Текст книги "Без вести..."

Автор книги: Василий Стенькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Какая сила забросила меня сюда? Идеи? У меня их никогда и не было. А что было? Нет, не поиски выгоды, не рисовка, не желание прослыть патриотом своего отечества, – Милославский живенько отверг возможные подозрения. – Может, я хотел видеть Россию свободной? «Полно тебе! – возражал насмешливый внутренний голос. – Ты радовался, когда немец топтал русскую землю» – «А веришь ли ты в то, что еще раз побываешь в родной Одессе?» – «Солнце всходит один раз в сутки...» – скептически отозвался внутри насмешник, которому все виделось в темном свете.

За дверью раздался осторожный стук – словно кошка поскреблась. Комендант сел за стол, положил на него длинные костлявые руки. В кабинет вошел Иван Анисимович.

– Разрешите, ваше благородие...

Комендант, высокий и сутулый, даже сидя, был на голову выше бухгалтера.

– Что у вас, любезный Иван Анисимович? Садитесь... Не желаете ли папироску?

Иван Анисимович присел на уголок стула, с подобострастием принял протянутую ему папиросу, хотя в жизни не курил и не терпел табачного духа.

– Хочу покорнейше донести вам, ваше благородие... Во вверенном вам лагере коммунистическая зараза!..

Милославский наклонился вперед, лицо его стало недовольным.

– У нас в лазарете, ваше благородие, лежал рабочий с лесопилки Николай Огарков. Опасный человек, ваше благородие! Я выписал ему счет за харчи и лечение, а он... Господи, боже мой! Чего только не наговорил! Разрешите, ваше благородие, не произносить этих поганых слов...

– Говорите все, не смущайтесь. Я люблю называть вещи своими именами.

Иван Анисимович этого только и ждал: вытянул шею, перешел на шипящий шепот.

– Будто все мы – фашистские холуи. А ваш комендант, говорят, самый первый холуй... Жалко, говорит, не перебили вас большевики, но, говорит, придет день – мы еще с вами расквитаемся. Всех перевешаем, говорит. Я, ваше благородие, потребовал, чтобы он прекратил, что тут, мол, не колхозное собрание... А он и вовсе разошелся. Говорит, сидите здесь, точно мокрицы...

Комендант медленно поднялся, не отрывая костлявых рук от зеленого сукна.

– Хорошо, любезный Иван Анисимович. Я разберусь.

Бухгалтер быстро и незаметно исчез за дверью.

Милославский ополоснул руки одеколоном, тщательно протер их полотенцем, вызвал Нечипорчука.

– Не кажется ли вам, господин Нечипорчук, – начал Милославский, когда тот присел к приставному столику, – что мы слишком много демократии развели в нашем лагере?

– Я не понимаю, о чем речь, господин комендант.

– А надо бы понимать, – строго произнес Константин Витальевич, – на нашу с вами душу ляжет страшный грех, если в лагерь проникнут советские агенты...

– Есть сведения? – забеспокоился Нечипорчук.

Комендант, не называя бухгалтера, рассказал о его доносе.

– Помните историю с господином Биндером? – спросил Милославский. – Тогда, как его, этот... э-э...

– Пронькин, – подсказал секретарь.

– Этот Пронькин допустил дерзость в отношении управляющего. А теперь Огарков оскорбляет всех нас. Между прочим, тот сибиряк, как его?

– Каргапольцев.

– Вот-вот, Каргапольцев. Он тоже кажется мне загадочным.

– Осмеливаюсь усомниться, господин комендант, – вдруг возразил Милославскому секретарь. – Я с Огарковым вместе был в учебном лагере Травники, ни в чем предосудительном он там не замечен. А вы знаете, что это был за лагерь и кого там готовили. Он получил назначение в Тремблинку, а я в Освенцим. Будь он советским агентом, давно бы уехал в Россию... В отношении Пронькина и Каргапольцева у меня твердого мнения нет. Несколько раз я пытался прощупать их, но они никого к себе не подпускают...

Комендант терпеливо выслушал Нечипорчука. Его длинные, узловатые пальцы шевелились на зеленом сукне.

