Текст книги "Возвращение с Марса (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Возвращение с Марса

Глава 1

Предуведомление

Автор в очередной раз напоминает: он сочинитель. Фантаст. Данное произведение тоже выдумка. И потому любые совпадения с реальностью совершенно случайны.

Неправда это всё, в общем.

Земную жизнь пройдя до половины, то бишь до черты, за которой уже угадывается финишная ленточка (ну, или стена, смотря куда бежишь), я обнаружил себя в положении, мягко говоря, неудобном. Как любили выражаться в моём бывшем институте, ситуация характеризуется следующими параметрами:

а) Семейный статус: нулевой. Полное отсутствие ячеек, единиц или даже осколков общества в личном пользовании.

б) Жилищный вопрос: завис. Ищу крышу, не обязательно над головой.

в) Финансовая устойчивость: абсолютная. Центр тяжести находится на околонулевой отметке, подкрепленного нулём же на счетах и в карманах.

д) Трудовая занятость: полная свобода от производственных отношений, что, впрочем, не приносит никакого морального удовлетворения, а приносит лишь печаль и тревогу.

Что досаднее всего, ведь всё было. Не роскошь, нет. Но семья была. Молодая жена, и падчерица четырёх лет. Вернёшься из Антарктиды, тогда и удочеришь, говорила жена. Был дом – не дворец, но и не лачуга должника. С книжными полками до потолка, с пианино, на котором можно играть Шопена, Шумана или Тухманов, и стареньким, но солидным кожаным диваном, где так удобно дремать под бормотание ютубовских лекций о главном. Деньги тоже – не сундуки злата, но кое-какие водились, позволяя не считать каждую копейку перед кассой, и даже иногда – по настроению – брать шампанское, икру чёрную, икру красную, вологодское масло и французскую булку, устраивая интимный ужин при свечах.

Не буду ныть и плакаться на судьбу-злодейку. Сознаюсь честно: потерял я все это по собственной глупости и доверчивости. Романтизм, понимаешь, романтизм! Он свойственен, видимо, не только юности, но и некоторым вполне взрослым учёным мужам. Уезжая на полтора года в царство вечного льда и белого безмолвия, потрудиться на благо науки и своей докторской, на базу «Ломоносовская», что рядом с одноименным подлёдным озером, я оформил Генеральную Доверенность. На жену. Больше не на кого было. Доверил всё. Дом, сбережения, даже зарплату получала она – мне ведь в Антарктиде зарплата ни к чему. А жизнь теперь сложная, в любую минуту жди того самого, о чем говорить очень не рекомендуется. Я и не говорю.

Наивный дурак. Дам лишь один совет, выстраданный ценой всего нажитого непосильным трудом: уезжая хоть на край света, хоть в подлёдное царство к реликтовым ракообразным, не оформляйте генеральной доверенности. Ни на кого. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Доверяйте только ледникам. Они хоть тают предсказуемо.

Ладно. Проехали. Когда бегемот тоскует, глядя на луну, он напрасно расточает цветы своей селезенки. Слезами горю не поможешь, особенно когда слёзные железы промерзли насквозь где-то между полюсом холода и полюсом недоступности.

Вот и стою я сейчас на главной площади родного города. «Родного» – это громко сказано. Что мне Гекуба? Город как город. Бетон, стекло, выхлопные газы, спешащие куда-то люди с озабоченными лицами. Площадь, впрочем, облагородили. Поставили какой-то футуристический фонтан, больше похожий на спутанные кишки Левиафана, и памятник – абстрактную композицию под названием «Восход Духа» или «Торжество Амбиций», чёрт его разберёт. Будто огромная собачка покакала, вот что мне кажется. Стою у его подножия, ощущая себя не то заблудшей овцой, не то лишним винтиком, выброшенным из проржавевшего и разболтанного механизма.

