Текст книги "Без вести..."

Автор книги: Василий Стенькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Самым близким другом стал Виктор, плотный барабинский мужик, почти двухметрового роста, с выцветшими голубыми глазами.

– Ну а до войны ты где жил? – спросил Николай. Они целый вечер были вдвоем, тренировались на радиоключе.

– Запомни, Николай, – отвечал он густым окающим басом, – того, кем я был до войны, больше нет. Для того все мосты, как говорят, разрушены и сожжены. Я могу поехать в Россию только в новом обличье. В том, в каком нас хотят слепить...

– Я слышал об амнистии, – заикнулся Николай.

– Молчи! Амнистия не для меня. Понял? И тебе надо выбросить это слово, тут не любят вспоминать о нем. Я до сих пор не забыл слова капитана абвера о пятиминутном молчании... Не знаешь?

Огарков пожал плечами, а Виктор продолжал:

– Я могу повторить их слово в слово. «Если хочешь о чем-то рассказать, – говорил капитан, – подумай: «Я это расскажу через пять минут». Когда пройдет этот срок, ты увидишь, что у тебя пропало желание поделиться с собеседником». Понял? Или вот еще: «Развивай свою память и научись молчать, ибо умение молчать, умение запоминать будет твоим лучшим и первым помощником...»

– Ну, это я уже слышал...

Полученные в разведке знания вскоре пришлось проверить на практике.

Николая и Виктора с самолета выбросили на левый берег Майна, километрах в шестидесяти юго-западнее Франкфурта. Им приказано было прожить неделю в лесу, питаясь тем, что сумеют найти там. Потом заполнить поддельные документы и возвратиться в школу.

Ноябрьский лес встретил сердитым шумом, запахами прели, дождем, мокрым снегом и собачьим холодом.

– Жилье есть, – произнес Виктор, осматривал палатку, ловко растянутую ими в густом ельнике.

– А пищу бог пошлет, – пошутил Николай.

Но бог посылал весьма скудную пищу: промерзшие грузди, клюкву, скользких ершей.

Через два дня у Виктора расстроился желудок. Даже двойная доза таблеток из их специальной аптечки не сняла режущей боли.

– Пойду на охоту, может, удастся птичку какую изловить. Твой корм не подходит для моего нежного чрева.

Под вечер Виктор притащил жирного гуся фунтов на двенадцать.

– Вот это птичка, – рассмеялся Огарков, – вот это ганс! Где ты такого?

– Ферма гусиная в трех километрах.

– Отличный ганс... Ужин будет отменный. Эх, картошечки бы еще!

Ну и стряпухой показал себя Огарков! От румяного гуся, начиненного клюквой и залитого грибным соусом, нельзя было отвести ни носа, ни глаз. Запах! Красотища! Облизывая пальцы, Виктор не скупился на похвалу.

– Такой вкусноты в жизни не пробовал. Я думаю, теперь мы выживем!

После сытного ужина и в палатке стало теплее.

– Эх, шишки-пышки, правду говорят в народе: без ужина подушка в головах вертится, а с полным брюхом найдешь келью и под елью.

«Вот сейчас и потолковать с Виктором, – подумал Огарков, – вон какой он покладистый...»

– Слушай, Виктор, я хотел тебя спросить о мостах. Помнишь, ты говорил? Неужто они окончательно сожжены?

– Начисто, – неохотно ответил Виктор и отвернулся.

Чтобы вызвать его на откровенность, Николай рассказал о своей учебе в Травниках, приврав, что после этого служил вахманом в лагере Тремблинка.

– Видишь, сколько грязи было? А ничего, мосты сохранились, я считаю, – сказал он в заключение.

Виктор и впрямь разоткровенничался: рассказал, что он окончил Варшавскую разведывательную школу абвера, забрасывался в тыл Красной Армии, а по возвращении почти два года служил комендантом той же школы.

– Знаешь, сколько людей прошло там за это время? Если половину из них в России арестовали... то одних показаний на меня накопился там целый том в полметра толщиной. Понял? Не успею переступить границу, как меня встретят энкэвэдэшники, возьмут под ручки и ласково так: «Ах, господин любезный...» Или как там. Нет, товарищем не назовут. Возьмут под ручки и все... поехал господин Каштанов на Колыму золотишко мыть, а то и хуже того.

