Текст книги "Старые недобрые времена (СИ)"

Автор книги: Василий Панфилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– У этой морды хозяин есть, – дерзко отозвался лакей, брезгливо стряхивая унтерскую руку.

– Сгною… – выпучил глаза Маркел Иваныч, – ты, сукин сын, ещё в полку, так что я…

Он попытался ухватить ополченца за грудки, но тот, доведённый уже до белого каления, сделал шаг навстречу и впечатал колено в пах – образцово, как не получалось когда-то на тренировках по груше. Пискнув коротко, унтер сложился пополам, схватил руками за промежность и упал.

– Чёрт… – шепотом сказал Ванька, понимая, что за нападение на старшего по званию…

… в общем, всё настолько плохо, насколько это вообще может быть!

Не понимая ещё толком, что он будет делать, но помня по старой, по той ещё памяти, что иногда важнее быть в полиции не правым, а первым, он рванул в сторону патруля.

– Д-дозвольте обратиться, В-ваше Благородие! – на одном дыхании выпалил он, отчаянно пуча глаза, в которых плещется и паника, и экзистенциальный ужас, и…

– Ну⁉ – нахмурился лейтенант.

– С-содомит, В-ваше… – сообразив, что начало речи звучит очень уж двусмысленно, попаданец сразе же поправился, – Вон там содомит, Ваше Благородие!

– Та-ак… – недобро протянул лейтенант, и попаданец, не понимая толком, на кого разгневался флотский, зачастил:

– Я… срезал там, – он вильнул глазами на понимающе заухмылявшихся матросов из патруля, – а там… этот! Потрогай, говорит, сукин сын, а то сгною!

– Сгноит? – не понял моряк.

– Ну… военный, – уточнил попаданец, – унтер из Владимирского пехотного. Ну я его и того… в пах коленом.

Лейтенант коротко дёрнул подбородком, и матросы, выставив ружья, тяжёлой подкованной трусцой поспешили в указанном направлении. За ними без особой суеты, но и не медля, пошёл офицер в сопровождении ополченца. Молча, и этак нехорошо молча…

– Та-ак… – протянул лейтенант, резко остановившись при виде унтера, всё ещё лежащего, и, что характерно, с приспущенными штанами и подштанниками, ещё больше сползшими от падения.

– Картина ясна, – внезапно успокоившись, констатировал моряк, глядя на подвывающего унтера, осознавшего уже, что попал в неприятности, но не понимающего ни степень их глубины, ни…

… а впрочем, оно и к лучшем – по крайней мере, по мнению Ваньки.

– Сгною, – очень ко времени прохрипел унтер, – я тебя, сукина сына…

… и он добавил несколько выражений совершенно зоологического характера, в которых унтер встретился, так сказать, со всей Ванькиной роднёй, и…

… задницей.

– Ну ничаво-то ня боиться, – ошарашено качнул головой бойкий, совсем ещё молоденький патрульный матросик, – савсем ужа пяхота бярегов ня видит!

– Ну так… – развёл руками ополченец, и повернувшись к лейтенанту, добавил, – вона оно как, Вашбродь… сами видите.

– Н-да… – хмыкнул офицер, и, взяв у Ваньки нужную информацию, отпустил его восвояси.

– Опаздываешь, – недовольно нахмурился хозяин, когда слуга наконец-то появился в дверях небольшого, но единолично занимаемого кабинета, что по нынешней тесноте лучше многих слов говорит о влиянии чиновника.

– Виноват, батюшка! – истово, по Станиславскому, отыграл попаданец, притворив за собой дверь, – Верите ли, с запасом по времени вышел, но в такую, значит, историю ненароком вляпался…

Он, делая акценты на нужных местах, поведал хозяину о случившемся.

– Ишь ты! – восхитился тот, – Какие шалуны в пехоте встречаются! Так значит, и до того… примащивался?

Он скабрезно подмигнул, на что Ванька растерянно растопорщился всем телом, выражая непонимание и растерянность случившимся.