Но это – из новенького, блестящего. А старое… Старое старится, как ему и положено судьбой и временем. Дома потихоньку ветшают, отсыревая от невидимых слёз, или тихо растворяясь в мареве выхлопных газов. Краски выцветают, теряют былую дерзость, превращаясь в блеклые акварели на сером холсте стен. Автобусы, неповоротливые тарантасы, чадят пуще прежнего, клубы их дыма напоминают дымы дешевых сигар. Зато их стало меньше, они реже бороздят асфальтовые просторы, словно устав от собственной неуклюжести.

На пешеходных дорожках теперь царствуют электросамокаты, а то и мопеды. Летят они стремительно, беззвучно, словно мурены или скаты. И ездят на них и вдвоём, и втроём, молодежь, смеющаяся над ветром в ушах. Лучше посторониться, прижаться к стене, или вообще сойти на проезжую часть – туда, где опасность предсказуема. На проезжей части знаешь, откуда её ждать, опасность: спереди, из-за угла, из-за спины фургона. А электросамокат… Он может врезаться и спереди, вынырнув из-за спины прохожего, и сзади, подкравшись неслышно, и сбоку, словно абордажная команда с пиратской шхуны. Почти бесшумный, он тонет в уличном гуле, этом вечном гудящем море города. Отвык я в Антарктиде от грохота, от нервной дрожи асфальта. От многого отвык за годы белого безмолвия.

Многое и в новинку. Например, сирены воздушной тревоги по ночам. Как заревёт внезапно! Голос голодного динозавра, разрывающий сон. И что? Что делать? Фер-то ке? Ничего. Повернуться на другой бок, уткнуться лицом в подушку-островок, и спать дальше, сквозь вой. Бомбоубежищ нет, и не будет, похоже. Да и не нужны они пока, эти убежища, заметил мне мой хозяин, двоюродный брат, у которого я временно поселился. Очень временно. От самокатов смертей куда больше, чем от тех дронов, что жужжат где-то в вышине, научный факт, сказал он. Я кивнул. Он – человек практичный, мой кузен.

Жену и сына на лето он отправил в Калининград, тот, что на Балтийском море – к тёще, там спокойнее. Пусть и отдохнут, и разведают обстановку. Но скоро, скоро они вернутся, и в квартире станет тесно. К их возвращению съеду, успокоил я кузена. Даже раньше съеду. Есть наметки.

Кузен и успокоился, будто с него сняли невидимый груз. Он хороший человек, кузен, честный малый, но на богатого родственника не тянет. Я-то на бедного родственника тяну, а он на богатого – нет, не вышло. Запал бизнес, говорит он, сел на мель. Нет, он не был капитаном этого бизнеса, скорее коком, но при нём, при этом корабле, кормился. Крошками с барского стола. Вполне себе приличными крошками, хватало на беспроблемную жизнь. Раньше хватало. Но теперь… теперь всё на тоненького, всё на тоненького, повторял он, и в глазах его читалась усталость от постоянного лавирования между рифами и мелями.

Днями стояла жара невыносимая. Плюс тридцать пять, плюс тридцать восемь – в тени! Числа, как на стене дворца царя Валтасара. Зной пришёл откуда-то из самых глубин Африки, из пустынь, о которых я читал в юности, пришёл и не желал уходить. Ни в какую, проси, не проси. Даже крестный ход хотели провести, молебен о дожде, но передумали, решили годить. Ждать. Смириться. Если стоит жара, значит, тому есть веская причина. Без причины ведь ничего не бывает? Не бывает.

И потому гулял я либо рано утром, когда ночная прохлада ещё цеплялась за листья деревьев, а улицы были пустынны, либо после заката А днём… Днём я посещал различные места, словно исследователь неведомых островов. Без особого, впрочем, успеха. Входил в прохладные, залитые искусственным светом холлы офисов, говорил о клетках, льдах, адаптациях. Смотрели на меня с вежливым недоумением. Ну, зачем нужен биолог в торговом центре, читал я в глазах менеджера по персоналу одной солидной, как броненосец, конторы. Зато в торговых центрах, этих современных базарах под стеклянными куполами, было прохладнее, нежели снаружи. Они были как оазисы, ледяные пещеры посреди пустыни. Если было электричество.