Виктор перевернулся на спину, тяжело вздохнул и продолжал

– А все равно охота побывать на родине... Да вот, связался с этими. Лучше бы махнуть куда-нибудь на край света, в Аргентину. Получил письмишко от дружка, пишет и там можно жить.

– Жить везде можно, но как? Вот в чем вопрос, Каштанов.

Виктор вздрогнул, услышав свою подлинную фамилию.

– А ты откуда узнал, что меня Каштановым кличут?

– Сам только сейчас назвался.

– Тьфу ты черт, – выругался Виктор. – Я и не заметил, как вырвалось. Ты забудь фамилию. Понял?

В последних словах были просьба и предостережение. Николай сделал вид, что не понял угрозы, спокойно заметил:

– А все-таки, Виктор, твои грехи не тяжелее моих. Если явишься с повинной, ничего, простят, пожалуй.

– А, брось! Была бы спина, будет и вина. Не хочу ни говорить об этом, ни думать. Говорят, солью сыт не будешь, думою горя не размыкаешь.

– А может и размыкаешь, коли с умом решить. Впрочем, это я так, давай спать. – Он повернулся спиной к Виктору и заснул.

Виктор долго ворочался, видно, от слов Николая шевельнулись-таки какие-то мысли в его голове.

Бесконечный дождь нудно шуршал по палатке.

Гуся хватило на два дня, последние три дня были голодными и холодными. От грибов и клюквы пучило живот. Прелый запах вызывал тошноту и спазмы в пищеводе. Виктор еще раз сходил на ферму, но гуси так запрятались, что и калачом не выманишь.

Настроение испортилось еще больше, когда на паспорт Виктора откуда-то сверху шлепнулась огромная каплища. Тушь расплылась почти на всю первую страницу паспорта.

– Свяжемся с центром и снимаемся отсюда, – решительно проговорил Николай. Раскрыл чемодан-рацию, настроился на нужный диапазон.

Легкое гудение и мерцание зеленого огонька действовали успокаивающе.

Центр дал указание возвращаться, минуя главные магистрали и обходя крупные населенные пункты.

В одной комнате с Николаем жил парень. Назвался он Игнатием, из-под Воронежа. Они были разными буквально во всем: один худой и узкоплечий, другой плотный, широкий в плечах, один веселый и общительный, другой хмурый, замкнутый, один энергичный и быстрый, другой вялый, медлительный, один любил пошутить и посмеяться, другого шутки выводили из себя.

Нельзя сказать, чтобы Николай опасался соседа, нет, но и не откровенничал с ним.

Успешно выдержав испытание на «умение выжить», Огарков хоть и чувствовал слабость во всем теле, но не терял бодрости духа.

– Ну, как вы без нас тут? – спросил Николай, расстилая серое шерстяное одеяло. – Есть ли новости?

– Нет.

Игнатий прибирал постель медленно, аккуратно разглаживая каждую складочку на простынях, наволочке и одеяле. Майка врезалась в тело, отчего он казался еще плотнее и шире.

– Слушай Игнатий, – не унимался Огарков, – тебе хочется попасть домой?

– Нет.

Склонившись над раковиной, Огарков почистил зубы, умылся. Свернув полотенце жгутом, докрасна растер плечи и спину.

– А почему ты пошел сюда?

– Велели.

– Родные у тебя есть там?

– Не знаю.

Опять загадка: или действительно не знает, или уклоняется от ответа.

– Еще можно спросить?

– Можно, – ответил Игнатий, густо намыливая лицо и шею.

– Тебе не хотелось бы потом остаться там, у себя, дома? Ну, после того, как нас туда забросят?

Игнатий повернулся к Огаркову, широко раскрыв глаза. Тщательно вытершись, произнес:

– За такие вопросы надо гнать отсюда. Это либо провокация, либо подстрекательство.

Такого оборота Николай не ожидал.

– А если от души, по-человечески... Зачем видеть подлость во всем?

– Здесь действуют особые законы, Николай.

– Человек всегда должен оставаться человеком.

– А ты поставь себя на мое место. Если бы я тебя спросил?

– Что ж, я бы ответил. Чего скрывать? Хочу домой.

