Текст книги "Старые недобрые времена (СИ)"

Автор книги: Василий Панфилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Так… – не сразу спохватился попаданец, судорожно вспоминая крестьянско-солдатский этикет, – попадалось в книжках, вот и вспомнил, Федот Алексеевич.

– Ну, книжки, они, ети, и полезными могут быть, – рассудил один из солдат с видом античного философа.

– Так… – ефрейтора так просто не сбить, мысли разной степени полезности заворочались в его голове.

– Поняли, братцы? – наставительно спросил он у солдат.

– Как не понять, Федот Ляксеич, – вразнобой отозвались они.

– Так… – Голобородько снова полез в затылок, нашаривая мысли слова, – Иван! Ты за старшего, внял? Я определюсь, ково тебе можно в работы определить, а ты пока кумекать начинай, внял?

– Внял, Федот Алексеевич, – вытянулся попаданец, повышенный до Ивана, что для его возраста и социального положения – невиданный карьерный взлёт, – покумекаю!

– Если уж народ будет, – поспешил добавить он, – можно попробовать по-разному строить – чтобы, значить, понять, какая метода лучше.

– Так… – сосредоточенно кивнул Голобородько, собирая мысли, – Но это, значит, какие-то лучше могут быть, а какие и совсем никак?

– Точно так, Федот Алексеевич! – закивал Иван, вздыхаючи напоказ и разводя руками, не боясь переиграть.

– Н-ну… – в изначально крестьянской голове ефрейтора заворочались мысли о том, что надо-де не умничать…

… но здравый смысл победил.

– Делай, значит, по всякому, – приказал он, после чего, забрав с собой большинство солдат, ухромал по неотложным армейским делам.

– Значит так, братцы, – собирая всю решительность в кучу, начал теперь уже Иван, – сперва нужно выбрать место, чтоб, значит, не в низине…

* * *

Зайдя в мастерскую, ефрейтор перекрестился в Красный угол заставленный присланными со всей России иконами и образками (они, вопреки здравому смыслу, доставляются в первую очередь), присел и закурил, буркнув между затяжками что-то приветственное.

– Господа какие-то приехали, – обронил он наконец, делая последнюю затяжку и гася самокрутку о подошву сапога, – такие себе…

Он неопределённо покрутил рукой, но Антип Петрович, знающий его давным-давно, и читающий всё эти ужимки и кручения лучше, чем гимназист букварь, не на шутку встревожился.

– Ага… никак по наши души? – нервно поинтересовался он, часто заморгав, – Я, ежели што, без половины струментов работаю, так и скажу! Какой с меня, потому, спрос? Наше дело маленькое, и с чем дали, тем, значит, и работаем!

– Да похоже, по Ванькину душу, – дёрнул плечом ефрейтор, с сочувствием глядя на ополченца, и тот, зная за собой грехи…

… а вернее – то, что могут счесть грехами в армии этого времени, встревожился, начав перебирать варианты грехов, и, собственно, защиты. Не то чтобы это сильно поможет, если вдруг что…

– Так… – ефрейтор решительно хлопнул себя по колену, – давай-ка, Ваня, в конюшню, там сичас как раз Гнедка запрягают, вот в помочи и поедешь, от греха.

– Ага, ага, – закивал ополченец, спешно собираясь, – Ну, я пошёл?

– Ступай, – отмахнулся Голобородько, который, не то признав наконец полезность Ивана, не то отмякнув в свете близкой, в виду выслуги и одноглазости, отставки, изрядно помягчел.

Во время переправы на Южную сторону возчик, немолодой солдат из фурштатских, истово верующий разом и в Богородицу, и в домового, и в чох, и в сон, и в рай, и в вороний грай, как, собственно, и большинство русских крестьян, всё время крестился, озираясь вокруг безумными глазами.

Но и правда, наплавная деревянная переправа выглядит совершенно апокалипсически, да и можно ли было ожидать иного⁈ На топорщащихся щепой досках и брёвнах повсюду следы бомбёжки, крови, огня, где-то лежат неприбранные мертвецы, и то и части тел.