– Уясни себе, господин Нечипорчук, что союзники спросят с нас за положение в лагере. Присмотритесь внимательно к Огаркову и его друзьям.

– Слушаюсь, господин комендант.

– Позвольте, Константин Витальевич, пригласить вас к себе... Завтра у Софи именины...

Лицо коменданта оживилось.

– Ой хитер ты, Нечипорчук... Ой хитры и ты, и твоя Софи!

Они хорошо знали друг друга – Милославский и чета Нечипорчуков. В первые послевоенные годы население Западной Германии переживало трудности. Милославский и Нечипорчук через Международную организацию по делам перемещенных лиц (ИРО – Интернациональ Рефигес организацион) получали дефицитные продукты для беженцев. Может быть, одна половина этих продуктов шла по назначению, а другая продавалась по спекулятивным ценам в Регенсбурге и Мюнхене. И все списывалось на жителей лагеря.

На этих операциях Милославский и Нечипорчук нажили приличное состояние.

Милославский принял приглашение, а на прощание еще раз сказал для порядка:

– Смотрите в оба, господин Нечипорчук.

– Извольте не беспокоиться, господин комендант... У меня есть планчик...

– Какой?

– На днях Пронькин устроился к бауэру Шиммелю. где работала его любовница Люся...

– Люся? Так, так... Помню, кажется...

– Каргапольцев и Огарков остались в комнате вдвоем. Я к ним подселю своего человека.

– Что ж, действуйте, господин Нечипорчук.

– Будет сделано, господин комендант

Нечипорчук направился к выходу и уже у самого порога обернулся.

– Так не забудьте, Константин Витальевич. В субботу в семнадцать ноль-ноль...

– Слушаюсь, Нечипорчук, – ответил комендант, усмехнувшись.

Оставшись один, Милославский с удовольствием потянулся. Его костистое тело затрещало во всех суставах. Он подошел к окну. На какое-то время жизнь опять показалась прекрасной.

Сосны и мохнатые ели переплели длинные ветви, на них лежат хлопья снега, ну прямо таинственный дворец. И арка у самого входа. А повыше – плафоны, изливающие мягкий матовый свет. Небольшие лесные поляны кажутся голубыми, а местами – нежно-лиловыми.

В тот день было воскресенье, Николай и Иннокентий собрались навестить своего друга. Уже больше месяца Сергей Пронькин живет и работает у Шиммеля. Давно приглашал их.

– Забавно и непонятно, – снова заговорил Николай. – Ведь гляди: и лес, и снег, и солнце. А в Забайкалье лучше, и мне чудится, что мои края самые дорогие... Почему так, а?

– Эка, паря, о чем спрашиваешь. Там все родное, свое. А здешние края – они словно немые, ни о чем не могут мне рассказать, ни о чем не напоминают...

– Верно. – Задумчиво согласился Николай. – Так и есть...

За поворотом показалась ферма Гельмута Шиммеля: двухэтажный дом из красного кирпича, с острой высокой крышей, чистенькие ряды складов, скотные дворы. Асфальтированные дорожки, очищенные от снега. Собачья конура тоже из красного кирпича, похожая на особняк хозяина. Из конуры лениво вылезла здоровенная овчарка. Сообразив, что пришли чужие, принялась неторопливо и не очень громко лаять.

Выбежала Люся, радостно бросилась навстречу гостям.

– Наконец-то! По этой лестнице поднимайтесь на самый верх. Сергей бреется, а я пол у хозяев домою и приду...

Комната Сергея и Люси напоминала вагон. Даже цистерну. Маленький столик, два венских стула, деревянная кровать с накидочками и кружевцами.

Сергей обрадовался.

– Ну рассказывай свои новости.

– Служба у меня ничего, не очень тяжелая. На моем попечении около сотни свиней, дюжина коров и четыре лошади. Накормить, напоить, три раза в день убрать за ними... Утром отвожу к шоссейной дороге четыре бидона молока, забираю вчерашние, пустые, и домой...

– Ну хозяин-то как?

– Кругленький, белобрысый фриц. К нам как относится? Мы работаем, он платит деньги – и все отношение. Вот кровать, стол, стулья – все подсчитано, выплачиваем процент износа... За квартиру пять марок в неделю. Люся работает: доит коров, моет, стирает, на кухне опять же...