Огарков не заметил, как сам попался в ловушку... В тот же вечер Игнатий доложил обо всем шефу.

Дня через два Николая привезли на Цеппелин-аллее, в кабинет американца с мухами на верхней губе.

Опершись локтями о стол, нахмурив черные густые брови, Кларк спросил:

– Вы не догадываетесь, мистер Огарков, для какой цели я позвал вас?

– Нет, – простодушно ответил Николай.

– Мне не хотелось бы думать плохо, но обстоятельства не в вашу пользу. – Офицер пристально смотрел в глаза собеседнику. – Я с огорчением должен сказать плохое известие. Мне доложили, что вы подстрекаете своих коллег не возвращаться на запад и сами хотели бы остаться в России... Это правда?

Теперь Николай все понял. Он вдруг рассмеялся. Смеялся долго, вытирая глаза, шумно сморкался. Мистер Кларк ничего не понимал...

– Это же я выполнял ваше поручение, мистер Кларк, – чуть успокоившись, ответил Огарков. – Помните, вы поручили мне выявлять неблагонадежных? Ну, среди наших, с кем учусь... Я, видимо, неумело приступил к делу... Действительно, я спрашивал Игнатия, не думает ли он остаться за железным занавесом. А он, выходит, понял мои слова как подстрекательство.

– Но вы сказали, что сами хотите остаться в России, – заметил Кларк.

– Да. Для того и говорил, чтобы выпытать, что у него на душе. Этот Игнатий подозрительный: вечно угрюмый, всех сторонится.

– Пусть так, мистер Огарков, но ведь надо больше думать, надо много осторожности...

Огарков понял предупреждение: осторожность и осторожность. «Спасибо за совет, мистер Кларк! Он мне сгодится», – усмехнулся про себя Николай.

В шпионской школе заучивали всякие сведения: о природе, о нравах населения, о культуре и истории стран, отнесенных к восточному блоку; ломали друг другу руки и ноги на занятиях по самбо; утомительно, однообразно повторяли азбуку морзе на радиоключе; скрупулезно, пользуясь микроскопом и пинцетом, изучали способы подделки документов, хотя никто из будущих шпионов и диверсантов не верил, что можно жить по этим фальшивкам.

– Для того, чтобы преодолеть железный занавес, в наше время нужны немалые усилия, – повторял инструктор. – Но потеряться в гуще народа много труднее. Будь у тебя хоть выдающиеся способности, а без этой вот техники провал неминуем. Чекисты живенько изловят, им бы только заподозрить, там они и размотают клубочек.

– Чтобы стать неуловимым, – поучал он, – надо перевоплотиться, надо забыть свое прошлое, надо освоить новую биографию и вжиться в нее, как талантливый актер вживается в любимую роль.

Новая биография должна быть такой, чтобы основные элементы ее или подтверждались, или не поддавались проверке.

У каждого агента была своя легенда, сохраняемая в строжайшей тайне от других. Она отрабатывалась, уточнялась до самых мелочей. И так день за днем...

И вдруг – крик, шум, сенсация: в России разоблачение культа личности.

Будущих шпионов, понятно, собрали в конференц-зале. Все тот же Гаремский орал до хрипоты, сбиваясь местами на визг:

– Господа, передовые ученые свободного мира давно доказывали, что социалистическая система есть тоталитарная система... Русский народ отстал от цивилизованного Запада на полвека.

Гаремский подергивал клинообразной головой. Проборчик на ней блестел, точно светлячок на гнилом пне.

После Гаремского выступили шеф, инструкторы. Николай старался вникнуть, разобраться, отсеять ложь, но это не удавалось.

«Ведь каждый из нас верил ему больше, чем самому себе. Жизни своей не жалели за него. С его именем бросались в огонь, на штыки, в ледяную воду; с его именем переносили нечеловеческие муки в фашистских казематах; с верой в него выдюжили голодное лихолетье. И вдруг, услышать такое о нем! Надо узнать правду, без злобных наветов... И поделиться не с кем – вот несчастье».

Вспоминал Иннокентия, Сергея... Только им он мог откровенно выложить свои тайные думки и сокровенные мысли.

После ужина подошел Виктор и, положив тяжелую руку на плечо – его любимая привычка, – спросил:

– Не испытать ли нам умение выжить во всякой среде?

