Текст книги "Богатыри и витязи Русской земли. Образцовые сказки русских писателей"

Автор книги: Василий Авенариус

Соавторы: Николай Надеждин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Хорошо встретил богатырей Иван Окульевич, угостил на славу, одарил богатыми подарками, забыли они и про Потока. Уже на обратном пути вспомнили, зачем ходили в Сарацинское царство; вернулись, стали Лебедь белую расспрашивать о Потоке.

– Лежит крестовый ваш брат у креста Леванидова горючим камнем.

Пошли калики отыскивать названого брата; старик привел их к камню да и говорит:

– Высыпем-ка золотую казну, что подарил нам царь Иван Окульевич, поделим ее, сколько придется на брата.

И видят богатыри, что старик раскладывает золото на четыре кучки.

– Кому четвертая доля? – спрашивают богатыри.

– Тому, – отвечает старик, – кто этот камень через плечо бросит, обернет его богатырем Потоком.

Схватился Добрыня за камень: едва до колен камень приподнял, сам по колена в землю ушел.

Взялся Илья за камень – еле поднял камень от пояса.

Тогда сам старичок взял камень, через плечо бросил; обернулся камень богатырем Потоком.

Говорит богатырям старичок:

– Знайте, что я Никола Можайский, помогаю вам крепко стоять за свою родину.

И исчез святой из глаз богатырей; тут они поставили ему часовенку.

А Поток ожил, расправил свои могучие плечи, попрощался с богатырями, поехал жену свою выручать.

Обманула его злая чародейка Лебедь белая, напоила зеленым вином, стащила в глубокий погреб, прибила к стене гвоздями за руки и за ноги, ударила молотом по лицу, замкнула крепкими замками, оставила умирать одного.

Была у царя прекрасная сестра, душа девица Настасья Окульевна, спустилась она в глубокий погреб посмотреть на богатыря, а Поток тут очнулся, говорит ей:

– Помоги мне, душа-девица.

– Хорошо, – говорит она, – а ты накажешь смертью Лебедь белую, возьмешь меня за себя замуж?

Пообещал ей Поток жениться на ней, если она выручит его из беды.

Отковала Настасья Окульевна богатыря от стены, вместо него прибила к стене мертвого татарина, надела на Потока свою соболью шубку, увела его в свой терем, залечила его раны и говорит ему:

– Теперь ты здоров; надо добыть тебе оружие, да латы, да доброго коня.

Пошла Настасья Окульевна к брату да и говорит ему:

– Милый брат! Неможется мне что-то! Вот если бы дал ты мне коня да латы и оружие – поехала бы я погулять в поле; может быть, опять стала бы я здоровой и веселой.

Дал ей царь все, что она просила, а она снесла латы и оружие Потоку; оделся богатырь, вскочил на коня и выехал в чистое поле. Увидав его, ужаснулась белая Лебедь, говорит:

– Погубила нас Настасья Окульевна!

И думает Марья – Лебедь белая, как бы еще раз перехитрить Потока: зовет его к себе, подносит ему чару зелена вина с сонным зельем.

Уже взялся Поток за чару, хочет пить, да случилась тут Настасья Окульевна; толкнула она богатыря под руку, уронил он чару, расплескал питье, смотрит на всех, словно от сна проснулся, спали с него злые чары.

Разгневался Поток на жену, отрубил ей голову, а Настасью Окульевну взял за себя замуж. Повенчались они в церкви божией золотым венцом, стали жить-поживать лучше прежнего.

Чурило Пленкович

Явилось однажды к Солнышку-князю Владимиру сто молодцев киевлян; пришли они избитые, в разорванных платьях; идут, на ходу пошатываются, приносят князю горькую жалобу:

– Рассуди нас, князь, по справедливости с Чурилой Пленковичем: на Сороче-реке появились неведомые люди, дружина в пятьсот человек, одеты они в бархатные кафтаны, в золотые шапки; забросили они шелковые невода в воду; всю рыбу из реки повыловили; нечего нам, государь, тебе на стол подать, заслужить от тебя милости. А называет себя эта дружина людьми Чурилы Пленковича.