Сергей пошел приготовить закуску. Иннокентий подошел к нему, спросил:

– Ты этого, своего приятеля Гаремского, не встречаешь?

– Нет. А ты чего вдруг?

– Да так, любопытно, что за человек.

– Поганый человек... В начале он ко мне по-хорошему, дескать, работу помогу найти, в воинскую часть обещал, к американцам. Ох, думаю, не без корысти ты, дядька. Дальше – больше... Он, оказывается, в Народно-трудовом союзе. Сюда по мою душу приезжал...

– Ну, а ты ему что?

– Я? Поначалу слушал, а потом послал к соленой бабушке. Сразу отшился. Правда, адресок оставил: мол, трудно будет, приезжай. Живет он во Франкфурте.

– Дай-ка мне адресок...

– Дерьма не жалко, – усмехнулся Сергей. – Записывай. – Он достал свою записную книжку, продиктовал Иннокентию адрес Гаремского.

– Эй вы, заговорщики, чего шепчетесь? – В кухню вошел Николай. – Давайте к столу...

Расселись за столом, выпили за молодоженов, пожелали им счастья и вроде забыли обо всем – о всех своих бедах и трудностях, о всех заботах, запели.

Расходились поздно, когда на темном небе уже были звезды.

Сергей и Люся вышли проводить гостей. Сергей спросил, кто занимает его койку в лагерном доме.

– Однако, шпика нам подсунули, – поморщился Иннокентий.

– Какой он шпик? – усмехнулся Николай. – Сосунок...

– Плохо ты, Николай, в людях разбираешься. Присмотрись...

– Чего присматриваться? Русский Иван, сундук.

– Не знаю, не видел его, – пожал плечами Сергей, – раз есть подозрение, надо держать язык за зубами.

Люся поддержала:

– Точно. У нас была женщина, тетя Поля. Уж до чего тихая, услужливая, мухи не обидит. После узнали: стучала на нас в гестапо.

На повороте они распрощались. Когда подходили к своему блоку, Иннокентий сказал:

– Надо нам проверить Ивана. Запоминай все, о чем он станет тебя спрашивать. И я буду. Выясним, что его интересует.

Они все продумали, обсудили. В эту ночь они спали крепко.

Расставшись с друзьями, Люся и Сергей долго еще бродили по узкой просеке. Дома Люся вдруг задумалась, запечалилась.

– Ты чего? – встревожился Сергей.

Люся странно посмотрела на него, спросила:

– Ты ничего не скрываешь от меня? Ну о том, когда был у немцев.

– Нет, ничего не скрываю, – ответил Сергей.

– И против наших не воевал?

– Да ты что? – изумился и обиделся Сергей. – Это когда я был в РОА? Строили оборонительные укрепления, «Атлантический вал»... Клянусь, не убил ни русского, ни союзного солдата. Ты почему об этом спрашиваешь?

Она уткнулась головой ему в грудь, он почувствовал ее горячее дыхание.

– Сереженька, ну почему бы нам не вернуться в Россию? Как все опротивело здесь...

– А ты не побоишься поехать?

– Немножко страшно... Неужели всех пленных там в лагерях держат?

– Всех или не всех – не знаю. А тех, кто служил в РОА, держат. Мне-то двадцать пять лет обеспечено.

– За что, Сережа?

– Попал в плен, служил во вражеской армии. Лучше уж погибнуть на чужбине, чем такой позор на Родине.

Под утро они забылись тревожным сном, в пять были уже на ногах. Почти тут же в комнату ворвался разъяренный Гельмут Шиммель.

– Я вас приютил, – завизжал он с порога, – я дал вам работу, а вы, вы? Вы позорите мое честное имя! Устроили в моем доме варварский концерт, русскую самодеятельность. Ваши песни слышали и в Мюнхене. Не позволю, бездомные бродяги, не по-о-зво-о-лю! Еще раз повторится: вы-го-ню!

Шиммель повалился на стул, он тяжело дышал, вытирал вспотевшее лицо платком.

– Простите, господин хозяин. Мы не хотели... Пришли друзья, отметили нашу женитьбу...

