядом в Бронштейна. – Лейба, я думаю это грипп… пролетарская болезнь. А черт с ней. Пройдет. Лейба, завтра 28 марта, так? Опубликуй список врагов народа, начиная с Тихона, Патриарха, а далее укажи фамилии остальных. Лейба, действуй, это архи важно. И вот еще. Включи митрополита Петроградского и Гдовского Вениамина, архиепископа Сергия, епископа Венедикта, протоиерея Огнева, Председателя правления православных приходов Петрограда профессора Новицкого.

Не избежал террора и Патриарх московский и всея Руси Тихон. При участии Ленина 4 мая 1922 года Политбюро выносит постановление за «антисоветскую деятельность» привлечь Патриарха Тихона к судебной ответственности. А 6 мая он был взят под стражу. Лишь тогда, когда Ленин из-за болезни отошел от дел, в июне 1923 года ВЦИК принял постановление «О прекращении дела по обвинению Патриарха Тихона в антисоветских преступлениях».

* * *

Захватив власть и разрушив сельское хозяйство малограмотной, но изуверской продразверсткой, уморив страну голодом, Ленин с бешеным напором ринулся на церковь и ее священнослужителей. Он словно заболел идеей расстрелов священников и требовал отчета каждый день: сколько расстреляно, сколько повешено, сколько в проруби, сколько сожжено вместе с приходами.

В этой дикой расстрельной вакханалии самую активную помощь ему оказывали два человека – Троцкий-Бронштейн и Иосиф Джугашвили. Эти два зверя как бы соревновались между собой. Восточный деспот Джугашвили применял более изощренные методы умерщвления, он приказывал сначала ломать руки и ноги, потом выкалывать глаза и только потом отрезать голову.

Каждый из них докладывал кровавому монстру отдельно, и каждого Ленин награждал словами «Это архи важно» и жал руку.

Священники спасались бегством в Финляндию и страны западной Европы. Это далеко не всем удавалось, да и сноровки не хватало. Священнослужители особые люди, их дело служить церкви и быть посредниками между людьми и Богом, а тут дьявол хватает за шиворот и подставляет лезвие ножа к горлу.

Как стратег, Ленин работал параллельно: он расстреливал священников и сносил памятники старины, давая понять архитекторам, что пора ставить памятники пролетариату. Корабли «Александр Невский»,  «Адмирал Лазарев» тут же были переименованы в «Парижскую коммуну» и «Ленин».

Опустошив Александро-Невскую Лавру, экспроприаторы заметили, что там уже никого нет, один дьяк висел на столбе перед входом в святыню, что Лавра сияет… золотом и серебром. Бронштейн заскочил вовнутрь, решив обгадить иконостас, присел и вдруг в углу заметил несколько небольших ящичков, видимо, спрятанных кем-то наспех и прикрытых старым тряпьем и открыл один из них. А там золотые украшения… сверкают, даже в глаза кольнуло.

– Эй, гвардия, доставай мешок. Все сгрести и отнести Наталье Ивановне, моей супруге.

Каратели вошли на лошадях прямо в храм, оставили лошадей бродить по храму, а сами собрали два мешка ценностей, перевязали веревками и стали грузить на лошадей.

Лейба тут же помчался на телеграф дать весточку Ленину в Москву.

– Дорогой Ильич! храм в наших руках, там никого нет и ценностей никаких нет, один амвон и несколько свечей. Но думаю, что надо нажимать больше на попов, священники бегут, а серебро и золото с собой забирают. Как их пымать? Уполномоченный Лев Троцкий.

– Прохвост, – сказал Ленин, сморкаясь в платок, – знаю ведь, что врешь. И ты знаешь, что я знаю, что ты врешь. Небось, набил карманы золотыми украшениями и послал своей супруге, шестой по счету. Но, – он еще раз взял листок телеграммы и внимательно ее прочитал. – Это ведь сигнал, сигнал в мозг, как я раньше об этом не подумал? Голова плохо стала работать. А вот. Простая ликвидация попов как класса, нам ничего не дает. А вот церковное имущество, это, батенька, – ценность. Это для пролетариата… Германии, Франции и Польши, если она даст себя завоевать. Янкель, где ты, черт бы тебя подрал. Всякий раз, когда я тебя зову, тебя нет на месте.

