Текст книги "Без вести..."

Автор книги: Василий Стенькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Как же можно смириться с тем, что одну треть заработка удерживают на покрытие долга за переезд в Штаты, а вторую треть отнимают без всяких объяснений?

Иннокентий побрел в горы, собрал там букет из оранжевых и желтых листьев: хоть немного напоминает родные забайкальские места.

Выйдя на заросшую папоротником полянку, оглянулся. Перед ним открылась широкая долина: темные квадраты садов и виноградников разрезались узкими светлыми полосами убранных хлебов. Прямо у ног, точно детские кубики, белели строения Неймса. Пытался найти свой домик и не смог. Жаль, не смог увидеть Анджея и хозяина, не смог услышать их разговор...

Гай Джексон любил выдать себя за либерала и демократа. Знал цену и паблисити: быстро находил тех, кто за пустяковую подачку готов до хрипоты шуметь о его добрых делах. Заметил он и Глущака. Пальцем поманил к себе, протянул ему руку, спросил:

– Вам нравится у нас, мистер Глущак?

– Я проехал полсвета, ничего лучшего не может быть...

– Жалоб нет, мистер Глущак?

– Не имеется... Такой справедливости, как здесь, я нигде не встречал.

– Но ваш друг считает, что я несправедлив...

– Какой он мне друг? Случайно встретились в Германии... Попутчики... – Глущак понизил голос до шепота. – От него попахивает коммунистом. Он же русский.

– А вы? Вы ведь тоже русский?

– Нет. Я поляк, мистер Джексон.

– А хорошо знаете русский язык...

– Я три года жил в России, хозяин. Сидел в концлагере. Дорогу строил, мистер Джексон.

– О? Это весьма, весьма... Зайдите в контору, завтра в четырнадцать.

– Глубоко тронут, мистер Джексон... До свидания.

А Гай Джексон достал из кармана платок и брезгливо вытер руку, которую только что раболепно пожимал Глущак.

Контора Джексона занимала половину особняка. Семья хозяина, живущая в Сан-Франциско, приезжала сюда редко.

Джексон питал патологическую ненависть к бумагам, переложил канцелярию на своих немногих помощников: мэнеджера, секретаря и агента по сбыту.

Его кабинет, где он бывал часа два в сутки, был обставлен со всеми удобствами.

По левую сторону стола за мягкой портьерой скрывалась комната отдыха, святая святых мистера Джексона. Там в широких шкафах, оборудованных холодильными установками, – кубинские и бразильские коньяки, испанские и французские вина.

Секретарша Лилиан Пильсон умело дирижировала потоком бумаг и действиями служащих. Предупрежденная хозяином, она пропустила Глущака в кабинет.

Джексон предложил Глущаку сесть.

– Меня интересуют два вопроса, мистер Глущак, – начал он без всякого предисловия. – Вы долго были в русском лагере?

– Почти три года.

– За что?

– До захвата русскими восточных областей Польши я был в монастыре. Полагаю, за это...

– В каком лагере?

– Названия не помню, хозяин. Строили железную дорогу от Тайшета к северному берегу Байкала.

– Расскажите об условиях, мистер Глущак.

– Ужасные, мистер Джексон...

Джексон достал коробку гаванских сигар, закурил.

– Так... Продолжим. – Он выдохнул пахучий дым. – Не хотите ли выступить в газете с рассказом о положении в коммунистическом концлагере? Сенсация, доллары и известность на весь мир! Вам помогут корреспонденты...

Считая это дело уже решенным, не дожидаясь ответа Глущака, Джексон приступил к выяснению второго вопроса.

– Вечером вы заметили, что от Кенти пахнет коммунистом. Откуда такие подозрения?

– Однажды я изложил ему взгляды, которых должен придерживаться каждый современный человек... А он назвал это фашизмом.

Наступила продолжительная пауза.

– Слушайте, м-м-м... Понаблюдайте-ка за этим Кенти: он и впрямь может посеять у нас коммунистические... идеи. Напомню вам, что в Штатах всякая услуга оплачивается.

Когда хозяин протянул руку, Глущак прильнул к ней губами. Джексон, не скрывая брезгливости, отдернул руку.