Люся заплакала.

Шиммель как-то виновато улыбнулся, растерянно проговорил:

– Свадьба, выходит? Да я что... Это Хильда всю ночь спать не давала, говорит, красный клуб в нашем доме... А мне что...

Он торопливо поднялся и вышел, так и не досказав чего-то.

Сергей все время смотрел в окно, еле сдерживал себя. Когда хозяин ушел, он вдруг выкрикнул:

– Ах ты, боров вонючий! Мы его опозорили! И я не могу ему дать в морду!..

Люся обняла Сергея за шею, притянула к себе.

– Сергей, успокойся! Пора на работу.

Отшумели февральские метели. Март, теплое весеннее солнышко. У каждого легко на душе, радостно. Нивесть откуда появляются новые силы, бьют, точно приливы.

Иннокентий и его товарищи ловко и быстро подкатывали тяжелые бревна к циркульной пиле, с веселым визгом пила разбрасывала вокруг россыпи золотящихся на солнце опилок, пахнущих смолой и лесной свежестью.

Даже оскорбления и штрафы Биндера в эти дни ранили не так больно.

Каргапольцев после обеда издали увидел Неймана. Они встречались на работе почти ежедневно, но Рудольф ни разу не возвращался к тому разговору. Иннокентий понимал, что механику, конечно, интересно узнать, как идут у него дела. А ему и рассказать не о чем... Черт его знает, с какого конца приступить к такому делу.

Иннокентий решил сходить к механику в машинное отделение.

– А, сибиряк, проходи. Чего волком глядишь? – приветливо встретил Иннокентия Нейман.

– Да что, товарищ Нейман. Вашего совета исполнить пока не могу...

– А ты не печалься. Все впереди... – Рудольф тепло улыбнулся. – Заходи ко мне после работы, Изольда будет рада. А то я тебя провожу, погуляем.

Они договорились прогуляться после окончания смены.

Шли медленно. Иннокентий сообщил, что Гаремский больше у них не появлялся.

– Да и Сергей выбыл из нашего круга, стал семьянином. А Гаремский, говорят, во Франкфурте обитает, у меня его адрес есть. – Он помолчал, вздохнул:

– Жалко, время попусту проходит.

– Выдержка нужна. Ты охотник, а здешний зверь хитрее лесного.

Каргапольцев оживился, еле сдержал смех.

– Помнишь, – сказал, – я как-то говорил, что к нам в комнату поселили парня, Иваном зовут. Помнишь? Мы с Николаем решили вызнать: не осведомитель ли он, и так ловко, понимаешь, изловили! Он все старался выведать, кто кем служил у русских, чем занимался в плену, думает ли вернуться на родину... А в записной книжке у него нашли подозрительные заметки: то – среда, 19, то – понедельник, 19... Прямо дни и часы свиданий! От нас куда денешься: выследили! Он и верно в это время встречался с Нечипорчуком, секретарем коменданта. А то однажды я сказал Ивану, будто готовится покушение на коменданта, что мне об этом известно от Огаркова. На другой день Нечипорчук вызвал Николая. И так его, и сяк, мол, выкладывай, что известно о подготовке покушения на жизнь коменданта... Огарков отпирался, а потом, когда пошло по-серьезному, пришлось открыть правду. Хэ, и взбеленился же Нечипорчук!

Нейман расхохотался.

– Взбеленился, значит? Ловко вы это. Теперь слушай меня серьезно. То, что вы разоблачили подлеца, это хорошо. Только зачем так рисковать, зачем столько усилий? И без этого ясно, что вы постоянно под наблюдением. Не раз это почувствуете... Знаешь, наверно, обстановочку: нацисты начинают поднимать голову. Гитлеровские генералы получают теплые места в Бонне. И вся эта нечисть – милославские, нечипорчуки – тоже зашевелится. Берегитесь!

От последних слов механика Каргапольцев вздрогнул.

– Товарищ Нейман, неужели может повториться весь тот ад?

– Мы, немцы, не те, конечно, что четверть века назад, война многим открыла глаза, не слишком уж мы всегда доверчивы, что ли... Слишком быстро мы создаем себе бога...