– Так это… – заморгал он, – сейчас-то понимаю, к чему все эти странности были, а так-то… Да и откуда мне такое знать, батюшка⁈

– Не было, значит, у предыдущих хозяев, греческих наклонностей? – развеселившись, осведомился чиновник, откинувшись на спинку стула и доставая из стола коробку с сигарами.

– Да кто ж их знает, батюшка? – нейтрально отозвался Ванька, делая растерянный вид, – Так-то даже разговоров не ходило, а уж чтоб такое, так ни сном, ни духом!

– Позвольте… – опомнился он, и, взяв из рук хозяина сигару, обрезал её специальной гильотинкой, после чего, вернув, подал огня. Чиновник не торопясь, со вкусом, раскурил сигару, после чего, всё так же неторопливо и со вкусом, принялся расспрашивать раба о происшествии, соскакивая то и дело на дела во Владимирском полку и делясь с ним своими догадками по разным случаям.

По всему выходит, что Борис Константинович воспринял это случай не то чтобы близко к сердцу…

… а скорее как возможность.

Но это, разумеется, по субъективному мнению попаданца.

– Совсем ты меня заболтал, – спохватился барин, сверившись с золотыми часами, вытащенными из нагрудного кармашка.

– Так… – он потарабанил пальцами по крышке стола и встал, идя к двери. Ванька, услужливо распахнул её и выскочил следом, пристроившись в кильватер.

– Со мной пойдёшь, – веско обронил чиновник, быстро идя по коридору к выходу, – расскажешь всё… а то туда же – то руки подавать не хотят, а то…

В кухмистерской, каким-то чудом угнездившейся в большом полуподвальном помещении, задний двор которого выходит на косогор, на который и смотреть-то боязно, обедают всё больше чиновники, торговцы, какие-то непонятные, но явно причастные к контрабанде люди, и, разумеется, офицеры – те из них, кто имеет какое-то касательство к батальонной или полковой казне.

В сыром, несколько душноватом полумраке, господа едят и пьют, словами и расписками перекидывая друг другу деньги и сапоги, предназначенную солдатам еду, жалование и медикаменты, и всё это ходит такими странными подчас путями, что, наверное, было бы уместно говорить о предательстве. Ну… во всяком случае, интересы подданных иностранных государств здесь явно учитываются, а кто там честный торговец, а кто причастен к делам шпионским, Бог весть!

Маскировка самая простая, даже, можно сказать, примитивная – по крайней мере, по мнению попаданца, привыкшего, пусть по большей части и не лично, а посредством СМИ и интернета, к куда как более изощрённым интригам. Разгадывать, где здесь… хм, прогресс и регресс, а где просто безнаказанность, он решил позже, сосредоточившись на наблюдении и почтительном внимании к барину, который, поздоровавшись и усевшись за стол к остальной компании, не торопился выкладывать карты на стол.

Наконец, обсудив свои дела, даже по обрывкам которых можно судить о коррупции, пронзающей все сферы здешней жизни подобно, наверное, грибнице, Борис Константинович со смешком поведал о сегодняшнем инциденте. Собственно, всё случившееся он и рассказал, попаданец же, понятливо подхватывая подачу, подыгрывал ему.

– Ну, всё… – прервал его хозяин, – ступай! Хотя погоди… иди вон к хозяину, скажи, чтоб покормил тебя.

Поев на кухне, махонькой и чадной, Ванька выскользнул на задний двор, и, спустившись с террасы вниз и чуточку в сторону, уселся на уступчике, где, болтая ногами, принялся глядеть на Чёрное Море, и настроение у него – самое замечательное!

Где-то в глубине души гнездится толика тревоги за то, что дело может пойти куда-то не туда, и кривая российского правосудия может захлестнуть его, Ванькино, горло, но…

… всё это по большому счёту мелочь! После Язоновского Редута, стояния на бруствере, подземной резни с французами и Чёрной речки, многое видится иначе, и жизнь не то чтобы становится проще, но приоритеты меняются однозначно!

