Текст книги "Старые недобрые времена (СИ)"

Автор книги: Василий Панфилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Обросший за это время душевной чёрствостью, как грязью, высовываться из этой раковины Ванька не спешит, осторожно выглядывая из этого состояния, как рак-отшельник из скорлупы.

Желание «быть как все», спасло его от того, чтобы спятить, от бруствера, от шпицрутенов…

… но есть проблема и в отсутствии индивидуальности, инициативы, в привычке действовать – как все. Этак можно и забыть, что он уникален, что у него в голове пусть хаотичный, плохо связанный, но всё ж таки набор эксклюзивных знаний, исторических дат и имён, навыков.

Решив для себя, в который уже раз за эти дни, не высовываться и не нарываться, но, по возможности, не забывать о том, кто он есть.

О том, что жизнь у него одна, и что он хочет прожить её не за Царя, Отчество и Веру Православную, а за себя, и только за себя! Прожить так, как хочет он сам, а не какое-то Благородие, Величество или Преосвященство. Хорошо прожить, достойно…

… и по возможности – долго.

– Вот здеся осторожнее, – под руку забубнил мастер, свято уверенный, что без его помощи Ванька ни в жизнь не справится.

Впрочем, тот не спешит объяснять, что это не так, хотя на деле… ну право слово, что там сложного для человека, который сам, пусть даже и с помощью интернета, собирал себе, да и не только себе, компьютер, и чинил бытовую технику.

А дача? У них с мамой и домик был, который пригляда требовал, и теплицы, и много чего ещё, требующее и рук не кривых, и каких ни есть, а знаний и навыков.

Да и казачок, холоп, бастард своего хозяина, с оружием знаком с детства, делая мелкий ремонт буквально походя, даже не воспринимая это за настоящую работу. Но объяснять что, доказывать… увольте!

Кряжистый, недоброго вида солдат, ввалившийся в мастерскую, расстроен, угрюм, и пребывает в таком настроении, что дай только повод, а морда найдётся! Скомкано, как со старым знакомцем, поздоровавшись с мастером, он с силой пихнул тому в руки ружьё.

– Вона, Иваныч… – выплюнул он зло, усаживаясь пододвинутый табурет, – што хочешь делай, а сделай, иначе меня наш унтер со всеми потрохами схарчит! Застряла, проклятая, и хоть ты што делай, не вылазит!

– Вона… – солдат сунул погнутый шомпол под нос сперва мастеру, а потом и Ваньке, – пулю забил, но, заразу таку, не до конца! Ни туды, ни сюды, туды её в качель! Мне унтер, собака, в зубы сунул, а я што? Я, што ли, виноват в том, што не ружья у нас, чёрти што окаянское? Я⁈ Нет, ты мне скажи!

Он с угрожающим видом вытаращился сперва на Иваныча, а потом и на Ваньку.

– Когда Его Благородие орёт, что сгноит тебя, сукина сына, да вместе с унтером в четыре руки в морды суют, за нерасторопливость, а потом…

Он прервался, безнадёжно махнув рукой, и обмяк угрюмо.

– Дай-ка, – прервал его мастер, и, протянув руку, вытащил ружьё из рук солдата.

– Да-а… – протянул Антип Иваныч, с озабоченным видом оглядывая оружие, – да уж…

– Чевой там? – с мрачным видом поинтересовался солдат.

– Глянь, Ваньк, – мастер передал ему оружие, будто экзаменуя, но на деле скорее сбивая фронт негатива с себя на помощника. Трусоват Антип Иваныч, чего уж там.

– Переделка, так? – постановил попаданец после недолгого осмотра, – В гладкоствольном ружье нарезы делали?

– Ну, так, – мрачно ответил нахохлившийся солдат, ждущий ответа и непроизвольно сжимающий и разжимающий костистые кулаки, которых, быть может, на быка и не хватит, но на подростка, случись ему удачно попасть, вполне!

– Разбирать надо, Иван Петрович, – доложился Ванька мастеру, и, не дожидаясь, прошёл к верстаку, стоящему перед низким окошком.