Его тоже нередко отключали. И тогда лампы гасли, эскалаторы замирали, и зной штурмовал неприступные доселе крепости. Отключали и мобильный интернет – эту невидимую паутину, связующую всех. И мой смартфон, электронный компас в современной жизни, мгновенно превращался в обычный мобильник из прошлого века. Мобильная связь ещё работала. Но на звонки отвечали не всегда. И я оставался один на один с городом, с его жарой, с его странными новыми опасностями и призраками старого, уходящего уклада, чувствуя себя немного Робинзоном на незнакомом, шумном и пыльном острове цивилизации, где правила игры изменились, а карты перетасовал неведомый шулер. Время не лечит, оно лишь консервирует прошлое в янтаре памяти, а настоящее течет мимо, как чужая река, унося обломки знакомого мира. Я стоял на берегу и смотрел. И ждал попутного ветра.

Но он не торопился, попутный.

Стоял и думал. Мысли, как пингвины на берегу, толкаются, ныряют, выныривают, но общего направления нет. Что делать? С чего начать личный, персональный ренессанс с человеческим лицом? Куда податься существу, чья основная квалификация – умение отличать диатомовые водоросли от криофильных бактерий, и с аптекарской точностью описывать их среду обитания под трехкилометровой толщей тысячелетних льдов?

Самое простое, очевидное, разумное – устроиться на работу. Ну, я так свято думал. Знал бы, где упаду… За те полтора года, что я провел в Антарктиде, исследуя флору и фауну озера Ломоносовское, в родных пенатах произошли тектонические сдвиги. Институт Арктической Биологии и Криоэкосистем, где я числился старшим научным сотрудником и восходящим светилом в области подлёдной микробиологии, благополучно. оптимизировали. Объединили с Институтом Рационального Природопользования и Космической Биологии. Объединили, как деликатно выразился секретарь в приемной нового директора, «для синергетического эффекта и повышения эффективности бюджетных расходов». Эффект оказался настолько синергетическим, что испарилась не только моя должность, но и весь мой отдел. Вместе с лабораторией, микроскопами, библиотекой и чашками Петри. «Временно, временно, – успокоил меня тот же секретарь, смотря куда-то мимо моей переносицы. – Реструктуризация. Годика через два, глядишь, восстановят отдел. Ну, в крайнем случае, через пять. Вы же человек науки, отнеситесь с пониманием.»

Я отнёсся. Как относился к антарктическим штормам – стиснув зубы и думая о тёплой печке и волшебной щуке. С пониманием того, что кричать бесполезно, а холод неумолим.

И пошел к старому приятелю, Сене, теперь уже Семёну Петровичу. Мы когда-то вместе начинали, на Камчатке гейзеры изучали. Он раньше других понял, что к чему, понял и смылся из науки, ушел в «прикладные сферы», как он это называл. Работал теперь в солидной конторе, занимавшейся чем-то между биомониторингом и экологическим пиаром для крупных корпораций. Принял в своем кабинете, пахнущем дорогим кофе и новой кожей. Выслушал мою ледовую сагу. Покачал головой.

– Старик, – сказал он, отодвинув чашку. – Дело ясное. Биологи сейчас – как мамонты в эпоху Ивана Грозного. Вымирающий вид, не в обиду будь сказано. На многое рассчитывать не могут. Рынок труда… – он махнул рукой в сторону окна, за которым виднелись небоскребы делового центра. – Там правят бал айтишники, логисты, менеджеры продаж чего угодно, от нанотрубок до духов. А биологи… Нет спроса. Нет потребности в этой сфере, ты ведь понимаешь, о чем я. Можно найти два-три местечка, но не советую.

– Но ты же знаешь всех, – попытался я вставить свой гривенник, ощущая, как под ногами тает последняя льдина надежды. – Может, где-то требуется человек с опытом? Полевым? Антарктическим? Со степенью!

– Со степенью? Ты ведь кандидат? – уточнил он, глядя на меня оценивающе. По пять долларов за килограмм, в рублях, естественно, это будет… это будет недорого.

– Кандидат наук. Докторская в работе, материалы собраны, осталось разложить по полочкам… – пробормотал я, чувствуя, как звание «кандидат наук» звучит сейчас как 'мастер спорта по русским шашкам – почтенно, но абсолютно нефункционально в данной ситуации.