Рядом с мостом зыбко покачиваются тела, часто раздутые, поклёванные чайками, иногда обряженные в нерусские мундиры. Порой их волнами прибивает к самому мосту, но никто уже не обращает на это внимания, и это лучше всего говорит о моральном состоянии армии, о её усталости, о нехватке ресурсов на самое, казалось бы, необходимое.

С Северной на Южную сторону идут нечастые повозки с продовольствием и вовсе уж редким подкреплением из числа так и не выздоровевших толком солдат из госпиталей. Какой от них может быть прок там, где не выдерживают и здоровые, Бог весть…

… но начальству, очевидно, виднее.

Навстречу же, на Северную сторону, жиденькая цепочка повозок заметней, и, право слово, возков с мёртвыми телами много больше, чем с живыми! Это какой-то нескончаемый караван мертвецов…

Эвакуируют и армейское имущество, руководствуясь не столько здравым смыслом и человечностью, сколько Уставом, и, попаданец в этом свято уверен, личным имуществом офицеров и военных чиновников. Последнее, послужив какое-то время при штабе, он знает наверняка, пусть краешком, но коснувшись-таки изнанки нечистого армейского исподнего.

Увозят полковые документы, сортируя их самым причудливым образом, и если в одном полку всё, не слишком уж важное, просто жгут, а то и оставляют врагу, то в другом, ценой огромных лишений и человеческих жизней, эвакуируют решительно всё, включая накладные на портянки десятилетней свежести. Понять эту уставную логику человеку гражданскому решительно невозможно!

– Последние дни, – истово сказал возчик, постоянно крестясь и оглядываясь по сторонам, – Вот помяни мои слова, Ваня, Господь такого не вытерпит! Нашлёт он, за грехи наши тяжкие…

Прервавшись, он забормотал молитву, а попаданец, перекрестившись машинально, только вздохнул…

Если Бог и есть, то терпение Его, по мнению Ваньки, совершенно бесконечное! И сейчас, и потом…

… но Южная сторона Севастополя и правду выглядит жутко. Наверное, целых домов вообще не осталось, одни только руины, да пожарища, да острый, едкий запах сгоревшего пороха огня и мертвечины. Скорее всего, где-то под завалами есть тела, которые сейчас совершенно невозможно убирать… а может, есть и другие причины, но результат – вот он.

– Апокалипсис, – выдавил напарник, вторя мыслям попаданца.

– Святый Боже… – напарник закрестился со скоростью вентилятора, вытаращив глаза на сваленную в углу двора груду человеческого мяса.

– На скид[iii] повезёте, – без нужды сказал санитар, глядя безумными глазами куда-то в Космос, а потом добавил глухо, еле слышно…

– Приказано чижёлых оставлять на попечение союзников[iv]…

Почти тут же, будто опомнившись, он передёрнул плечами и добавил с наигранной лихостью:

– Ну, что встали, православныя? Давай, загружай в повозку!

– Святый Боже… – повторился напарник, и они втроем, обернув руки мешковиной, принялись закидывать, без всякого почёта, куски тел в повозку. Руки, ноги… просто куски окровавленного мяса вперемешку с одеждой, и всё это, полежавшее, как правило, не один день на жаре…

… воняет, да так, что какое-то почтение, какое… один только мат в голове, а ужас… он давно ушёл, потому что, ну в самом деле, чего бояться-то⁈

Двинулись наконец в обратный путь, и Ванька, как ни скверно себя чувствовал, старался, по возможности, большую часть пути проделать пешком, задыхаясь от невыносимого смрада. Доехав наконец до места назначения, сгрузили свой страшный груз в яму, уже наполовину заполненную фрагментами человеческих тел, и поспешили удалиться.

Чуть поодаль священник отпевает павших, ходя вокруг огромной братской могилы, а тот груз, что привезли они, останется, как Ванька точно знал, без отпевания…

Отъехав, они не сговариваясь, загнали в море и повозку, и мерина… и потом долго, истово отскребали и отскребались. За неимением мыла драились песком, водорослями и чуть ли не ракушечником, что, в виду большого количества фурункулов и прыщей, вылезших из-за скверной и недостаточной пищи и невозможностью нормально помыться, вышло достаточно болезненно.