Только скрылись со двора князя эти челобитчики – приходят другие сто киевлян, приносят другую жалобу:

– Солнышко-князь! Дай нам управу на Чурилу Пленковича; сегодня пришла его дружина на тихие заводи; всю птицу дикую перестреляла; нечего тебе, государь, к столу подать, нечем заслужить твоего жалованья.

Вслед за второй толпой киевских жителей является и третья:

– Ласковый князь! уйми дружину Чурилы: пришли к нам пятьсот молодцов: наставили силков в темных лесах, куниц, лисиц повыловили, перебили черных сибирских соболей. Нечего, государь, тебе во двор принесть, нечем заслужить твоего жалованья.

Взглянул тут князь в окно и видит: едут к Киеву пятьсот молодцов; кони под ними гнедые, все одной масти, седла под ними золотом разукрашены, сапоги на молодцах из зеленого сафьяна, кафтаны из голубой парчи, разноцветными поясами подпоясаны, шапки из литого золота; сидят молодцы на конях – словно свечи горят. Стали молодцы по Киеву разъезжать, пошаливать, весь лук на огородах повыдергивали, всю капусту с корнем повырвали.

Толпами валит народ с жалобами к князю на широкий двор; весь Киев тут собрался: и князья с княгинями, и знатные бояре, и жители городские; просят суда на Чурилиных людей.

Рассердился Владимир:

– Как вы просите у меня суда на Чурилу, когда я даже не знаю, где он живет, где его двор стоит.

Говорят бояре:

– Свет государь! не в Киеве, не за Киевом стоит двор Чурилы, а стоит он на Пучай-реке, тянется на семь верст, обнесен булатным тыном; двери везде точеные, ворота хрустальные, косяки и подворотни из дорогого рыбьего зуба, а во дворе стоит семь теремов.

Захотелось Владимиру посмотреть на такое роскошное жилье, и собрался он в путь-дорогу ко двору Чурилы; взял с собой и князей, и бояр именитых, и богатырей могучих, и горожан киевских. Приехал Владимир на Пучай-реку, смотрит на Чурилин двор, удивляется, правду молвили люди о несметном Чурилином богатстве! Видит князь, выходит на крыльцо старик, отец Чурилы; шуба на нем соболья, золотой парчой крытая, золотыми пуговицами застегнута; кланяется Владимиру отец Чурилы:

– Пожалуй, князь, в высокие хоромы хлеба-соли с нами откушать.

– Назовись, добрый человек, – отвечает князь, – как тебя звать-величать, чтобы знали мы, у кого будем хлеб– соль отведывать.

– Я Чурилин батюшка – Пленко, – сказал старик и повел Владимира в хоромы.

Видит Владимир: стоят терема из белого дуба; к главному терему ведут трое ворот: первые – резные раскрашенные; вторые – хрустальные, третьи – из олова литые, золотыми маковками украшены, а уж в тереме такое убранство, что и пером не описать: пол посредине из чистого серебра, стены серым соболем обиты, а потолок черным. Вся в тереме красота небесная: на небе солнце – и в тереме солнце, на небе месяц – и в тереме месяц, около месяца частые звездочки рассыпались.

Открыл князь окошко, увидал во дворе нарядную толпу.

– Не тут ли Чурило? – спрашивает князь Пленко.

– Нет, князь! Чурило еще в церкви, обедню слушает.

Появилась тут во дворе другая толпа, еще нарядней и лучше: человек более тысячи; посреди, всех лучше и краше, едет добрый молодец; шуба на нем соболья, золотыми пуговицами застегнута, каждая пуговица по яблоку.

