Текст книги "Возвращение с Марса (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

«Запрет на любой контакт со СМИ, блогерами, общественными организациями и частными лицами с целью обсуждения Программы…»

«Запрет на публикации любого вида (текстовые, фото-, видео-, аудио-, нейроинтерфейсные)…»

«…соглашается на возможные нестандартные методы стимуляции и коррекции поведения…»

«…несет полную ответственность за преждевременный выход из Программы по собственному желанию, включая финансовые санкции…»

«…передает Компании неисключительные, но бессрочные и безвозмездные права на использование своих биометрических данных, психологического профиля и любых производных творческих или интеллектуальных продуктов, возникших в ходе эксперимента, в любых целях, не противоречащих действующему законодательству РФ и внутренним регламентам Маргус Си…»

Запретов было много. Очень много. Они опутывали текст, как колючая проволока. Контора формально числилась частной, ООО, но от документа, от самой атмосферы этого бывшего цеха, от ледяной деловитости Катерины веяло чем-то глубинно, неискоренимо государственным. Тяжелым, бюрократическим, всепроникающим. Тайна! Понимать нужно! Время-то непростое. Кругом враги – видимые и невидимые. Экономические, идеологические, бактериологические. И Добровольный Участник – это винтик в огромной, непостижимой машине, работа которой скрыта за семью печатями и слоями пыли на воротах бывшего комбината имени Микояна.

Я вздохнул. Запах старого бетона, пыли, дешёвых духов и горелого масла с мотоцикла заполнил легкие. «Паркер» дрогнул в руке. Где-то высоко под потолком, на ржавой балке, уныло ворковали голуби. Я поставил подпись. Первую из многих, как я смутно догадывался, на пути в неизвестность. Добровольно.

Катерина вручила мне направление в центр подготовки к полету.

Центром оказалась заброшенная турбаза в сельском районе.

Добираться нужно было час на электричке и ещё два часа пешком. Если повезет поймать машину – быстрее.

Проблема в том, что электрички ходили не по расписанию, а по факту. Рельсовая война давала о себе знать. У нас-то пока спокойно, тьфу-тьфу, но железная дорога – она такая: подорвут мост далеко-далеко, а страдают и близко-близко.

Но выручил кузен. Отвез меня на своем «Логане» до самого места.

– Счастливого полёта, – усмехнулся он на прощание. Рад. И дело доброе сделал, и жену не рассердил.

Место оказалось живописным – слева поле, справа лес, внизу река.

Несколько домиков, ветхих, но ещё крепких. И кухня, над которой курился дымок – значит, кормить будут. Это радует.

Я подошел к центральному зданию. Рядом с дверью на стене висела бюджетная табличка: «Центр подготовки. Группа А-элита».

За дверью ждала новая жизнь.

Или что-то совсем другое.

Глава 3

Готовили нас четыре дня. Поначалу в команде было двенадцать человек, отобранных, верно, по каким-то своим, неведомым для подопытных, критериям. Отобранных так же безлико, как выбирают картофель для кухни детского сада: дешёвый, но вроде целый, вроде без явной гнили. Вроде как и я. Сомнение это, «вроде как», висело над нами весь срок подготовки, как чад над промзоной.

Собственно, сама подготовка свелась к ежедневной утренней зарядке, завершавшейся кроссом на полтора километра, чтению примерного сценария (так и написано, «примерный сценарий», с предупреждением, что всё может поменяться), и прохождению медосмотра в центральной районной больничке – учреждении скорее из прошлого, нежели из будущего. Пахло в больничке хлорамином, мокрыми половыми тряпками и щами, дух которых просачивался из стационара.

Сначала рентген – аппарат древний, семидесятые годы прошлого века, никакой цифровизации, всё по-честному. На глазок полученная доза – два миллизиверта, а не на глазок никто не мерил. Электрокардиограмма: тут аппарат поновее, сразу во всех отведениях сняли, милое дело. Осмотр хирурга – ну, какой это осмотр, дама лет шестидесяти спросила, нет ли грыжи, геморроя или опухолей, спросила и поверила на слово, не проверяя. Затем окулист, тот хотя бы погонял по таблице – Ш, Б, мнк, показал цветные картинки, провёл скиаскопию, прикинул на пальцах внутриглазное давление. Троим очки подобрал, выписал рецепты. Отоларинголог спросил, хорошо ли его слышно, тем и ограничился. Зато стоматолог на нас отыгрался. Молодой, как я узнал – студент на практике, он норовил запломбировать зубы, и побольше, побольше, впрочем, честно предупредив, что пломбировочный материал отечественный, а ультракаина нет и не будет, вы уж потерпите. У меня, по счастью, зубы в починке не нуждались. Перед Антарктидой чинил, и чинил на совесть.