– Ну вот, кандидат наук, – повторил Семён Петрович, делая ударение на каждом слове. – Взрослый, солидный мальчик. Должен понимать суровые реалии. Не академические кущи.

– Так что же с местами-то? – не унимался я, цепляясь за соломинку. – Ты же сказал, знаешь два-три места?

– Есть места, – вздохнул он. – Не райские кущи, предупреждаю сразу. Одно – лаборантом в санэпидстанции. Другое – преподавателем биологии, физкультуры и музыки в педагогическом колледже. Вечерняя смена. Оклад… – он помялся. – Двадцать четыре тысячи. До вычета налогов, разумеется. Чистыми – кот наплакал.

Я остолбенел. Вот так покидаешь одну действительность, а возвращаешься в другую.

– Двадцать четыре тысячи? Чего? Долларов? Хотя бы. – глупо пошутил я, чувствуя, как подкатывает тошнота.

– Двадцать четыре тысячи российских рублей, вестимо, – без тени улыбки ответил Семён. – Серьёзно. Не до шуток сейчас.

Я посмотрел на него. Лицо – как у бухгалтера, подписывающего акт списания. Ни капли иронии.

– Серьёзно? – переспросил я, всё ещё не веря. – На лаборанта? С кандидатской?

– Разве я похож на шутника? – спросил он, сделав брови домиком.

Приятель мой на шутника не похож был ни разу. Ни в юности, ни сейчас. Суровый реалист. Так я ему и сказал:

– Не похож, Сеня. Ни капли.

– Вот видишь, – кивнул он. – Сейчас нужны руки. Токари высшего разряда. Слесари-универсалы. Электрики, которые могут починить что угодно, от чайника до ускорителя частиц. А биология… – он махнул рукой. – Это для фанатиков. Для тех, кто готов жить идеей. Но ведь даже фанатикам, старик, нужно где-то жить и чем-то питаться. У тебя есть где жить? Хоть комнатка в коммуналке?

– Нет, – выдохнул я. – Ничего.

– Тогда и говорить не о чем, – резюмировал он. – Эти двадцать четыре тысячи даже на съём каморки в пригороде не хватит. Можно, конечно, пойти в разносчики. Доставлять всякие товары людям. Пиццу, суши, посылки из интернет-маркетов. В старину этим занимались мальчики при лавках, а теперь кто придётся. Заработки, говорят, получше будет. Но опять же… – он посмотрел на меня оценивающе. – Транспорта-то у тебя нет? Скутера? Хотя бы велосипеда с корзинкой?

– Нет, – признался я. – Ничего.

– Значит, отпадает и доставка. Пешком с пиццей – не вариант.

Я почувствовал, как земля окончательно уходит из-под ног.

– Так что же мне делать, Семён? Куда податься? – в голосе моем прозвучала нота отчаяния, которую я тщетно пытался заглушить.

Семён задумался, постукивая пальцем по столу. Потом взгляд его стал каким-то… отстраненным.

– Есть вариант. Радикальный. Можно контракт заключить. С Министерством Обороны.

– С Министерством… Обороны? – переспросил я. – Я биолог, Сеня. Не штурмовик.

– Биологи им тоже нужны, – отмахнулся он. – Лаборатории всякие. Полевые исследования в… специфических условиях. Будет тебе и стол, и кров. Казарма, но крыша. И деньги будут. Не шикарно, но стабильно. И форма. Форма дисциплинирует.

Я усмехнулся, горько.

– Ты уже четвёртый, Семён.

– В каком смысле – четвёртый?

– Четвертый человек за эту неделю, предлагающий мне подписать контракт с военкоматом, – пояснил я. – Видимо, у них план по набору ученых мужей.

– Не хочешь – как хочешь, – пожал плечами Семён, но в глазах мелькнуло что-то похожее на раздражение. – Тогда… – он снова задумался, потом взгляд его устремился куда-то вверх, в потолок, а может, и дальше. – Тогда тебе один путь. Прямой. Без вариантов. Полететь на Марс.