' – Будто гнойник вскрыл!' – весело подумал он, доставая трубку и кисет с табаком. Вкусно сытый и чуточку, от щедрот кухмистера, пьяный, знающий по опыту, что обед у барина растянется никак не меньше, чем до двух, а вернее, и трёх пополудни, и это, чёрт подери, его и только его время!

Вспомнив об убитом поручике Левицком, разбрызганное лицо которого навсегда осталось в памяти приятным воспоминанием, Ванька пришёл в хорошее настроение.

– Око за око, сукины дети, – тихохонько проговорил он, – око за око!

Вспомнилось, что у убитого поручика есть сын, и наверное, это такой же сукин сын, как и его отец! Пока он совсем ещё щенок, но потом…

… в голову пришла картина того, как он, Ванька, вынуждает стоять подросшего щенка на бруствере под обстрелом или где-то ещё, чтобы тот почувствовал беспомощность и страх смерти. Всё по заветам отцов… ну и совершенно конкретного отца, но уже – по отношению к собственному сыну. Сукиному сыну, и никак иначе!

А потом, усмехнувшись криво, попаданец решил для себя, что искать мести детям своих мучителей, он всё ж таки не будет. Наверное…

Но если доведётся случай поведать кому-то, каким скотом был покойный Сергей Александрович, то он, Ванька, непременно о том поведает…

… когда-нибудь. Непременно.

Вечером Бориса Константиновича навестили офицеры Владимирского пехотного полка, пребывающие в несколько сумрачном настроении. Ванька, встречающий их и обслуживающий после встречи, ожидающе нервничал, но, не считая колючего, нехорошего взгляда от поручика, никаких неприятностей не последовало.

К приходу гостей был накрыт стол, пусть не сказать, что очень богатый, но всё ж таки говорящий о желании чиновника решить дело миром, так что офицеры несколько успокоились, с удовольствием выпив по рюмочке предложенной хозяином виноградной водки и закусив духовитым овечьим сыром.

Вопреки ожиданию попаданца, разговор вовсе не коснулся содомитских наклонностей унтера или его взаимоотношениях с Ванькой. Говорили о войне, которая идёт на спад, о чинах и орденах, выпили за погибших товарищей, и…

… принялись обсуждать какие-то хозяйственные вопросы.

– … нет, нет, Борис Константинович, никак не возможно, – уважительно, но твёрдо отвечал штабс-капитан Веремеев, отводя в сторону претензии чиновника на не то поставку, не то контроль над поставкой фуража, – этим занимается…

Озвученная фамилия, судя по всему, сказала Борисову достаточно, и, кивнув, он плавно перевёл разговор на списочный состав полка…

… и лакей потерял решительно всё понимание сути происходящего!

Несмотря на свой небогатый, но насыщенный штабной опыт, где он почерпнул немало интересной информации, дела такого рода понятны либо старым служакам, зубы съевшим на бумажной работе, либо же людям, глубоко посвящённым в конкретную тему. Человеку же со стороны эти острожные намёки, многозначительное молчание с точно рассчитанными паузами, и иногда именами, вряд ли что-то бы сказали.

Осторожность эта, судя по услышанному в кухмистерской, не для бережения от лишних ушей, а скорее, по мнению Ваньки, щепетильности для. Господа офицеры, ничуть того не стесняясь, воспринимают некоторые должности как кормление, но говорить о таких вещах полагается исключительно исподволь, потому иначе – урон офицерской, мать её, Чести!

С вещами такого рода, совершенно естественными для жителей Российской Империи, попаданец сталкивался не раз и не два, и, наверное, только попаданец и воспринимает такие выверты как нечто ненормальное. Для всех прочих, по крайней мере, для большинства, это вещи совершенно естественные и единственно возможные.

– Так значит… – не договорив, Борис Константинович сделал паузу.

– Совершенно верно, – подтвердил Веремеев, и господа офицеры, попрощавшись вполне дружелюбно, покинули жилище чиновника.

