Текст книги "Без вести..."

Автор книги: Василий Стенькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Не совсем.

– Надо помириться с управляющим. Вы должны попросить прощения у господина Биндера, и тогда я могу ходатайствовать, чтобы вас оставили на работе.

– Этого сделать я не могу, господин комендант...

– Почему не можете?

– Он издевался надо мной, он издевается над всеми нами, над русскими...

– Вам надо хорошо обдумать свое положение, господин... э-э-э... Пронькин.

– Я не буду просить прощения у этого господина.

– Что ж... Тогда я освобождаю себя от обязанности защищать вас.

– Это дело ваше.

– Подумайте еще раз, очень хорошо подумайте.

Милославский поднялся. Встал и Сергей.

– Господин Пронькин, – почти ласково проговорил Милославский, – если вы будете уволены, мы не сможем разрешить вам оставаться на территории нашего лагеря. А это, сами понимаете...

– Все, господин комендант? Разрешите идти?

– Идите, мы с вами оба будем еще думать.

Сергей покинул кабинет коменданта.

– Странные люди, эти русские, – размышлял Милославский, оставшись один. – Я хотя и сам русский, а этих не понимаю. Откуда у них эта лапотная гордость? Или, может быть, это идет от большевистского фанатизма?

Да, для коменданта лагеря Милославского не понятна была «загадочная русская душа». Да и как ему было понять эту душу, когда большую часть своей жизни он прожил за границей: семью товарища одесского окружного прокурора Милославского, отца Константина Витальевича, вместе с другими белоэмигрантами, вынесло в Париж. Константин окончил Сорбонну, получил диплом юриста. После нападения гитлеровских полчищ на Советский Союз, молодой Милославский кинулся «освобождать отечество». Вместе с немецкими войсками прибыл в Одессу. И вот он уже в управлении полиции безопасности «генерального округа Николаев». Начал с должности переводчика, а под конец выслужился до начальника КРИПО (отдела криминальной полиции). Тут ему все пригодилось: и юридическая подготовка, и знание русского языка, да еще оказалось, что он знает и одесские катакомбы – играл в них когда-то с мальчишками в разбойников. А ведь в годы фашистской оккупации в одесских катакомбах надежно укрывались советские партизаны... Борьба с ними составляла главную заботу управления полиции безопасности.

Вот тут-то он и развернулся во всю свою подлую силу: многих людей загубил тогда Милославский!

Давно кончилась война, а Милославский все еще остается в Западной Германии: он быстро понял и оценил новую обстановку и начал охотно исполнять поручения новых хозяев – американцев.

Едва захлопнулась дверь за Сергеем, в кабинет неслышно вошел Нечипорчук. Он остановился у порога.

– А, Иосиф. Ты чего застыл у порога?... Не могу понять, откуда у этих, был тут сейчас один, откуда у них это плебейское высокомерие?

– От дури и кацапского упрямства, господин комендант.

– Нет, Иосиф. Дело, видно, не в этом. Большевизм сидит в них. Крепко сидит. Может, не согласен, а?

Нечипорчук приблизился к столу, но сесть не решился.

– Как же поступим, Иосиф? – спросил комендант.

– С этим, Пронькиным?

– Да.

– Гнать к бисовой матери!

– А с его девкой, Людмилой Гурьяновой?

– Может, того... убрать.

– Не стоит рисковать. Передайте Людвигу – пусть поступит с Пронькиным по своему усмотрению.

– Слухаюсь.

– Ах оставьте же все эти: «слухаюсь», «так точно», – Милославский махнул рукой, будто отбиваясь от надоедливой мухи. – Что есть нового у нас?

– Константин Витальевич, опять начались разговоры о возвращении на родину. Кто-то подливает масло в огонь.

– Сведения достоверны?

– Так точно, господин комендант.

– Ах... Твои информаторы ни черта не стоят. Ловят то, что сверху плавает... Узнали откуда все это идет?

– Оттуда, господин комендант, из Москвы. Наши люди ходят к немцам и у них слухают Москву. Радио же!

– Они «слухают», а мы, Нечипорчук, ушами хлопаем

Милославский отвернулся к окну, несколько секунд молчал, затем спокойным тоном добавил:

– Ладно. Подготовь подробную информационную сводку для эм-пи[1]1
  Сокращенное название американской военной полиции.