Владимиру даже боязно стало: не царь ли едет с ордой, не король ли из Литвы, или не едут ли великие послы сватать княжую племянницу Забаву!

Говорит Пленко:

– Не страшись, князь, это сын мой Чурило возвращается домой.

Едет Чурило, с коня на коня перепрыгивает, из седла в седло перескакивает, копье из руки в руку перекидывает.

Несут над Чурилой большой зонтик-подсолнечник, чтоб не загорело от солнца белое лицо Чурилы.

Слез с коня Чурило, идет по двору легкой частой походочкой; идет – под ногами травы не мнет.

Как сказали Чуриле, что сам князь у него в гостях, – взял Чурило золотые ключи, отворил свои богатые амбары, достал меха черных соболей, куниц и лисиц, подарил Владимиру дорогие шубы собольи, а боярам лисьи, а купцам куньи; раздарил горожанам золотой казны без счета.

Говорит Владимир:

– Много было мне принесено на тебя жалоб, добрый молодец, да не хочу тебя судить, старое поминать: уж очень ты мне полюбился, свет Чурило Пленкович!

И зовет его князь к себе в Киев:

– Будешь у меня стольничать-чашничать!

Согласился Чурило. Остался князь ночевать у него в доме; положил его Чурило на пуховую постель, усыпил игрою на звонких гуслях, а поутру поехали они вместе в Киев, и сделал Владимир пир для Чурилы.

На пиру сама княгиня Евпраксия заглядывалась на красоту Чурилы; руку себе ножом порезала, заглядевшись.

Пожаловал князь Чуриле еще должность:

– Свет Чурило, ходи-ка ты по Киеву на пиры мои собирать честной народ, князей-бояр, горожан именитых.

Идет Чурило по Киеву, желтыми кудрями потряхивает; на руках у него шелковые перчатки, на голове золотая шапка, на ногах сафьяновые сапоги. Смотрит на него народ, не налюбуется, красны девицы тихонько из теремов на него поглядывают, старые старухи, засмотревшись, прялки ломают; зазывают Чурилу в гости и князья-бояре, и горожане именитые, и богатые купцы.

Дюк Степанович

Далеко-далеко, за синими морями, за высокими горами, в Индии заморской, в богатой Волынь-земле жил добрый молодой купец Дюк Степанович.

Не ясный сокол пролетел, не белый кречет вспорхнул – то молодой Дюк поехал охотиться на гусей, лебедей, на малых серых уток. Расстрелял Дюк свои золотые стрелы, не убил ни одной птички; еще вынул три стрелы, самые драгоценные, и те извел напрасно. Покачал Дюк головою и говорит сам себе:

«Извел я напрасно свои дорогие стрелы, а были стрелы на три грани гранены, пером сизых орлов оперены; ручки у стрелы были яхонтами разубраны, где летит стрела – луч света бросает за собой; днем светит, словно луч солнца красного, вечером – словно луч ясного месяца».

Собрал Дюк свои стрелы в колчан и вернулся в родной Галич.

Приехал Дюк домой, когда в церкви шла вечерня, и пошел к божьему храму на церковное крыльцо встречать свою родимую матушку.

Вот выходит из церкви Дюкова матушка; кланяется ей Дюк низко, достает до земли кудрями, просит у ней благословения:

– Государыня, родимая матушка! во всех городах я побывал, не был только в городе Киеве у ласкового князя Владимира; благослови меня съездить в Киев!

Отпустила его родимая матушка, на прощанье дала родительское наставленье:

– Слушайся меня, свет мой Дюк Степанович, не езди к Киеву прямой дорогой, поезжай дорогой окольной. На прямой дороге есть три заставы великие; стоят на одной высокие горы, разойдутся и опять сойдутся, поедешь не вовремя – тут тебе и живому не быть. Есть на прямой дороге гнездо диких птиц. Как поедешь мимо, склюют тебя те птицы и вместе с конем. А на третьей заставе лежит Змеище Горынище о двенадцати хоботах, проглотит тебя та змея вместе с конем. Еще тебе мой совет: как будешь на пиру у князя Владимира, не хвастайся своим сиротским именьицем, не доведет до добра напрасное хвастовство.