– Здесь всё разом сошлось, – стараясь не косится на угрюмо сопящего владельца оружия, продолжил он, усевшись на табуретку и начав разбирать винтовку, – и сталь у ствола не та, что для нарезного штуцера нужна, и сам ствол небось не новый… так?

– Мне-то откудова знать, – нахохлился солдат, – каку дали, с такой и хожу.

– Ты, Ляксей, не горячись, – зажурчал мастер, – понятно всё, это Ванька просто слова не так составил, не серчай! Ты вот лучше обскажи…

В воздухе повисли факты, имена, и, в который уже раз, прозвучало громкое слово «Предательство», и…

… Ванька поспешил оглохнуть, зашоркав без нужды напильником и застучав молотком, загремев всем железом разом.

Разговоры такого рода не новы, он и в городе слышал, не раз и не два, о предательстве генералов и министров, притом назывались конкретные имена и события. Всё это, наверное, было бы очень интересно историку, но говорящие такое, а порой и слушавшие, но не донёсшие, проходили через шпицрутены. Ну или, в случае моряков, привязывались к орудию, и на просоленную спину матроса обрушивались солёные линьки.

Говорили и горожане, и тоже – с последствиями, потому как город военный, к тому же находящийся на осадном положении.

Военные власти, наделённые мыслимыми и немыслимыми полномочиями, разбирают дела не по нормам Права, и без того жесточайшего, а руководствуясь собственными соображениями морали и целесообразности, и здесь – как повезёт. Обычно – не очень…

В сердцах ли ляпнул человек, сказав, что как милости Божией ожидает, когда же англичане с французами возьмут наконец Севастополь, и эта чёртова война закончится наконец, или он, горожанин, что-то делает для этого…

… и об этом тоже говорили и говорят – и о шпионах противника, и о том, что власти в Севастополе не утруждают себя разбирательствами, и просто казнят болтунов и критиков, как шпионов врага.

А есть ещё и озлобившиеся патриоты, готовые рвать на куски всякого, кто не готов идти грудью на вражеские штыки и умирать во имя Царя и Веры.

Озлобившиеся горожане, потерявшие близких в этой войне, нередко по вине военных и гражданских властей города.

Обыватели, то мечущиеся между этими крайностями, то затаивающиеся, то вспыхивающие от какого-либо события, и – не угадать!

А уж рисковать оказаться в жерновах просто из-за чужих разговоров… к дьяволу!

К счастью, вскоре разговоры стали более приземлённые, а слушать о капризных лютихских штуцерах безопасней, да и интересней.

– Это не мастерская, а так… – выпроводив солдата, принялся вздыхать мастер, рассказывая, как у него с герром Грубером была мастерская, и если бы не та злополучная девка…

Пристрелкой решили заниматься в низкой, вытянутой каменистой лощинке метрах в двухстах позади бастиона. Ванька, с трудом дотащивший перевязанную верёвкой охапку ружей, осторожно опустил их на землю, прислонив к большому плоскому камню, раскалившемуся на солнце так, что и не прикоснуться. Ящерка, дотоле выглядывавшая из расщелины, глянув на людей недовольно и спряталась подальше от раздражающих и опасных двуногих.

– Во-она… – Антип Иванович потыкал пальцем в пространство, – видишь, уступчик такой, а потом лощинка изгибается?

– Ага… – не сразу отозвался Ванька, не вдруг разобравший хаотичные тычки мастера в пространство.

– Ну вот туда и пуляй, – приказал мастер, устраиваясь в тени чуть поодаль, с фляжкой и трубкой… наставлять, разумеется, а не то, что попаданец было подумал.

Как всегда это бывает, немедленно нашлись критики из числа солдат, устроившихся в лощинке то ли на сиесту, то ли на предмет выпить и перекинуться в картишки вдали от лишних глаз, и отнюдь не воодушевлённые ни потенциально шумными соседями, ни собственно лишними глазами.

– Пошто порох впустую переводить? – недовольно заворчал подошедший солдат, – Эвона, французов скока! В них и пуляй!

– Эвона, – передразнил его Антип Иваныч, остро воспринимающий покушение на свой авторитет, и, до кучи, на своего ученика, – иди вона туда сам, да стреляй в кого хошь!

– Я при орудиях состою! – выпятил тощую грудь незваный гость.