– Отвык я, – неуверенно произнес Иннокентий, – сколько лет таких слов не слышал...

– Не пугаю, правду говорю, геноссе. Ну, я пойду, а то Изольда беспокоится: ждет, боится, как бы вновь не угодил за решетку.

Иннокентий застал дома одного Николая, который лежал поверх одеяла. Ивана не было.

– Где ты пропадал? Опять со своим немцем, да?

Николай вытащил из-под кровати пузатую граненую бутылочку, налил почти полный стакан, поставил перед Иннокентием. Себе только плеснул немного.

– Пей!

– Стаканами только варнаки пьют, так в Забайкалье раньше каторжников кликали.

Иннокентий отпил половину, не спеша закусил.

– А теперь послушай, что я тебе поведаю про немецкие новости. Фашисты, слышь, оживают.

Слова Иннокентия только разозлили Николая.

– Все трепотня, Иннокентий! Все брехня! Я сыт всякими словами по горло, меня болтовней не проймешь.

– Ты чего, Николай, пьян или расстроен?

– И то и другое.

– Расскажи, что стряслось?

– Нет желания.

Они улеглись, но долго не спали: у каждого были свои думы, свои заботы. Кто их знает, о чем они думали... Только ночью Николай тихонько поднялся, в одном белье, на цыпочках направился к двери. И ушел бы, но в темноте опрокинул стул.

Иннокентий вскочил, зажег свет.

– Николай! Ты куда?

Огарков вздрогнул, ответил вялым, безразличным голосом:

– Сейчас вернусь, ненадолго...

На лице у него были страдание и отрешенность, глаза пустые и безжизненные.

Иннокентий понял, что Огарков задумал недоброе дело: он же не раз говорил... Схватил повыше локтя, повернул, повел к кровати. Николай не сопротивлялся, упал на постель, лицом в подушку и разрыдался.

На одной из узеньких улиц старого Мюнхена, на левом берегу Изара, под раскидистыми платанами затерялся особняк фрау фон Крингер. Двухэтажный дворец с круглыми башенками, увенчанными острыми шпилями, немало повидал на своем веку. Когда-то был самым приметным зданием, а его основатель барон Конрад фон Крингер – самым почитаемым гражданином города. Об этом сообщает мраморная доска в портике парадного подъезда. Ныне не только дворец, но и все эти улочки, окруженные многоэтажными домами широких проспектов нового Мюнхена, потеряли свое былое значение. Теперь здесь только почерневшие от времени и заросшие зеленой плесенью замки баварских герцогов и древние церкви изредка привлекают к себе внимание иностранных туристов.

Последний отпрыск владельцев особняка Отто фон Крингер, полковник генерального штаба, сложил свои кости в бескрайних русских просторах.

«Дранг нах Остен» – этот клич вел немецких королей десять веков тому назад в походы против соседних славян;

«Дранг нах Остен» – с этими словами немецкие бароны и рыцари, тевтонцы и меченосцы семь веков тому назад шли на Прибалтийские земли, где и были разбиты Александром Невским;

«Дранг нах Остен» – с этим воплем в сорок первом году двадцатого века кинулись на Советскую Россию фашисты, а с ними Отто фон Крингер.

В особняке на тихой улице, спускающейся к гранитному берегу Изара, осталась вдова покойного. Ей что-то около пятидесяти. Высокая, не по годам стройная блондинка, с белыми, словно синтетическими волосами, она была свежа и румяна. И только самый внимательный взгляд мог уловить паутинку морщинок на ее лице.

Нижний этаж особняка занимал ресторан «Фауст». Здесь всегда водились отличные коньяки и французские вина, можно было потанцевать, а то и принять участие в каком-нибудь модном диспуте. На втором этаже размещались так называемые девичьи комнаты. На второй этаж допускались только «порядочные люди», постоянные посетители заведения фрау фон Крингер. Здесь на правах своего человека нередко бывал Константин Витальевич Милославский.

Два дня в зале ресторана проходила конференция газеты «Посев», у которой давно выработалась своя твердая «линия» – клевета, злые наветы, подлые измышления о русском народе. Она издается на средства иностранных шпионских служб людьми, которые называют себя русскими солидаристами и членами НТС.