Разговор с хозяином определил поведение и поступки Анджея. Он окончательно убедился в верности своих заповедей... «Каждый за себя...» – повторил он. Ревностными молитвами, знанием всех Евангелий от Матфея до Иоанна привлек к себе внимание молодого священника. В церкви считался за своего человека и уходил оттуда последним. Послушанием и мелкими доносами вошел в доверие к мэнеджеру.

«Мудрость смиренного вознесет голову его и посадит его среди вельмож», – не раз говорил он себе в эти дни.

Перед сном долго стоял на коленях, шептал молитвы.

Покинув пределы Германии, Каргапольцев почувствовал как бы некое раскрепощение воли и мировоззрения, прилив сил и смелости, пробуждение протеста против несправедливости. Душными бессонными ночами он долго думал об этом, пытаясь понять и объяснить происходящие в нем изменения.

Там, ежедневно слыша немецкую речь и видя места, по которым проходил в невольничьих колоннах, физически и морально всегда ощущал как бы продолжение плена. С переездом в Соединенные Штаты Иннокентий сначала радостно вздохнул: вот когда окончился плен!

В субботу к дереву, на котором тяжело дыша и часто смахивая пот, работал Иннокентий, подошел чернявый парень. Правильные черты лица, густые сросшиеся брови, сизая полоска выбритых усов, плотное телосложение... Каргапольцев пристально посмотрел на парня и подумал про себя: «Красивые, черти, мексиканцы! Сколько же ему лет? Наверное, двадцать пять».

– Эй, браток, слазь-ка, – вдруг услышал он чистейший русский язык.

Немало удивившись, Иннокентий не спеша спустился с лестницы. Выгоревшая тенниска, светлые брюки в крупную клетку и корзина, на которую опирался парень, наглядно указывали на его место в апельсиновом раю.

– Услышал, что появился русский, пришел познакомиться.

– Ну, что ж, – Каргапольцев вытер потную руку о штаны и протянул парню. – Иннокентий... Иннокентий Михайлович Каргапольцев.

– А я, Григорий, только не Распутин, – пошутил он, – Кузьмин. Григорий Иванович Кузьмин, – добавил уже серьезно. – Как живется?

– Видишь... – Иннокентий показал на наполненную корзину, мокрую от пота рубашку и руки в подтеках грязи.

– Да, – неопределенно заметил Кузьмин. – А какие планы, мечты?

– Какие там мечты, сегодня сыт, и ладно.

– Без мечты, Иннокентий, нельзя. Человек без мечты, что муха без крыльев.

– Может, птица?

– Птица – слишком громкое сравнение для таких, как мы.... Именно, муха. А я живу, – он усмехнулся, – как желудь в лесу: не знаю, каким ветром сдует, неизвестно, какая свинья сожрет. А пожаловаться некому: кругом все дубы, дубы...

Кузьмин достал сигарету, размял, щелкнул зажигалкой, прикурил.

– А если говорить серьезно, хреново живу, – сказал он, сплевывая попавшую на язык табачную крошку. – Чувствую себя человеком третьего, что ли, сорта. Уж больно четко здесь люди разграничены. Каждому определено место...

– Всяк сверчок – знай свой шесток, так на Руси говорили, – заметил Иннокентий, немного недоумевая по поводу откровенности Григория, даже чуточку подозрительной.

– Как проводишь уик-энд?

– Не понимаю, – ответил Иннокентий.

– Узнаю новичка. Это свободное время с полудня субботы до утра понедельника. Побродим в горах?

– Можно, однако.

Условились встретиться в воскресенье, сразу же после завтрака...

– Фу ты, проклятая жарища, нигде от нее не скроешься, – произнес Григорий, усаживаясь на поваленное дерево. Достал из кармана платок, долго вытирал лицо и шею.

– Хочешь послушать, как я нашел тебя? Забавно получилось... В общем, случайно услышал разговор хозяина с мэнеджером. Мистер Джексон советовал ему присматривать за русским. Я в начале решил, что это обо мне говорят, а потом он назвал твое имя. Хозяин подозревает в тебе коммуниста.

– Удивительное дело, – пожал плечами Каргапольцев, – я же никакого повода не давал...