… и увы, посвящать лакея в детали произошедшего хозяин не стал, по крайней мере, пока. А жаль!

* * *

– Пу-пум, пу-пу-ру-ру-рум! – музыкального таланта у Бориса Константиновича ни на грош, но вот энтузиазма – хоть отбавляй.

Судя по оговоркам за последние дни, он вполне удачно завершает свои крымские дела, меняя неверные, хотя и более чем внушительные севастопольские доходы на приятную должность в Петербурге и благосклонность не самых высоких, но всё ж таки важных персон… приближённых, обласканных и так далее.

Настроение, во всяком случае, у него отличное, да и Ванька, выведенный наконец из ополчения, вздохнул с немалым облегчением. Слуга двух господ, это знаете ли, только в комедии весело…

В реалиях Российской Империи, когда не имеешь права уволиться, буде что пойдёт не так, и когда вообще не имеешь никаких прав, кроме как бухаться на колени, целовать ручку и благодарить за милость после оплеухи, это всё выглядит ох как иначе!

– Ох… – простонал барин, падая в кресло и вытягивая ноги, а Ванька, уже привычно, принялся снимать грязные ботинки, стараясь не морщиться от ядрёного русского духа.

– Находился, – пожаловался хозяин, с наслаждением пошевелив толстыми пальцами ног, – но ничего… Несколько дней ещё, и в Петербург, а там ох и заживём!

– Да, – повторил он мечтательно, прикрыв глаза и явно представляя себе что-то приятное, – заживём!

– Кофе, батюшка? – осторожно предложил лакей, – Или может, отвара ягодного?

– Н-ну… отвара сперва, – милостиво кивнул барин, – Да! На вот, почитаешь мне… и трубку раскури!

Сунув холопу завёрнутый в бумагу журнал, он прикрыл глаза и снова принялся мурлыкать что-то, на редкость немузыкально, но очень воодушевлённо.

– … и пансиончик, – краем уха услышал Ванька, возясь с ягодным отваром, – с пансионерочками, хе-хе… прелестницами-пансионерками, хе-хе!

Поставив на столике рядом с барином кувшин, и налив из него в стакан, он набил трубку, раскурил её и подал Борису Константиновичу.

– Угум… – зачмокал тот трубкой, – вот умеешь же, сукин сын!

– Помилосердствуйте, батюшка! – заученно отозвался попаданец, – Так ведь как учили!

– Угум, угум… – покивал барин, – ты это… читай давай. Наш, севастополец… Царствие Небесное…

Перекрестившись вслед за хозяином, Ванька развернул замотанный в бумагу «Современник», и, открыв оглавление, нашёл «Севастопольские рассказы».

– Ну, – поторопил его барин, – чего застыл? Граф Лев Николаевич Толстой, «Севастопольские рассказы».

– Виноват! – отозвался холоп, и, приготовившись, начал читать – с чувством, с выражением…

– … вот умеешь же, сукин сын, – прочувствованно вздохнул Борис Константинович, – Умеешь! Артист! Ну, всё пока, всё… ты давай, кофе поставь, да это… сегодня у Шоты в кухмистерской гудеть будем, так что ты это…

– Понял, батюшка! – негромко отозвался Ванька, давя вздох и прикидывая, как ему половчее будет волочить домой накидавшегося хозяина, который да-алеко не пушиночка! По всему выходит, что нужно просить помощи у кого-нибудь из… хм, дружественной фракции денщиков и личных слуг. Чтоб не слишком болтлив, и…

… ладно, с этим-то он разберётся, не самая большая проблема, на самом-то деле.

– Ужинать-то будете, батюшка? – осторожно поинтересовался лакей.

– Хм? А, нет… – рассеянно отозвался тот, – к Вельбижицкому пойду, там и поем, и в картишки перекинусь.

– Так… ветчина, она, по совести, и так-то… тово! Чуть-чуть ещё, и душок такой себе будет, – негромко сказал Ванька.

