Текст книги "Богатыри и витязи Русской земли. Образцовые сказки русских писателей"

Автор книги: Василий Авенариус

Соавторы: Николай Надеждин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Н. А. Полевой
Старинная сказка о судье Шемяке[22]22
  В обработке В. П. Авенариуса.


[Закрыть]

В некотором царстве, в некотором государстве стояла деревня. В той деревне жили-были два мужика: Голой Ерема да Фома Большая Крома. Вот пришла к ним зима сиволапая, затрещали избушки, повалил снег. У кого тепло, у кого добро, а Ерема лежит на нетопленой печи, дует в кулаки да думает: «Ух! холодно! ныне и морозы стали сердитее: нигде места не находишь! Дай-ка поеду я в лес, дров нарублю да печку вытоплю!» Пошел к соседу, попросил сани. Пришел к Фоме, просит лошади. На Фому в тот раз добрый стих нашел.

– Изволь, – говорит, – возьми лошадь.

Ерема поклонился, взял лошадь, повел к себе да идучи-то думает: «Экой я дуралей! Выпросил я лошадь, хомута не взял. Как же я запрягу ее? Идти опять к Фоме – еще рассердится и лошаденки не даст. Идти к соседям – скажут: что за дурак, хомут забыл, когда лошадь брал? Да и придется ли чужой хомут по лошадке?» Голь мудрена. Думал, думал да и вздумал: «Привяжу я лошадь к саням хвостом!» Точно привязал, перекрестился, поехал.

Ну, ехал он близко ли, далеко, низко ли, высоко, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Ерема нарубил воз дров и поехал назад. Ладно дело! Приехал домой, отворил ворота, да и забыл подворотню вынуть; нукнул на лошадь; та уперлась, двинул: сама-то на двор взошла, а воз-то на улице остался, и с хвостом!

Этакое горе! Как теперь к Фоме показаться? Что он скажет? Взял лошадь с хвостом, а отдаешь без хвоста! Но так как делать было нечего, побрел Ерема к Фоме, повел с собою и лошадку бесхвостую.

Как закричит на Ерему Фома Большая Крома, закричит, как только богатые на бедных кричать умеют; у Еремы и ноги подкосились! Повалился он в ноги Фоме, просит, плачет, умоляет. Нет пощады!

– Как ты смел?! Как ты дерзнул?! Как ты мог у моей лошади хвост выдернуть?!

Ерема уверял, что она сама его выдернула, отдавал себя в заработку, просил простить, просил прибить, да только простить.

– Ни прощать, ни бить тебя не стану, – отвечает Фома, – а пойдем-ка, приятель дорогой, к судье Шемяке! Пусть он рассудит, и что он велит, то и будь!

Что станешь делать! Фома ухватил Ерему за ворот и повел его к судье Шемяке.

Недалеко уж им и до Шемяки-судьи, и думает Ерема: «Ну, и без беды судья беда, а у меня такая беда над головою – куда я денусь! Сгинь моя голова победная? Вот подходим мы к мосту, а под мостом прорубь немалая. Перекрещусь да брошусь в прорубь – поминай как звали!»

Сказано – сделано. Только поравнялись с серединой моста, Ерема говорит:

– Постой, Фома Карпыч! Вон видно отсюда село – дай перекреститься на божью церковь!

Отпустил Фома Ерему, а он снял шапку, положил ее на перила моста, перекрестился да как махнет с моста – только и видели его!

Бросился Фома к перилам, глядит – глазам не верит: Ерема стоит под мостом на льду живехонек и держит его там за ворот здоровый мужичина; подле стоит лошадь, запряженная в сани, а в санях лежит кто-то и молчит.

Сбежал Фома вниз, а мужичина уже навстречу ползет, Ерему с собой за ворот волочет.

– Что, добрый человек, – сказал Фома, – как звать тебя, не знаю… Куда это волочешь ты этого окаянного Ерему?

– Зовут меня Артамон, сын я Сидорович, – отвечал мужичина. – А ехал я с бачкой[23]23
  С батюшкой.