Я смотрел на него, ожидая усмешки. Но лицо его было серьёзным.

– А говоришь, не шутник, – пробормотал я.

– Я и не шучу, – сухо ответил он. – Идёт набор. Добровольцев. На имитационный полёт.

– Имитационный? – переспросил я, чувствуя, как странное сочетание слов переносит меня обратно в подлёдное царство.

– Именно, – кивнул Семён. – Лететь никуда и не нужно. Физически. Тебя закупорят. Вместе с другими такими же добровольцами. В специальный комплекс. На Земле. Который будет имитировать космический корабль, летящий к Марсу. Полная изоляция. Строгий режим. Работа по программе – эксперименты, тесты, рутинные операции. Будешь сидеть там, в этом ящике, играть в космонавта в составе экипажа из шести человек. А тебе за это будут капать какие-то денежки. На счёт. За полгода, год… сколько там продлится эта имитация… накопишь. Прилетишь виртуально назад, все твои земные проблемы останутся при тебе, никуда не денутся, но зато денег заработаешь. Капитал для рестарта. И опыт необычный.

– Какие… денежки? – спросил я осторожно, чувствуя, как в груди шевельнулся червяк надежды. Глупой, абсурдной, но надежды.

– Не думаю, чтобы огромные, – честно признался Семён. – Наши ребята ходили на собеседование – никто не согласился. Цифры не впечатлили. Но из наших у всех положение, прямо скажу, куда как лучше твоего. У всех есть квартиры, семьи, машины и дачи. А ты… – он многозначительно посмотрел на меня. – Тебе терять нечего, кроме времени. А время у тебя сейчас есть. Вот телефон координатора. Звони. Узнавай подробности. Может, твой шанс.

Он вырвал листок из блокнота, что-то быстро нацарапал и протянул мне. Я взял бумажку, как талисман, как пропуск в хоть какую-то, но альтернативу свободному падению. Мы пожали друг другу руки. Распрощались. Он даже из-за стола привстал.

Как потом оказалось – расстались навсегда.

Через три недели, когда я уже метался между мыслями о военкомате и звонком по тому самому номеру, пришла весть. Семён утонул. Во время дайвинга. Где-то в районе Большого Барьерного Рифа. То ли акула ненароком скушала, то ли акваланг оказался неисправным, а, может, ещё что – сердечный приступ, неконтролируемый подъём, наркоз глубины… Точного ответа не было. Об этом даже в местной газете, в разделе «Происшествия», маленькая заметка была. «При исследовании состояния коралловых рифов погиб наш земляк, известный учёный-эколог». И всё.

Я смотрел на газетный листок, потом на телефонный номер на потрёпанном уже листке из блокнота. Я его при себе носил, листок. Доставал и прятал, доставал и прятал. Ирония судьбы горька и нелепа. Человек, предлагавший мне спасительный, хоть и виртуальный, Марс, сам нашел свой конец в необъятных просторах Океана. Остался я. На площади. С проблемами. И с телефонным номером, ведущим в герметичную бочку, имитирующую спасение.

Глава 2

Территория плодоконсервного комбината имени товарища Микояна представляла собой памятник ушедшей эпохи. Колосс консервации, некогда наполнявший округу ароматами тонн и тонн томатов, патиссонов, и неведомой ныне субстанции под кодовым названием «Ассорти Сельское», ныне почил в бозе, отдав свои внутренности на растерзание времени и мелкому предпринимательскому зуду. Но память о прошлом, как запах абрикосового повидла, въевшийся в бетон на молекулярном уровне, все ещё витала в воздухе, пропитанном пылью, ржавчиной и чем-то неуловимо сладковато-гнилостным. Поэтому в обиходе говорили просто, с почтительным лаконизмом: «У Микояна». Как о некоей константе в бурлящем море перемен от хорошего к замечательному.