– Ну, подумал я, – продолжал Григорий, – если коммунист, – значит, порядочный. И разыскал тебя... Удовлетворен?

– Что ж, бывает и так.

– А ты не свертывайся в клубок, я же к тебе по-хорошему.

– Да нет, я ничего... Очень рад встрече... Это у меня просто привычка к осторожности.

– Ладно, не сержусь. Хочешь мою беду выслушать? – Григорий глубоко затянулся и выпустил длинную струю дыма. – О своей жизни на родине расскажу в другой раз, а сейчас начну с того, как здесь оказался.

...Случилось это два года тому назад. Служил на территории ГДР. Наш гарнизон размещался недалеко от какого-то небольшого городка. Служил как все, в общем, добросовестно служил...

Кузьмин опять вытер лицо и стал обмахиваться платком.

– Как в парной бане. Вроде и от солнца спрятались, а печет.

Иннокентий молча снял пиджак, повесил на ветку. Он понимал волнение Григория, не хотел отвлекать его.

– Одним словом, правильно служил, – произнес Кузьмин, прикуривая вторую сигарету, – пока не познакомился с одной девушкой. Звали ее Ирма. Маленькая такая, блондинка... Ей было двадцать три, а мне едва двадцать исполнилось. Одним словом, сопливый юнец, десятилетку окончил за год до призыва... Стали встречаться: сперва одни, потом она нашла подружку, я – товарища... Пьем танцуем...

По уши завязли, не можем сообразить, как вырваться из того болота... Поделился я тревогами с Ирмой, а она и говорит: «У меня неподалеку дядя живет, такой умница, все может. Он научит». И даже письмо показала: дядя приглашает навестить его, познакомиться. Я разозлился, влепил ей пощечину: что же это, говорю, ты никак толкаешь меня на измену Родине? Она, стерва, плачет, в любви клянется: какая тут измена, просто на один день съездить к родственнику невесты. Ревет, на шею кинулась. Ну, я и ошалел, согласился.

– Слушай дальше. Выпросил я у командира увольниловку до двадцати четырех ноль-ноль, и прямо к ней. Ирма встретила веселая, ласковая, хвалит меня, а я как телок, только хвостом помахиваю. Добрались мы до вокзала, взяли билеты до соседней станции. Ирма мне еще мороженого купила, ну и себе... И больше я ничего не помню, очухался в Западной Германии. Ирмы и след простыл, а возле меня полицейский – сгреб за шкирку и – в тюрьму. Начались допросы: кто, откуда, зачем, не советский ли шпион и так далее. Я кричу, чтобы меня передали советскому командованию, а в ответ только смеются: поживи, мол, у нас. Выпустили, наконец. В общем, попал в переплет, оказался в чужом городе... А тут еще, понимаешь, подвернулся какой-то тип из этих самых российских солидаристов, будто его специально подсунули... А может и верно подсунули, ждал меня. У них все заранее было подготовлено: Ирма эта на разведку работала. Это я уже после сообразил.

Одним словом, сговорили меня, наобещали денег и стал я по чужим шпаргалкам выступать в газетах, по радио, хулить все наше советское, прославлять западную «свободу». А там как: чем пакостней клевета, тем больше марок получишь. Вот так, мосты теперь сожжены, отступать некуда.

Кузьмин встал, потянулся.

– Ну, а в Штаты как?

– В Штаты? Проще простого: дали марки и переправили за океан. Здесь потаскали немного – где служил, какие ракеты, где стартовые площадки? – на телевидение притащили, а теперь бросили, оставили, так сказать, в покое... А ты как попал сюда?

– С войны мотаюсь по белу свету. Все растерял, одно только и осталось – собственная совесть. Не запятнать бы... Лучше подохнуть, чем жить с грязной совестью.

– Это ты верно говоришь, – вздохнул Григорий. – Только поздновато такие правильные мысли приходят... Пойдем, жрать хочется.

Они зашагали в сторону Неймса.

– Скажи, Иннокентий, а с фашистами ты не того?

– Если формально смотреть, кое-что было. Но ущерба родине не нанес.