– Последние дни, – убеждённо повторил возчик, раскладывая свою одежду на раскалённых солнцем камнях. Дальше он понёс какую-то ерунду о Конце Света, да так одновременно истово, по-дурацки и неинтересно, как только может говорить человек неграмотный, тёмный и изначально откровенно неумный.

Ванька даже не пытался делать вид, что слушает его, обсыхая на ветру в теньке под скалой и с тоской ощущая все эти смерти, боль и собственную ничтожность на фоне заканчивающейся драмы.

Потом они долго курили, и даже табак, казалось, пропах мертвечиной…

… а может быть, не казалось.

Наконец, повозка двинулась назад, в расположение части, и настроение у Ваньки испортилось окончательно. Прав ли ефрейтор, утверждая, что господа прибыли по его, Ванькину, душу, Бог весть… но хорошего от внимания господ он давно уже не ждёт.

– А-а… всё никак? Приехали ужо? – вяло поинтересовался оружейный мастер, отставив работу и повернувшись к нему.

– Точно так, Антип Иваныч, – отрапортовал ополченец, и, заметив на физиономии мастера свежую ссадину, поинтересовался осторожно, – Так что господа, приходили?

– Да уж… – глухо отозвался мужчина, потрогав ссадину, – зашли.

Помолчав немного, он добавил раздражённо, с нотками плаксивости:

– А я жа говорил! Сперва – економия на всём, и нет тебе, сукин сын, никакого новово струмента, а потом спрашивают – а почему, сукин сын, ты тово и етово не могёшь? Почему струмента нет⁈ Отвечай, скотина, небось пропил⁈

– А поперёк што сказать… – он, не договорив, махнул рукой, и, помолчав немного, добавил философски, – ну хоть без шпицрутенов обошлось, покамест. Нет, ей-ей, льгота ежели выйдет, как народ поговаривает, што месяц выслуги за год, так сразу в отставку выйду!

– Да! – спохватился мастер, оборвав поток мечтаний о собственной мастерской, тёплой вдовушке и сытной, спокойной старости, – Ты, Ваньк, давай сразу к господину поручику, внял? Повозка ваша, небось, на всё расположение духовитостью своей объявилась, да скрипом! А тебе велели быть сразу, так что шагом… арш!

Попаданец, вопреки приказу, чуть помедлил, с помощью мастера приведя себя, насколько это вообще возможно, в приличный вид. Хотя какой-то там вид… вся армия износилась так, что право слово, не каждый нищий в России так одевается!

А он, чуть ли не единственный в Крымской армии принуждённый носить мундир ополченца, не могущий ни достать солдатскую обнову, ни поменяться с кем, вынужден тратить чёрт те сколько времени и сил на уход за одеждой и её починку.

Подойдя к двери, он покосился на часового, стоящего с ружьём у редкостно обшарпанной, но, тем не менее, сакральной с точки зрения Устава двери, и попытался задать глазами извечный вопрос – что там, дескать, гневен ли сам? Но усатый ветеран так неопределённо повёл плечами, глазами и усами, что ополченец не на шутку озадачился. Если он правильно считал сигналы, то ситуация предельно странная, не подпадающая под привычную армейскую классификацию.

' – Ну, перед смертью не надышишься!' – попытался он утешиться, но вышло скверно… так что, ещё раз одёрнув мундир и поправив фуражку, он постучался, и, попросив дозволения войти, открыл дверь и вошёл.

Небольшая комнатка тесно заставлена чемоданами и саквояжами, баулами и коробками, представляющими личное имущество изрядно сократившихся офицеров полка. Здесь пожитки не только живых, но и погибших, дожидающиеся отправки родне, трофеи и вещи обывателей, выменянные на еду, выигранные в карты и попавшие Бог весть, какими ещё путями в руки их новых хозяев.