[Закрыть] и организуй мне встречу с Гаремским.

Тусклое осеннее солнце подходило к полудню. Все на работе, готовятся к обеду. А Сергею спешить некуда. Вот уже пять недель, как его выгнали с работы. Когда Сергей вошел в кабинет управляющего, Биндер встретил его с нескрываемым злорадством.

– А, победитель пришель. Ви, господин Пронькин. есть русский, вы есть победитель. Вы можете просить все, что надо.

– Мне передали, господин управляющий, что вы велели зайти...

Лицо Биндера сделалось сразу таким, каким оно было всегда – жестким, беспощадным. Улыбка исчезла.

– Я должен объявить вам, господин Пронькин, ви есть уволен. Большевик-агент не может работать наш завод.

– Но что мне делать, куда пойти? – вырвалось у Сергея.

– Завод не есть... – Биндер поднял глаза к потолку, прищелкнул пальцами и, наконец, произнес по слогам – бла-го-тво-ри-тель-ный организацион. Нам красный пропаганда не надо...

Сергей стоял, переминаясь с ноги на ногу. Он понимал – надо уходить, разговор бесполезен. Биндер по-своему рассудил колебания Сергея. Подошел вплотную и стоял, слегка покачиваясь, заложив руки за спину.

– Я могу оставить вас здесь, если вы публично будете просить прощенье...

Сергей напряженно думал о том, какое принять решение. Между тем Биндер продолжал:

– Ваша судьба – ваши руки...

– Что я должен сделать?

На лице Биндера опять появилась противная улыбка.

– Ви дольжен публично стать передо мной колени и говорить: господин Людвиг Биндер, я вас оскорбил, назваль плохим словом. Ви есть хороший человек. Я есть зер шлехт человек. Прошу прощенья.

Сергей чувствовал, как вспыхнуло его лицо. Встать перед этим негодяем на колени! Ни за что! Встать на колени перед убийцей, перед этим гнусным немцем? Этого он никогда не сделает, даже если ему будет в сто раз труднее, чем сейчас.

– Нет, – выдавил он сквозь зубы, – такого сделать я не могу... Давайте расчет.

– Ви есть дерзкий... Ви есть коммунист. – Он быстро вернулся к столу. Вытянутой рукой Биндер показывал на выход.

– Ви больше не нужен, иди! Ваш заработок есть штраф за оскорблений... Уходить! Шнель, шнель!

Сергей медленно повернулся и вышел.

...С тех пор прошло пять недель. И вот он один валяется в холодной комнате, на чужой жесткой кровати. А где-то за тысячи верст отсюда спокойно живет его Беспаловка, растянувшаяся вдоль тихой речки. Его село знаменито на всю страну: нигде не выращивают столько сортов замечательного лука, как в Беспаловке. Когда там организовалась коммуна, отец Сергея был чуть ли не первым председателем. Но жизнь его оборвалась рано: сибирская язва скосила крепкого, как дуб, мужика, оставив сиротами троих детей. Самому старшему – Сергею едва исполнилось тринадцать. После семи классов школу пришлось оставить. Годы тяжелые, мать не могла прокормить семью. Стал Сергей выращивать горький лук. А ведь все думали, что он станет поэтом – со школьных лет писал стихи. Потом служба в армии, война... В начале все шло правильно, а в мае сорок второго года большая группа советских солдат попала в окружение. Сергей вместе с другими оказался в плену. Не успел спрятать комсомольский билет и орден Красной Звезды, их отобрали немцы. Началась страшная жизнь: из одного лагеря гнали в другой. Полтава – Белая Церковь – Шепетовка – Люблин, наконец, Пулава. До нее дошли только самые сильные и здоровые. С осени сорок второго в лагере, где он содержался, стали появляться какие-то русские, одетые в немецкую форму. Они трепали, что Красная Армия разбита наголову, предлагали вступить в изменческую «Русскую освободительную армию». Но никто в эту армию не пошел. Не могли пойти против своей Родины. Немцы поняли это, изменили тактику: всех военнопленных выстраивали, запугивали всяческими ужасами, которые будут с ними, если они не захотят воевать против Красной Армии. А затем подавали команду: «Кто отказывается вступить в РОА, три шага вперед!» Для тех, кто не хотел стать изменником, эти три шага были последними в жизни. А тех, кто оставался в строю, объявляли «добровольцами».