– Я вот почему спросил... В сентябре прошлого года вышел Указ об амнистии, слышал, наверное. Теперь к ответственности только тех привлекают, кто участвовал в расстрелах, в истязаниях советских граждан.

– Ничего я не знаю... От кого слышал? – с недоверием и надеждой спросил Иннокентий.

– Слышал?.. Ни от кого я не слышал, сам читал. В Нью-Йорке купил «Правду», а в ней Указ от 17 сентября. Там даже приписка есть, что на таких, как ты, распространяется. Правда. Так и написано: «распространяется на тех, кто находится за границей».

– Слушай... – у Иннокентия перехватило дыхание, – а не для пропаганды это?

Каргапольцев был ошеломлен неожиданной вестью. Беспорядочно запрыгали мысли: домой, совесть, позор...

– Ну и что ты думаешь, Григорий?

– Хотел отсюда добровольцем поехать в Сибирь. Будь что будет, пусть хоть в лагерь... Но не разрешат ведь... Наши русские не разрешат. Скажут, захотел пожить в западном раю, ну и живи... А ведь у меня там мать, отец. Брат учился в Военной академии, из-за меня могли выгнать...

– Выходит, что и наши могут еще не принять...

– Я встречал людей, которым отказали, но все равно буду добиваться...

Долго шли молча. Наконец, Григорий сказал:

– Одним словом, Иннокентий Михайлович, обоим нам здешняя жизнь не по вкусу. Так ведь? Ну и давай держаться вместе.

– Я рад, Гриша, что познакомился с тобой.

Уже за ужином в «Цветущем клене», тщательно разжевывая жесткую ветчину, Кузьмин спросил:

– А что за человек этот друг твой? Как его, Анджей?

– Пока сам не пойму: то смирение у него, то клыки высунет. Одно могу сказать, он здесь прижился. И вообще, сволочь...

– Гляди, будь осторожен, Иннокентий. Очень уж он перед хозяином и мэнеджером пресмыкается.

Расплатившись с официантом, вышли на улицу. Ночь была теплая, но не душная.

Не зря говорят: понедельник – день тяжелый. Первая половина дня прошла обычно: палящее солнце и дышащие ароматом тяжеленные корзины жгли плечи и гнали соленые струйки по пыльным лицам. Все началось с обеда.

Подошел Глущак, с гордостью протянул Иннокентию газету «Новое русское слово», ткнул пальцем в третью полосу.

«Правда о русских концлагерях», – прочитал Иннокентий. Под статьей жирным шрифтом набраны имя и фамилия автора: «Анджей Глущак».

Каргапольцев подозрительно оглядел Анджея, принялся читать.

В статье рассказывалось о том, что он, автор, десять лет пробыл в русском концлагере. Его вина будто бы заключалась в христовой вере. Далее описывались жуткие издевательства и пытки, которыми его якобы заставляли отречься от бога. Но воспитанный в духе высоких принципов христианства, он будто бы стойко выдержал и сохранил в чистоте душу и веру.

Попутно назывались имена русских людей, томившихся в лагере за антикоммунистические взгляды и за то, что разделяли «священные идеалы свободного мира».

Ниже подписи указывалось, что статья перепечатана из газеты «Сан-Франциско», а ее автору месяц тому назад удалось вырваться из-за железного занавеса. Сейчас он работает на плантациях уважаемого всеми мистера Гая Джексона, который на предстоящих выборах выставит свою кандидатуру в палату представителей конгресса.

Злобная ложь торчала из каждой строки. Такого даже Каргапольцеву не приходилось встречать, а он ведь знал грязную кухню антисоветчиков. Оправившись от минутного оцепенения, он вплотную придвинулся к Глущаку, хрипло спросил:

– Да, как ты посмел, дерьмо этакое?

Анджей ловко отпрянул, расхохотался.

– Что, правда глаза колет?

– Где тут правда? Сидел ты за дело, а выехал из России в сорок втором!

– Это несущественные детали, мелочи. Правда в самой сути статьи.

– Ложь в ней, злоба!

Каргапольцев швырнул ему в лицо скомканную газетенку и, не оглядываясь, пошел прочь. За спиной услышал угрожающий шепот:

– Еще вспомнишь Глущака, коммунист проклятый.