Простился Дюк с матерью, пошел на конюшню выбрать себе в дорогу жеребца неезженого – выбрал косматого бурушку; была у бурушки грива в три сажени длиною, на все стороны развевалась, словно скатный жемчуг рассыпалась. Оседлал Дюк своего бурушку, Бахмата-коня, черкасским седельцем ценою в две тысячи, с серебряными подпругами, с булатными стременами заморскими, накинул попону, красным золотом, серебром строченную, ценою в три тысячи; взял Дюк с собою свое цветное платье, захватил и дорогие стрелы.

Выехал Дюк… Как взвился бурушка – первый скачок сделал – на целую версту ушел, а со вторым только его и видели: с горы на гору он перескакивал, реки и озера перелетывал.

Приехали они к первой заставе; не успели горы сдвинуться да раздвинуться, как они мимо проскользнули; приехали и на вторую заставу – не успела птица крыльев расправить, как они промелькнули, и на третьей заставе еще змей хобота не успел протянуть, как они уже за версту были.

Наконец, в поле наехал Дюк на шатер белополотняный и, не подумав, крикнул громким голосом:

– Эй, кто там стоит в белополотняном шатре? Выходи с Дюком побороться!

Сначала никто не ответил ему; тогда Дюк крикнул и второй и третий раз и разбудил спавшего богатыря.

Раскаялся Дюк в своих неразумных словах, когда увидел, что из шатра вышел к нему навстречу сам Илья Муромец.

– Что кричишь, Дюк, во всю голову, – говорит старый богатырь, – или хочешь со мною силами померяться?

– Нет, славный Илья Муромец, – отвечает Дюк смиренно, – одно на небе солнце красное, один на свете богатырь Илья: кто с ним померяться захочет силами – тот сложит в бою голову.

Полюбились Илье эти речи, и говорит он Дюку:

– Как будешь ты в Киеве, добрый молодец, если станет кто обижать тебя на честном пиру, – дай мне знать, я тебя из беды выручу.

Поехал Дюк дальше, поспел он в Киев к заутрени; пошел в соборную церковь Божией матери, осенил себя по обычаю крестным знамением, отдал низкий поклон на все четыре стороны и занял место между Владимировыми боярами: Бермятой Васильевичем да Чурилой Пленковичем; сам посматривает на свое цветное платье, не обрызгал ли его ненароком, не испортил ли по дурной погоде.

Спрашивает его князь Владимир о роде-племени.

– Свет государь, приехал я из Галича, из Индии богатой, зовусь Дюком Степановичем, а родом боярский сын.

– Скажи, добрый молодец, давно ли ты из Галича?

– Вчера я после вечерни выехал из дома – сегодня в Киев поспел к заутрени.

Говорят между собою князья и бояре:

– Что за сказки рассказывает нам богатый молодец! Прямой дорогой из Галича в Киев нельзя проехать меньше трех месяцев, да и то на хорошем коне.

– Дороги ли у вас в Галиче кони? – спрашивает Владимир.

– Свет государь! есть у нас кони и по рублю, иной и два рубля, иной и все пятьсот, а моему бурушке и цены нет.

Говорят тут князья и бояре:

– Не видать, чтобы Дюк был боярским сыном: больно много хвастается, держать себя не умеет. Больше похож он на мужика деревенского; жил, вероятно, у купца, украл у хозяина цветное платье, а как жил у боярина – своровал себе коня и похваляется напрасно.

Однако, отстояв божию службу, вышли они все вместе на улицу. Идет Дюк, посматривает на свои сафьяновые сапожки, на длинную шубу, головой покачивает.