[Закрыть] моим к куму в гости, нового пива отведать. Подъехали мы под этот мост, и вдруг свалился с моста вот этот окаянный на моего бачку и отправил его в дальнюю дорогу, так что он перед смертью и пожалеть не успел, что у кума пива молодого не отведал. Вот я поворотил оглобли: веду этого прыгуна к судье Шемяке, пусть он у него попрыгает да научится, каково с мосту не оглядевшись бросаться да добрых людей давить!

– Хе, хе! – возгласил тогда Фома по прозванию Большая Крома, – так я тебе добрый попутчик!

Подошли наши просители к дому судьи Шемяки, смотрят: дом стоит во дворе, на всей красоте, а над домом поставлена превеликая надпись:

«ДОМ ПРАВОСУДНОГО СУДИИ ШЕМЯКИ».

Ворота растворены настежь, и от самых ворот до крыльца дубового снег расчищен, песочком дорожка посыпана – свободный вход всякому, бедному и богатому.

– Ай да судья Шемяка! – говорят просители. – Да у нас и к сотскому такого свободного входа нет!

Смотрят они еще: подле ворот на улице, по обе стороны, врыты два столба высоких, подле каждого столба стоит земский ярыжка[24]24
  Ярыжка (ярыга) – низший полицейский чин.


[Закрыть] с дубинкой, а на столбах прибиты листы и на листах написано что-то такими крупными буквами, что слепой прочитает. Нашим просителям жаловаться судье Шемяке было дело небывалое, не знают они ни суда, ни обряда. Сняли шапки, кланяются ярыжкам и хотят идти прямо во двор, в ворота.

– Стой! – закричал один ярыжка. – Сперва прочитай, что на столбе написано!

Просители поглядели друг на друга и отвечали:

– Грамоты не знаем, кормилец!

– Ну, так слушайте, я вам прочту: «Ведомо сим чинится всякому, что никто из жалобщиков, приходящих к судье Шемяке, никаких взяток никому давать не должен, а паче чаяния кто что даст, будет судиться, яко виновный в подкупе».

– Ай да кормилец судья Шемяка! – вскричали просители.

– Ну, теперь давай же за прочтение! – сказал им ярыжка, протягивая руку.

– Как – давай? Да ведь ты сам о том читал, чтобы мы не давали?

– Да разве я взятку с тебя прошу? – вскричал ярыжка. – Это законное дело. Кто тебе не велел грамоте знать самому!

– А если бы мы сами грамоте знали?

– Тогда вы должны бы были заплатить за то, что сами прочитали. Толковать нечего! Давай, а не то дубинкой по лбу съезжу; забудешь, как твоего отца зовут, да еще в тюрьме насидишься за ослушание против начальства и своевольство!

Толковать было в самом деле нечего; просители вынули свои мошны, заплатили по алтыну.

– Теперь ступайте к другому столбу! – проговорил ярыжка.

Просители подошли к другому столбу.

– Знаете грамоте? – спросил товарищ ярыжки.

– Нет, кормилец!

– Так слушайте: «Ведомо сим чинится всякому, что каждый жалобщик, приходящий к судье Шемяке, имеет быть к нему допущен свободно во все положенные часы, и никто не смеет, пришедши, уйти назад, под опасением быть судимым, яко виноватый».

– Слышим, кормилец! – отвечали просители, низко кланяясь.

– Давай же за объявление, – сказал ярыжка, – и отговариваться не смей, понеже за ослушание будешь виноват!

Просители поглядели друг на друга и заплатили еще по алтыну.

– А ты, молодец, что не платишь? – спросили ярыжки Ерему.

– У меня нечего дать, – отвечал Ерема.

– Так и не смей ты идти к судье Шемяке, коли за прочтение да за объявление приказов не платишь – пошел прочь!

– Да я и не желаю идти к судье, – сказал Ерема, – спасибо вам, господа земские ярыжки! Пожалуй, хоть приударьте еще меня в толчки да прогоните!

– Давай затылок, за этим дело не станет!

Тут Фома и Артамон испугались, кланяются, говорят:

– Господа земские ярыжки! ведем мы его к судье Шемяке, а если вы его прогоните, так кого же судья судить будет?

– Нам какое дело! Платите за него вы, а без того не пустим.