Со стороны океана, через Береговые хребты перевалила большая седая туча. Сквозь косые лучи солнца посыпались крупные капли. Вскоре солнце спряталось и начался ливень. Иннокентий укрылся под широкой кроной лимонного дерева. Сюда же прибежал и Чарли, промокший до нитки. Он когда-то здесь же, в Америке, служил у русского хозяина, знал несколько русских слов.

– Кенти, – проговорил Чарли, – Россия буржуи нет?

– Нет.

– А где они теперь есть?

– Бежали за границу... А кто погиб. Наши враги погибли.

– Мистер Джексон – буржуй?

– Самый настоящий.

– Мистер Джексон надо за границу, – рассмеялся Чарли, радуясь своей догадке, – а плантации – бедным человек.

Так они разговаривали, очень довольные друг другом. И не видели, конечно, что за соседним деревом стоял сам Джексон, а рядом с ним Глущак, который шепотом переводил хозяину их разговор. Хозяин вдруг подошел к Иннокентию, заложил руки в карманы, проговорил с издевкой.

– Ты разносишь коммунистическую заразу на моих плантациях, да? Думаешь, я потерплю? Нет, я не потерплю... Можешь убираться к чертовой матери...

А на Чарли хозяин набросился с лютой злобой.

– И ты туда же, неблагодарная собака. Я тебе дал работу, а ты готов зацапать мои плантации? Вон отсюда, черная скотина, чтобы духу твоего не было!

Утром Чарли нашли повесившимся. На теле у него были бурые подтеки, из-под волос к левой брови стекала тоненькая струйка крови.

Вокруг стояли люди. Стояли, опустив головы. Кто-то с грустью сказал: – Перед тем, как повеситься, он, видно, долго избивал себя палкой...

Батраки понимающе переглянулись.

Появление грязной клеветы в «Новом русском слове», злая схватка с Глущаком, быстрая расправа с Чарли, основательно встряхнули Иннокентия, напомнили о его действительном положении. К нему вернулись осторожность и тревожные сомнения.

В приемной у хозяина Иннокентий встретился с Глущаком. Ему был нестерпимо отвратителен этот человек. Он остановился у порога, не зная, входить ли.

Заметив его смущение, Лилиан Нильсон вышла из-за стола, пригласила присесть.

Джексон стоял у окна. Кивком ответил на приветствие, уселся в кресло.

Каргапольцев и Глущак, который тоже вошел в кабинет, стояли возле стола.

– Вы по-английски не разговариваете, я пригласил господина Глущак быть нашим переводчиком.

Глущак перевел.

– В его присутствии я отказываюсь разговаривать, – отрезал Каргапольцев.

– Откуда такая строптивость, господин Кенти?

– Я не доверяю этому мерзавцу.

– Он не доверяет мне, – перевел Анджей.

– Но другого человека нет.

– Пригласите Григория Кузьмина. Вашего рабочего.

– Я согласен... Вы, господин Глущак, свободны, а вы, – он метнув взгляд в сторону Иннокентия, – подождите в приемной.

Было видно, что с Анджеем вот-вот случится нервный припадок... Но Джексон и не думал щадить его самолюбие: ему хотелось вызвать Каргапольцева на откровенную беседу. Не часто ведь приходится сталкиваться с живым коммунистом. Может, удастся вызнать что-нибудь важное, а потом выгодно использовать...

Злоба у него заметно ослабла. Когда Иннокентий и Григорий вошли в кабинет, Джексон, к удивлению, встретил их весьма любезно, провел за портьеру, пригласил к столу и наполнил фужеры. Каргапольцев залюбовался игрой золотистых лучиков. Перехватив его взгляд, Джексон пояснил:

– Испанский мускат... Попробуйте.

Григорий выпил, Иннокентий же едва коснулся губами: догадался, что любезность Джексона неспроста...

– Вы давно в Штатах, мистер Кенти?

– Меньше двух месяцев.

– Ваше впечатление? Вы побывали во многих странах, можете сравнить... Богатая у нас страна? Богаче, чем Россия? Вы затрудняетесь? Ну, возьмем за основу уровень жизни населения?

– Перед войной народ на моей родине стал жить хорошо, а как живет сейчас – не могу сказать.