Николай не понял.

– Мужик без бабы пуще малых деток сирота. Не дает бог баб, девок найдем, – и, заметив, как передернулись брови Огаркова, поспешно поправился:

– Пардон, ошибка вышла – меняю пластинку. Говорят: хлеба нету, пей вино... Пей вино, да не брагу, люби девку, а не бабу... Тьфу, опять старая пластинка попала...

Николай слушал болтовню товарища и удивлялся: обычно Виктора совсем не слышно. Но, видно, и ему иногда надоедает молчание, вырывается наружу веселый нрав, постоянно сдерживаемый и подавляемый.

Когда они шли по залитой вечерними огнями Норденштрассе, Виктор опять забросил свою ручищу на плечо Огаркова:

– Интересная штука: прочитай-ка слово «ресторан» с конца. Что получается? «наротсер». «Народ сер», понимаешь? Это, наверное, буржуи придумали.

Николай сбросил руку с плеча, ускорил шаг. За столиком, опрокинув вторую рюмку дешевой виноградной водки, сказал:

– Говоришь, народ сер? Точно. И мы с тобою серые, глупые и трусливые зайцы.

– Что ты понял из сегодняшних россказней о культе?

– Одно понял: что-то там творится, а нам от того ни жарко, ни холодно. Махнем еще по единой.

Налили и выпили.

– Ты веришь тому, что нам наговаривают?

– Слушай, Коля. Кое-чему я могу и поверить. Вот, пожалуйста: мой отец был председателем райисполкома. Старый коммунист, насмерть дравшийся с бандами Колчака. В тридцать седьмом его посадили – и как в воду канул. Куда ни писали, ничего не могли узнать. Отвечали, что находится в дальних лагерях без права переписки. А ведь мне было двадцать, когда его арестовали, я точно знаю: отец всем своим нутром стоял за Советскую власть. А его упрятали, за что?

– Да, все это очень сложно, – согласился Николай. Он зажег сигарету и глубоко затянулся.

– Такие узелки закручены, никак не развяжешь... – Виктор понизил голос. – Один вопрос можно? Ты считаешь себя врагом России?

Огарков неопределенно пожал плечами.

– Не хитри, не бойся ответить... Нет, ведь? И я не считаю. А как нас приняли бы там? Тюрьма там по нас плачет. Понял?

Не дожидаясь ответа, торопливо договорил:

– А я понял это еще в Варшавской школе абвера.

– Она что же, в самой Варшаве находилась? – безразличным тоном спросил Николай, запивая бутерброд лимонадом.

– Нет, на даче Пилсудского, километрах в двадцати от города. Вот это была школа! Образцово-показательная... Туда самых отчаянных подбирали. Ну и меня: отец репрессирован большевиками, немцы таких особенно ценили.

– Что же у вас, особые условия были, особое доверие?

– Где там! Кругом колючая проволока, охрана из эсэсовцев. За общение с местным населением – расстрел... Но было и такое, чему нынешним шефам надо поучиться. Даже не поверишь... В школе разрешалось обращение «товарищ». Дозволяли петь советские песни. Это чтобы мы не отрывались от советских условий. Такие, брат, устраивались проверки, смехота! Один допрашивает под видом энкэвэдэшника, а второй выкручивается... Все начальник выдумывал. Майор, высокий, такой, толстый, лет под шестьдесят. Ладно, хватит, надоело. Наливай.

Время шло. Под потолком медленно поворачивались лопасти вентиляторов, разгоняя плотные облака табачного дыма.

Последнюю ночь в Неймсе Каргапольцев пролежал с открытыми глазами, со страхом всматриваясь в серую мглу: тропинка его жизни неожиданно оборвалась, он не представлял, куда идти дальше. Под утро он взял в кладовке свой чемодан, уложенный еще накануне, и, не прощаясь с Григорием, зашагал на северо-запад, словно убегая от утреннего солнца.

Около полудня поставил чемодан в тени старого одинокого дерева, присел, задумался. Еще раз перечитал письмо Николая Огаркова. Настораживала и вызывала различные догадки одна фраза: «появилась туманная перспектива на встречу с Клавой. Больше ничего сказать не могу».