– Н-да? Ну-ка, принеси… и правда, – констатировал барин минуту спустя, нанюхавшись ветчины, – она и сейчас-то уже не первой свежести, а ещё чуть, и запашисто будет, как портянки солдатские.

– Хе-хе… – рассмеялся он, – портянки! А?

– Умеете же вы, батюшка, словцо подобрать, – лизнул холоп.

– Да уж, – ностальгически вздохнул хозяин, – было дело! Известным ведь в юности шалуном был, да… кто бы мог подумать, что так всё обернётся?

– Да… – пошевелив пальцами босых ног и ещё раз понюхав ветчину, Борис Константинович задумался, и на его челе отобразилось движение мыслей.

– Ладно! – решил он наконец, – Доешь тогда, но смотри…

Он погрозил пальцем и тут же сунул в лицо руку, к которой понятливый холоп прижался губами, благодаря за милость.

Проводив барина и вернувшись, он, не торопясь подъедать ветчину, сделал себе кофе, раскурил трубку, и, усевшись в крохотном заднем дворике под старой шелковицей, принялся за чтение.

– Не помню, – констатировал он часом позже, закрыв «Современник», – вот недавно, казалось, экзамены сдавал, и… но нет. Вроде те же «Севастопольские рассказы», но не поручусь. Почему тогда…

Он не договорил, нахмурившись и погрузившись в раздумья. Ну… пусть мир не тот или уже не тот, но… всё ведь было совсем не так! В рассказах всё сурово, но как-то… гладко, что ли… лакировано.

– Патриотично, – нашёл он слово, – вот оно как… Нет, и так-то, наверное, тоже надо, тем более – война. Но неужели…

Не договорив, он отложил журнал, а потом, пожав плечами, сказал, как припечатал:

– Военкор!

… и больше он о Льве Николаевиче не думал.

* * *

– Всё ты… – выдавил сквозь стиснутые зубы Маркел Иванович, глядя на Ваньку с такой ненавистью, что, наверное, если бы не многолюдье вокруг, да притом с избытком чистой публики, то, верное дело, быть беде!

Но…

– Спасибо за науку, Маркел Иваныч, – сняв картуз, издевательским елейным тоном ответствовал попаданец, – Вот… отплатил чем смог!

Улыбнувшись ещё гаже, он выразительно посмотрел на плечи…

… теперь уже не унтера, а всего лишь ефрейтора! И казалось бы, мелочь… но офицером Маркел Иванович уже не сможет стать!

– Око за око, Маркел Иваныч, – одними губами сказал Ванька, улыбаясь очень сладко и отступая назад, не спуская глаз с врага, – око за око…

… ушёл.

Сперва – от бывшего унтера, а часом позже, ступив на палубу корабля вслед за хозяином, из Севастополя.

Глава 11
Оковы для Героя

Постепенно замедляя ход, состав начал въезжать в здание Николаевского[i] вокзала, запуская в него чадной угольной копоти, и, лязгая и скрежеща всеми многочисленными подвижными частями, затормозил наконец. Но вагоны и платформы позади паровоза остановились не сразу, подпихивая друг дружку вперёд и иногда опасно ёрзая боками, напоминая этакую металлическую гусеницу, приколотую булавкой к рельсам.

Внутри вокзала резко и едко пахнет углём, разогретым металлом, масла́ми и прочими запахами, которые в этом времени ассоциируются с прогрессом.

Народу на перроне совсем немного, и это почти сплошь те, кого принято называть «чистая публика», и, разумеется, слуги, которых считают не за людей, а за некие придатки, быть может, не вполне одушевлённые. Отношение, по крайней мере, соответствующее.

Скажи кто-нибудь добродушному почтенному помещику, выписывающему «Современник» и ратующему за парламентаризм, что рабство это зло. Что его же, помещика, соплеменники, которых он продаёт, покупает, насильно женит и отдаёт в солдаты, должны быть свободны…

… так он, пожалуй, не только удивится, но и возмутится. Будут речи о попрании Устоев, и, непременно, о неполной дееспособности крепостных, которые без надёжного хозяйского пригляда несомненно пропадут!