А двое лечиться без анестезии отказались. Встали и ушли, больше мы их не видели. Думаю, сели на рейсовый автобус и вернулись в город. Не расстреляли же их. Нет, не думаю. Нам оставалось лишь завидовать им. Или презирать. Каждый выбирал в зависимости от внутренней убеждённости.

Потом были анализы. Кровь, пот, слезы, ну, и остальное тоже, да. Какие анализы, на что – нам, естественно, не сказали. Мы были биоматериалом, сырьём. Результаты тоже остались неизвестны.

На четвёртый день вновь привезли в районную больничку, нас осмотрел терапевт, имея результаты и анализов, и рентгена, и кардиограмм. По этим тайным результатам ещё троих без объяснений, без прощального слова, просто вызвали по фамилии и указали на ту же дверь – на выход. Они ушли, бледные, недоумевающие, возможно, даже испуганные. Что нашли? Гепатит Це? Туберкулез? СПИД? Или просто кому-то из начальства не понравились их анкетные данные? Гадать было бесполезно. Машина отбора работала без расшифровки, выдавливая лишних.

И вечером четвёртого дня, когда, казалось, худшее позади, и вот-вот начнётся то самое великое, один – самый молчаливый, с лицом ботаника-неудачника – отказался сам. Встал посреди казарменного помещения, где нас временно разместили, стукнул кулаком по шаткому столу, отчего подскочила жестяная кружка с недопитым чаем, и заявил хрипло, но громко:

– Я не на помойке себя нашел! Четвертый день – морока, унижения, и все это за копейки! За копейки гробиться? Нет уж! Нашли дураков!

Он выдохнул, обвел нас воспаленным взглядом, ища поддержки или осуждения, но нашёл лишь растерянность. Мы молчали. Его пафос казался неуместным, почти смешным в этой ситуации. Гробиться? А что мы делали до этого? Разве не гробились потихоньку?

Его не уговаривали. Даже не попытались. Начальник подготовки, по виду капитан-отставник, в полевой форме, но без погон, той самой, из военторга, лишь тяжело вздохнул, махнул рукой:

– Ваше дело. Контракт расторгается по инициативе исполнителя. Выходные не оплачиваются. Прощайте.

И отвернулся, демонстративно углубившись в бумаги. Отказник постоял секунду, словно ожидая хоть какого-то продолжения – спора, уговоров, – но ничего не произошло. Тишина давила. Он резко развернулся и вышел, хлопнув дверью.

Семь негритят дрова рубили вместе,

Зарубил один себя – и осталось шесть их

На пятый день нас, шестерых, с рассветом подняли, скормили какую-то бурду, именуемую завтраком, и усадили в старенький, видавший виды «Пазик». Автобус этот был подготовлен специально. Пассажирский отсек отделён от водителя фанерной переборкой. Фанера же закрывала все окна, свет шёл лишь из вентиляционных люков, но разве это свет? Для конспирации, сказал сопровождавший нас отставник. Какая конспирация в век спутников и мобильников – оставалось только гадать. Может, ритуал такой? Может, чтобы не смущать обывателей видом будущих «героев космоса»? Или просто чтобы мы не видели, куда нас везут? Скорее всего, последнее. У водителя, понятно, обзор был, но он, водитель, существовал отдельно, в мире дороги и руля. Мы – отдельно, в деревянном ящике, покачивающемся на ухабах.

Усадили и повезли на космодром. Слово «космодром» отставник сказал не без иронии. У него своя роль, у нас своя. Пора, пора. Пора ли? Вопрос повис в спертом воздухе салона, смешанном с запахом махорки, пота и фанерной пыли.