Строить здесь ни торговый центр, ни жилищный комплекс пока не спешили. Решили годить, выжидать, терпеливо караулить у моря погоды, точнее, у Спасской башни – лучших времен. Времен, которые, как уверяли оптимистичные голоса из динамиков телевизоров, несомненно, вот-вот настанут, и прогресс распустит тысячи цветов всеобщего благоденствия. А пока пустующие цеха, бывшие лаборатории контроля качества и даже гигантские холодильные камеры, где некогда хранились стратегические запасы компота, сдавались в аренду. Под склады для товаров сомнительного происхождения и срока годности. Под автостоянки для транспортных средств, чей возраст и техническое состояние вызывали у инспекторов ГИБДД приступы экзистенциальной тоски. И, конечно же, под конторы. Конторы самой неясной, зыбкой, словно мираж в мареве раскаленного асфальта, принадлежности. Вроде той, куда я, преисполненный смеси надежды и глубочайшего скепсиса, направлялся на собеседование.

Три дня назад, в приступе отчаяния, после просмотра вакансий, обещавших либо космические гонорары за навыки владения экзотическими языками вымерших цивилизаций, либо бесплатный обед в нагрузку к каторжному труду, я позвонил-таки по оставленному другом Сеней телефону. В ответ мне прислали список документов, которые я должен отправить им по электронной почте, и я честно выслал резюме. Приложил сканы всех требуемых бумаг. Давеча, почти как чудо, пришел отклик. Сухой, лаконичный: место и время, Кабинет 11. 15:00. И вот я – здесь. У Микояна.

Поиски нужного кабинета заняли без малого двадцать минут, и лишь тот факт, что врожденный педантизм (или страх опоздать) заставил меня прибыть загодя, спас от паники. Нет, территориально Микоян не был безразмерным, как космос, но внутренняя логика его перерождения в арендный хаос оказалась заковыкой. Нумерация кабинетов подчинялась не линейной прогрессии, а скорее законам броуновского движения или капризам давно почившего проектировщика, находившегося под влиянием сильнодействующих веществ. За семнадцатым кабинетом (бывшая душевая для работниц) шёл шестой, склад кокосового масла в металлических бочках, а за ним – двадцать пятый, оккупированный брутального вида мужчинами, торгующими запчастями для тракторов советских времен. И нигде, ни на одной стене, покрытой слоями облупившейся краски и граффити сомнительного содержания, не висело спасительной схемы. Лабиринт Минотавра без нити Ариадны.

Я знал, что цель моя – кабинет одиннадцать. Но то, что под этим скромным номером скрывался не кабинет начальника смены, а целый фрагмент бывшего производственного цеха, вернее, выгороженная его часть, оказалось сюрпризом. Дверь… Нет, это была не дверь. Это были Врата. Широкие, высоченные, из рифленого металла, покрытого буграми ржавчины и следами былых ударов вилочных погрузчиков. Ворота, в которые без труда мог въехать грузовик средних размеров, нагруженный, скажем, конфискованной сантехникой или партией контрабандных бананов. Я, существо куда более скромных габаритов, тоже вписался, ощутив себя песчинкой, затянутой в жерло промышленного Левиафана.

Внутри пространство поражало своим масштабом и запустением. Воздух был густым коктейлем из запахов: вездесущей цементной пыли, старого, отсыревшего бетона, едкого масляного дыма и – странно, неуловимо – чего-то сладковато-химического, напоминающего дешевые духи, смешанные с автомобильным ароматизатором «Лесная ягода». Три или четыре существа женского пола сидели за конторскими столами довоенного вида, островками посреди бетонной пустыни. Они что-то сосредоточенно искали, каждая в своей амбарной книге внушительной толщины, с пожелтевшими страницами. Ноутбуки, впрочем, тоже присутствовали – устройства современные, с виду дорогие, украшенные надкусанными яблоками на крышках. Ноутбуки мерцали в сумраке помещения (да, день, но окна донельзя грязные) холодным светом экранов, словно кибернетические алтари в храме бумажного делопроизводства. А дальше, у дальней стены, где когда-то, вероятно, располагался конвейер по закатке банок, два здоровенных парня в замасленных комбинезонах колдовали над полуразобранным мотоциклом неопределенной марки и эпохи в свете свисающей с потолка лампочки в сто свечей. Звук упавшего гаечного ключа гулко раскатился по пустоте.