Просители постояли, подумали, опять развязали мошны и заплатили за Ерему по доброму грошу с брата. А Ерема между тем расхаживал по улице подле ворот, увидел камешек порядочный, подумал, завернул его в тряпичку и спрятал за пазуху.

– Все выместим на лиходее нашем, когда будем у судьи Шемяки! – говорили просители. Идут, прошли сквозь широкие ворота, пошли по чистой, гладкой, широкой дорожке.

– Стой! – закричали два новых ярыжки и выскочили из будок, которые поставлены были во дворе по обеим сторонам ворот, так что с улицы совсем не были видны. – Куда? зачем?

– К судье Шемяке.

– Давай по три алтына!

– За что, кормильцы?

– Положенное за вход во двор судейский.

– Что, Артамон Сидорович, платить ли нам? – спросил Фома, который был скупее товарища. – Не вернуться ли нам?

– Так заплатите по шести алтын за выход! – вскричали ярыжки.

Ни взад, ни вперед! Попались молодцы! Ерема и думать ни о чем не хотел, потому что ему, как голому, и тут угрожали только толчками, а просители поморщились, да опять за него заплатили.

– Шапки долой! пени по пяти алтын! – закричал главный ярыжка, когда просители подошли к судейскому крыльцу. Они и не заметили, как он вывернулся, откуда взялся. То-то и беда, что просителям кажется чистая, широкая дорога к судейскому крыльцу, а как пойдут по той дороге, ярыжки словно из-под земли вывертываются да так змейкой в карман и лезут.

– Послушай-ка, кормилец, – сказал Фома главному ярыжке. – Читали нам приказы у ворот, чтобы никому взяток не давать.

– Да разве вы давали кому-нибудь? Разве с вас взятки взял кто-нибудь? Скажите скорее: беда и вам, и тому беда, кто взял!

– А вот, кормилец, заплатили по алтыну у первого столба.

– За прочтение.

– Да по алтыну у другого столба.

– За объявление.

– Да по три алтына, когда вошли во двор.

– За вхождение.

– А ты, кормилец, за что берешь?

– За то, что вы у крыльца шапок не сняли.

– А если бы мы сняли?

– Так заплатили бы за здорово живешь.

– Как – за здорово живешь?

– Да так, потому что я приставлен здесь говорить всякому, кто ни придет: здорово живешь, а за это вносится по пяти алтын.

– Была не была! – Заплатили молодцы, взошли на высокое судейское крыльцо, подошли к двери. Дверь заперта. Стукнули раз, и за дверью кто-то сиплым голосом произнес: «Гривна!» Стукнули в другой, и тот же голос произнес: «Другая!» Стукнули в третий, и тот же голос в третий раз промолвил: «Третья!»

– Ой, брат! да не на наш ли карман это насчитывают? – молвил Фома.

– Подразумевается! – произнес невидимка; маленькое окошечко в двери отворилось; протянулась из него костлявая рука, крючком изогнутая, и невидимка за дверью произнес: – Положи по три гривны с брата.

– Кормилец! за что же?

– А за то, что вы в положенный день пришли. Разве не читали приказа у входа?

– Артамон Сидорович! Не пойти ли нам назад? – шепнул Фома.

– Так за бесчестье положенному дню и напрасное челобитье давай по шести гривен.

– Отворяй двери – бери деньги!

– Нет! Сперва заплати, тогда отворят.

– На, бери деньги.

– Взял.

– Отворяй!

– Нет, погоди – надобно еще дьяку доложить.

– Так иди да докладывай!

Рука опять протянулась, а дверь не отворялась.

– Иди же докладывать!

– Вы должны доложить, а тогда и двери настежь!

Еще по гривне с головы слетело в костлявую руку невидимки. Дверь наконец растворилась. Глядят просители: стоит целый ряд подьячих, протянулся до самого того стола, за которым сидит дьяк, пишет, пером пощелкивает и не глядит.

Не знали просители, что тут делать. И вот с правой стороны протянулась подьяческая рука крючком, и говорит первый подьячий: «На отопление судейской!» Протянулась другая, говорит другой: «На бумагу для жалобы!» Протянулась третья, говорит третий: «За записку просьбы». Протянулась четвертая, говорит четвертый: «За печать!» Протянулась пятая… Словом, протянулось четырнадцать рук, и каждая вытянула из мошны у каждого просителя по нескольку алтын.