Янкель Кацнельсон прибежал, запыхавшись.

– Я здесь.

– Готовь постановление Пленума ЦК. Все имущество церквей и религиозных общин (я имею в виду монастыри и всякие там конюшни) объявляются народным достоянием.

– И подвергаются грабежу, – добавил Кацнельсон.

– Янкель, ты сдурел. Нельзя этого писать. Мы грабить не будем, а экспроприировать и вешать попов в их же интересах и в интересах всего народа. Народ устал от голода, мы его малость заморили, и он со всеми нашими художествами в интересах народа согласится и даже будет нам помогать. Вот увидишь, Янкель. Иди, строчи, и от моего имени созывай Политбюро для утверждения этого положения.

– Так Политбюро только вчера заседало, – сказал Янкель и его глаза стали моргать, ожидая ответа.

– Вчера? Я, признаться, полночи не спал, а кажется, что прошла целая вечность. Но ничего не поделаешь, Янкель, время такое. То, что мы закладываем сейчас – на века. Русский мужик не будет тратить время на хождение в церковь, он должен с сохой работать в поле, давать стране хлеб, а дома у него должен висеть мой портрет, а не какого-то там Бога. И креститься мне не надо. Пусть голову склонит и мысленно произнесет: так держать, Ильич. А что касается Политбюро… ему положено заседать каждый день, а то и два раза в день, если этого требует история, или я, вождь мирового пролетариата. Янкель, чеши.

Едва Кацнельсон ушел сочинять постановление, как явился архитектор Виноградов на доклад о сносе памятников царям, героям войны с Наполеоном и прочим выдающимся личностям в истории России.

– Ну что, докладывай, сколько снес памятников?

– Да я пробовал кайлом, ломом, кувалдой, все отскакивает, как от болванки, ни одного памятника не удалось снести, они тверды, крепки, как царская власть, Владимир Ильич, – виновато сказал Виноградов и съежился, как мальчик над занесенной плетью.

– А где пролетариат, почему никого не позвал на помощь?

– Весь пролетариат громит церкви и храмы, нигде никого.

– А долото, молоток, веник, лопата не годятся? Особенно веник.

– Вы шутите, должно быть насчет веника, Владимир Ильич.

– Феликс, где ты? подать сюда Феликса!

Перепуганная Фотиева вошла и тут же сказала.

– Товарищ Дзержинский расправляется с врагами революции, он в подвале, Владимир Ильич. Там стрельба, даже здесь слышно: люди протестуют, шумят, дети пищат.

– Иди и скажи, пусть трех крепких мужиков помилует, мы их казним потом. Архитектору помощь нужна.

– Они мне не нужны, Владимир Ильич, – сказал Виноградов. – Мне техника нужна и люди, умеющие управлять этой техникой.

– Фотиева, запиши этот вопрос. Внеси в список вопросов на Политбюро.

21

Известно, что Бронштейн долгое время был самым близким соратником, можно сказать правой рукой Ленина, но часто бывает так, что жизнь вносит коррективы и в этот вопрос. Молчаливость Кобы, его умение как бы держаться в стороне, от тех горячих споров, которые долгое время бытовали в ленинском Политбюро, когда члены позволяли себе спорить с вождем, иногда горячо возражать против ленинского радикализма, невольно вызывали симпатии у вождя трудящихся. К тому же любое поручение босса Коба выполнял без единого возражения с величайшей точностью и не меньшим старанием. Молодой друг, не столь радикальный и не претендующий на что-то из ряда вон выходящее, как Лейба с его требованием полностью уничтожить бесхвостых обезьян, делал фигуру Джугашвили более удобной и управляемой, чем Бронштейн-Троцкий.