Странно... Встреча с Клавой. Значит, думает попасть в Россию. Зачем же темнить? И адрес изменился. Стало быть, ушел из «русской охранной роты». Где же он, чем занимается?

Иннокентий поднялся, вышел на дорогу. Долго, терпеливо ждал, когда какой-нибудь добрый шофер заметит и подвезет. Вот грузовик скрипнул тормозами, из окна высунулся толстяк-водитель и что-то прокричал. Каргапольцев понял только одно слово: «Фриско».

Забросив чемодан в кузов машины, заполненный ящиками с апельсинами, сел в кабину

Ехали не так уж долго. Шофер высадил его на шумном перекрестке, стребовал пятьдесят центов, по-дружески распрощался. Вскоре грузовик затерялся в бесконечном потоке автомобилей.

Оказался сибиряк в незнакомом американском городе, с легким чемоданом в руках и тощей деньгой в кармане.

Вспомнились ему в эту минуты чьи-то правдивые слова: «Хорошо быть в чужой стране туристом, но не приведи господь стать эмигрантом».

Уже десятый день доживает Иннокентий Каргапольцев в маленьком отеле, занявшем половину старого, мрачного здания в узком, темном переулке.

Как заманить посетителей в эту старую развалину? Вот хозяин и придумал выход, назвав отель «Веселый улей». Его немногие клиенты потом горько посмеивались над своей обманутой доверчивостью.

Иннокентий научился без всякого акцента, ну прямо как настоящий американец, произносить «I want to work», но работы не было. Только однажды его приняли на один день выгружать фрукты.

Каргапольцев привык экономить на еде. Если было вовсе туго, ел один раз в сутки – обедал в два часа дня; когда дела улучшались – завтракал в десять, обедал в шесть. После Неймса ужинать ему просто не приходилось.

Поднимаясь вместе с солнцем, натощак обходил город, всматривался в непонятные объявления, прислушивался к чужой речи. Часами просиживал в парке... Достопримечательности самого красивого города Америки не отвлекали от мысли о работе. Работа! Есть работа – есть доллары; есть доллары – есть завтрак и обед.

Утром возле ресторана «Золотые ворота» выстроилась толпа человек в триста. Иннокентий сообразил, что здесь есть работа, занял очередь. К полудню выяснилось, что нужны два кухонных рабочих.

В воскресенье Каргапольцев забрел на небольшую гору, словно разлинованную узкими зелеными улицами. Отсюда был прекрасно виден весь город. И вдруг услышал родную русскую песню: «Во поле березонька стояла...» Пели с чувством, на чистейшем русском языке. Он стоял, как зачарованный. Близкая сердцу песня обострила хроническую болезнь, называемую ностальгией. Непреодолимое желание поговорить на родном языке заставило постучать в окно с резным, по-русски раскрашенным наличником.

На стук вышла женщина лет сорока, полная, с круглым лицом, разрумянившимся, очевидно, от хмельного. Ее наряд напоминал одежду старообрядческих женщин или семейских, как их называют забайкальцы.

Осмотрев с ног до головы Иннокентия, женщина улыбнулась и что-то произнесла звонким голосом.

– Простите, – проговорил Каргапольцев. – Видите ли, я русский. Понимаете, русский.

– Да, понимаю, – ответила женщина, с какой-то особенной тщательностью выговаривая слова. – Вы из Советского Союза?

– Да... Стало быть, нет... Я приехал из Неймса.

– Вы просите милостыню?

– Нет, что вы. Я русскую песню хотел послушать.

– Извиняйте, русские есть разные. На наш концерт все билеты проданы.

Женщина лукаво подмигнула и захлопнула калитку.

Прошла еще неделя. Иннокентий отдал последние тридцать центов за пару сэндвичей и чашечку горького черного кофе. «Если сегодня не найду работу, – подумал он, – завтра придется искать ночлежку, разучивать там молитвы вместе с бывшими княгинями и графинями». Но ему повезло.

– Я могу дать тебе работу, – сказал усатый толстяк, попыхивая вонючей сигарой. – Но два условия: мы не гарантируем ни срока, ни заработка; а ты не предъявляешь никаких претензий.

Иннокентий с радостью согласился. В кармане опять появились доллары и жизнь стала не столь грустной.