Понятно, что Милославский почтил конференцию своим присутствием, хоть и не велика была радость выслушивать болтовню продажных скоморохов, но ведь порою приходится исполнять и неприятные обязанности!

Константин Витальевич лениво слушал осипших ораторов. Из всех речей уловил только одно: дела российских солидаристов плохи.

По окончании официальной части была устроена шумная попойка. Глухо вздыхали контрабасы, завывали тромбоны, тявкали саксофоны. И вся эта какофония, сопровождаемая звоном, дребезжанием и грохотом барабанов, бешено металась по огромному залу, разрывая густые облака сизого дыма.

В танцах изгибались полуголые танцовщицы из ночного кабаре и девицы фрау фон Крингер. Милославский брезгливо поморщился и поднялся на второй этаж. Служанка сообщила ему, что хозяйка ждет его в гостиной.

Когда он перешагнул порог гостиной, фрау фон Крингер поднялась навстречу.

– О, майн гот! Господин Милославский, я вас совсем потеряла...

Константин Витальевич приложился к ручке.

– Виноват, фрау фон Крингер. Простите великодушно. Все дела...

Он отступил на шаг и воскликнул:

– О, фрау! Вы прелестны, помолодели на двадцать лет.

Крингер, польщенная словами гостя, улыбнулась и погрозила пальцем.

– Вы неисправимы...

– О, что вы! Я от всего сердца.

Он осмотрел гостиную и воскликнул:

– Новые картины! Не откажите в объяснениях, фрау, один я здесь беспомощен.

Хозяйка взяла его под руку, подвела к картине, висящей в широком простенке между стрельчатыми окнами.

– Это – «Всадница» Марка Шагалла... Марк Шагалл родился в России, а сейчас, говорят, живет во Франции...

– Любопытно... А это что? – Милославский повернулся к смежной стене.

– О, дорогой Константин Витальевич... Это же Фриц Шмидт. «Одинокая женщина».

– Постойте, постойте, фрау, кажется, начинаю прозревать... Да, да, конечно, женщина... Женщина, покинутая всеми и никому больше ненужная, как старый хлам... в заброшенном чулане.

Фрау фон Крингер насмешливо скривила яркий рот

– Должна признаться вам, господин Милославский, сколько я ни гляжу на эту картину, женщины на ней не могу отыскать...

Они уселись в кресле и начался обычный светский разговор. Под конец Константин Витальевич осторожно осведомился о здоровье Эльзы – девушки из «девичьих комнат».

– Здорова, но сегодня чем-то расстроена... Зайдите, может, вам удастся успокоить ее.

Милославский приложился губами к горячей руке фрау.

Уже шестой год живет Эльза в этом заведении. Худенькая, она и в тридцать лет похожа на девочку-подростка. Резко очерченные скулы, глубокая посадка темно-коричневых глаз непонятно напоминали об Азии.

Вначале она была посудницей на кухне, потом официанткой. Заметив, что многие посетители ресторана обращают на нее внимание, фрау фон Крингер предложила ей перейти в комнаты. К ее удивлению, Эльза подчинилась.

Константин Витальевич заходил сюда всякий раз, когда бывал в Мюнхене по делам службы, а иногда приезжал и специально. Со временем между ними установились настолько странные отношения: в отличие от других посетителей, которых девушка принимала с отвращением и брезгливостью, Милославского она покорно терпела.

Когда Константин Витальевич вошел в комнату, Эльза сидела в кресле. Углубившись в чтение, она не слышала стука в дверь. Он слегка коснулся ее плеча. Девушка вздрогнула, нехотя поднялась и вяло протянула ему холодную руку.

– Чем же ты увлеклась? – спросил Милославский.

Эльза молча показала истрепанную книгу в сером бумажном переплете.

– О, Достоевский, «Записки из мертвого дома». Нравится?

– Очень. Здесь рассказывается о людях, каких я постоянно вижу вокруг себя. Хочешь послушать?

– Попробую.

Удобно устроившись в кресле, Эльза начала тихим, прерывающимся голосом:

«...Кровь и власть пьянят: развиваются загрубелость, разврат, уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления...»