Ленин и словом не намекал на это, но все более важные поручения начал перекладывать на плечи Кобы, а не Бронштейна. И теперь он ждал его с важным докладом.

Когда вернулся Коба с Юга и стал докладывать, сколько храмов уничтожено, сколько собрано церковной утвари, Ленин проявлял терпение и не перебивал докладчика.

– Еще один личный момент. Чисто мужской, он нравится член Политбуро и вам должна понравится. Это женский монастырь. Там дэвочка один на другой лучше. Ми сначала дэлат так. Моя раздетый, костюм Адам, сидеть на болшой кроват. Ко мне вводят юныймонашка. Я показат свой затвердевший прибор и спросить: что это такое, назови. Дэвочка отварачиват голова, я брать ее за волос и голова межу ног.

– Целуй! Хочешь жить – целуй.

Она прикасается губа, губа горячий и чистый, как слеза. Я ее раздевать и лубить. Я ей даю записка на охрана «отпустить».

– А были такие, что не соглашались? – спросил вождь мировой революции.

– Были.

– И что ты с ними делал?

– Их вешали на столбы.

– Сколько пудов золота ты привез, Коба?

– Двадцать пудов.

– Молодец, Коба.

– Тебе золотой рубль дать, Илич?

– Нет, спасибо, сдай в казну.

– Настроений как?

– Мучает меня одна проблема, Коба. И не знаю, как быть. И никто не знает, все пожимают плачами. Надо снести Храм Христа Спасителя. Он недалеко от Красной площади. А ты знаешь: коммунизм и Христос – несовместимые понятия. Ленин и Христос – враги.

– Моя возьмет кувалда и разобьет, – заверил Ленина Сталин.

– Коба, не получится. Нужны взрывчатые вещества. Я тут уже с Тухачевским говорил на эту тему. У них нет такой силы взрывчатых веществ, Коба. Я в панике. Выходит: Христос сильнее Ленина. Это архи плохо, Коба. Если мы взяли всю страну, если мы покорили такой народ, а одного Христа не можем. Грош нам цена, Коба…а…а!

Ленин силился выдавить слезу, но веки оставались сухими, они у него давно сгорели. Слез в них не было.

– А ты знаешь, Коба, я вижу тебя всего в крови. Тебя никто не оцарапал?

– Шьто ти говоришь, Илич? Я не Дзержинский, моя не стреляет в затылок, моя дает приказаний, а приказ исполняют другие люди, Илич. А храм снесем, я даю тебе обещаний. Если не сейчас, то позже и на тот место ми поставить Дворец Советов и на самом верху памятник Лэныну, тебе, Илич.

– После моей смерти? или прямо сейчас?

– Как толко повалим Храм, но и такой вариант можэт быт: ти помер, а ми тебе памятник на гора.

– У тебя есть просьба ко мне?

– Один маленкий просьба, – скромно произнес Коба. – Я писать маленкий роман, двенадцать страниц всего, называется «Национальный вопрос». Позвони на газета «Правда», чтоб напечатал.

Эта фраза передернула Ленина. Он впился глазами-буравчиками в собеседника и хотел ему задать каверзный вопрос, но передумал, и спросил совсем о другом:

– Ты давно стал пописывать романы, Коба? Пока до сегодняшнего дня теоретиком марксизма считаюсь я, я написал огромное количество работ. Мои работы и помогли сделать победную революцию в стране дураков. А ты чего добиваешься?

– Я толко подражат, толко подражат великому Лэныну, – ответил Коба совершено спокойно, не моргнув ни одним глазом. Ленин поверил в искренность Кобы и стал к нему присматриваться как к своему наследнику, хотя все члены Политбюро считали таковым Льва Троцкого.

– Где Апфельбаум? Подать мне этого еврея!

– Моя звать Лидия Александровна, – произнес Коба, поднимаясь с кресла.