Смеются бояре:

– Еще не налюбовался, молодец, на свое цветное платье, никогда еще, верно, такого не нашивал.

Отвечает Дюк:

– Не потому я осматриваюсь, что любуюсь на свое цветное платье, а вижу, что все у вас в Киеве не по-нашему: у нас в Галиче, как идет моя матушка домой из церкви – везде по улицам настланы мостки дубовые, по мосткам положены суконные постилочки; впереди идут слуги с лопатками и метлами – очищают дорогу; пройдешь – не запылишь сафьяновых сапожек, не запачкаешь цветного платья.

Как пришли гости в терем, сели за столы белодубовые – пьет Дюк вино, головой покачивает:

– Все у нас в Галиче не по-вашему: у матушки моей погреба вырыты в земле глубиной в сорок сажен; зелено вино привешено на серебряных цепях в крепких бочках; в поле из погреба проведены трубы; повеет ветер из поля в погреб, всю сырость на воздух вынесет, и вино не затхлое, не горькое в бочках, а свежее, крепкое, не то что у вас в Киеве.

Ест Дюк крупитчатый калачик, нижнюю корочку отламывает. Спрашивает Чурило Пленкович:

– Что это ты, Дюк, чванишься, не ешь нижней корочки?

– Не гневись на меня, Солнышко-князь, а только пекут у тебя калачи не по-нашему, в глиняных печках, вытирают печи сосновой мочалкой; оттого нижняя корочка пригорает, сосной пахнет. У моей государыни матушки печки муравленые, метелки шелковые, в медвяной росе омытые, зато и вкусны калачи: один съешь – другого хочется.

Стало тут досадно Чуриле, что так хвастается Дюк, и говорит ему Чурило:

– Правда ли все, что ты рассказываешь, добрый молодец? Давай-ка побьемся с тобой о заклад, чтобы нам три года друг перед другом по Киеву красоваться, каждый день надевать новое платье цветное, одно другого наряднее: кто первый отступится и проиграет – заплатит восемьсот рублей.

И поручились тут все на Чурилу: и князь, и княгиня, и бояре, и купцы – за Дюка никто не ручается.

Догадался Дюк, как ему поступить – сел он за стол, написал письма скорописчатые, припечатал их к стрелам, расстрелял стрелы в чистое поле. Одну стрелу нашел Илья Муромец, прочитал Дюково письмо, прискакал в Киев, поручился за Дюка; на заклад поставил коня и свою голову.

Написал Дюк еще письмо своей родимой матушке, положил в сумочку, а сумочку спрятал под седло и послал в Галич своего верного бурушку.

Говорят дома слуги Дюковой матушке:

– Видно, нет в живых, государыня, твоего любимого сына, что бурушка один прибежал домой!

Горько заплакала Дюкова матушка. Стали слуги расседлывать бурушку и нашли письмо. Обрадовалась Дюкова матушка, что жив милый сын. Напоили бурушку ключевой водой, накормили белояровой пшеницей. Выбрала матушка для Дюка несколько сот перемен цветного платья на три года, привязала к седлу; назад поехал бурушка в Киев.

Стали Дюк с Чурилой щеголять по Киеву: что ни день – новый наряд; пришел и последнего года последний день. Одел Чурило сапоги из зеленого сафьяна с острыми носками, серебром шитыми, подбитые золотыми гвоздями, надел соболью шубу с золотыми пуговицами, на каждой пуговице вылито по доброму молодцу, в петлях вышито по красной девице; как проведет Чурило по пуговицам – начнут красные девицы наливать вина добрым молодцам, проведет по петлям – добрые молодцы на гуслях заиграют; еще надел Чурило высокую шапку пушистую, спереди не видно лица белого, сзади шапка закрывает Чуриле всю голову.