Наш космический корабль, как нам сообщили уже потом, внутри фанерного ковчега, носит гордое, почти пафосное название «Путь». Поистине величественно. Находится… Точное месторасположение оставалось для нас тайной. Не знаю точно, но, полагаю, в лесу, на месте какой-то заброшенной военной базы времён социализма. Ощущение было именно такое – глушь и безлюдье. Везли нас на космодром около двух часов. «Около» – потому что все электронные гаджеты, смартфоны, часы, всё, что связывало с прежней жизнью, мы по контракту сдали на хранение ещё в первый день, а механических часов ни у кого не оказалось.

Цивилизация окончательно отступила. Ладно, пусть будет два часа. Время текло тягуче, как антарктический ледник по склону купола. По прямой – километров сорок, а с поворотами, объездами, по разбитым проселкам все восемьдесят, или около того. Конечно, на глазок. Или на бочок – повороты я считал боками, вжимаясь в жесткое сиденье при каждом вираже, окна-то закрыты фанерными щитами. Навигация по инерции и собственным ушибам. Точность – враг конспирации.

В дороге, в полумраке и тесноте фанерного саркофага, мы молчали. О чем говорить-то? Перезнакомились раньше, было время. И роли были распределены заранее. Сверху, никакой самодеятельности. Им, наверху, лучше знать, кто на что годится.

Андрей Витальевич – командир корабля. Бывший военный летчик, почему не летает – не говорит. Поджарый, с жестким взглядом, но спокойный. Его не трожь, и он не тронет. Такое впечатление.

Иван и Антон – бортинженеры. Иван – типичный технарь, немногословный, с руками, привыкшими к инструментам. Антон – помоложе, выпускник факультета журналистики местного универа, работал в областной газетке, но был уволен. Бюджет урезали. Зачем журналисты, если есть МоскваЧат?

Василий и Олег – космонавты-исследователи. Назначили, а они что? Они ничего. Пусть исследователи. Василий – некогда метеоролог, наблюдатель и предсказатель погоды. Сейчас за него работу выполняют метеоспутники и суперкомпьютеры. Американские. И спутники, и компьютеры. Договор с Россией расторгнут, и теперь сведения черпаются из общедоступных источников, бесплатно. Американцы нарочно дурят нашего брата, и потому удивляться тому, что предсказана гроза, а на небе ни облачка, не стоит. Сколько заплатили, столько и получили. Ну, это Василий так говорит. Олег – в прошлой жизни геолог, крепкий, молчаливый, смотревший на мир как на неразработанное месторождение проблем.

Я по судовой роли врач. Посчитали, что биолог и доктор – почти одно и то же. И в самом деле, кое-какую подготовку я прошел ещё в университете, и в Антарктиде был дублёром настоящего врача. В Антарктиде все мы в некотором роде многостаночники. В полярную ночь станция Ломоносов отрезана от мира. И мы должны при необходимости подменить друг друга. Подставить плечо. Вдруг что случится со штатным врачом? Тут на сцену я и выйду. Но здесь, в полёте, я лишь играю роль. По пустякам – проконсультируюсь с Землёй, а случись что серьёзное, то, что само не проходит, и простыми средствами не лечится, тело страдальца выбросят в космос. То есть выведут из эксперимента, но человек будет оформлен, как скончавшийся. Поэтому лучше не болеть, если хотите получить бонус.

В команде корабля никого не было моложе тридцати лет, и никого – старше сорока. Возраст, когда иллюзии уже сдулись, как старый шарик, а отчаяние ещё не стало окончательным. Возраст последнего броска. Вот так. Экипаж «Пути». Шестеро – первооткрывателей Нового Мира, покорители Космоса!

Автобус сбросил скорость. По ощущениям – до пешеходной. Потом и вовсе остановились. Что-то поскрежетало, минуты полторы. Ворота открывались?

«Пазик» вновь тронулся, но ехал медленно и недалеко. Потом остановился окончательно.

– На выход, – скомандовал отставник

Открыли двери «Пазика». Вокруг, судя по всему, ангар, но какой, чей, зачем – нам знать не надобно. Мы и не узнали. Пустой и полутёмный. Водитель даже включил ближний свет. Пахло тем, что обыкновенно называют горюче-смазочными материалами, но запах слабый, едва-едва ощутимый.