Моей персоной занялась Катерина (имя я мгновенно считал с бейджика на её строгом сером пиджаке). Девушка лет двадцати двух, худенькая, почти хрупкая на фоне индустриального монументализма окружающего пространства. Лицо её могло бы быть миловидным, даже привлекательным, если бы не абсолютное, ледяное выражение деловитой отстраненности. Ни тени любопытства, ни намека на человеческую теплоту. Взгляд – сканирующий, аналитический. Как у судебного эксперта, оценивающего кандидата на вскрытие.

Усадив меня на шаткий стул, явно помнивший лучшие, докризисные времена, она не торопилась приступать к делу. Нет. Катерина несколько минут рассматривала меня. Не просто смотрела – изучала. С методичностью опытного покупателя на рынке, осматривающего кусок мяса на жаркое. Взгляд её скользил по лицу, одежде, рукам, фиксируя детали с видом глубокой, почти профессиональной серьезности и легкой, едва уловимой брезгливости. Выражение говорило само за себя: «И это все? Неужели в биосфере нет ничего более кондиционного?»

Потом, словно удовлетворившись первичным осмотром, она взяла в руки стопку распечаток. Мои документы. Резюме, дипломы, сертификаты, справка. Всё было испещрено значками, оставленными фломастерами – красным и синим. Крестики, галочки, вопросительные знаки, какие-то цифры в кружочках. Много значков. Создавалось впечатление, что мою жизнь подвергли криптоанализу или оценивали по шкале пригодности для неведомой, но явно непростой миссии.

– Итак, – голос Катерины был ровным, металлическим, лишенным интонационных перепадов, – условия предельно просты и прозрачны. Вы обязуетесь выполнять все распоряжения и инструкции, поступающие к вам в рамках Экспериментального Протокола Маргус Си. Безоговорочно, оперативно и в полном объёме. Мы же, со своей стороны, гарантируем вам фиксированное денежное вознаграждение в размере десяти тысяч рублей. В месяц.

– Целых десять? – не удержался я от уточнения, пытаясь вложить в голос всю гамму чувств – от иронии до легкого шока.

– Да, – кивнула она, не моргнув. Её веки, казалось, были лишены рефлекса моргания, как у ящерицы. – Десять тысяч. Это установленная ставка для Добровольных Участников первой категории сметы.

– А как же минимальный размер оплаты труда? – рискнул я апеллировать к известному юридическому понятию. – Он ведь существенно…

– Вы не наёмный работник, – перебила Катерина, и в её голосе вдруг прозвучали нотки ласковой снисходительности, словно она обращалась к неразумному, но любопытному ребёнку. – Вы – Добровольный Участник Экспериментальной Программы. Это принципиально иная правовая категория. Эксперимент… – она на секунду задумалась, подбирая аналогию, – это вроде сплава на самодельном плоту по Енисею. Или экспедиция по поиску мифического града Китежа на дне Байкала. Волонтерство, – добавила она, как бы ставя точку. – Оно оплачивается совершенно другой строкой бюджета. А нередко, – её губы едва тронула подобие улыбки, – и вообще не оплачивается, вознаграждаясь лишь чувством выполненного долга и общественным признанием. Как субботники по уборке территории после падения чего-нибудь с неба, например. Но вы, – подчеркнула она, – ведь будете получать полное содержание на весь период эксперимента! А это, поверьте, дорогого стоит.

Я уже открывал рот, чтобы поинтересоваться конкретным составом этого загадочного «полного содержания», но Катерина, словно считывая мои мысли, опередила:

– Кроме того, действует система прогрессивного бонусного стимулирования. Если продержитесь три месяца – единовременная премия в размере пятидесяти тысяч рублей. Шесть месяцев – ещё двести тысяч. Ровно год – дополнительно двести пятьдесят тысяч. А если не выйдете из эксперимента раньше времени, и пройдёте весь предусмотренный Протоколом срок, то есть полтора года, то получите финальный бонус. Один миллион рублей.