Перемежаясь с ними, Монбланами и Эверестами громоздятся разного рода бумаги, связанные тесёмочками и бечёвочками, иногда с трогательными плюшкинскими узелками. Средь бумажных гор и осыпающихся холмов видны ущелья, и, кажется, там уже завелась жизнь, если таковой можно назвать богатую популяцию тараканов, разбавленную мышами, которые хотя и не на виду, но и запах, и мелкие их катышки, весьма заметны.

В этих бумагах есть пожелтевшие и отсыревшие документы, многажды мочёные в воде, в том числе и солёной, погрызенные мышами, траченные огнём, и часто не имеющие начала и конца. Насколько эта документация по-настоящему важна, и действительно ли её нельзя было сжечь, а то и просто оставить противнику на растопку и естественные надобности, вопрос сложный…

Бумаги, коробки и чемоданы везде, отсутствуя только на столе, накрытом, с учётом голода, с вызывающей роскошью. Здесь и вино, и казённая, с сургучом (!), водка, и татарская лепёшка, и вяленое мясо, и мясо запеченное, и дары садов…

… так что Ванька невольно сглотнул слюну, постаравшись расфокусировать взгляд, и потому, представившись по всей форме, не сразу обратил внимание на присутствующих.

Жрать захотелось неимоверно… и плевать, что запеченное мясо, вернее всего конина, с явственным душком, что лепёшка черствая, никак не меньше трёхдневной давности, а фрукты – такое себе безобразие, которое в былые, довоенные времена, стеснялись нести на рынок или подавать на стол, скармливая скоту.

А компания, между тем, презанимательная… и помимо трёх офицеров, старшим среди которых штабс-капитан, присутствуют два военных чиновника. Это, то бишь и застолье, и единение за столом чиновников и офицеров, в нынешние времена явление нечастое, а уж интерес этой компании к ополченцу…

… в общем, стало не то чтобы страшно, но опасливо, потому что ни черта не понятно!

– Явился, – без нужды констатировал штабс-капитан Веремеев, окинув его цепким взглядом и прищуривая не слишком трезвые красноватые глаза. Почти тут же, задёргав носом, он поморщился…

– Экий дух от тебя, – усмехнулся он, и тут же, не дожидаясь ответа, повернулся к немолодому, очень важному военному чиновнику, сидевшему от него по правому боку, – Вот, полюбуйтесь, экий молодец!

Ванька, несколько напрягшись от такого приветствия, вытянулся молодцевато, стараясь не дышать. Странная, да и ещё и изрядно подвыпившая компания для человека, в буквальном смысле подневольного, заставляет опасаться.

Был опыт… и пусть собственный, в общем-то, пока (!) не слишком богат, но на чужих примерах он выучился так, что без малого академик!

– Да, бравый молодец, – не вдруг согласился чиновник, подцепив с блюда тонкий ломтик вяленого мяса и отправив в толстогубый рот.

– Ступай, братец, – неожиданно ласково сказал штабс-капитан ополченцу, – обожди там.

Козырнув, недоумевающий Ванька вышел во двор, и настал уже черёд часового дёргать глазами.

– Чёрт их разберёт, – одними губами ответил паренёк, отходя в тень, не слишком, впрочем, далеко. Несколько минут он, привалившись к стволу старого дерева, ждал, что вот-вот его позовут и скажут… что бы то ни было.

Но время шло и он, заскучав, достал кисет с табаком, свернул тощую самокрутку и закурил, пытаясь вслушиваться в происходящее в доме. А там, судя по всему, господа не то спорили о чём-то, не то торговались… Впрочем, понять что-то большее было решительно невозможно.

Наконец, дверь приотворилась, ополченец, не отпускавший её глазами, тотчас отвалился от дерева, спрятал самокрутку в кулаке и принял бравый вид. Хмельной поручик, высунувшись из комнаты, улыбаясь, поманил его пальцем, и Ванька, выбросив курево, зашагал вперёд заводным солдатиком.

– Да… – деловито сказал штабс-капитан, снимая с мясистого носа пенсне и обращаясь к чиновнику в ранге титулярного советника, – все документы в порядке, Борис Константинович, полковое собрание подтверждает.