Однажды, пересекая после работы парк, Каргапольцев обратил внимание на крупного мужчину, сидевшего в одиночестве. Он жадно сосал короткий окурок, обжигая губы и дрожащие пальцы. Лицо его, с дряблыми щеками и набухшими мешками под глазами, казалось слепленным из грязной ваты. А в пяти шагах от него, на соседней скамейке сидели влюбленные. Юноша опрокинул девушку к себе на колени и, позабыв обо всем на свете, страстно целовал ее лицо, шею, грудь. Платье девушки высоко задралось, но она не замечала. Здесь ключом била сама жизнь и это еще сильнее подчеркивало трагическое положение этого увядающего человека. Серый и жухлый, он был похож на степную полынь, опаленную суховеем.

Иннокентий замедлил шаг. Что-то такое неосознанное им, подсказало, что он встретился с русским человеком.

Подошел вплотную к нему, остановился. Человек тяжело поднял веки. Каргапольцев понял, что этот русский попал в непоправимую беду и по доброте своей искренне захотел помочь ему.

– Добрый вечер, – тихо произнес он.

Плечи человека вздрогнули, невидящий взгляд остановился на Иннокентии. Наконец, он спросил:

– Кто ты?

– Русский.

– Слышу, что не турок. Как попал сюда?

– Иду с работы.

– У тебя есть работа? Значит, должны быть доллары. С тебя ужин.

– Что ж, согласен... Только надо бы познакомиться. Меня зовут Иннокентием.

– Меня можешь называть Иваном Ивановичем.

– Это настоящее? – спросил Каргапольцев, уловив фальшивую нотку в голосе старика.

– А для тебя не безразлично? – И тут же примирительно, даже заискивающе добавил: – Ладно, Иннокентий. Это я по привычке... Старая гордость – живучая стерва. Секретов у меня нет – угостишь, обо всем расскажу, покаюсь, как на исповеди.

Они заняли крайний столик на открытой веранде, устроенной на крыше многоэтажного дома. Оттуда были хорошо видны разноцветные огни порта и безграничное свинцовое зеркало океана.

Опрокинув второй бокал неразбавленного виски со льдом, Иван Иванович произнес:

– Теперь можно и поговорить...

Он отодвинул тарелки и стал шарить в карманах.

– Закажи, пожалуйста, пачку сигарет... Спасибо. Так вот, Иннокентий, сегодня мне – пятьдесят. Дата, так сказать, юбилейная – положено подводить итоги, как говорят в России.

Каргапольцев терпеливо слушал, а Иван Иванович говорил безумолку, мысли его часто сбивались. Не только от виски, он – волновался.

– Итоги: куда стремился и к чему пришел... Ты Надсона никогда не читал? Впрочем, в твое время его уже не читали...

Отпив несколько глотков минеральной воды, Иван Иванович начал читать стихи, каким-то свистящим полушепотом: «Я вновь один и вновь кругом все та же ночь и мрак унылый, и я в раздумьи роковом стою пред свежею могилой. Чего мне ждать, к чему мне жить, к чему бороться и трудиться: мне больше некого любить, мне больше некому молиться!» Поймешь ли ты, милый мой благодетель, смысл последних слов? Мне больше некому молиться! – выдохнул он.

Иннокентий понимал смысл тех горьких слов.

– Давно ли ты на чужбине, Иван Иванович?

– И давно и нет. Два года – небольшой срок, но иногда два года бывают длиннее целой жизни... длиннее вечности... Налей еще по одной да подбрось холодку... По специальности я электромеханик. Окончил институт в Ленинграде, там и жил, имел хорошее место. Видно, в те времена был неглупым – меня ценили, выдвигали. В двадцать шесть лет я уже заведовал крупной лабораторией...

Иван Иванович отхлебнул виски, запил водой.

– Однажды изобрел я одну систему... у тебя какая специальность?

– Ветеринар.

– Хм... – Иван Иванович презрительно скривил губы. – Тогда ни черта не поймешь, да и не надо тебе понимать... В общем, мне казалось, что мое изобретение призвано совершить революцию в электротехнике... Началась бесплодная переписка, споры до отупения... Одни хвалили, другие отвергали... Самолюбие мое растравили до предела. Я не находил себе места, стал безудержно поклоняться Бахусу... Ну, ладно... Тут на мою беду подвернулась командировка в Берлин...