И с горя, и с расходов, и с холоду повалились просители в ноги дьяку, кричат, вопят:

– Смилуйся, отец!

– Что вы? – спросил дьяк.

– Жаловаться судье Шемяке.

– На жалобу нет запрещения. Справедлива ли жалоба?

– Эй, отец, уж как справедлива, кормилец!

– Не брал ли кто-нибудь с вас взяток, пока вы дошли до меня?

– Нет, кормилец! брали с нас много, а взяток не брал никто.

– Имеешь ли ты наличные доказательства в правоте своего дела? – спросил дьяк у Фомы.

Тот подумал-подумал и отвечал:

– Со мной никаких доказательств налицо нет!

– Хорошо, а ты имеешь ли?

– Нет!

– А ты имеешь ли?

Еремка смекнул и отвечал:

– Имею.

– Покажи.

Ерема вынул из-за пазухи камень в тряпичке и из-за спины Фоминой показал дьяку.

– Ладно! – молвил дьяк. Он встал, растворил двери и ввел просителей в судейскую.

Глядят наши молодцы: сидит старый судья Шемяка на большой скамье, за большим столом; с одной стороны стоит чернильница в полтора ведра, с другой лежат большою охапкою перья лебединые. Хорош судья Шемяка, толст, красен, дороден, ноздри раздувает, правду изрекает.

Испугались, струсили, оробели наши просители, кланяются в землю.

– Судья Шемяка! – заговорил дьяк, подошедши к судейской скамье. – Бьют тебе челом два просителя за одного ответчика!

– Гм! – промолвил Шемяка и поднял нос кверху.

– Наличных доказательств не имеют!

– Гм! – промолвил опять Шемяка и погладил по широкой своей бороде рукою.

– Не имеют! А ответчик наличные доказательства имеет!

– Гм! – молвил еще раз Шемяка, потянулся по лавке, выдвинул брюхо вперед, голову закинул за спину, глаза уставил в потолок, сложил ногу за ногу и сказал: – Объявлен ли просителям приказ, что посулов не принимают?

– Объявлен.

– Итак, суд по форме начинается. Жалуйтесь по порядку!

И вот Фома повалился в ноги судье Шемяке, объясняет сущую правду, как Ерема у лошади его хвост выдернул.

– Ну, что ты, ответчик, скажешь? – возговорил судья Шемяка.

– Я не виноват, что он не дал мне хомута и что у его лошади хвост некрепко держался.

– А чем докажешь?

Ерема не отвечал, а из-за Фомы показал судье Шемяке камень в тряпичке.

– Гм! – промолвил судья Шемяка и тихо прибавил: – Сто рублей наверное.

– Прав! – возгласил он. – Слушай, проситель: отдай ты свою бесхвостую лошадь этому негодяю, и пусть он держит ее у себя до тех пор, пока у нее опять хвост вырастет. Тогда возьми себе лошадь с хвостом, а если он хвоста отдавать не будет, дозволяется тебе жаловаться законным порядком. Дьяк! вывести просителя и взять с него надлежащую подписку, пошлины, приказный сбор и прочее, как следует.

Фому подхватили и повели в подьяческую, а Артамон повалился в ноги судье Шемяке, объясняет сущую правду, как Ерема с моста прыгнул и отца его задавил.

– Ну! что ты, ответчик, скажешь? – возговорил судья Шемяка.

– Я не виноват, что отцу его вздумалось подъехать под мост, когда я прыгнул, и что отец его не увернулся, когда я на него упал.

– А чем докажешь?

Ерема не отвечал, а из-за Артамона показал судье Шемяке камень в тряпичке.

– Гм! – промолвил судья Шемяка и тихо прибавил: – Еще сто рублей наверное!

– Прав! – возгласил он. – Слушай, проситель: поди ты, стань на мост, на том самом месте, где стоял этот негодяй, а его поставь на то самое место, где ехал твой отец, и потом спрыгни на него с моста и задави его, точно так же, как он задавил твоего отца. А если ты, спрыгнувши, его не задавишь, дозволяется тебе снова жаловаться на него законным порядком. Дьяк! вывести просителя и взять с него надлежащую подписку, пошлины, приказный сбор и прочее, как следует.