Но Фотиева уже была в дверях.

– Слушаю, Владимир Ильич.

– Апфельбаума зови! срочно. Немедленно. Он знает: одна нога здесь, другая – там, то есть, тут у меня. – А, Гершон, легок на помине. Возьми статью у Кобы, завизируй и в газету «Правда». Все, вы оба свободны. Хотя нет, Коба свободен, а ты, Гершон, задержись. Ты мне нужен, ты революции нужен. Я вот тут подумал, а почему ты ничего не пишешь и не передаешь мне? Что случилось, Гершон. Зарплата у тебя 100 тысяч в месяц, больше, чем у царя Николая Второго, следовательно живешь не бедно, а ничего не делаешь.

– Но мы должны сидеть вдвоем. Вот роман «Что делать?» мы вдвоем сочиняли, но больше я, конечно, а потом ты затеял какую-то трилогию под названием… как название этого произведения…, кажется, «Империализм и эмпериокритинизм».

– Гершон, «материализм», черт бы тебя подрал. А дальше?

– Критинизм…

– Эмпириокритицизм. Ну-ка еще раз полное название.

– «Материализм и критинизм».

– Гершон, уволю!

– Вообще-то не стоит так усложнять названия своих романов. Хотя, если поднатужиться…

– Хорошо. Возьмем что-нибудь другое, ну скажем «Коммунизм и избавление народа от религиозного опиума», религия – это же опиум для народа, не так ли?

– А как же Тора?

– Что Тора? Тора пусть остается, а потом и ее подвинем. Я намерен снести и еврейские синагоги. Бог должен быть один, Гершон, и ты знаешь, кто этот бог.

– Ты, конечно, но мог бы найти и местечко своему другу, который будет работать над твоим новым романом «Религия – опиум народа».

– Давай, давай, трудись, я посмотрю, как ты справишься, и в коммунистическом раю выделю тебе уголок, так уж и быть.

Тут вошла Лида Фотиева.

– Владимир Ильич, ходоки. Вы обещали их принять. Они прошли пешком три тысячи верст.

– Гм, а когда это было?

– Это было два месяца назад, помните, я вам докладывала. Как раз тогда вас оса в макушку укусила, вы взревели, но потом стали умнее.

Ходоки уже валились в дверь. Трое несли четвертого на руках.

– Вот сюда, сюда, поближе к урне, то бишь к утке, я ее иногда использую и вам разрешаю. А где она, утка-то. Гершон, ты ведь за это отвечаешь, черт бы тебя побрал…, – тараторил Ленин размахивая руками.

Но Фотиева вошла с тремья утками в руках.

– Ну, кому первому? – спросила она. – У кого напирает больше всего?

– Не жрамши два месяца, Владимир Ильич, – запричитал один ходок, который более твердо стоял на ногах. – Откель может напирать, неоткуда. Мы, тут зажарили барана вам, упаковали и двинулись в путь. В пути красные комиссары напали и все отобрали и тут же сожрали. И даже кости. Слышно было, как в зубах трещали. Вот так, остались от барана только одни зубы, просим любить и жаловать, чем богаты, тем и рады, как говорится, Владимир Ильич. Мы вам зубы, а вы нам… пожрать.

– Где корреспонденты «Правды»? Гершон, вызови их срочно. А вы товарищи ходоки присаживайтесь. Можно мотню застегнуть и постолы о ковер вытереть. У нас тут все по-пролетарски. Икра черная, икра красная, балык, котлеты, говядина жареная, парная. Сейчас Фотиева вас накормит, мы мирно побеседуем, фотокорреспонденты снимут, и завтра вся пролетарская Россия будет знать, что вы у меня были, принесли добрые вести из окраин России. Итак, Иван Чувыркин, как люди живут на периферии. Может, баньку вам, камин еще теплый, вода, правда, остыла, но можно подбросить одно полено. Гершон, сделай для гостей. А вы докладывайте, как там, в глубинке пролетариат живет?