Наступила неловкая пауза. Джексон принес сигары.

– Скажите, мистер Кенти, вы верите, что коммунисты могут дать народу такой же комфорт?

– Верю, господин Джексон.

Мистер Джексон, видимо, не ожидал столь откровенного и твердого ответа.

– Вы коммунист, мистер Кенти?

Каргапольцев задержался с ответом... И вдруг у него возникло желание сказать ему правду в глаза и показать, что и он, и сидящий рядом Григорий тоже гордые люди.

– Хотел быть коммунистом, – произнес наконец он и смело встретил взгляд хозяина. – В партии не состоял, а коммунистом всегда себя считал.

Терпение хозяина, очевидно, кончилось, разговор принял другое направление.

Джексон высказался в том смысле, что не позволит вести на его плантациях коммунистическую пропаганду. Разъяснил, что намеревается передать дело Каргапольцева в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, но не хочет платить злом за зло.

– Получайте расчет у мэнеджера и убирайтесь отсюда. Чем быстрее, тем лучше!

Переводя эту фразу, Кузьмин от себя добавил, что и верно пора уносить ноги, пока голова цела.

– Ничего, Гриша, два раза не умирать, а один раз не миновать...

Мэнеджер не заставил долго ждать. Немедленно произвел расчет, удержав доллар на похороны Чарли. Тут и Кузьмин не выдержал, проговорил по-русски:

– Убить человека деньги нашлись, а похоронить, видно, не на что.

Они вышли. Григорий спросил, какие теперь планы.

– Черт его знает, опротивело все. Не знаю, куда податься...

– Ладно, пошли. Соберем твое имущество, и перенесем в мои хоромы, а там обсудим.

Глущак дома что-то подсчитывал, не проронил ни единого снова, лишь украдкой следил за ними. Когда же Иннокентий и Григорий ушли, перекрестился.

Много бессонных ночей пережил Николай Огарков в своей жизни, но эта ночь отличалась от прежних. Раньше все казалось проще: в кромешному аду найти хоть маленькую возможность уцелеть, не замарать руки кровью и грязью, которых вон сколько вокруг... Ведь далеко-далеко, за плотным грязно-коричневым туманом осталась совсем другая земля, своя, родная. Раскидистые ветлы и белоногие березки. Вязовка.... Милая, горькая Вязовка, милое, горькое детство. Неизгладимая любовь к местам, где родился и рос, где научился любить и ненавидеть, была той силой, которая помогла ему удержаться...

Все началось с недавнего утра. Его удивила и насторожила необычная приветливость командира роты Рогожина.

– А, Николай, проходи, проходи. Присаживайся, – приговаривал капитан, предлагая ему стул.

Усевшись, он не спеша взял предложенную сигарету, стал медленно разминать.

Капитан чиркнул зажигалкой, протянул Огаркову, наклонившись через стол, а затем прикурил сам. Сигарету он держал двумя пальцами: большим и указательным, оттопырив остальные. Так неумело держат папиросу женщины или начинающие курильщики.

Впрочем, и в другом у него были женские манеры: передвигался мелкими шажками, вилял бедрами, ногти подкрашивал розовым лаком, срываясь со спокойного тона, пронзительно визжал. Над ним и солдаты посмеивались...

– Я давно наблюдаю за тобой, Огарков, и нахожу, что ты настоящий патриот России.

И пустился в разглагольствования о почетном долге тех, кого судьба выдвинула на переднюю линию борьбы с мировым коммунизмом. Получалось, что истинными русскими патриотами являются только они, щеголяющие в американских доспехах на немецкой земле.

Подобные беседы давно уж не трогали Огаркова. Бывает же так: идет человек по степной дороге в холодный осенний дождь. Укрыться негде, а дождь льет и льет. И шагает человек, не обращая на пего внимания, лишь поеживается, когда холодные капли попадают за ворот.

В самом конце разговора капитан сказал главное:

– Я рекомендую тебя, Огарков, нашим друзьям для более важной работы. Надеюсь, не опозоришь меня, себя и вообще честь русского человека.