Артамона подхватили и повели в подьяческую. Остались в судейской судья Шемяка, дьяк да Ерема.

– Ну! – сказал судья Шемяка. – Доволен ли ты моим судом?

– Доволен, – отвечал Ерема.

– Так подавай же доказательства того, что доволен.

– И за этим не станет! – отвечал Ерема, вынул тряпичку, развязал и показал судье Шемяке камень.

– Как? – воскликнул Шемяка. – Стало быть, ты не хотел мне за каждое решение давать по сто рублей, и не деньги, а камень мне показывал? Для чего же ты мне его показывал?

– А вот для чего: если бы ты судил не по мне, так я этим камнем прямо бы тебе в лоб пустил!

Судья Шемяка посмотрел на камень, подумал и сказал:

– Увесист камешек выбрал! – Потом он перекрестился и промолвил: – Слава богу, что я по нем судил! Если бы да пустил он мне в лоб этим камнем, так наверное лбу моему уцелеть было бы невозможно. Но на чем же ты основывался, оправдываясь в суде таким образом?

– На известной поговорке, правосудный судья Шемяка: семь бед – один ответ.

– Прав, прав! – возгласил судья Шемяка. – Казусное однако ж дело! Дьяк! вытолкать этого негодяя, а вперед поставить правилом на суде: не принимать наличных доказательств без надлежащего предварительного осмотрения, и если кто таковые или тем подобные доказательства представить вознамерится, каковые сей негодяй представил, то оных не принимать, поелику… Ну, да «поелику»-то ты уж там подведи, как законы повелевают!

Ерему вытолкали из судейской, а у ворот на улице встретил он Фому и Артамона, которые стояли и думали: «Жаль хвоста, да все-таки лошадь-то и без хвоста денег стоит! Жаль отца, да все-таки своя голова на что-нибудь да пригодится!»

– Ерема! – сказал Фома, – чем брать тебе у меня лошадь бесхвостую, возьми лучше корову, и перед тобой она! Грех да беда на кого не живет!

– Пожалуй! – отвечал Ерема.

– Ерема! – сказал Артамон, – чем мне прыгать на тебя с моста, возьми лучше, я подарю тебе, хату теплую, владей на здоровье: ведь иной раз так прыгнешь, что потом и прыгать не станешь!

– Пожалуй! – отвечал Ерема. – Давно бы вам так. Право, худой мир лучше доброй ссоры.

И конец сказке о судье Шемяке!

И. С. Тургенев
Капля жизни[25]25
  Сказка записана русским поэтом Я. П. Полонским (1819–1898).


[Закрыть]

У одного бедного мальчика заболели отец и мать; мальчик не знал, чем им помочь, и сокрушался.

Однажды кто-то и говорит ему: «Есть одна пещера, и в этой пещере ежегодно в известный день на своде появляется капля, капля чудодейственной живой воды, и кто эту каплю проглотит – тот может исцелять не только недуги телесные, но и душевные немощи».

Скоро ли, долго ли – неизвестно, только мальчик отыскал эту пещеру и проник в нее. Она была каменная, с каменным растрескавшимся сводом.

Оглядевшись, он пришел в ужас – вокруг себя увидел он множество гадов самого разнообразного вида, с злыми глазами, страшных и отвратительных. Но делать было нечего, он стал ждать. Долго ждал он. Наконец видит: на своде появилось что-то мокрое, что-то вроде блестящей слизи, и вот понемногу стала навертываться капля, чистая, как слеза, и прозрачная. Казалось, вот-вот она набухнет и упадет. Но едва только появилась капля, как уже все гады потянулись к ней и раскрыли свои пасти. Но капля, готовая капнуть, опять ушла.

Нечего делать, надо было опять ждать, ждать и ждать.

И вдруг снова увидел он, что мимо него, чуть не касаясь щек его, потянулись кверху змеи и гады разинули пасть свою.

На мальчика нашел страх: «Вот, вот, – он думал, – все эти твари бросятся на меня, вонзят в меня свои жала и задушат меня». Но он справился со своим ужасом, тоже потянулся кверху и – о, чудо! Капля живой воды капнула ему прямо в раскрытый рот. Гады зашипели, подняли свист, но тотчас же посторонились от него, как от счастливца, и только злые глаза их поглядели на него с завистью.