Так Сергей Дмитриевич Пронькин стал солдатом «Русской освободительной армии».

В августе сорок третьего года Сергея повезли в Северную Францию возводить знаменитый «Атлантический вал» Гитлера. Менее чем через год эта самая «Атлантическая оборона» рассыпалась от первых ударов союзных войск. Пронькин снова отступал, теперь уже на восток. После многих злоключений он сдался в плен американцам. Все чаще приходили мысли о возвращении на родину, но его цепко держал на чужбине страх. «Ну, допустим, вернусь я домой, – думал он в бессонные ночи. – Родные, соседи сразу же спросят: – Где, Сергей, был ты всю войну? Отсиживался в плену? Да не просто отсиживался, а и помогал фашистам: поступил в изменники, строил фашистам оборонительные укрепления. Кого хотел поставить над нами? Царя, белогвардейского генерала, гитлеровского наместника?» Что отвечу на эти слова? Как буду смотреть людям в глаза? Нет. Лучше умереть на чужбине, чем такой позор!»

У Пронькина трусливо исчезали думы о родной земле. А тут еще в лагерь зачастили так называемые русские солидаристы. Они всячески раздували эти панические настроения, приводили подкупленных «очевидцев», а те, захлебываясь, болтали о «страшных издевательствах» над теми, кто вернулся домой из плена.

Так было, а теперь вот...

Пять недель – небольшой срок. Но прожить пять недель без работы, без своего куска хлеба! Да еще комендант гонит из общежития, грозится судом. Что делать? Спасибо Иннокентию и Николаю, Люсе: они делятся всем, но ведь это не может продолжаться бесконечно. Несколько раз удавалось немного подработать: чистил хлев, вывозил навоз у бауэра из соседнего хутора. А на постоянную работу никуда не берут, хозяевам известно, что он уволен за непочтительность и дерзость.

А вот Нечипорчук, вражина, живет припеваючи: завел такое хозяйство – куркуль да и только. Ходит да посмеивается: «Умный живет за счет дурака, а дурак за счет своих мозолей».

Как-то Сергей вот также валялся на кровати в тяжелых раздумьях. Что делать? Куда пойти? Вдруг в комнату бочком шмыгнул тот человечек, который недавно так бойко болтал в столовой о каком-то Народно-трудовом союзе. Помнится, комендант называл его Гаремским.

Присел на кровать, участливо повздыхал, мол, наслышан о бедственном положении Пронькина и вот решил помочь ему как своему соотечественнику. Говорил он скороговоркой, в глаза не смотрел, беспокойно крутил головой на тонкой цыплячьей шее.

– У меня есть хороший приятель, – тараторил Гаремский, – он обещает устроить тебя на хозяйственную работу в американскую воинскую часть...

Предложение работать было заманчивым, но кто его знает: Пронькин слышал от кого-то, что такие вот гады заманивают доверчивых в шпионы. Как бы тут не попасть из огня да в полымя. Гаремский учуял его нерешительность, сообразил, что пришел рановато, плод еще не созрел. Он так же неожиданно, как и появился, исчез, пообещал заглянуть в другой раз.

Под вечер Сергей направился в сторону хутора Гельмута Шиммеля, очень ему хотелось встретиться с Люсей Гурьяновой, работавшей там дояркой.

«Чего бы ей не вернуться на Родину», – рассуждал про себя Сергей по дороге на хутор, – не одну же ее угнали на немецкую каторгу. Теперь, после того, как Гитлеру давно уже пришел капут, пора бы подумать о своей судьбе. Другие-то давно, наверное, дома... А тут терпи всякое... – он вдруг остро почувствовал притихшую было ревность. – Милославский за ней волочился, подарки навязывал, паразит. – И тут неожиданно пришла новая мысль: если Люся соберется на родину, я от нее не отстану, вдвоем махнем, а там будь что будет.

Люся и Сергей познакомились года два назад, давно бы поженились, да разве в этой проклятой неволе наладишь добрую семью.