… а может, и не будет никаких речей, а просто взглянет искоса, да и пойдёт в привокзальный буфет, жахнет рюмку-другую, закусит хорошенько. А после пожалуется за картишками приятелям, что развелось, дескать, революционеров, и надобно бы их того… к ногтю!

Ванька, не дожидаясь полной остановки движения, соскочил с подножки багажного вагона, и, выцепив взглядом ждущего работы носильщика с номерной бляхой, повелительно взмахнул рукой, подзывая.

Рослый благообразный служитель типажа «ля мюжик натюрель», который удручающе часто встречается в лубке и представлениях людей, далёких от народа, но очень редко – собственно в народе, поспешил к нему с тележкой и с готовностью в глазах. Кадр проверенный, надёжный… ну так ведь и место – ого! Такие места выгрызаются с воем, с боем, передаются по наследству и указываются в завещаниях.

– Ну, прощеваться будем, Фрол Пролыч, – сунув полтину подошедшему проводнику, Ванька моментально погасил недовольство служителя, который, сменив гнев на милость, помог лакею вытащить из багажного вагона многочисленные чемоданы, саквояжи, коробки, свёртки и тюки, не без труда поместившиеся на тележку.

– Свидимся ещё, Фрол Пролыч, – приятно улыбнувшись, попрощался Ванька с проводником, махнул носильщику и поспешил к вагону, в котором путешествовал его хозяин.

Пока он шёл вдоль состава, ощущение чего-то не настоящего, игрушечности, не оставляло его.

Сам паровоз – низкий, приземистый, с открытой всем ветрам и дождям кабиной, выглядит невообразимо архаично, но стоит только перевести взгляд на вагоны, как становится совершенно очевидно, что паровоз – это вершина современного технического прогресса, её, так сказать, пик…

… если сравнивать.

А сравнивать, право слово, есть с чем! В одном составе прицеплены друг к другу и натуральные шарабаны, открытые всем ветрам и дождям, и фаэтоны, и вершина нынешнего прогресса – вагончик, будто взятый из третьесортного парка развлечений.

Каждый вагончик, он же, по сути, купе, отличается от соседних так, будто их вот так, разномастно, и собирали нарочно, для коллекции. Какая там стандартизация, какая унификация…

На одной из платформ стоит чьё-то ландо, перевозимое из Москвы в Петербург, на другой – огороженные примерно по пояс скамейки – так сейчас выглядит вагон третьего класса, на котором перевозят слуг, и, совсем пока редко, солдат.

Всё покрыто дорожной и угольной пылью, каким-то сором, побито градом и иссечено дождями так, что впечатление дешёвого балаганчика, полвека катающегося по провинции, только усиливается. Всё это, разумеется, не от небрежения, а скорее от неумения организовать должным образом процесс, от несовершенства путей, от незнания того, каким, собственно, должна быть каноническая железная дорога, ну и разумеется – от собственно материалов, очень далёких от стандартов двадцать первого века.

– С прибытием, батюшка, – отворив дверцу крытого вагончика «Берлинера», открывающуюся прямо на перрон, поприветствовал хозяина лакей, не забыв поклониться. Ловко подхватив саквояж, он помог спуститься сперва тяжело опёршемуся на него барину, а потом и его попутчицам.

Троица немолодых дам, с совершенно уксусными выражениями лиц, приведённых к ханжескому единообразию, сопровождают незамужнюю и совершенно затюканную племянницу, на лице которой, быть может даже миловидном, застыло страдальческое выражение.

И от дам, и от молодой девицы, и от Бориса Константиновича пахнет сейчас совершенно одинаково – потом, угольной пылью и резкой, совершенно ядовитой парфюмерией, призванной эти запахи заглушать. По мнению слуги, которое тот держит при себе, одеколоны и духи с этой задачей совершенно не справились, разве что внесли некие нотки, притом скорее тошнотные, нежели интересно-пикантные.