– Голодают, – ответил Иван, запихивая полную ложку икры в рот. Он доставал ее из деревянного соснового бочонка с тремя железными обручами, но так старался ложкой черпать глубже и достать икру с вершком, что икринки рассыпались, образуя дорожку на белой скатерти от бочонка до его потрепанных штанов.

– Но мы же, не можем это дать в прессе, Иван. Слово «голодают» надо поменять на «голодали», ведь так же было, Иван? Я сам ездил в Астрахань и знаю. Нам никто не поверит, что люди при советской власти голодают. Гриша, а ты как думаешь?

Гриша тянул второй стакан православной, пролил немного на штаны, потому что захлебнулся: торопился поставить стакан на стол и пробормотал:

– Кака разница, голодали или голодают, как прикажете, так и бум говорить. Нас уже немного приучили, что, где и как говорить.

– Вот это другое дело, вот это другое дело. Среди русских дураков встречаются и умные мужики. Похвально, похвально. А вот и пресса. Работайте, товарищи, работайте. Пусть пролетариат всего мира увидит радужную картину под названием «Ходоки у Ленина». Лидия Александровна, собери ходокам по банке черной икры в дорогу, а то им надо чем-то питаться…

– Нам бы свежего хлебца, – сказал Иван, поглаживая по лицу ходока, который стал оживать от икры, по бороде.

– Да и хлебушка, всего понемногу, но когда хлеб кончится, можно сухой конский навоз употребить, проявите максимум терпения, славные ходоки. Дождитесь коммунизма, который не за горами и тогда полное изобилие не только ходокам, но и всем русским дуракам, а… оговорился, всему народу. Желаю вам успехов в коммунистическом строительстве, товарищи.

22

До большевистского переворота в России было 78 тысяч храмов и церквей. В одной только Москве насчитывалось 568 храмов и 42 часовни. Так что воевать с наследием вековой культуры большевикам пришлось не легче, чем с собственным народом. Церковные приходы, монастыри, часовни встречали гуннов молча, словно сам Господь с небес взирал на бесчинства карателей, но не сдавались. Они стояли прочно, выглядели величественно, как бы равнодушно реагируя на то, что творится внутри. Толстые вековые стены не сдавались даже артиллерийским снарядам, даже пожары оказались им не страшны.

Антихристы выносили все, что можно и, обессилев в желании снести храмы с лица земли, стали устраивать в бывших храмах конюшни, клубы для молодежи, склады, гаражи, свинарники. На свинарниках всегда настаивал Ленин и даже требовал по этому пункту специального отчета.

В стране шла война с церковью и, судя по докладам эмиссаров, Ленин должен быть доволен, но его мучил Храм Христа Спасителя, построенный на народные средства в честь победы над Наполеоном.

Как снести величественный храм никто пока не знал. Все пожимали плечами. Слишком толстые стены оказались настолько прочными, что не реагировали на любую взрывчатку.

В мрачном царстве этих размышлений, что победа все равно будет за нами, в сомнениях по некоторым вопросам, таким пустяковым, как взрыв русской святыни, вдруг, как гром среди ясного неба, Бронштейн прислал известие о том, что в городе Шуе не удается реквизиция церковного имущества. А по имеющимся сведениям там злотых украшений на миллион золотых рублей.

Ленина это взбесило. Он разнервничался, и даже его каменное сердце затрепетало, мозг воспалился, черные мушки перед глазами замелькали, а сжатые кулаки затряслись от желания отомстить, во что бы то ни стало. Он приказал к себе никого не пускать, даже Инессу со слезами на глазах, даже торжествующую Надю, одна только Фотиева могла войти, но и ту он предупредил: не входить без надобности.