В условленное время они выходили навстречу друг другу, никакая погода их не страшила. И на этот раз Сергей издали заметил Люсю. Они уселись в леске под елью. Сергей рассказал ей о своей встрече с Гаремским, она разделила его опасения: лучше уж дождаться давно обещанного для Сергея места у Шиммеля. Тогда и поженятся.

Неделю назад случилось несчастье: кряжистое бревно, скользнув по мокрым брусьям, придавило Огаркову ногу, оказалось, треснула кость. Его оттащили в лазарет, ногу загипсовали.

Иннокентий теперь ходит на работу один. Правда, на лесозаводе работают и русские, и украинцы, но ни с кем из них Каргапольцев не завел дружбы. И странное дело, за четыре года работы на заводе Иннокентий по-настоящему привязался не к кому-нибудь, а к немцу-механику Рудольфу Нейману. Этот пожилой сердечный человек чем-то напоминал ему отца. Он даже сам порой удивлялся: поди ж ты, даже в этой проклятой стране, оказывается, есть такие добрые люди.

Иннокентий, когда узнал, что Нейман при Гитлере угодил в концлагерь, даже не очень поверил. Спросил об этом самого Рудольфа, тот рассмеялся: «А ты думал, что при Гитлере все немцы были фашистами? Нет, были у нас и честные люди!»

В тот день Иннокентий собирался уже идти домой, но Рудольф положил свою тяжелую руку на его плечо.

– Отработались, товарищ Иннокентий?

От необычности такого обращения у Каргапольцева тревожно сладко заныло сердце. Иннокентий растерянно улыбнулся, ответил:

– Выходит так, товарищ Рудольф.

– Может быть, заглянете ко мне, если не спешите...

– Торопиться особенно некуда. Только стоит ли беспокоить вас?

– Думаю, что стоит.

Нейман жил тут же, в трехстах шагах от завода, в особняке. Иннокентий повесил на вешалку, мокрую куртку и фуражку, пошел вслед за хозяином. Широкая тахта, круглый стол посредине, тумбочка с радиоприемником и несколько стульев с обивкой вишневого цвета. Ничего лишнего в комнате не было. Рудольф гремел на кухне стаканами и тарелками. Скоро вошел, принес бутылочку и все, что к ней полагается.

– Осматриваетесь? Думаете, наверно, что так жить можно?

– Именно так и подумал.

– Я механик. А рабочий живет плохо. Ну, садись к столу.

Иннокентий немного смутился, подумал: «За каким дьяволом он приволок меня к себе, да еще угощает?»

Они выпили по рюмке, закусили. Нейман налил по второй, отодвинул свою рюмку и повернулся к собеседнику. Улыбка, которая так понравилась Иннокентию, исчезла с его лица.

– Скажи, Иннокентий, только совершенно откровенно. Может, ты мне не очень доверяешь?

– Нет, почему же... – Иннокентий пожал плечами.

– Ладно. Так вот, скажи совершенно откровенно, почему ты не возвращаешься на родину? – Нейман заметил, как что-то дрогнуло в лице Иннокентия.

Каргапольцев отвел взгляд и уклонился от прямого ответа:

– У нас в лагере был хороший парень, мой земляк Базаров... Стал добиваться возвращения домой... Вскоре его пришибло бревном. Все знали, убили парня... Да разве это один случай, когда находили мертвыми тех, кто хотел вырваться отсюда... Поэтому не знаю, что и сказать вам.

– Понимаю, вопрос нелегкий, но я спрашиваю не из простого любопытства.

– Что ж, пожалуй, отвечу... – Иннокентий задумался, две большие складки образовались у него на лбу. Он пригладил ладонью седые волосы и тоже отодвинул свою рюмку.

– Так, спрашиваете, почему не еду на родину? Главная причина в том, что не больно-то хочется попасть и там в лагерь.

– Что ж ты такое натворил, что тебя непременно надо в лагерь?

– Ха, натворил, – горько усмехнулся Иннокентий. – Говорят, попасть у нас там в лагерь плевое дело – хватит и того, что был в плену...

– Ну, это ты зря... Выдумываешь.