– Ну, слава Богу, – широко перекрестился Борис Константинович, ступив наконец на твёрдую почву, – отмучились!

В самом деле, путешествие по железной дороге в настоящее время совершенно мучительно! Всё пока одно к одному – и рельсы, много короче привычных попаданцу, и дрянные рессоры на вагонах, и собственно размер вагончиков, которых, в виду всего этого, мотает совершенно безбожно.

… хотя в повозках, да по российским дорогам, право слово, ещё хуже!

Некоторый, очень сомнительного толка, но всё ж таки комфорт, был только, пожалуй, во время речной части их путешествия, и это если не обращать внимания на тесноту, запахи, насекомых и крыс. Хотя и запахи, и насекомые, и грызуны не считаются сейчас чем-то очень уж досадным, тем более в дороге.

– Дамы… – чиновник, кряхтя, повернулся к женщинам, принявшись прощаться, уверяя, что поездка с ними была незабываемым впечатлением, и разумеется, очень… просто невообразимо приятной!

Ванька, зная уже хозяина достаточно хорошо, уловил в его словах толику не слишком скрываемого сарказма, но дамы, глубоко провинциальные и непривычные ни к комплиментам, ни к состоятельным мужчинам средних лет, которым они, по их мнению, могли бы составить счастье, принимали это за чистую монету, намекая на продолжение знакомства. Борис Константинович к намёкам оказался глух и слеп, и дамы, разочарованные, обронив несколько реплик, которые можно было бы оценить как не слишком лестные, удалились.

– Папа́! – послышалось… а нет, не послышалось! В самом деле, мальчишка, лет, может быть, десяти или одиннадцати, одетый, как и полагается одеваться сейчас в богатых дворянских семьях, вырвавшись из-под опеки экономки, бежит навстречу отцу тяжёлой откормленной рысцой.

Борис Константинович, сделав несколько шагов навстречу, распахнул свои объятия, и мальчишка влетел с разбегу в отцов живот, колыхнув и собственно живот, и отца, едва удержавшегося на ногах, не слишком твёрдых после длинной и сложной дороги.

– Папа́, я скучал! – счастливо обняв его, сказал мальчик, и заговорил быстро и обо всём, грассируя излишне тщательно.

' – The', – невольно улыбнулся попаданец, вспоминая школьные уроки, когда «англичанка» старой закалки, весьма дурно знающая английский, да и тот в «советском» варианте, напирала на the, добиваясь от них такого отчётливого произношения, какого не бывает у англоговорящих людей. Здесь, очевидно, история похожая…

– И я, Лёвушка, и я скучал, – с теплотой сказал барин и поцеловал сына в макушку.

– Ах, Борис Константинович, простите… – выпалила подоспевшая гувернантка, рослая и крепко сбитая, почти миловидная дама чуть за тридцать, вся раскрасневшаяся и запыхавшаяся, – Лёвушка такой шалун!

– Простите, – повторилась она, смутившись и раскрасневшись ещё сильней, – Здравствуйте, Борис Константинович! Как доехали?

– Пустое, Эмма Карловна, – чуточку покровительственно ответил мужчина, и как-то так стало ясно, что – да…

… и что, по крайней мере, со стороны Бориса Константиновича, ничего серьёзного в этой связи нет, одни только сплошные удобства.

А вот со стороны Эммы Карловны…

… всё сложно.

Ванька бы не поручился, но очень похоже, что связь плотская переплетена с финансовой, и может быть, но далеко на факт, сюда приплетается и некое подобие Стокгольмского синдрома, и привязанность к ученику, и понимание собственной невеликой ценности на брачном рынке. В общем, всё совершенно тривиально…

– … да, Лёвушка, да… – рассеянно отвечает рабовладелец и любящий отец, – и подарки, и…

– О, Казимир Маркович! – раскланявшись с высоким кавалерийским полковником, Борис Константинович отошёл ненадолго от близких, но вскоре, впрочем, вернулся.