– Полагаю, некоторое время придётся-таки потратить на формальности, – вмешался второй, более блёклый и скучный.

– Полагаю, вы с этим справитесь наилучшим образом, – одними губами улыбнулся штабс-капитан, – да и военные действия со дня на день закончатся.

– Так что, братец, – ласково сказал Веремеев попаданцу, – вот твой новый господин! Ну же… целуй руку барину!

[i] Архивные данные противоречивы (от 93 000 до 170 000), но все сходятся на том, что от болезней погибло в разы (!) больше военных чинов, чем непосредственно на поле боя и от ран. Количество погибших гражданских (бомбы, пожары, голод, болезни) судя по всему, не считали.

[ii] «Во время восстановления Спитака вопрос воды стоял остро. Из рек нельзя – там трупов людей и животных было немеряно. С гор воду не возьмешь – мародеры растащили трубы. Вышли из положения так – на возвышенности клали лист железа, в середину насыпали песок, затем гальку, потом камешки, камешки обкладывали булыжником, сверху были булыги крупных размеров. Через час пошла струйка воды – молотом сделали русло и забыли. За сутки естественный накопитель влаги мог набрать до тонны воды. И это при ясной погоде – при тумане, или дожде воды было море – чистой, очищенной.»

За достоверность Автор не ручается, но похоже на правду.

[iii] Севастопольцы беспрестанно хоронили погибших. На Северной стороне были устроены два «скида», которые наполнялись каждую ночь. В один свозились трупы, которые с молитвой опускались в братскую могилу, в другой – отдельные части тел, которые просто зарывали в землю.

[iv] При оставлении Севастополя были оставлены тяжелораненые без врачей и фельдшеров, в расчёте, что о них позаботятся союзники. Но из-за разминирования и засад охотников ввод войск союзников затянулся и большинство обитателей госпиталя погибло от жажды.

Глава 10
Око за око!

Остатки русской армии расположились вдоль северного берега Большой бухты, скучившись, сгрудившись, ощетинившись укреплениями, орудийными стволами и боевым духом, но это – скорее в отчётах и реляциях.

На деле лагерь русских войск представляет собой скорее огромный, скверно организованный госпиталь или вернее – карантин. Нет, наверное, ни одного здорового человека среди солдат. Если не гниют раны, нет холеры или дизентерии, не болит живот и не трясётся после контузии голова, так есть как минимум свищи, фурункулы, жутко, до мяса, сбитые ноги и больные глаза.

Южный берег Большой бухты, а так же позиции от Байдарской долины к Чоргуну и реке Чёрной заняли войска союзников. Положение их, во всех смыслах, много лучше, чем у русских войск, но это – если сравнивать…

В военных действиях между тем наступило затишье, прерываемое лишь диверсиями неприятельских войск в отношении разных приморских городов, городков и едва ли не рыбачьих посёлков, усилия на разорение которых были подчас совершенно несоразмерны нанесённому ущербу.

Воевать не хочет ни одна, ни другая сторона, выдохнувшись совершенно, и от того лишь бряцая оружием и гордостью, что, в теории, должно как-то помочь на мирных переговорах. Победители и побеждённые уже определены, сомнений ни у кого никаких не осталось, и дело теперь лишь за дипломатией, да отчасти, пожалуй, за общественным мнением.

Блокада русских войск к этому времени стала куда как менее строгой, подвоз продовольствия, воды, медикаментов, боеприпасов и редкого, скудного, но всё ж таки подкрепления, стали куда более регулярными. Другое дело, что Российской Империи, по сути, неоткуда взять подкрепления. Государство и без того уже надулось всеми войсками по границам, на второстепенных направлениях используя спешно и дурно набранное ополчение, боеспособность которого могла вызвать только сардоническую усмешку.