Служащий в обыкновенной гражданской одежде (потертые джинсы, клетчатая рубашка) быстренько, почти бегом, провел нас по бетонному полу к неприметной двери в стене. Никаких формальностей, никаких речей. Из двери – в короткий, слабо освещенный коридорчик, пахнущий сыростью и озоном, и тут же открыл вторую дверь. На ней, криво привинченная, висела табличка «Путь». Обыкновенная жесть, и написано явно от руки киноварью. Кое-как. Никакого пафоса, только утилитарность. Дверь, впрочем, серьёзная. Тяжелая, стальная.

Проводник толкнул её, и мы вошли. В свете немногочисленных ламп под потолком, и дававших холодный, мертвенный свет, я увидел, что сделано всё капитально, на века. Массивные люки, пучки кабелей в металлических лотках. Но… чувствовалось и небрежение, пыль заброшенности. Следы недавних, но топорных ремонтов, облупившаяся кое-где краска, тумбочки с потертыми углами. Та самая мерзость запустения, знакомая по тысячам заброшенных заводов, НИИ и сельских клубов по всей необъятной. Космос, поставленный на консервацию, а потом вдруг спешно расконсервированный. Солидно, но мёртво.

Служащий запустил нас в то, что велено считать космическим кораблём, и закрыл за нами дверь. Она захлопнулась с глухим, тяжелым звуком, словно нас отправили в сейф, на депозит. Дверь хорошая, дерево плюс стальная прослойка, плюс что-то тяжёлое, вероятно, свинцовая прослойка – всё, конечно, я определил на глазок, по весу и звуку. Защита. От чего? От радиации? От любопытных? От нас самих? Объяснять не объясняли. Процесс не требовал слов.

Закрыл он, значит, дверь, а сам остался с той стороны. Через переговорное устройство буркнул:

– Обживайтесь. Четырнадцать минут до старта у вас есть. Точнее, до начала процедуры вывода, – голосом, лишенным всяких эмоций.

Сказал, и отключился. Мы остались одни. Внутри «Пути».

Более всего «Путь» изнутри напоминал не звездолет, а трехкомнатную хрущевку-распашонку, с той лишь разницей, что окон не было никаких. С крохотной кухонькой (электрическая плитка, раковина с бачком для воды), и совмещенным санузлом. Ванны нет, вместо нее душ. Оно и практичнее, и гигиеничнее.

Центральная комната – это отсек управления полетом. Сердце корабля. Скорее, его мозолистая пятка. Древнего вида приборы со стрелками и лампочками. Некоторые заводские шкалы были заменены самоделками, бумажками с новыми надписями, сделанными от руки. Телефон – проводной, красной пластмассы, без номеронабирателя. Громкоговоритель – репродуктор-тарелка как в фильмах о Великой Отечественной. И шесть кресел. Тоже старых, по виду – из разорившейся много лет назад парикмахерской: потрепанный кожезаменитель, хромированные железки, кое-где торчащая жёлтая поролоновая начинка. Ремни, похоже, автомобильные, кое-как прикрепленные.

Жилые отсеки – комнатки по двенадцать метров. В каждом по три кровати: панцирные сетки, грядушки, тонкие ватные матрасы, бязевые простыни, одеяла казарменного вида, скверные подушки. Каждому по тумбочке из прессованной стружки, чрезвычайно простые, и тоже подержанные. Общага последнего сорта. Только в общежитии окна есть, а у нас – картины. Да-да. Олеографии в дешевых пластиковых рамках: в одном отсеке – «Над вечным покоем» Левитана, в другом – «Утро в сосновом лесу» Шишкина, с медведями, глядящими на зарю Революции. В потолке люстры на три рожка. Лампочки светодиодные, по двадцать свечей каждая. Одна – тёплая, 2.700 К, две холодные, по 6.000 К. Ночь и день. На прикроватных тумбочках – маленькие светильнички, тоже светодиодные, совсем уже слабые, вроде детских ночников. Но перед сном почитать можно. В космосе. Умилительно.

Всё не просто экономно. Впечатление, что обстановку притащили со свалки. Или из расформированного училища младшего комсостава. Полёт за медный грош. Очень, очень бюджетно. Возможно, по документам на интерьер затрачены сотни тысяч рублей, а в реальности – просто на сотни. Разница ушла в нужном, но неведомом направлении.

Распределились почти молча, по утвержденному сценарию. Я и космонавты-исследователи – Василий и Олег – в отсеке с медведями. Командир и бортинженеры – Андрей Витальевич, Иван и Антон – в другом, с вечным покоем.