– Зря, говорите? Выдумываю? – Неожиданно закипел Иннокентий. – А пошто мне выдумывать, какой резон? Родина... В сорок девятом году совсем собрался домой и вдруг встретился со своим земляком. Он приезжал в Германию по делам службы. Знаете, что он рассказал под большим секретом? Не знаете, откуда вам... Так вот, на самых тяжелых работах в Забайкалье трудятся такие, как я, пленники. Колупают уголек, моют золото в тайге, валят лес в лютые морозы. А ведь Забайкалье моя родина, отчий край... – Лицо Иннокентия раскраснелось, глаза потемнели, ноздри начали вздрагивать. Нейман слушал его, не перебивая. Иннокентий, наконец, умолк.

– Да, – неопределенно произнес Рудольф. – А этот земляк... того... не провокатор?

– Нет, – твердо ответил Иннокентий. – Он взял с меня клятву: никому ни слова. Так что у него не было никакой корысти.

– Так что же он сказал-то: все эти бывшие пленные в заключении, что ли?

– А и не поймешь... Живут, говорят, в бараках, охраняют их солдаты. Воли в общем нет, на все надо просить позволения: дом рядом, а съездить туда нельзя, за каждым шагом слежка. Нет, такая жизнь мне ни к чему. К чертовой матери! Лучше здесь подохнуть... А еще тот земляк сказал, что почти всех таких, как я, отправили на Колыму. Кого на двадцать, кого на двадцать пять лет.

Нейман долил рюмки. Они молча выпили. Иннокентий закрыл ладонью глаза и долго сидел неподвижно. Сказал, наконец, с чувством:

– Вот так-то. Не манит меня в те места, дорогой товарищ.

И вдруг будто чего-то испугался, с робостью проговорил:

– Простите, господин Нейман, ежели я чего-нибудь не так...

– Нет, почему же, все правильно. Скажи, товарищ Каргапольцев, ты в партии состоял?

– Нет, в комсомоле был, – Иннокентий не боялся этой откровенности, потому что в плен попал с комсомольским билетом в кармане. Правда, другим раньше он об этом не рассказывал.

Рудольф потихоньку постукивал вилкой по столу.

– А я когда-то состоял в Коммунистической партии, – тихо проговорил он. – Потом по дурости выбыл.

Он поднялся из-за стола, потянулся.

– Время позднее, давай спать, друг Иннокентий. Твоя казарма далеко, на дворе дождь и темень.

Нейман постелил гостю на тахте, а сам ушел в спальню. Они долго не могли уснуть: у каждого были свои заботы, свои думы.

Хозяин думал о том, что он странным образом верит и симпатизирует этому русскому парню, что у парня этого честная душа, только мечется она у него, попорчена чуть: такое соврать о вернувшихся на родину пленных! Не может этого быть, тут что-то не то. От несчастий все это у него, от страха.

Гость с тревогой думал, что зря, пожалуй, открылся этому немцу. За четыре года Иннокентий ничего плохого о нем не слышал, но черт его знает, все же немец.

Иннокентий, наконец, заснул. Спал он беспокойно.

Время никогда не останавливается, оно идет и идет... Минуло два месяца с того дня, как Иннокентий был первый раз в гостях у Неймана. Теперь они встречались чаще, отношения их стали ближе, но механик ни разу не возвращался к той незаконченной беседе. Он, видимо, ждал, когда Иннокентий сам расскажет о своей жизни в плену. А у Каргапольцева не было желания тревожить зарубцевавшиеся раны. Но однажды у них снова возник разговор о патриотическом долге, о Родине. Жена Рудольфа, белокурая Изольда, не мешала их беседе. Иннокентий уже привык к Рудольфу, обращался к нему на «ты».

– Ты как-то спрашивал, много ли у меня грехов перед Родиной? Могу покаяться.

– Очень хочу знать о тебе побольше, мой друг. – Нейман повернулся к гостю, поудобнее устроился на тахте.

– Ну, слушай тогда... – Иннокентий поднялся со стула, медленно заходил по комнате.

– Все началось 23 октября сорок второго года в девятнадцать часов сорок с чем-то минут, когда мой самолет, подбитый зенитным снарядом, упал в тылу врага. С этого началась моя жизнь в плену. – Каргапольцев расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

– Прошел я, стало быть, свой срок в лазарете и вот привезли меня в Бобруйский лагерь... Нашего брата там тысячи: многие чуть живы, диву даешься, в чем держатся. Обмундирование у меня было еще ничего, а другие все оборванные.