Война, дичайшее воровство на всех её этапах, призыв ополчения, выдернувший мужиков с их Гнедками и Саврасками, ударили по экономике наотмашь, и её, экономику, восстанавливать теперь долгие годы, если не десятилетия. Но это если в цифрах, в статистике…

А если считать в невспаханных по весне полях, в голоде, который постучался, наверное, в семью почти каждого ополченца, картина получается, быть может, не столь эпичная…

… но общественно мнение в России в кои-то веки стало влиять на политику властей. А самое страшное, для них, властей, что и тёмные мужицкие низы, придавленные, казалось бы, до скончания века, начали роптать и подниматься на бунты. Да так громко и часто, как не было, пожалуй, со времён Наполеоновских войн, когда народ ждал за свою верность – свободу, а получил – крепость.

И если бы в Европе знали о действительном положении дел, если бы понимали, насколько уязвим сейчас Колосс Российской Империи…

Встав задолго до рассвета, Ванька быстро переделал нехитрые дела по хозяйству, сварил себе загодя, с вечера замоченной ячневой каши, в которую скупо, с оглядкой на хозяина, покрошил вяленого мяса, и, поев, расположился в горнице с толстой самошитой тетрадкой со стихами Мицкевича. Строки на польском соседствуют в ней со строками на русском. На полях встречаются иногда горячечные мальчишеские наброски о судьбе несчастной Польши, также на двух языках.

Наверное, судьба этой тетради и её былого хозяина могла бы стать основой для голливудского сценария, но попаданец давно уже отвык удивляться подобным вещами. Для кого-то, быть может, это священная реликвия, воспоминания детства… а для него просто случайная вещь, попавшая ему в руки и спасающая от информационного голода и не вовремя проснувшейся привычки всё время чему-то учиться.

Пресса же, особенно российская официозная, вызывает тошноту своим верноподданническим холуйством и враньём. Врут даже сейчас, врут, когда уже всё и всем очевидно…

Европейская поинтересней, там больше информации, из которой можно хоть как-то представлять картину происходящего и делать выводы, но…

… пропаганды, и то и откровенного вранья, тоже предостаточно.

Каша, сваренная из прогорклой группы, мешок которой заботливый хозяин купил специально для Ваньки, откровенная дрянь. Но если сравнивать с солдатской пайкой…

… и в общем, попаданец особо не ропщет, даже, пожалуй, в какой-то мере наслаждаясь завтраком! Да, невкусно… но, чёрт подери, почти досыта! С мясом…

Ну и, что самое, наверное, важное – с книгой… как когда-то.

Пусть это не самая полезная привычка, читать за едой книгу, будь то с листа или экрана, но это его привычки, из той ещё, нежно вспоминаемой оранжерейной жизни.

Поев, он отложил тетрадь и сходил проверить, спит ли…

… хозяин.

Слово, вызывающее у него зубную боль. И не то чтобы он в самом деле ожидал вольную…

… хотя себе что врать-то? Ожидал.

Хоть как-то… может, как едва ли не единственный воюющий ополченец в Крыму, попадавшийся как на глаза высоким чинам, так и, коротенечко, в газеты. А может, общество вдруг прониклось бы, выкупив…

… но нет. Не выкупили, не прониклись.

Даже водяные пирамидки, получившие не слишком широкое, но всё ж таки распространение среди войск, и ставшие достаточно серьёзным подспорьем, остались начальством незамеченными, или вернее – неотмеченными.

– Храпит, – пробормотал Ванька, прикрыв за собой дверь и поглядывая на часы. Спит его новый барин или нет, но к девяти утра у него встреча. А значит, вскоре нужно будет греть воду для бритья и умывания, готовить, за неимением помершей от холеры стряпухи, завтрак, и всячески угождать, готовя вора, коррупционера и заведомого преступника к новому дню, к новым, так сказать, профессиональным свершениям.

Вздохнув и еле слышно выдохнув сквозь зубы…

… а на большее он не решается, лакей принялся готовить всё необходимое, дабы, когда придёт пора, не метаться безголовой курицей.

Услышав из господской спальни зевки, а чуть погодя звук тугой струи, ударившей в дно фарфоровой ночной вазы, Ванька, пригладив перед зеркалом вихры, натянул улыбку и скользнул в душное помещение. Ночные миазмы почитаются просвещённым барином чрезвычайно вредными, и от них полагается беречься, плотно затворяя окна. Почему те же самые миазмы не работают, буде господа изволят гулеванить где-нибудь в садочке, возвращаясь на весёлых ногах далеко на полночь, вопрос, который попаданец не спешит задавать хозяину.