Не успели толком расположиться, скинуть тощие вещмешки, как надтреснуто зашипел громкоговоритель в отсеке управления. Зашипел и объявил:

– Экипаж «Пути»! Десятиминутная готовность! Быстро-быстро справить нужду и занять места в креслах! Пристегнуться!

Голос был металлический, синтезированный, но от этого не менее властный.

Быстро-быстро! Мы метнулись в совмещенный санузел. Очередь. Нервозный смешок Василия. Брезгливая гримаса Олега. Справить нужду в этом крошечном пространстве, пахнущем хлоркой и беженцами. И занять место в кресле. Плюхнулись в парикмахерские коконы. Ремни скрипели, плохо застегивались. Успели.

Андрей Витальевич пробурчал что-то о проверке систем. Иван и Антон уткнулись в свои древние приборы, нажимая какие-то тумблеры.

Станиславский бы закричал «не верю!», но Константина Сергеевича с нами не было. А для невидимых зрителей и так сойдёт. Как говорит метеоролог Василий, сколько заплатили, на столько и получили.

Тишина. Давящая. Лишь слабое гудение где-то в недрах – чего? Будем считать, корабля. Мы переглядывались. Напряжение висело в воздухе густым туманом. Что будет? Взрыв? Перегрузка? Или просто ничего? Может, это всё мистификация?

Не мистификация, а имитация, подсказывает сознание. В первый раз, что ли? Что сегодня не имитация? Семья – имитация, деньги – имитация, свободы – имитация, права – имитация, и так далее, и так далее, и так далее. Приехали, станция «Вылезайка», трамвай дальше не идёт. Рельсы кончились. И электричество. Зато терпения полные штаны.

Лампочки в люстре замигали. По очереди. Холодная, тёплая, холодная.

И – вдруг громкоговоритель рявкнул уже человеческим, но незнакомым голосом, перекрывая нарастающий гул за стеной:

– Поехали!

Грохот – из репродуктора. Спину вдавило в спинку кресла, но это лишь иллюзия, самовнушение, люстра-то не шевельнулась. Но будем считать – летим! В неизвестность. В «Путь». На корабле, больше похожем на общежитие с олеографиями.

Старт состоялся. Обратной дороги нет.

Глава 4

Через пять минут голос из репродуктора известил, что выход на околоземную орбиту завершён успешно, и наступила полная невесомость. По программе на околоземной орбите мы проведём трое суток, в течение которых будут проведены проверки всех систем, и лишь затем возьмём курс на Марс. Не такое это простое дело – дальний космос.

Трое суток! Семьдесят два часа болтаться вот так, меж небом и землей, вернее, меж космосом и еще большим космосом, проверяя системы. Системы… А что там проверять? Трубки, провода, лампочки, которые могут и перегореть, как последняя надежда пьяницы на заначку. Все это наше, родное, отечественное. Как и обед. О, этот праздничный обед! Борщок «Императорский»… Императорский! Ха! Как будто Николай Второй лично его в котле помешивал, а не какой-нибудь лысый технолог сочинил, технолог завода «Красный Концентрат» в Чернозёмске, у которого единственная империя – это взятая по ипотеке трёшка и тёща на шее.

И картофельное пюре «Торопыжка». Со вкусом грибов. Со вкусом! Это ж надо было так изгаляться, чтобы из этого серого порошка, больше похожего на пепел Бикини, выудить обещание грибного аромата! Обещание, которое растворяется в космической пустоте быстрее, чем капли коньяка на языке.

Вскипятили воду. Чайник, опять же, наш, «Тайга». Почему «Тайга», где в тайге найти розетку, ведь чайнику электричество нужно? Думаю, изготовлен, как и всё, в Китае, а отечественным его делает название.

Неважно. Вода зашумела, чайник задрожал – и отключился со звонким щелчком. Готово! Настоящий космический кипяток!

Разлили по кружкам, Алюминиевым. Без изысков, зато с номерами. От одного до шести. Мне достался четвертый номер. Вечная четверка. Ни троечник, ни отличник. Так, середнячок по жизни, заброшенный в космос. Высыпали содержимое пакетиков, всяк в свою кружку. Этот серо-буро-малиновый порошок должен стать борщом. Размешали пластмассовыми ложками. О, эти ложки! Они гнутся, мерзкие, как совесть под ветром обстоятельств. Подождали, пока остынет. В космосе всё остывает как-то по-иному, медленно, нехотя. И вот он – борщок. Готов. Вкус… Да какой там вкус! Вакуумный. Пустота.