– Да, эти мысли, как сказал бы француз, видимо, составляют profession de foi – систему убеждений – Достоевского, хотя, на мой взгляд, он допускает неуместное обобщение.

– А я ему верю. Действительно, «свойство палача в зародыше находится почти в каждом современном человеке». Я знала людей, которые казались порядочными и даже добрыми. Они стали палачами, истязали соотечественников, братьев и сестер своих. Я не говорю уже о немцах.

Было понятно, что Эльза не примирилась с окружающей ее подлостью и грязью.

А Милославский... Он положил свою большую ладонь на книгу.

– Не надо, моя девочка. Довольно... Я понимаю, ты нынче возбуждена и расстроена.

Эльза закрыла лицо руками и из самой глубины души выдохнула:

– О, господи!

– Ты русская? – тоже по-русски спросил Милославский.

– И ты?

– Да...

Милославский взял книгу и захлопнул ее резким движением.

– Жизнь вечна, милая девочка. Одно поколение разрушает, другое создает; один человек господствует, другой подчиняется. Счастлив тот, кому удается найти saste milien – золотую середину. Но редко кто находит ее. Так заведено самим господом богом и так будет вечно

Он положил свою жилистую руку на ее руки, крепко сцепленные в пальцах.

– Ну, а теперь кайся в своих грехах. Рассказывай о себе.

– А надо ли, Константин Витальевич? Может, не стоит душу травить?

– Надо: легче станет.

– Попытаюсь... Только слушай внимательно и, пожалуйста, не перебивай.

Милославский молча наклонил голову, приготовился слушать.

– С чего начать? Ну, родилась я в Крыму, в татарском селении. Об отце ничего не знаю, мать и бабушка вспоминаются как в далеком сне. Росла в Симферополе, в детском доме. Окончила медицинское училище, когда исполнилось восемнадцать, приехала в Ялту, в санаторий «Ливадия». При немцах тоже работала медсестрой, в госпиталях. Конец войны застал меня в Зальцбурге. Хотела вернуться на родину, но влюбилась в американского офицера. Мне уже двадцать два года было, а я все такая же доверчивая. Он обещал жениться, увезти в Штаты. В Штаты, так в Штаты: в России у меня близких нет, а с милым везде рай. Поверила. В сорок седьмом тот американец уехал, а меня бросил. Спасибо, фрау фон Крингер приютила... Первое время совесть мучила, но привыкла, человек ко всему привыкает... Веселая история, не правда ли?

– Таких историй миллионы, – Константин Витальевич притворно вздохнул. – О, многострадальная Русь, сколько выпало испытаний на твою долю!

Милославский выпрямился, погрозил кулаком в пространство.

– Большевистская голытьба довела великую Русь до позора и унижения. Стыдимся признаться, что родились на русской земле... Но ничего, придет час расплаты... – Вдруг грозящая рука Милославского безжизненно упала. Он еле добрался до кресла. С ним случился нервный припадок.

На второй день после возвращения из Мюнхена комендант пришел на службу с опозданием на целый час, чего раньше с ним никогда не случалось. Посидел в своем кресле за столом, затем поднялся и стал медленно вышагивать по кабинету. Веселые мысли не приходили, в голову лезли всякие нудные мысли, которые, в конце концов, свелись к тому, что на посту коменданта лагеря перемещенных лиц особенно не отличишься... Надо что-то предпринимать. Но что?

Он снова присел к столу и стал без интереса рассматривать накопившиеся без него бумаги.

– Разрешите, господин комендант?

– Да, – ответил Милославский, не поднимая головы.

Нечипорчук приблизился, произнес подобострастно:

– С приездом, господин комендант. Как изволили съездить, в полном ли здравии?

– А, господин Нечипорчук. Что нового?

– Жизнь течет без перемен. В лагере тихо, спокойно.

Он еще что-то хотел сказать, но в кабинет без доклада вошли два немецких офицера. Один седоватый, в форме полковника, а второй – лейтенантик, совсем мальчишка, но с весьма самодовольным видом.

– Полковник Ульрих фон Шеффер, представитель военного командования, – отрекомендовался старший, остановившись в двух шагах от стола.

Лейтенант отошел в сторону, вытянулся, как на смотру.