Сутки он сидел над инструкцией, над указанием, над постулатом, которые должны быть доступны народу только много лет спустя, и то – по решению всемирного Политбюро, когда коммунизм победит во всем мире. Инструкция для членов Политбюро была закончена 19 марта 22 года спустя несколько дней после сообщения наркома по внешней торговле Красина из-за рубежа о том, что надо организовать маленький синдикат по продаже церковных ценностей за границу. А тут…сопротивление. Да кто посмел, как додумались эти рабы сопротивляться? Их надо стереть в порошок всех до единого, надо вернуться к инструкции Бронштейна о бесхвостых русских обезьянах, которых называют почему-то людьми.

«Товарищу Молотову для членов Политбюро. Строго секретно! Просьба ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои пометки на самом документе. Ленин.

По поводу происшествия в Шуе, которое уже поставлено на обсуждение Политбюро, мне кажется, необходимо принять сейчас же твердое решение в связи с общим тоном борьбы в данном направлении. Так как я сомневаюсь, чтобы мне удалось лично присутствовать на заседании Политбюро 20 марта, то поэтому я изложу свои соображения письменно».

Письмо-руководство для исполнителей этого дикого акта, написанное рукой главы государства, просто омерзительно и как все ленинские опусы не блещут последовательностью изложения, поэтому оно будет приведено здесь лишь частично.

Ленин быстро создал своего рода уникальную чекистскую разведку. Вот ему уже доложили об якобы письме-инструкции Патриарха Тихона об укрытии церковных ценностей, хотя на самом деле Патриарх Тихон призвал своих служителей согласиться с реквизицией части ценностей в пользу большевиков в связи с голодом в стране.

– «Очевидно, что на секретных совещаниях влиятельнейшей группы черносотенного духовенства, – пишет он, – этот план обдуман и принят достаточно твердо. События в Шуе лишь одно из проявлений этого общего плана.

Я думаю, что здесь наш противник делает громадную ошибку, пытаясь втянуть нас в решительную борьбу тогда, когда она для него особенно безнадежна и особенно невыгодна. Наоборот, для нас именно данный момент представляет собой не только исключительно благоприятный, но и, вообще, единственный момент, когда мы можем с 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи, трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением, какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо, во всяком случае, будет не в состоянии поддержать сколько-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету.

Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого никакая государственная работа, вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть и несколько миллиардов) мы должны, во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечил нам сочувствие этих масс, либо, по крайней мере, обеспечил бы нам нейтрализацию этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется, безусловно, и полностью на нашей стороне.

… Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов, т. е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы именно в данный момент, именно в связи с голодом проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.

Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю следующим образом:

Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями, должен только тов. Калинин, – никогда ни в коем случае не должен выступать ни в печати, и иным образом перед публикой тов. Троцкий.

Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий не должна быть отменяема. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось нас запугать (об этой секретной телеграмме, именно потому, что она секретна, противник, конечно, скоро узнает).

В Шую послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИК или других представителей центральной власти (лучше одного, чем нескольких), причем дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал как можно больше, не меньше, чем несколько десятков, представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Тотчас по окончании этой работы он должен приехать в Москву и лично сделать доклад на полном собрании Политбюро или перед двумя уполномоченными на это членами Политбюро. На основании этого доклада Политбюро даст детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был проведен с максимальной быстротой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности, также и не только этого города, а и Москвы, и нескольких других духовных центров.

Обязать Дзержинского, Уншлихта лично делать об этом доклад в Политбюро еженедельно.

На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКЮ и ревтрибунала. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем, не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет, ни о каком сопротивлении они не смели и думать.

Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на съезде, т. е. на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина, без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всей операции было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквях.

Ленин.

Прошу т. Молотова постараться разослать это письмо членам Политбюро вкруговую сегодня же вечером (не снимая копий) и просить их вернуть Секретарю тотчас по прочтении с краткой заметкой относительно того, согласен ли с основою каждый член Политбюро или письмо возбуждает какие-нибудь разногласия. Ленин».

Омерзительная инструкция от омерзительного кровавого маньяка, упивавшегося русской кровью!