Потом – пюре. «Торопыжка». Торопыжка… Ага, торопыжка был голодный, проглотил утюг холодный.

Через силу запихнул в себя серую, липкую массу, которая предательски лезла изо рта обратно. Со вкусом грибов? Нет, это не грибы. Что я, грибов не ел никогда? Кто его знает, что этим импортозаместителям в голову стукнуло? Наверное, подсыпали ароматизатор «Грибы лесные». Синтезированный из отходов нефтепереработки. Отечественных, разумеется. Ведь и Китай для кого-то Отечество.

Поели. Обтёрлись. Бумажными салфетками. По одной на брата. Три грамма веса. Три грамма! В космосе вода дороже золота, дороже крови, дороже слез матери, провожающей сына на Марс. А каждая салфетка – это сэкономленная вода. Лайфхак прост, как мычание: вылизать тару. Дочиста. До последней молекулы крахмала, до последнего атома «императорского» буряка. Вылизать, как котенок миску. Или как алкаш последние капли из стакана после тоста за светлое будущее. Тогда и салфетки хватит.

И вот он, кульминационный момент земного бытия, вознесенного на орбиту: доклад. Командир, красивый, как молодой Сами Знаете Кто на портрете, берёт телефон.

– Полет проходит нормально, самочувствие хорошее, готовы выполнить любое задание правительства!

Любое! Хоть Луну из пулемёта расстрелять, хоть марсиан научить «Подмосковным вечерам» под баян. Любое задание. С чувством глубокого удовлетворения и легким привкусом борща с алюминием.

И пошли мы. В смысле – мы пошли. Не спеша. Русские не торопятся! Особенно в космосе. Нам нужно привыкать. К невесомости. К вечному падению. Ложимся на кровати. И подушку – не под голову. Голова и так пустая. Под ноги. Чтобы кровь не е скапливалась в нижних конечностях, а приливала к голове. В ногах правды нет. Известий тоже. В космосе всегда так. На то он и космос – чтобы всё было шиворот-навыворот. Ноги вверх, голова вниз. Или наоборот? Всё равно. Пьяному море по колено, а космонавту – невесомость по пояс.

Читать не возбранялось. Напротив! Обязательно. Каждый должен был вести личный дневник полёта. Общая тетрадь в клеточку, девяносто шесть листов. Записывать: что читал, сколько времени затратил, впечатление.

Время у нас корабельное, московское. В каждом отсеке часы «Янтарь», отечественные, настенные. А в центральном отсеке настенный же шкафчик. И в нём – книги. Около пяти дюжин. Старые. Потрепанные. Из районной библиотеки имени Чехова. Чехова! Антона Павловича! Мастера малых форм и грустных улыбок. Как они сюда попали? Уж не знаю, по какому случаю. Может, библиотеку закрыли на ремонт? Может, списали? Как старые, никому не нужные идеи. Томики, пахнущие пылью, плесенью и чужими, давно угасшими мыслями.

Я протянул руку, выудил том. Жюль Верн. Серый. Толстый. Тяжёлый, даже здесь, как бы в невесомости. «Двадцать тысяч лье под водой». Или «С Земли на Луну»? Не разглядел. Какая разница? Фантазии. Мечты. О море, о глубине, о полетах… Ирония судьбы – читать о полете на Луну, болтаясь на воображаемой орбите Земли, по пути к Марсу. Раскрыть не успел. Веки слипаются. То ли переволновался. То ли невесомость влияет. А может, и борщок виноват. Этот «Императорский» борщок. Кто знает, что это за зелье? Кто знает, что туда подсыпали? вдруг снотворное? Для успокоения нервов перед дальним прыжком? Или экстракт валерианы? Кто знает… Голова тяжёлая. Мысли путаются. Жюль Верн выпадает из ослабевших пальцев и медленно поднимается к потолку, кружась, как осенний лист. Я сплю. Я в мире покоя, в мире, где нет ни борща «Императорского», ни пюре «Торопыжка», ни заданий правительства, а только тихий шелест страниц старой библиотечной книги и далекий запах настоящих лесных грибов.