Каргапольцев хотел было заметить, что Иван Иванович воспользовался командировкой и переметнулся на Запад.

Но Иван Иванович разгадал это и возразил:

– Нет не то, что ты думаешь. Тут все гораздо сложнее... Наберись терпения – выслушай...

Он глубоко затянулся и, выпустив струю дыма, продолжал:

– Этого у меня и в мыслях не было: знал, что на Западе манна с неба не сыплется. Живу неделю в Берлине, две, а раз в ресторане подсел ко мне во всех отношениях приятный господин и ну расхваливать меня, травить больное самолюбие... Я-то думал, он из восточных немцев, величаю его «mein freund», расхваливаю свое изобретение. Долго с ним сидели, много пили. Он приглашает меня в Западный Берлин: ночной ресторан, красотки и прочее. Я со своей дурной головой тогда не мог понять, что добровольно лезу в ловушку... Короче говоря, после бурной ночи проснулся, не могу сообразить, где я, что со мной. Потом началось горькое похмелье. Без перерывов меня допрашивали американские офицеры. Я пытался протестовать, меня в самолет и – за океан... Словом, выкрали меня, как вещь, видимо, подозревая великую ценность во мне. На поверку оказалось, что изобрел я велосипед.

Иван Иванович опустил голову и закрыл глаза, словно уснул на мгновение.

Потом поднял глаза и, видя удивление Иннокентия, произнес по слогам.

– Да, ве-ло-си-пед... Изобретение, вскружившее мою голову, здесь было пройденным этапом. Получилось, значит, что и не было у меня изобретения... Убедившись, что ничего интересного выжать нельзя, плюнули на меня... И вот, видишь, живу в свободном мире.

– А не думал домой вернуться?

– Думал... и даже кое-какие шаги предпринимал... Но мне здешние пригрозили... И вот, привык к скотскому положению... Теперь я ненавижу все и всех... Да и примут ли меня на родине? Кому я теперь нужен? Такая шваль... Налей еще!

В какой-то момент Каргапольцеву показалось, что Иван Иванович умело играет заранее разученную роль, а откровенность его подозрительна.

Иван Иванович опять как-будто прочитал его мысли:

– Думаешь, я рисуюсь, играю роль? И откровенность моя тебе кажется подозрительной. Так?

– Да, – честно признался Иннокентий.

– Нет, все правда.

Каргапольцеву вдруг захотелось влепить пощечину этому безродному алкоголику.

– Но есть же у тебя родители, жена, дети?

– Родителей не знаю, пропали в революцию; о жене не вспоминаю: она не могла понять меня. Дети? У них своя судьба, они рады были скорее избавиться от нас, от тех, кто дал им жизнь. А откровенности моей не удивляйся, – сказал он, возвращаясь к прежней мысли. – Откровенен я потому, что «мне больше некого любить, мне больше некому молиться!» Даже тюрьма теперь не страшна: там, говорят, можно не работать, все равно накормят и бесплатно койку дадут...

– Неужели тебя не мучает совесть перед теми, с кем ты жил и работал, кто делился с тобой куском хлеба в годы блокады?

– Со мною куском хлеба, помнится, никто не делился, ну, а совесть... Ни во что я не верю: ни в бога, ни в суд совести.

– Ты вообще отрицаешь совесть? – спросил Каргапольцев, уже с трудом сдерживая раздражение.

– Да, отрицаю.

Посетителей в баре становилось все меньше, и звуки джаза назойливо вмешивались в беседу. Официант перестал обращать внимание на двух русских, убедившись, что они больше заняты непонятной беседой, чем столом.

– Отрицаешь совесть? А знаешь ты историю американского летчика Клода Изерли?

Иван Иванович налил виски, разбавил содой, бросил в бокалы кубики льда

– Это история летчика, который сбросил атомную бомбу на Хиросиму, – продолжал Иннокентий. – Угрызения совести не давали покоя Изерли. Он все свои сбережения посылал на имя мэра Хиросимы для детей, родители которых погибли при бомбежке. Ночами его одолевали кошмары. Лет шесть тому назад он пытался покончить самоубийством. И печальный конец истории Изерли – дом умалишенных.