– Вот при них и стой, – разрешил ему мастер, – а нам со своими рассуждениями не лезь, раз не соображашь!

Оппонент, оглядываясь на дружков, поворчал что-то невнятное, но видя, что те не решаются, а вернее, просто не хотят поддержать его, развивать конфликт не стал и удалился.

– Лезут всякие туды, куда их и не просют, – мастер, напротив, всё никак не унимается, вплёскивая свою воинственность в окружающее пространство и брызгами задевая Ваньку.

– Эвона! – передразнил он уже ушедшего солдата, – А сообразить, голова твоя дурная, што другим свою голову-то не хочется попусту под пули высовывать, никак? А чево ради? Штоб ты, скотина худая, мог без чужих глаз с дружками выпить? У-у…

– Всё, Ваньк, всё! – замахал на него руками Антип Иваныч, – Не слухай меня, я так, по стариковски… давай, устраивайся и ето… Ну, да здесь тебя, казачка, мне учить и не надо, так ведь?

– Точно так, Антип Иваныч, – послушно отозвался ополченец, обустраивая позицию. Потом, оставив оружие под приглядом мастера, он сходил к «тому приступочку», померив расстояние шагами и заодно поближе познакомившись с местностью.

Нарисовав несколько концентрических кругов, а потом, от балды, ещё и разного рода треугольники и прочую геометрию, вернулся обратно.

На звуки выстрелов, а вернее, на какое ни есть, но развлечение, подтянулись зрители, начавшие вяло обсуждать происходящее. Ванька, стараясь не обращать на них внимания, занимается своим делом, а старый мастер, которому выпитый на жаре алкоголь постучался в седую голову, взялся за каким-то чёртом отгавкиваться.

– Пуф… и мимо, – дразнится матрос, пыхая трубочкой, – пуф…

Но Ванька, не обращая на них внимания, занимается своим делом, и вскоре, убедившись, что ополченец стрелять умеет на зависть иному егерю, злопыхатели придумали новый повод.

– Етова бы молодца, да на позиции, – заворчал один из солдат, – пущай французов выцеливат, а не впусте порох переводит.

– На позиции! – вызверился мастер, – Куда⁈ Французы вона они, рядышком совсем, доплюнуть можно! Ты чавой не тама, а?

– Я сапёр, – с достоинством ответил оппонент.

– Ну и так и он не штуцерник, а мой сподручный по оружейному делу! – взвился Антип Иваныч, – Ремонта по моей части – стока, что хоть не спи, а всё едино не успеешь, вот Его Благородие, господин поручик Левицкий, дал его мне! Не в штуцерники небось сунул, а мне придал! А ты што, умнее Его Благородия? Ась?

' – Запрещённый приём' – мысленно хмыкнул Ванька, но он, собственно и не против… когда в его пользу.

– Сидят, в безопасности! – орал другой солдат, свято уверенный в своей правоте, – Нет, а ты давай как все, в штыки! Я вона…

Он поднял бессмертную, наверное, тему…

– … а чем они, суки, лучше меня⁈ Почему я вот гнию в галереях и хожу в штыки, а некоторые тута чистенькие⁉

В разгорающейся сваре принял участие не один десяток солдат и матросов, и хотя до хватания за грудки и далее дело каким-то чудом не дошло, по личностям друг дружки народ проехался изрядно.

В последнее время, с нехваткой всего и вся, в том числе и питьевой воды, народ, и без того уставший до предела от беспрестанной работы, от опасности, от гибели товарищей и несправедливости командиров, озлобился.

Сорваться вот так вот, на ровном, в общем-то, месте, может каждый. Вот только что сидел, пыхал трубочкой, пересмеивался о чём-то с товарищем… а потом одна искорка, одно слово случайное, взгляд не тот…

На Батарею Ванька возвращался не то чтобы злой, но изрядно взвинченный. Антип Иваныч, шагающий рядом налегке, мало что не плюющийся ядом и вспоминающий самые яркие моменты недавней склоки, спокойствия не прибавлял.