Мальчик недаром проглотил эту каплю – он стал знать все, что только доступно человеческому пониманию, он проник в тайны человеческого организма и не только излечил своих родителей, – стал могуществен, богат, и слава о нем далеко прошла по свету.

В. И. Даль
Правда и Кривда

Живут у нас на земле Правда да Кривда: живет Правда и во дворце, и в барских хоромах, и в крестьянской избе; молвит народ, что она у бога живет; мыкается и Кривда всюду: и по царским палатам, и по боярским теремам, и по бедным лачугам; о Кривде народ молвит, что привилась она к земле, и по ней стелет и мелет, и врет и плетет.

Вот раз идет по земле Правда, чище красного солнца: люди ее сторонятся, шапки снимают, чествуют; а она каждому из своих ясных очей приветом в очи светит. Вот и идет божия Правда по земле, ни шатко ни валко, ни на сторону, прямо как стрела! Навстречу ей из косого переулка идет Кривда, ковыляя да пошатываясь; заслонила рукой глаза, прищурилась на Правду; а Правда – что солнышко, на нее Кривде во все глаза не глянуть!

– Ба, ба, ба! – говорит себе под нос Кривда. – Да это никак святая душа на костылях, что люди Правдой зовут. Уж куда как мне эта Правда надоела: как глянет в лицо, то словно горький дым глаза ест! Хоть бы как ни на есть извести ее, постылую!

Кривде за худым делом недалеко ходить; как раз надумала. Подковыляла она, щурясь, к Правде, низенько ей поклонилась и говорит сладким голоском:

– Что тебя, золотая Правда, давно не видать? аль заспесивилась? А еще про твою милость народ молвит, что без тебя люди не живут, а маются. По моему ж худому разуму, так дело-то наоборот (прости на правдивом слове): с тобой люди маются, а со мной душа в душу сживаются, и наше житье– бытье идет как по маслу.

Глянула Правда Кривде в подслепые очи да и говорит:

– Нет, Кривда, худо тому, кто с тобой дружится; с тобой весь свет пройдешь, да назад не вернешься! Ложь не живуча!

Как рассердится Кривда за правдивое слово да, ощетинясь, закричит, зашипит на все свои голоса:

– Вишь, что выдумала – я ль не живуча! А знаешь поговорку: «Соврешь – не помрешь»? Да я на людей сошлюсь, что со мной жить лучше, чем с тобой!

Правда покачала головой, сказала: «Нет!» – и пошла своим путем. Она в увертки да извороты не пускается, много слов не раздает; у нее либо «да», либо «нет».

Увязалась Кривда за Правдой, зацепила клюкой и не пускает.

– Давай, – говорит, – об заклад биться, что людям со мной лучше ужиться!

– Давай, – говорит Правда, – вот сто рублей. Смотри, Кривда, проспоришь!

– Ладно, посмотрим, чья возьмет! Пойдем судиться к третьему, на третейский суд, вот хоть к писарю; он недалечко живет.

– Пойдем, – сказала Правда.

И пошли. А Кривда тем временем стянула у прохожего бумажник да платок из кармана и спрятала к себе в карман. Вот пришли они к писарю; стала Правда свое дело сказывать, а Кривда тем временем кажет писарю из-под полы деньги да платок. А писарь человек бывалый, как раз догадался, что делать; вот и говорит:

– Проспорила ты, Правда, свои денежки: в наше время лучше жить Кривдой; сытее будешь!

Нечего делать, отдала Правда сто рублей сполна, а сама все стоит на своем, что лучше-де жить правдой.

– Экая ты неугомонная! – подзадоривала ее Кривда. – Давай опять об заклад биться: я ставлю тысячу рублей в кон, а ты, коли денег нет, ругайся глазами своими.

– Хорошо, – сказала Правда.

Вот и пошли они опять судиться третейским судом к боярину. Выслушав их, боярин вздохнул и говорит:

– Ну, матушка Правда, проспорила ты ясные очи свои, хороша святая Правда, да в люди не годится.