Она сделала театральную паузу, предоставляя моему сознанию возможность переварить эти астрономические для моего кошелька цифры. Мой внутренний калькулятор лихорадочно зажужжал.

– В сумме, при успешном прохождении всего цикла, – добавила Катерина, закатывая глаза под высокий, покрытый паутиной и слоями пыли потолок цеха, как бы указывая на невероятную, почти небесную щедрость предложения, – это составит полтора миллиона рублей. Чистыми. На руки. Или на карту. По вашему выбору.

В голове пронеслось: такие суммы сулят по федеральной программе «Сельский доктор» – но там нужно пять лет пахать в глуши, где избушки с удобствами во дворе, по дорогам не всякий трактор проедет, а медведи – основные конкуренты на рынке малины. И я не доктор. А тут… всего полтора года. Хотя, «всего» – понятие относительное. В Антарктиде, на зимовке, контракт примерно такой же длительности. И примерно такая же оплата. Но там хотя бы пингвины, и материалы для докторской. А тут – цех Микояна и Катерина с ледяным взглядом.

– Плюс, разумеется, ежемесячные десять тысяч, – продолжила она, будто подбрасывая дрова в котёл моих сомнений. – Плюс упомянутое полное содержание: питание согласно нормативам Протокола, размещение на территории Экспериментальной Зоны, и спецодежда. Плюс, что немаловажно, – страхование жизни и здоровья от несчастных случаев. Указанные вами лица получат миллион рублей сверх заработанного вами в случае непредвиденной кончины Добровольного Участника.

– А предвиденной? – вопрос чуть не сорвался с губ, но я вовремя прикусил язык, ощутив вкус крови. Риторика Катерины не оставляла иллюзий. И так всё было кристально ясно. Ясно и тревожно.

– Если вам, конечно, кажется, что полтора миллиона – это недостаточно мотивирующая сумма для столь уникального опыта, – Катерина вдруг улыбнулась, и в этой улыбке было что-то жутковато сладкое, будто она предлагала не конфетку, а наживку с крючком, – я могу устроить вас на альтернативный контракт. С нашими партнерами из Министерства Обороны. Там суммы гораздо солиднее. Плюс льготы.

В её глазах мелькнул холодный огонёк.

– П-повременю, – выдавил я, чувствуя, как по спине пробегает холодок. – Сначала Марс. Остальное подождёт.

– Ну что ж, повремените, – она пожала узкими плечами с едва заметным, почти обидным разочарованием, как будто мой отказ был её маленькой личной неудачей в вербовочном плане. – Ваше право. Но предложение действительно только сегодня. Завтра квота может быть заполнена. Или закрыта.

А куда, собственно, мне было деваться? На будущей неделе возвращалась семья кузена из Калининграда, что у Балтийского моря, и мне предстояло в срочном порядке освобождать площадь, мою временную, но единственную крышу над головой. Перспектива ночевки на вокзале или под мостом (который тоже, вероятно, уже арендован под склад) не вдохновляла. А денег осталось чуть.

Катерина протянула через стол несколько листков бумаги, скрепленных скрепкой. И дешёвую шариковую ручку, ту самую, что разваливается после третьей подписи. Я медленно, с достоинством обречённого, достал свой старый «Паркер» – остаток былой роскоши, реликвию времен, когда будущее казалось безоблачным и стабильным. Но подписывать не спешил. Сначала я прочитал. Потом перечитал. Медленно, вдумчиво, вникая в каждую строчку, каждую запятую этого документа, больше напоминавшего договор с дьяволом, составленный юристами-киборгами.

«ООО „Маргус Си“ (ИНН/ОГРН скрыты в интересах Коммерческой и Государственной Тайны) проводит Научно-Исследовательскую Программу „Покорение Х“…»

«Добровольный Участник соглашается на постоянную видео-, аудио– и биометрическую фиксацию всех своих действий, реакций и физиологических параметров в течение всего срока эксперимента…»

«Запрет на разглашение любой информации, полученной в ходе Программы, включая описание условий, задач, внешнего вида персонала и помещений, сроком на 50 (Пятьдесят) лет после завершения участия…»