– Нет, ну ето как? – возмущался мастер, всё время дёргая подмастерья, требуя внимания, а не просто угуканья, – Етим волю дай, они всех под одну гребёнку, чтобы, значит, никому не было лучшей, чем им! А подумать, что иная голова побольше стоит, чем десяток твоих, ему не хочется. Ему это не лестно, так-то о себе думать!

– Я ето… – кхекнул мастер, остановившись, не доходя пары шагов до мастерской, – пойду к знакомцу, подлечусь. На травках, значит…

– Понял, Антип Иваныч, – порядку для ответил попаданец, – не извольте беспокоиться!

Ещё раз кашлянув, мастер ушёл, оставив мастерскую на Ваньку.

Тот, вздохнув, оглядел комнатушку с убогим инструментарием и кучей всего и вся, притащенного в починку, и чтоб (кровь из носу!) к завтрашнему дню всё было, сукины дети, готово…

… и принялся за работу. Потому что, а куда деваться? Несправедливость и работа на износ, это конечно да… но с другой стороны, от галереи они с Антипом Иванычем освобождены. Да и хоть на бруствер, хоть в морду, вот так вдруг не пхнёшь, потому что какой ни есть, а – специалист!

– Никак без пригляду тебя оставили? – удивился вошедший молодой солдат, заоглядывавшись в поисках мастера и не находя его, – Накося вот…

– Замок, вишь, поломался, так што давай, поживей! – прикрикнул он, с силой сунув Ваньке в руки ружьё, и добавил, – да почисть ево как следоват, а то тумаков получишь…

Он добавил несколько ругательств, и, обернувшись на стоящих в дверях товарищей, подмигнул им – какой он, дескать, мо́лодец, а⁈

Попаданец, не говоря ни слова, склонил голову набок, рассматривая солдата. Если бы не последние его слова, он бы, наверное, молча взялся за работу… а совсем недавно, в период ломки, он бы, наверное, и ружьё потом почистил, не думая ни о чём.

А до того, в самом начале своего пребывания на Бастионе, наверное, пытался бы язвить и отгавкиваться, вполне остроумно, но попадая как-то удивительно не в такт армейской тематике. Так что, чуть погодя, всё равно не только починил бы, но и почистил, но уже побитый, потому что против коллектива – не попрёшь!

А сейчас что-то изменилось… и в нём самом, и в отношению к жизни, и, пусть даже отчасти, в отношении солдат к нему.

– Залупу тебе на воротник, Никодим, – ответил подросток,нарываясь на драку и всеми фибрами души желая её.

– Чево⁈ – переспросил тот, медленно поворачиваясь к нему.

– Залупу на воротник, и ею сперва уши тебе почистить, а потом конец в рот вставить…

… и он не успел договорить, как солдат бросился на него, разом побагровев и занеся кулак, и сам бросился навстречу, в ноги, заплетая их и наседая сверху, чтобы ударить по морде…

Но морда оказала сопротивление, и они покатились по полу, рыча, отвешивая друг другу тумаки, хватая друг дружку за руки, вырываясь и выплёвывая ругательства.

… но впрочем, недолго.

– Ну, будя, будя… – с этими словами их растащили, и двое солдат, постарше, и значит, поавторитетней просто в силу возраста, что-то негромко выговаривают Никодиму.

– … и по делу, по делу, – приговаривает ветеран, – если бы вы, коты, не сцепилися, я бы тебе самому за такое подзатыльников бы надавал!

– Нет, а што… – молодой солдат никак не может понять, что ситуация разворачивается не так, как ему хотелось бы, и что молодчество, которое быть может, встретило бы полное понимание среди его годков, для ветеранов, отслуживших мало не двадцать лет, выглядит совсем иначе.

– Он, Никодим, злопамятный, – предостерёг его угреватый тёзка, когда ветераны вытолкали забияку прочь, уйдя с ним и что-то выговаривая на ходу.

– Ничо, – мрачно отозвался Ванька, прикладывая холодную железку к глазу, – Флаг ему в руки, барабан на шею, и вперёд, голой жопой ежей давить!

– Как-как? – с восторгом переспросил тёзка, и попаданец, не пожалев, повторил.

Отсмеявшись, тот хлопнул Ваньку по плечу и сказал, как будто даже с облегчением…

– Ну всё, отживел… и слава Богу!