– Доброе утро, барин, – заворковал он, стараясь дышать через раз, – как почивать изволили?

– Угум… – неопределённо буркнул хозяин, скинув с себя пропотевшую за ночь длинную ночную рубаху на руки лакею, который тут же переместил её на спинку стула и подал подштанники, помогая одеваться.

– Побриться вам не мешало бы, батюшка, – озабоченно сообщил он хозяину, – я и воду уже подготовил. Или может, позавтракаете сперва?

– Кофий, – буркнул тот, явно испытывая похмельный синдром, усугублённый ночной духотой и совершеннейшей духовкой, воцарившейся в спальне, – Давай по-своему, ну… этот!

– Понял, батюшка, – понятливо закивал холоп, в считанные дни научившись расшифровывать такие понятия, как «тот», «ну… этот», «который давеча» и совершенно, казалось бы, неопределённое мычание, – сию минуту! Вы пока посидите в горнице, я уж сделаю! С утра сходил, выменял на табак у солдат хорошего кофия, по случаю! Они ведь, ироды, и понятия не имеют иногда, что им в руки попадается, так-то! У иного денщика, ежели из понимающих, такое с руками не оторвать, ещё и в драку небось полезет! Ну и наслушался на рынке такого, что и самому-то не верится, такое-то и подслушивать с оглядкой опасливо, а уж говорить-то!

– Н-да? – заинтересовался барин, большой охотник до кофе и простонародных сплетен и слухов, которые попаданец генерирует десятками.

– Да, батюшка, – болванчиком закивал Ванька, принимая готовить кофе, – Народ сейчас, вы же и сами знаете, на нервах несёт такое, что язык своего хозяина куда как далеко обгоняет! На почтовых вперёд летит!

– На нервах, – просмаковал барин незнакомое, но, в общем, вполне понятное и интересное сочетание слов, которым, при случае, можно будет щегольнуть в понимающей компании.

– Кто-то из докторов обронил, а я и подхватил, – поспешил объясниться попаданец, который и так-то выделяется сверх всяких мер.

Кофий привёл барина в благодушный лад, и трата на него (по большей части пошедшая на пользу самому лакею) была вполне одобрена.

– Так, батюшка… – как бы нерешительно сказал лакей, – я тут вспомнил рецепт один, краем уха слыхивал, но в сомнениях, значит.

– Вот на себе и испробуешь! – погрозил ему пальцем подобревший хозяин, – А то ишь… опыты на мне ставить вздумал!

– Виноват! – переломился в поясе Ванька, получивший добро на потребление дефицитного напитка не украдкой, а на вполне законных основаниях, – Не подумал!

– То-то, что не подумал, – пробурчал чиновник, – ну, давай, что ли, бритву готовь…

Во время бритья, как и положено незаменимому камердинеру, попаданец развлекал хозяина сплетнями, дозируя юмор и осторожно подбривая линию растительности на лице. Губы у того полные, дряблые, изорванные в молодости при падении с лошади, со сложным рельефом, так что если бы не полученный много ранее богатый опыт, и сотня, наверное, бритых холопских физиономий, лакей бы и не справился.

– К полудню придёшь, – велел хозяин, собираясь на службу, и, важный, вышел прочь, не глядя на замершего в поклоне слугу.

Отстояв должное время и проводив глазами хозяина, Ванька вернулся в домик, где стоит на постое господин Борисов Борис Константинович, титулярный чиновник по военному ведомству, заслуженный вор, коррупционер и рабовладелец, уважаемый в обществе человек.

Ну, как на постое… владелицу дома, вдову отставного матроса, выселили куда-то, и может быть даже, не в чистое поле…

… и может быть даже, компенсируют её издержки… но последнее очень вряд ли.

Домишко небольшой и хозяйство не то чтобы богатое, но хлопот у слуги предостаточно. Вынести и отмыть ночной горшок, притащить дров для готовки, за которыми, в виду дефицита, пришлось тащиться чёрт те куда и там скандалить, требуя положенное и угрожая барином, набитием морды и военным судом попеременно.