В полдень Николай вместе с Рогожиным зашел в особняк на Цеппелин-аллее. Американский солдат приветствовал капитана и пропустил их. Огарков сразу понял, что его командир – частый гость здесь.

Высокий немолодой американец в штатском довольно прилично объяснялся на русском и отказался от предложения Рогожина быть переводчиком.

Внимание Огаркова привлекли усы американца – они шевелились, как большие черные мухи.

– Вас ожидает более важная работа, господин Огарков... Мы окажем вам величайшее доверие.

То, что он услышал дальше от выхоленного и прилизанного американца, было неожиданным и страшным: ему предложили стать шпионом. Под вымышленной фамилией, с поддельными документами поехать на родину.

– Простите, мистер Кларк, но я не могу принять ваше предложение.

– Почему? Это очень хороший бизнес. Мы открываем счет и, возвратившись оттуда, вы сможете поехать в Штаты, иметь там машину, виллу и милую девушку. Разве это плохо?

«Как отказаться?» – тревожно соображал Огарков. Он стал оговаривать себя.

– Не знаю, как сказать, мистер Кларк. Стыдно сознаваться, вы посмеетесь... но я нерешителен и труслив. Просто не сумею там вести себя правильно. А выпью рюмку, обо всем забуду... Нельзя меня на такое дело...

Кларк спокойно раскуривал сигару, искоса поглядывал на Николая.

– Вы оговариваете себя, мистер Огарков, все это ложь: вы не трусливый человек. Я знаю, что вы хорошо били Биндера, никого не боясь. Знаю, что вы пьете, – продолжал Кларк. – Но кто теперь не пьет? Зато женщина не обманет вас: вы весьма разумны с ними. А в вашей работе это большое достоинство.

– Нет, не смогу.

– Вы думаете, что мы мало будем платить, – заметил Кларк, поняв по-своему причину отказа. – Вы ошибаетесь. Мы дадим много долларов и визу в Штаты.

– До денег я никогда не был жадным и о поездке в Штаты пока не думал.

Такой подход к делу был непонятным и странным для американца и потому он принял его за дерзость.

Мистер Кларк подошел к окну и долго смотрел на улицу.

– Скажите откровенно, мистер Огарков, может быть, причина в ваших коммунистических взглядах? Может быть, это мешает вам принять мое предложение?

Он приблизился вплотную к Николаю. Черные мухи задвигались. Глаза засветились злыми огоньками.

– Может быть это, – машинально повторил Огарков, по-солдатски вытянувшись.

– Похвальная откровенность. Только не пришлось бы вам пожалеть об этом. Мне думается, вы просто забыли, где находитесь, с кем разговариваете.

Огарков хотел как-то смягчить свой необдуманный ответ, но Кларк резко перебил:

– Прошу помолчать. Да, вы не отдаете себе отчета, Огарков, в тех последствиях, которые может вызвать ваша глупая дерзость. Вы думаете, мы не обойдемся без вас? Здесь таких крутится много, как мусор в грязных ручьях. Они сочли бы за честь сотрудничество с нами. Вы неблагодарный человек, мы можем растоптать вас, как этого... червяка ...

Пока продолжалась гневная тирада, Николай стоял, низко опустив голову. Его душу терзало собственное бессилие – необходимость терпеть обиды. Он вспомнил слова одного из солдат русской охранной роты: «Нам зубы показывать нельзя, разрешается только на брюхе ползать да хвостом помахивать».

Следуя этой мудрости слабых и униженных, Николай воспользовался секундной передышкой – американец разжигал потухшую сигару – и сказал:

– Вы меня неправильно поняли, мистер Кларк. Точнее, я сказал не то, что хотел...

– Что же вы хотели сказать, мистер Огарков? – тихо спросил американец. Но лицо его оставалось красным и злым.

– Дело не в моих взглядах, мистер Кларк, а в моем характере.

– Я, пожалуй, поверю: мне ведь вас так хорошо рекомендовали наши серьезные и верные друзья. Ну а как мое предложение? – спросил он после небольшой паузы.

– Я пока не готов принять его, – уклонился Николай от прямого ответа, а про себя подумал: «Может быть, забудут и отвяжутся».

– Тогда подумайте, мистер Огарков. Жду вас через неделю.