[i] На Парижской Выставке 1900 года плотников из Российской Империи (лучших из лучших!) французы сдержанно похвалили за то, что они «С топором и природной сметкой» почти так же хороши, как плотники французские. Вся пресса Российской Империи захлебнулась от восторга, перепечатывая этот отзыв.

Хотя на самом деле… нет, не позор, но там же отмечалось, что русские плотники, при всём их уме и «природной сметке» не умеют читать элементарные чертежи (в лучшем случае бригадир кое-как понимает) и не знают назначения некоторых плотницких инструментов.

[ii] Желающие могут почитать наблюдения царских (!) офицеров о призывниках в армию Российской Империи начала двадцатого века. Там очень хорошо и о физическом состоянии, и о грамотности, и привычке хоть к какому-то инструменту, сложнее топора и лопаты. Для некоторых рекрутов даже (!) винтовка Мосина была слишком сложна с технической точки зрения.

Глава 8
Гладко было на бумаге

– России нужно как можно быстрее и с наименьшими потерями выйти из войны, – без эмоций, даже не повернув головы, сообщил генерал-адъютант барон Вревский командующему русскими войсками в Севастополе, генералу от артиллерии, и также генерал-адъютанту, князю Горчакову.

Князь, остановившись, едва заметно склонил голову набок и посмотрел на собеседника, как бы спрашивая, правильно ли он понял? Свита, следующая за ними в почтительном отдалении, так же остановилась, не смея тревожить именитых сановников.

– Успех наших войск при отражении штурма бесспорен, но возможности продолжать войну у Империи нет, – продолжил Вревский, говоря всё так же безэмоционально, как бы подчёркивая этим, что это не его личное мнение.

– Его Императорское Величество считает, что гарнизон обречён, – веско добавил барон и замолчал, дав своему собеседнику возможность обдумать информацию и собраться с мыслями.

Князь, сняв пенсне, тщательно его протёр, не говоря ни слова, снова водрузил на переносицу, кивнув наконец, приглашая продолжить разговор.

– Пополнения, – всё так же сухо продолжил барон, не глядя на собеседника, – не могут переломить ситуацию, и Севастополь необходимо сдать.

– Я уже отвечал Государю, – чуть помедлив, начал говорить Горчаков, – что полностью согласен с мнением Его Императорского Величества о безнадёжности сопротивления, но считаю, что мирные переговоры нужно начинать сейчас, пока наши войска ещё стоят в городе, и исход войны ещё не решён.

– Из Брюсселя поступили сведения, – сухо парировал барон, – о посылке французами подкрепления в двадцать четыре тысячи человек, а так же есть сведения о предложении союзников двинуться к Перекопу, тем самым отрезая Крым от России. События такого рода могут привести к куда как более тяжким для нас последствиям.

– Поэтому… – барон выдержал паузу в лучших театральных традициях, – Его Величество считает, что лучше вывести войска в поле и дать решительное сражение, попытавшись разбить врага и снять осаду с Севастополя.

– Время и место, – продолжил барон чуть погодя, – Государь предлагает выбрать вам…

Медленно кивнув, Горчаков не проронил ни слова. Объяснять опытному царедворцу разницу между «Считает» и «Приказал», не нужно…

… и вкупе с предложением выбора и места это значит, что Его Величество, не оставив, по сути, командующему выбора, перекладывает на него всю ответственность.

Давление со стороны Двора на командующего, а вернее, на всех командующих, сменяющих один другого, давнее, тяжкое… и в то же время почти неуловимое. Оно сформировано из мнений, намёков, оговорок и тому подобных вещей, с помощью которых умный человек, не чуждый интриг, избегает ответственности, получая при этом все возможные выгоды.

– Если ваша… – выделил голосом барон, – попытка не удастся, можно будет со спокойной совестью сказать, что сделано всё, что в человеческих силах, и отдать город, начав мирные переговоры.

– Я… вас понял, Павел Александрович, – сказал наконец Горчаков.

Позже, вернувшись к себе, командующий вынул из бюро[i] письма, хотя и знает их едва ли не наизусть, и, разложив, принялся думать, составляя пасьянс из мнений, намёков, собственной карьеры и тысяч человеческих судеб.