Прибрать в доме и во дворе, что, при наличии золы и жары, а от того и пыли, следует делать ежедневно. Отнести бельё в прачечную и забрать уже постиранное, принести воду для питья и морскую, чтобы было чем отмывать полы, ночные вазы и собственную физиономию.

Потом снова рынок, где процветает всё больше меновая торговля, и иконок, образов, крестиков и молитвословов здесь много больше, чем еды или выпивки. Логику, согласно которой всем миром собирали для Русского Воинства весь этот богослужебный инвентарь, везли его через всю страну, а потом, в ущерб всему, даже пороху и оружию, пёрли в осаждённый город, попаданец так и не смог…

… и судя по меновым ценам на этот сомнительных достоинств товар, солдаты и совсем немногочисленные горожане, оставшиеся ещё в живых, придерживаются, в общем-то, примерно такого же мнения. Впрочем, их мнением традиционно никто из вышестоящих не интересуется.

Закончив с делами, Ванька быстро переоделся в новенький, щегольской мундир ополченца, пошитый из такой ткани и так, чтоб всем было видно, что это – слуга уважаемого человека, который может себе позволить…

… и Борис Константинович позволяет себе и это, и многое другое, потому что – возможности!

У самого же попаданца сложное, двоякое. Он по-прежнему числится в ополчении, по факту выполняя функции денщика и прислуги за всё у собственного хозяина.

Юридика выходит достаточно запутанная, и, как уяснил парнишка, неприятности ему могут прилететь не только от хозяина, но и от какого-нибудь излишне ретивого и принципиального офицера.

Пару раз и прилетало… и понять, возбудился ли Его Благородие на слишком чистенького и благополучно выглядящего ополченца, или на владельца оного, лакей особо и не пытался. Злопамятный и мстительный, он запоминает таких, и (морда-то своя!) обязательно выводит всё для хозяина так, что морде получал он, холоп, а урон чести был его хозяину!

В бытие лакеем у человека влиятельного есть свои… так сказать, привилегии.

И нет, он совершенно не стесняется ни кляузничать, ни даже, по необходимости, клеветать, полагая в том единственную, в виду своего положения, защиту. Он лакей, холоп, раб, ограничен в правах и не может ни в морду ответно сунуть, ни в суд подать, ни даже словами отгавкнуться!

Но если Его Благодие полагает возможным проделывать с безответным человеком всякие гадости, то какое же оно, к чёртовой матери, Благородие⁈ Сукин сын, даром что при эполетах!

Он, Ванька, холоп и подл по определению, согласно мнению хоть официальному, хоть распространённому среди… хм, высших чинов общества. Поэтому – получите, сукины дети, ответочку…

Наведя последний лоск перед зеркалом, он глянул на солнце за окном, подбирающееся к зениту, и вышел, не забыв запереть дверь. Хотя военных вокруг великое множество, и, куда ни плюнь, везде часовые или денщики, но…

… военных вокруг – великое множество!

В Севастополе, а вернее, в той её части, что пока контролируют русские войска, тесно так, что не продохнуть! Не сказать, что народ сидит вот прямо на головах друг у друга, но ей-ей, ещё чуть, и будет именно так!

От того, а ещё и от плохой, недостаточной еды, от понимания уже проигранной войны, от нехватки всего и вся, от натянутых до звона нервов, которые сейчас рвутся на раз, люди озлобились, и, можно даже сказать, оскотинились. Бывает… да, всякое бывает!

– А-а, вона оно как, – покачиваясь на нетрезвых ногах, Маркел Иваныч оторвался от вдумчивого орошения полуразрушенной стены на задах здания, где, на своё несчастье, решил срезать попаданец, избегая, на всякий случай, патруля.

– А ну стоять, сукин сын! – рявкнул унтер, и, забыв о штанах, сделал несколько быстрых шагов, хватая Ваньку за руку, – Я тебя не отпускал! А ну смир-рна! Щас я тебя по морде, сукиного сына…