– Хм, странно... Не слышал... Видимо, этот Изерли – жалкий хлюпик, случайно попавший в летчики.

– Не думаю, – недовольно пробурчал Каргапольцев.

Упрямство, с которым Иван Иванович отстаивал свои гнусные взгляды, выводило из терпения. Такую мораль Иннокентию часто приходилось слышать от нацистов. Ее же, прикрытую библейской шелухой, проповедовал Анджей Глущак.

Воспоминание о подлом Глущаке усилило отвращение к новому знакомому.

Каргапольцев потребовал счет. Он догадывался, что ночевать Ивану Ивановичу негде, но отталкивающее чувство брезгливости сделало его злым и бездушным. Не спросив о том, есть ли у того место для ночлега и не подавая руки, сухо распрощался.

Вслед ему раздался неестественно звонкий смех. Это хохотал Иван Иванович, довольный тем, что сегодня хорошо наелся и выпил за чужой счет. Так хохочут отъявленные негодяи и сумасшедшие.

Вернувшись в гостиницу, Иннокентий почувствовал во всем теле прямо-таки физическую гадливость, точно влез руками во что-то липкое и вонючее. Прошел к умывальнику, пустил горячую воду, с мылом вымыл руки. Потом еще раз, уже холодной. Постоял немного, решительно скинул рубашку, умыл под краном лицо, шею, грудь.

Гадливость не проходила.

«Чертовщина какая-то... – выругался Иннокентий: – Рассиропился точно барышня. Подумаешь – посидел с гадом. Что меня, убудет, что ли?»

Он разделся и лег, долго ворочался с боку на бок, сон не приходил. Теперь противное ощущение появилось во рту, все равно что наглотался какой-то дряни...

Иннокентий, не зажигал света, босиком дошел до умывальника, выполоскал рот, ощупью вернулся в кровать, укрылся с головой одеялом. Но сна по-прежнему не было. Возмущение и брезгливость не только не проходили, а, наоборот, обострялись, становились сильнее. Иннокентий, будто снова явственно услышал сиплый голосок Ивана Ивановича, сопровождаемый сумасшедшим хохотом. Как он сказал? «А ты видел ее, совесть-то? Руками ее щупал?»

Башку ему открутить бы, паразиту! Кого совесть не мучает, разве только таких подлецов, как Милославский и Нечипорчук... У них и верно – ни раскаяний, ни угрызений. Иннокентий передернул плечами, подумал: в русском языке нет слова оскорбительней, чем «бессовестный»...

Вспомнилось, как еще в детстве отец говорил: «Совесть, паря, она хоть и беззуба, а с костями сгложет».

Эти мысли успокоили Иннокентия, он почувствовал себя вроде бы хорошим и справедливым. Даже весело вспомнил, как однажды в Дахау написал на стене краской: «Потерявшему совесть – позор». Здорово тогда полицейские всполошились, целый день стену скребли.

Иннокентий стал засыпать. Вдруг неожиданно что-то, как ножом, резануло по сердцу: кто-то невидимый сурово и требовательно спрашивал его непреклонным отцовским голосом: «Ты пошто выхваляешься? По какому праву? Эка, совестливый выискался: когда шкуру свою спасал, так, небось, о родной земле не вспомнил... Честные-то люди, над которыми беда на чужбине встряхивалась, почти все уже дома. А он, вишь, за чужим океаном посиживает, да еще о какой-то совести треплет языком?

Иннокентий сел на кровати, судорожно сцепил руки. А тот, невидимый, снова ему отцовским голосом: «Сам, однако, последней совести лишился. И нету тебе нашего прощения».

Каргапольцев немного пришел в себя только под утро. Едва он успел одеться, в дверь осторожно постучали.

В комнату вошли небольшого роста мужчина и полная блондинка с редкими, будто мочальными волосами. Мужчина что-то проговорил по-английски.

– Я не понимаю...

– Вы, говорят, русский? Это правда? А я – хозяин отеля... Хожу вот, смотрю, как живется моим дорогим гостям... – по-русски, но едва понятно, проговорил мужчина. – Русский язык в частной школе учил... Хорошо говорю? Четыре года служил в Берлине, встречался там с коллегами из советской комендатуры.