Воля императора, пусть даже выраженная без чеканных формулировок, без «Предписываю» и «Повелеваю», давит…

… а ещё давит обида – потому, что это император хочет обменять жизни солдат на газетные заголовки о героизме, которые очень вряд ли дадут значимый эффект на мирных переговорах, но позволят переключить общественное мнение в собственно Российской Империи!

Общество недавно ещё, подпитываясь сведениями из официальных сводок, верило, что в Севастополе куётся Победа. Шок от поражения, от того, что и сводки, и пресса им, оказывается, лгали, нуждается одновременно в громоотводе, и в героике.

В громких, пусть и печальных фанфарах, в Наших Героях, не вернувшихся с полей, в скорбных письмах о том, что кто-то из близких героически…

… да, последнее обязательно! При отражении штурма, при атаке, ярко, славно, громко!

Не писать же, в самом деле, о холере, о болезнях, вызванных голодом, о…

Нет, разумеется, и Горчаков, как никто, понимал Императора! Да и фрондером он никогда не был, но…

Встав, он сделал несколько шагов, подходя к окну, и, заложив руки за спину, встал, не видя перед собой ничего.

… может быть, и в самом деле, выполнить… нет, не приказ, но «пожелание» Государя максимально в лоб[ii], показывая тем самым не фронду, но неприятие уготованной ему роли.

А солдаты…

О них командующий даже не задумался, потому что – Эпоха…

… а они – всего лишь цифры.

* * *

Одетый, согласно Уставу, в длинную, не по росту, неуместную яростным крымским летом шинель, придерживая на плече ружьё и чувствуя, как солёный пот разъедает не зажившие ещё рубцы от шпицрутенов (снова!), Ванька шёл в неровном строю, шагая по бездорожью давно разбитыми сапогами с истёртыми подошвами, с каждым шагом погружаясь в самую что ни на есть безнадёгу, чувствуя себя так, будто марширует прямым ходом в болото. Хотя…

… уж лучше бы в болото! Шансов больше.

Уж что-что, а «Федюхины высоты» и «Чёрная речка» попаданец, пусть и без особых подробностей, помнил – благо, ЕГЭ для него было совсем недавно. Да и какие там подробности…

Лучше всего эту битву описал, наверное, Лев Николаевич.

' – На Федюхины высоты нас пришло всего три роты, а пошли – полки!'

Вспомним о будущем классике великой русской литературы, попаданец стиснул зубы, сдерживая ругательства. Его он недолюбливал ещё с младшей школы, с нелепого, на его взгляд, сахаринного, нравоучительного и дрянного «Филиппка». Потом был знаменитый дуб на много страниц, и сноски на французском, и всё это толстовство с непротивлением, которое, наверное, можно было бы уважать…

Но босоногий граф не думал отпускать своих крепостных на волю, вполне уверенно эксплуатировал их на барщине, не стеснялся получать выкупные платежи, и вроде как, в молодости был охоч до крестьянок[iii]. Да и отношения его с супругой, мягко говоря, не образец для подражания. В общем, сложный человек, хотя и да, классик…

Несмотря на «Войну и мир», на «Анну Каренину» и всё то, что Толстой сделал, или вернее – сделает для русской литературы, попаданец его не то чтобы ненавидит его… пока. Очень может быть, от ненависти к барину, к представителю «белой кости», ненавистного офицерского корпуса, его отделяют только не написанные ещё Толстым великие произведения.

Ну в самом деле… это даже не «благие намерения» флотских дедов с их напрочь перекорёженным службой сознанием. Бытие ополченцем, на грани, а порой и за гранью возможного, воспринималось ими как благодеяние. Да и то… и понял уже их, а простить – никак не получается, да наверное, и не хочется.

К человеку образованному, умному, знающему фронт не понаслышке и со всех сторон, требований больше.

А так… шёл по Бастиону нетрезвый Лев Николаевич с такими же подвыпившими товарищами, и кто-то из них, ткнув в Ваньку пальцем, сказал что-то о геройском порыве, зуавах…

' – Замечательный стрелок, призовой! – подхватил малознакомый молоденький прапорщик из недавнего пополнения, едва ли сильно старше самого ополченца, – Скажу вам, Лев Николаевич, такому стрелку и среди Лейб-Гвардейских Егерей место бы нашлось!