Только Дюк нарядился еще богаче: надел лапти, семью шелками шитые, дорогими камнями разукрашенные, днем камни горят, как солнце, вечером, словно ясный месяц. Была на нем богатая шуба парчовая, в пуговицах вышиты диковинные звери, в петлях вышиты лютые змеи; проведет Дюк по пуговицам – заревут дикие звери, проведет по петлям – засвистят, зашипят лютые змеи; от того реву и свисту все в Киеве на землю ничком попадали.

Выиграл Дюк заклад в восемьсот рублей, а Чурило тут же новый заклад выдумал:

– Испытаем, Дюк, наших добрых коней, чей конь через Днепр-реку перескочит, а в заклад поставим свои буйные головы: кто проиграет – тому голову с плеч долой.

Говорит Дюк:

– Придумал ты, Чурило, неладное: твой конь живет в холе и в неге, а мой устал от дальней дороги!

Пошел Дюк к своему бурушке, обнял его за шею, призадумался крепко.

Говорит бурушка:

– Не бойся, Дюк Степанович, перескочу я через Днепр, хватит у меня сил с Чурилиным конем потягаться; он ведь мне меньшой брат, а больший мой брат служит Илье Муромцу, а второй у Добрыни Никитича.

Настало утро; на Днепре видимо-невидимо народа: все пришли смотреть на Чурилу и Дюка. Вдруг в степи пыль поднялась – прискакал Илья Муромец в случае беды заступиться за Дюка, как обещал ему.

Шириной река в три версты. Смотрит на Днепр Чурило – сам испугался, да нечего было делать; разогнал Чурило своего коня и прыгнул первый… Попал Чурило в середину Днепра, а как Дюк прыгнул – перескочил реку, еще на версту берега прихватил да Чурилу по дороге из Днепра вытащил.

Пришел конец Чуриле, да князь с княгиней попросили Дюка отпустить им их стольника, не рубить его буйной головы, и Дюк отпустил его.

И задумал Владимир послать посла в Галич переписать Дюково богатство.

Говорит Дюк:

– Не посылай, князь, Алешу Поповича – у Алеши глаза завидущие, увидит он мое богатство, глаза у него разбегутся – ничего он и не перепишет; пошли лучше Добрыню Никитича.

И поехал Добрыня в Галич. Видит – среди города стоят три высоких терема; отроду Добрыня такой красоты не видывал; вошел Добрыня в главный терем, вступил в богатую палату; видит – сидит в ней старушка вся в шелку да в бархате, а около нее стоят пять сенных девушек.

Говорит Добрыня:

– Здравствуй, Дюкова государыня-матушка.

Отвечает старушка:

– Я вовсе не Дюкова матушка, а только матушки его прислужница.

Совестно стало Добрыне за свою ошибку, пошел Он дальше по хоромам; видит – сидит в большой палате старушка, вся в серебре, около нее десять сенных девушек; кланяется ей Добрыня.

– Ошибся ты, добрый молодец, я не матушка Дюку, а только его стряпуха; Дюкова матушка у обедни; если хочешь, пойди к ней навстречу.

Пошел Дюк к церкви – видит, идет от обедни Дюкова матушка; впереди слуги сукном мостки устилают; одни идут с метелочками, дорогу очищают, другие несут над госпожой своей зонтик; самое ее тридцать девушек поддерживают под одну руку да тридцать – под другую. Платье на ней цветное; вышиты на нем солнце и месяц и частые звезды и зори майские нарисованы.

Поклонился ей Добрыня, рассказал, зачем приехал; приказала она принести золотые ключи, отворила Добрыне амбары, где спрятаны были товары заморские, отворила погреба глубокие, где казна была схоронена. Считал Добрыня, считал, отступился. И написал Добрыня в Киев письмо:

«Если бы привезти из Киева бумаги на шести возах да чернил на трех, то и тогда не описать Дюкова богатства».

Увидели тогда в Киеве, что правду сказал удалый добрый молодец; подивились люди немало его богатствам несметным, его казне несчетной.