Огарков вновь и вновь перебирал в памяти долгую беседу с Кларком.

«Видимо, хотят послать меня в Куйбышев: не зря он так подробно выяснял, есть ли там родные и друзья». Поехать шпионом в город, с которым связаны самые светлые воспоминания юности, где в теплые летние ночи они с Клавой любовались волжскими зорями! Страшно подумать...

Проснулся он поздно. Голова, казалось, забита свинцом и нет в ней места для мыслей: в ослабевших мышцах ощущалась тупая боль. Через час Огарков уже подходил к ресторану на Норденштрассе. Он знал: там всегда весело и шумно.

У входа повстречались два немецких офицера. Николай отдал им честь и прошел мимо. Но что-то кольнуло в сердце... Эдельвейс! Горный цветок. Эта эмблема украшала офицерские фуражки. А ведь в годы войны ее носили так называемые горные стрелки гитлеровского вермахта, убийцы стариков, женщин, детей! Насильники. Грабители.

Эдельвейсы растут высоко в горах, они чисты и нежны. А их сделали клеймом для убийц и насильников.

Эта встреча тяжелым камнем легла на его душу. Коньяк не заглушил боли, а, наоборот, обострил ее. Он, как сумасшедший, упрямо повторял забытые было стихи Лермонтова: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, – такая пустая и глупая шутка...»

Огарков повторял эти стихи, всем существом принимал их, хотя и не улавливал истинного смысла: чувства отрешенности, желания уйти из жизни у него не возникало.

Долгие раздумья и мучительные переживания привели к неожиданному решению: Огарков принял предложение Кларка.

Разведывательная школа размещалась в трех особняках на окраине Франкфурта-на-Майне. Обнесенные узорчатой металлической оградой, они напоминали дачи, укрывшиеся среди старых лип.

Занимались небольшими группами – по два-четыре человека и лишь в особых случаях собирались все вместе, полтора десятка человек. Сообщать друг другу фамилии категорически запрещалось, их заменяли имена-клички.

Курс обучения был рассчитан на полгода, готовили по ускоренной программе: страноведение, приемы нападения и самообороны без оружия, яды, взрывчатые вещества, бактерии, радиодело, способы подделки документов, воспитание выносливости – «умения выжить при любых обстоятельствах».

И, конечно, каждый день – идеологическая обработка – «прочистка мозгов».

Звонки – один длинный и два коротких – прогремели резко и тревожно. Люди, готовившиеся стать убийцами и лазутчиками, нехотя собирались в конференц-зал. До этого они полдня изучали приемы джиу-джитсу, у всех болели не только мышцы, но, казалось, и кости. Николай вошел последним. И тут – вот так встреча! – над массивной кафедрой показалась голова Гаремского. Как не узнать эту клинообразную голову!

– Господа! – прокричал оратор, не в силах скрыть радостного возбуждения.

Небольшая аудитория, привыкшая ничему не удивляться, слегка загудела: взволнованность Гаремского передалась и слушателям.

– Господа! Мне выпала честь сообщить вам историческое известие... Пробита железная занавесь! Да, да, господа, пробита! Рабочие и крестьяне Венгрии начали революцию против коммунистического режима...

Слушатели подались вперед и затаили дыхание. Гаремский уцепился за углы кафедры и тоже подался вперед.

– Господа, венгерская революция созрела на почве опостылевшей народу коммунистической системы.

Больше часа жестикулировал Гаремский, выкрикивал слова, возглашал громкие фразы. Вдруг он сделал паузу и многозначительно оглядел сидящих.

– Я могу сообщить по секрету, что отсюда многим нашим храбрым борцам удалось просочиться за железный занавес и влиться в ряды защитников свободы. Я обращаюсь к вам, друзья мои! Следуйте их благородному и мужественному примеру!

Николай Огарков все прочнее укреплялся в новой колее. К нему вернулись веселый нрав и прежняя общительность, он с каждым находил, о чем потолковать: с одним о кутежах, с другим – о тонкости преферанса, третьему умел подбросить анекдотик под настроение. Не осталось ни одного, кто не посетил вместе с ним ресторан на Норденштрассе, он теперь знал о них больше, чем дозволяли наставники.