Заплакавши, Правда боярину слово молвила:

– Не ищи же ты, боярин, Правды в других, коли в тебе ее нету!

А Кривда зацепила Правду клюкой и повела из города вон. Идет Правда, слезку за слезкой роняет: горько ей, что люди чествовать чествуют ее, а правдой жить не могут.

Вот вывела ее Кривда в поле, выколола ей глаза да еще толкнула, так что Правда упала ничком на землю. Отдохнув, она поползла ощупью, а куда ползет – и сама не знает. Вот она схоронилась в высокой болотной траве и пролежала там до ночи.

Вдруг в полночь налетела со всех сторон недобрая сила и стала друг перед другом хвалиться, кто больше зла наделал:

– Я, – говорит один, – мужа с женой поссорил!

– Я, – говорит другой, – научил детей не слушаться отца с матерью!

– А я, – кричал третий, – весь день учил детей лгать да лакомства красть!

– Эка невидаль – ребенка сделать вором да лгуном! – кричит Кривда. – А я так всех вас за пояс заткнула: я переспорила Правду, взяла с нее сто рублей да еще выколола ей глаза! Теперь Правда ослепла, стала тою же Кривдой!

– Ну! – крикнул набольший. – Далеко кулику до Петрова дня! Правда живуча, на воде не тонет, на огне не горит; стоит ей только очной травкой глаза потереть – сейчас все как рукой снимет!

– Да где ж она добудет этого зелья?

– Травы этой на горе, по залежам, не оберешься.

Лежит Правда в осоке, к речам прислушивается; а как только разлетелась недобрая сила, то она поползла в гору, на заброшенную старую пашню, села на залежь и стала травку за травкой срывать да к очам прикладывать. Вот и добралась она до очной травы, потерла ею глазок – прозрела; потерла другой – и другим прозрела!

«Хорошо, – думает она, – наберу-ка я этой травы; авось и другим спонадобится».

И нарвала она целое беремя, навязала в пучочки и понесла домой.

Вдолге ли, вкоротке ли, в некотором царстве, в некотором государстве ослепла у царя единою-единая дочь; и уж чего не делали, как не лечили царевну – ничего не берет! Велел царь по своему и по соседним царствам клич кликнуть: кто его царевну вылечит, тому он половину своей казны отдаст да еще полцарства в придачу накинет. Вот и сошлись отовсюду лекаря, знахарки, лекарки, взялись лечить; лечат-полечат, а вылечить не могут!

Рассердился царь, велел всех помелом со двора согнать, а сам стал думать да гадать, как своему горю пособить. Думал царь, думал, – ничего не надумал.

Приходят раз слуги и докладывают ему, что пришла вещая странница, величает-де себя Правдой и берется царевну вылечить даром, за одно царское спасибо, а казны-де ей не надо.

Подивился царь и велел нянюшкам-мамушкам чудную знахарку к царевне свести.

Вошла Правда в царевнин теремок, на иконы помолилась, царевне поклонилась, вынула очную травку, потерла ею один глазок – царевна одним глазом прозрела; потерла другой – другим прозрела, да, прозревши, как вскочит от радости, да бросится в отцовы палаты, стучит, бренчит, по переходам бежит; а за нею тьма-тьмущая нянюшек, мамушек, сенных девушек вдогонку спешат. Как вбежала она к отцу да прямо ему в ноги:

– Царь-государь, вижу тебя, родитель мой! Вижу яснее прежнего!

Царь до слез обрадовался, обнял дочь, целует, милует ее, сам о вещей знахарке спрашивает; а Правда уж тут и царю правдивым приветом в очи светит.

– Чем тебя, вещая, наградить? – спрашивает царь. – Хочешь казны? Всю возьми! Хочешь царствовать? Полцарства бери!

Поклонилась Правда царю и говорит:

– Не надо мне ни царства твоего, ни казны твоей; а если хочешь жаловать, так пожалуй меня в твои старшие судьи, чтобы без меня во всем царстве судьи твои ни одного дела не вершили.

Царь с радостью согласился; ударил по рукам, – и с тех пор Правда поселилась в этой земле, неверных судей сменила, праведных посадила, уму-разуму да чести научила; а Кривде таково житье пришло, что она без оглядки оттуда бежала.