Освободили мне, стало быть, в бараке местечко на нарах, и стал я военнопленным за номером 43872, фамилия моя, имя с того дня исчезли. Даже для меня самого. Отзываюсь только на номер.

Иннокентий остановился, задумался.

– Не знаю, о чем рассказывать. Если все по порядку – длинно получится. Да и не ново, ты про такое сколько раз слышал, однако.

– Говори, друг.

– Ладно. Жратва жуткая: кусок хлеба, баланда из грязной свеклы, из гнилой капусты. Кто мог ходить, выгоняли на расчистку дорог и развалин. В долгие ночи обдумывали план побега. Один раз, когда мы работали в городе, укрылся меж развалин и просидел дотемна. Всех увели в лагерь, а я решил пробираться к своим. Куда идти, понятия не имел. Не успел добраться до городской окраины, схватили, всыпали. Обмундирование отобрали, выдали лохмотья – и в карцер на две недели... Ладно. Не буду на такие подробности время тратить. В общем, прожил я так целый год, ослаб, сил нет... Как-то приехали к нам офицеры РОА, махровые, значит, изменники, под угрозой расстрела записали нас в свою армию. Я со своей мыслью тогда был: думал, оттуда будет легче убежать к партизанам или махнуть через линию фронта. Собрали из нас команду, человек двести «добровольцев», привезли в Люблин. На второй день всех, кто имел высшее или среднее образование, по одиночке вызывали к коменданту пункта формирования... Одним словом, получил назначение в школу пропагандистов под Берлином, в местечке Вустрау. Началось наше обучение. Что ни урок, то восхваление фашизма, клевета на все советское. Когда стало невмоготу слушать эту брехню, я снова бежал, опять поймали. На этот раз не били, а доставили прямо в гестапо. И началось: кто, куда, зачем? Рассказываю, как есть. Видно понравилась моя прямота: направили в «зондеркоманду», в особую, значит, команду, почти в самом Берлине. Иногда эту команду называли «экономическое бюро». Кого там не было: экономисты, инженеры, врачи, агрономы... Чем занимались? Разбирали литературу. При «зондеркоманде» была большая библиотека. Туда свезли, однако, все специальные книги, награбленные на советской территории. Я отбирал литературу по ветеринарии и зоотехнии, составлял каталоги и аннотации. Режим строгий – не убежишь. Так прошло полгода... Снова вызывает офицер. «Ты есть коммунист?» – спрашивает. «Нет, – отвечаю, не успел вступить».

На этом моя работа в «зондеркоманде» кончилась, и я снова очутился в лагере, на сей раз – в Дахау. Тут меня и освободили союзники. Вот и все. Ни слова не прибавил и ничего не утаил.

– Да-а, – протянул Нейман. – Да-а... – Он сходил на кухню, принес две бутылки пива. – С одной стороны, выходит, большого ущерба своей стране ты и не причинял, а с другой – попробуй-ка доказать, что такое сотрудничество с фашистами выглядело так, как ты рассказываешь.

– В этом все дело. – Иннокентий сжал голову обеими руками. – Я все время представляю себе: приезжаю на родину и меня спросят: чем я занимался в плену. Врать я не умею, скажу правду: поступил в РОА, учился в их проклятой школе, работал в «зондеркоманде». Так ведь?

– Да, так. – Рудольф мелкими глотками отхлебывал пиво. Он сосредоточенно, в глубокой задумчивости, вертел стакан и вдруг улыбнулся: – Значит, надо пока принимать другое решение. Надо тебе, друг, делами смыть черную тень, которая на тебя упала.

– Ха, – тоскливо усмехнулся Иннокентий, – но ведь для этого нужно выбраться на родину, объясниться. И хорошо если не арестуют. Я бы, конечно, сумел доказать, что не потерянный для Родины человек. Замкнутый круг у меня. Не разорвешь.

Иннокентий безнадежно махнул рукой, допил стакан.

– И заколдованный круг можно разорвать.

Иннокентий вопросительно поднял глаза.

– А почему бы тебе не доказать свой патриотизм здесь?