– Так хорош? – качнувшись на нетрезвых ногах, поинтересовался Лев Николаевич, бросив мутный взгляд на вытянувшегося перед ними ополченца, старательно, не мигая, пялящегося в пространство.

– Вполне! – икнув, важно ответствовал прапорщик, – Да и фланкирует, скажу я вам, очень недурственно…

Он сказал ещё несколько слов о зуавах и о том, какой Ванька молодец, и что здесь, на Бастионе, на Язоновском Редуте, он киснет без настоящего дела, и господа офицеры удалились куда-то. Ванька, выдохнув облегчённо, забыл о них, и как выяснилось – зря!'

Пьяный разговор так и остался бы без последствий, но…

… причиной того, что ополченец топает сейчас в солдатском строю, стал именно Лев Николаевич! Именно он подошёл потом к командиру, и, нимало не интересуясь Ванькиным мнением, добился прикомандирования к войскам, идущим сейчас на штурм Федюхиных высот.

Добился откомандирования… и похоже, забыл, когда проспался. А он, Ванька, топает сейчас в строю, и очень может быть – на смерть.

– Па-адтянись! – прозвучала продублированная унтерами команда, и маршевые колонны, прежде рыхлые, начали туго стягиваться, приближаясь к болотистым берегам Чёрной речки, где их уже ждали перекидные переправы, наведённые сапёрами под огнём противника.

Мысли из Ванькиной головы вымело, как метлой… остался только ужас, да вбитое шпицрутенами слепое, бездумное повиновение командам. Он, ощущая себя частью единого квазиживого механизма, ускорил шаг, чувствуя плечи, локти и спины солдат, запах мужицкого пота и сумасшедшее биение сотен сердец, готовых сейчас выпрыгнуть из костяных клеток.

– Вперёд, братцы! – надорвался голосом какой-то офицер, – Ур-раа!

– Ур-раа! – послушно исторгли сотни глоток, и сотни ног затопали по переправе, идя на ядра, на картечь, на пули, на смерть…

В глаза плеснуло красным, бегущий впереди солдат, уже мертвый, не сразу упал, влекомый остальными вперёд, а несколькими секундами позже его, чтоб не мешал, столкнули в речку.

Ванька бежал со всеми, стараясь не сбиться с шага, пробежать наконец эту Долину Смерти, добраться до тех, кто стреляет в них, и прекратить этот ужас, эти смерти…

Чугунное ядро, врезавшись в бегущих впереди, сделало из людей обрубки, и, мячиком отрикошетив от настила, зацепило ещё несколько человек.

– Вперёд! – орут офицеры вразнобой, – Шире шаг, сукины дети!

… и сукины дети рвут жилы, и наконец, первые русские солдаты ступили на вражеский берег, и все они – полегли.

Но по их телам, по окровавленным камням, уже бегут другие… сукины дети.

Рты распялены в крике, в попытке ухватить раскалённый воздух, вокруг беспрестанный гул, в Небе повисли обрывки молитв, божбы, проклятий, просьб о помощи, приказов поспешать, и разумеется «Ур-ра!»

В дело наконец вступила русская артиллерия, и…

… вот где сукины дети! Они могут стрелять только снизу, с неудобных позиций, и, чёрт подери, решительно непонятно, для кого они более опасны – для французов с сардинцами, или всё-таки для своих⁈

– Ку-уда⁈ – унтер, дьявол, возникает как из-под земли, и, бешено щеря зубы, пинками поднимает Ваньку из маленькой, но такой уютной ложбинки…

… а он не помнит, как в ней оказался!

– Пристрелю, сукин сын! – и ведь не шутит… хотя вернее всего, заколет штыком.

– Ура… – сипел попаданец, зигзагом забегая наверх, оскальзываясь на камнях, на крови, а местами и на телах солдат.