– Извините, господин полковник, я не совсем понял: представитель какого именно военного командования?

– Уточняю. Из ведомства Уполномоченного по вопросам, связанным с размещением союзных оккупационных войск, господина Теодора Бланка.

– Бывший обер-лейтенант германской армии, – представился Милославский, – комендант лагеря перемещенных лиц.

– Вы в каких частях служили, герр Милославский? – Голос полковника заметно подобрел.

– В управлении полиции безопасности.

– Тогда вы неточно назвали свое звание.

Константин Витальевич чуть поколебался, но все же выговорил: – Оберштурмфюрер СС Милославский.

Полковник рассмеялся.

– Я полагаю, господин оберштурмфюрер СС, что наступает время, когда можно будет не стыдиться своих заслуг и званий. Где служили? Простите за повторение вопроса.

– В Одесской команде, а позднее в управлении Шталага VIII-А. Прошу присесть, господин полковник. Это мой секретарь, – комендант указал на Нечипорчука, – думаю, он не помешает нашей беседе?

– Вы своих помощников знаете лучше, вам и решать... – ответил полковник, устраиваясь в кресле.

– Эрвин, – обратился он к лейтенанту, – вы можете присесть.

– Чем могу быть полезен, господин полковник? – спросил Милославский.

– Я очень сожалею, господин Милославский, если мое сообщение несколько огорчит вас.

– Слушаю...

– Мне поручено объявить вам, господин оберштурмфюрер СС, – в голосе полковника прозвучала едва уловимая ирония, – что лагерь «Пюртен-Зет» закрывается...

– Как? – комендант вскочил с прытью, несвойственной его возрасту.

Полковник тоже поднялся.

– Да, принято решение о закрытии лагеря «Пюртен-Зет».

– Кем принято это решение?

– Ведомством, которое я имею честь представлять, господин комендант.

– Такое решение может принять либо управление Верхнего комиссара по делам беженцев при Организации Объединенных Наций, в ведении коего находится лагерь, либо американская военная администрация.

Последние слова Константин Витальевич произнес холодно и даже несколько враждебно. Это вывело полковника из состояния равновесия.

– Я принужден напомнить вам, господин комендант лагеря, чтоб вы не забывались... В Федеральной Республике Германии могут распоряжаться немцы, только немцы... Русские и-и-и... э-э-э... представители других наций обязаны уважать законы нашей страны.

– Я согласен с вами, господин полковник, но... но я должен поставить в известность Международную организацию, в ведении коей находится вверенный мне лагерь.

– Это ваше дело, господин комендант... Я лишь требую безусловного исполнения решения моего командования. В течение трех месяцев, то есть в срок до первого июля, все помещения лагеря вы обязаны освободить и передать в распоряжение военного командования.

– Да... Но в лагере живет около полутораста семей, куда их деть?

– Об их судьбе должна позаботиться Международная организация, на которую вы только что изволили сослаться... У вас есть вопросы ко мне, господин комендант?

– Нет.

– Честь имею...

Полковник откозырнул двумя пальцами и направился к выходу. За ним молодцевато последовал лейтенант. Через несколько минут под окном фыркнул черный «мерседес». Только теперь комендант и его секретарь осознали ошеломляющую новость.

– Я его хорошо помню, – заговорил Нечипорчук – Только фамилия у него была другая, не фон Шеффер. Оберштурмбанфюрер СС, вот кто он, из политического отдела лагеря Освенцим. Разрешите, Константин Витальевич, рассказать подробнее?

– Настоящую фамилию его не советую вспоминать, – усмехнулся Милославский.

Нечипорчук понимающе кивнул.

– Я в чине обер-вахмана прибыл в лагерь около Освенцима. Там тогда содержалось до двухсот пятидесяти тысяч заключенных. Целый комбинат с новейшим оборудованием и механизмами. В первую очередь мы перерабатывали евреев, комиссаров... И все это делалось на глазах у этого самого оберштурмбанфюрера.

Милославский лениво поднял взгляд на Нечипорчука, несколько секунд с недоумением смотрел на него и спросил:

– А зачем вы мне об этом рассказываете? Хотите разжалобить?