– Как доказать? Вместо ста бревен вытаскивать двести, что ли?

– Слабо соображаешь, – то ли пошутил, то, ли пожалел его Нейман.

– Где уж мне...

– Ну вот, и обиделся.

Наступило неловкое молчание. Рудольф сделал несколько глотков и отодвинул стакан.

– Я тебя слушал, теперь ты меня послушай. Тебя когда-нибудь пытались перетянуть на свою сторону проходимцы из эмигрантских организаций? Знаю, пытались. А ты что?

– Иногда уклонялся деликатно, иногда посылал к ихней матушке.

– Ты знаешь, чем они здесь занимаются?

– Приблизительно.

– Так вот, слушай. Эта банда злейших врагов русского народа на корню скуплена американской разведкой. Их подлые дела вредят не только русским, но и нам, немцам: они сеют ядовитые семена вражды между народами. Бессовестное подстрекательство, непрерывные провокации – вот их род занятий. Во главе этих эмигрантских «союзов» стоят международные шпионы. Народно-трудовой союз, например, возглавляют типы, которые никогда не жили в России, а выдают себя за представителей русского народа. Такая же картина в ЦОПЭ[2]2
  Центральная организация послевоенных эмигрантов. Антисоветская эмигрантская организация.


[Закрыть] и других эмигрантских организациях. Я, разумеется, исключаю прогрессивные, так вот, – Нейман заговорил горячо, – каждый честный человек не может быть равнодушным к их подрывным делам.

– Ну, допустим... А дальше что?

– Надо все продумать... Тут самое главное – найти верное решение... Я полагаю, что лучше всего бить их изнутри: пробраться в их паршивую шайку, а потом...

– Стоп! – Иннокентий жестом руки остановил Рудольфа. – Последние дни к нам заходил некто Гаремский. Называет себя представителем Народно-трудового союза, уговаривал примкнуть к этой организации. Мы его стараемся избегать, а он нахальный...

– Вот и воспользуйся.

Иннокентий круто обернулся.

– Позволь, позволь, дорогой Рудольф... А что подумают мои друзья Сергей и Николай, когда узнают, куда я метнулся?

– Друзья, говоришь? Надежные?

– По-моему, да.

– А точнее?

– Вполне надежные.

– Тогда откройся, объясни им истинную цель твоих намерений... Только, – Рудольф на минуту задумался, – только обо мне – ни слова. Решение ты принял сам.

Рудольф и Иннокентий поглядели друг на друга и весело рассмеялись: очень уж хорошо они поняли друг друга!

Через месяц Николая Огаркова выписали из больницы. Нога еще болела, он ходил, прихрамывая. Медсестра, пожилая украинка, поздравила с выздоровлением и велела зайти в канцелярию лазарета за документами. Там хозяйничал щупленький бухгалтер Иван Анисимович, мужичонка с морщинистым бабьим лицом. Он сердито взглянул на Николая поверх очков и произнес скрипучим голосом:

– Господин Огарков, с вас причитается за лечение и харчи сто марок... Сейчас внесете или в рассрочку?

– Придется в рассрочку.

– Значит, жить не умеете, господин Огарков. Алексея Семеновича знаете? Не знаете? Ай, ай, ай... На войне он был санитаром, не велика, кажись, фигура. А вот приобрел документик и пожалуйста: лечит венерических, делает аборты. Бо-ольшое состояние нажил! А твой друг Каргапольцев, говорят, диплом до войны получил, верно? – Не дожидаясь ответа продолжил: – Бревна-то ворочать и без диплома, поди, можно... Работа дураков любит.

Николая больно задели эти слова, он бросил в ответ:

– Ну ты, хорек облезлый. Выписывай счет, будешь еще тут поучать.

– Гнида большевистская! – взвизгнул бухгалтер. – Здесь тебе не колхозное собрание!

Николай плюнул и, резко хлопнув дверью, вышел из канцелярии, не получив ни счета, ни документов.

Он переоделся, надел свой серый в крупную клетку костюм, поношенную шляпу.

Шел мокрый снег, холодный ветер пронизывал до костей. Николай поднял воротник пиджака, глубоко надвинул шляпу, но теплее от этого не стало.