Чего он боится больше – французов с сардинцами впереди, или унтера сзади, Ванька, наверное, и не смог бы ответить. Но он упорно бежал, а скорее, карабкался вперёд, все свои силы сосредоточив только на том, чтобы не упасть, а куда он бежит и зачем…

Почти добежав и почти не видя рядом с собой солдат, присел за валуном, оставленным неприятелем перед своими позициями невесть из каких соображений, и попытался если не собраться с мыслями, то хотя бы перевести дух. Быстро оглядевшись и увидев, что русские солдаты отступают назад, и бегут, устилая своими телами склоны Федюхиных высот, он, высунувшись, выстрелил куда-то в сторону вражеских позиций и кинулся вниз.

На бегу он, никак не анализируя это, увидел, что русские артиллерийские резервы ещё только сползают с Мекензиевой горы, и никак не могут успеть к битве. Но думать… все ресурсы мозга сейчас сосредоточены на том, чтобы не упасть, пока он несётся вниз огромными прыжками, ежесекундно ожидая, что вот сейчас вражеская пуля или картечь ударит его в спину, выгибая и бросая на каменистую землю уже мёртвым.

– Соберись, братцы, соберись! – кричит какой-то напрочь незнакомый поручик, – Собьём неприятеля с высоты! Ну, давайте, братцы! Не отступаем!

Внизу, под ядрами, под пулями штуцеров, командиры снова собирают людей в колонны и цепи, и снова…

– Строй держать, сукины дети! – орёт унтер, – Строй!

Ядра врезаются в солдат за разом, сбивая эти человеческие кегли, ломая их, отрывая руки, ноги, головы…

– Строй… – хрипит унтер с оторванной рукой, уже мёртвый, но ещё не осознающий это, и всё ещё ведущий солдат в атаку, – Строй держать, сукины дети…

Ванька пробежал мимо него, не задерживаясь, и, присев в низенькой ложбинке, бездумно вскинул винтовку к плечу, выцеливая чью-то голову в кепи возле вражеских пушек. Выстрел… и кепи пропало, а ополченец, пригнувшись от выстрелов из винтовок и картечи, лихорадочно перезаряжает оружие.

Человеческий вал тем временем захлестнул вражеские позиции, где завязалась ожесточённая схватка. Ванька, добежав, не стал сходу вступать в бой, а выцелил сперва рослого вражеского офицера и плавно нажал на спусковой крючок, а секундой позже, так и не увидев, упал ли офицер, он отбил сильнейший выпад штыком. Извернувшись, выгнулся луком и метнул себя, винтовку и штык в противника, держа её одной лишь правой рукой. Штык вошел едва ли не всю длину, и Ванька поспешил одёрнуть винтовку назад.

Вокруг него самые ожесточённые схватки, вспухают дымные следы выстрелов, лязгают штыки и тесаки, катаются по земле противники, пуская в ход руки, ноги, зубы и всё, что только подвернётся под руки. Осознать, что происходит в этом кровавом, ежесекундно меняющемся калейдоскопе, попаданец даже не пытается, сосредоточившись исключительно на выживании, и это, чёрт подери, необыкновенно сложно!

В его голове засели обрывки схваток, он наседал на кого-то, норовя вонзить штык, отбивался от двух рослых сардинцев, бил прикладом в висок упавшего артиллериста и оскальзывался на камнях, крови трупах, не иначе как чудом оставаясь в живых.

Когда и почему они побежали назад, Ванька, хоть убей (!) не смог бы сказать. Просто в один момент он осознал, что бежит со всеми вниз, вокруг совсем незнакомые солдаты, и…

… вот он уже внизу, хватает потрескавшейся глоткой сухой и колючий воздух.

– Соберись, соберись, братцы! – размахивая лёгкой саблей, надрывным фальцетом кричит какой-то важный немолодой офицер в окровавленном мундире, без головного убора и с совершенно безумными глазами, – Соберись!

– В строй, в строй… – Ваньку подпихнули, пропихнули и поставили в чужой строй, к совершенно незнакомым солдатам.

– Братцы! – снова взвился в небо фальцет важного офицера, – Не посрамим!

Речь его, составленная из громких, трескучих, плохо связанных между собой фраз, перемежается выстрелами пушек и всем тем невообразимым и страшным шумом, который царит на поле боя.

– Кагул! – взмахивает саблей офицер, и рокот орудий сказал всё за него.