В комнате Огаркова все было по-старому – пусто. Денег – ни пфеннига, как быть дальше? Последние месяцы Сергей не работал, жили втроем на два жалованья, а теперь и он не скоро получит. Да еще счет из лазарета...

Вошел Иннокентий. Товарищи крепко обнялись, похлопали друг друга по спине. Начались расспросы, обмен новостями.

– Садись, поедим. – Иннокентий загремел мисками, стал собирать на стол, поставил на электроплитку вчерашний картофельный суп

Огарков чувствовал себя неловко, что оказался в таком положении. Чтобы как-то отвлечься от дум, спросил:

– Как дела у Сергея?

– Сергей теперь плюет на всех биндеров, милославских и нечипорчуков... Устроился у Шиммеля. Скоро они с Люсей получат комнатку и поженятся. Теперь за тобой дело, Николай. Ищи невесту.

– Нет, Иннокентий, никакой свадьбы у меня никогда не будет.

– Ну уж!..

– Страшная история, Кеша.

Николай подошел к окну, постоял, поглядел, как на улице падал мокрый снег.

– Ты один на всем белом свете, от кого у меня нет секретов...

Иннокентий сел к столу. Николай повернулся к нему, опершись руками о подоконник.

– Поклянись, что не выдашь.

– Клянусь! – просто и серьезно сказал Иннокентий.

– Слушай тогда... После побега из учебного лагеря Травники меня поймали. Я заметал следы: выдал себя за военнопленного, бежавшего из лагеря. Назвался чужой фамилией. Долго допрашивали, пытали – ты ведь знаешь, как трудно провести гестапо. В общем, я запутался. Тогда они объявили, что я русский шпион, переброшен с заданием. Мне грозила смерть. Принудили рассказать правду. Гестаповский офицер, не скрывая, посмеивался: «Не захотел быть вахманом, найдем для тебя работу полегче».

Так... Седьмого ноября сорок третьего года привезли меня сюда, в экспериментальный лагерь «Пюртен-Зет». Он и тогда так назывался. Эксперименты... Лаборатория... Опыты... Можно было подумать – научное учреждение... Люди в белых халатах... А, оказывается, эти самые эксперименты и опыты проводились на живых людях!

Со мной в одной комнате жил пермяк. Борода крученая, усы, как у генерала Городовикова. На голове – копна волос. Ему прописали какие-то таблетки, желтенькие такие. И все: на нем не осталось пи одного волоса. Голые веки, даже брови повылезли...

А то был казах – здоровенный, веселый, так ему сделали несколько уколов. На третий день у него так распух язык, что не вмещался во рту: ходил с высунутым, словно собака в жаркий день.

Еще были опыты: внутренние органы, железы пересаживались людям от животных. Каждый день смерти в страшных муках...

Я все видел, все понимал. Ждал своей участи, готовился к самому страшному. А они мне такое придумали – до сих пор холодею от стыда, от ужаса.

Огарков вновь подошел к окну, повернулся к Иннокентию спиной, глухо проговорил:

– Подохнуть бы!

Лицо его было искажено, по щекам текли крупные мужские слезы. Он не стыдился слез. Вдруг уткнулся в подушку, его затрясло, словно в лихорадке.

Иннокентий неумело пытался успокоить друга. Успокоить... Разве есть такие слова, которые могли бы вернуть покой в истерзанную, оплеванную душу Николая?

Приближались рождественские дни. Огромные ели, отягченные мягким пушистым снегом, сверкали в лучах декабрьского солнца. Все кругом дышало покоем.

Грустные и радостные чувства охватили коменданта лагеря. Константин Витальевич Милославский размышлял о сущности бытия.

– От судьбы никуда не уйти, – думал он. Словно во сне вспоминалась Одесса... – Кто думал, что немцы так быстро покинут ее? Ведь Одесса была уже в глубоком немецком тылу, войска Гитлера находились на Волге, на Кавказе... И ничего уже нет – ни победоносных немецких войск, ни самого Гитлера.

Потом воспоминания перекинули к Франции,

– Париж. Там жена и две дочери. Жена... Я никогда ее не любил... Дочери? Они не знают ни слова по-русски, всегда сторонились меня. А вообще, мои ли это дочери? Да это и не имеет принципиального значения...