– Вот, кстати… – видя, что сын чуточку надулся от невнимания отца, чиновник спохватился и вытолкнул Ваньку вперёд, – экий молодец, а⁈ С медалями! Дарю, Лёвушка, к именинам подарок!

' – Сабля, барабан и щенок бульдога, – не изменившись в лице, констатировал попаданец, – интересно, кто…

… или вернее – что я в этом списке?'

– Ух ты… – восхитился Лёвушка, оббегая подарок, то бишь Ваньку, вокруг, и тыкая зачем-то мягким кулачком, – совсем-совсем мой, да?

– Да, Лёвушка, – с отцовской нежностью ответил барин, – совсем-совсем!

– Ух ты! А он…

… стати, нрав и прочие характеристики раба отец с сыном обсуждали, ничуть не смущаясь присутствия собственно раба, и, наверное, очень бы удивились, если бы кто-то (а тем более – сам холоп!) сказал бы им, что такое поведение не вполне уместно.

Во время обсуждения Ванька узнал о себе много нового, например…

… свою точную цену.

* * *

– Газы, ей-ей газы, – истово зашептал товарищ, опасливо глядя на приближающегося врага…

… и действительно, до Ваньки уже донёсся донельзя отвратный запах, выворачивающий не то что нутро, а саму душу! Отставив винтовку в сторону, он хлопнул себя по боку, но противогазной сумки почему-то…

– Ну и здоров же ты спать! – смрадно выдохнул в лицо Фаддеич, – Еле добудился! В другой раз гляди, не стану, то-то розог получишь!

– Ф-фу… – сев на постели, Ванька потёр лицо руками, ещё не вполне проснувшийся и частично всё ещё там, на Язоновском Редуте, ожидающий вражеской атаки.

– Вот зараза… – он помахал рукой перед лицом, но облако ядовитейших миазмов, проникшее в его каморку вместе с Фаддеичем, оказалось удивительно стойким. Быстро одевшись, он глянул на часы и поспешил на кухню, где уже, несмотря на раннюю рань, вовсю кипит жизнь.

Кухня в барском доме огромная, и вполне, на здешний лад, обустроенная. Хотя, разумеется, ни нормальной вытяжки, ни…

… но такое положение вещей все воспринимают как должное, потому что, ну в самом деле, не баловать же слуг⁉

– Доброе утро, дамы,– расшаркался Ванька с кухонными девками, захихикавшими от такого шармана.

– Еле добудился, – пожаловался им Фаддеич, отирающийся здесь в надежде на стопочку и сочувствие, – в другой раз, гляди, и не стану!

– Ну так и получишь розог, – отмахнулся от него лакей, умываясь и чистя зубы над тазом.

Попытки истопника повысить свою значимость такими вот неуклюжими фразочками и действиями предпринимаются регулярно, но его, молодого ещё, но откровенно никчёмного мужика, не ставит ни в грош даже собственная тётка-кухарка, по протекции которой он оказался на этой, не слишком-то хлопотной должности.

– Кофию, Ванятка? – наваливаясь жарким боком, осведомилась Глаша, кухонная девка, не то чтобы красивая, но в самой поре, заневестившаяся, как течная кошка.

– А сделай, – согласился тот, хотя и умея куда как лучше, но не желая влезать в слаженную кухонную симфонию, в которой и роли, и партии, и квадратные дециметры поделены давно, так что ещё одна, пусть и виртуозная фигура в этом оркестре будет скорее лишней.

– Опять с утра не жрамши? – со сварливым добродушием осведомилась тётка Авдотья, глава кухонного женского прайда, дама необъятных пропорций и вулканического характера, держащая всех в ежовых рукавицах, но впрочем, не злая и отходчивая. С ней у попаданца, несмотря на обоюдные подколки, отношения вполне приязненные.

– Совершенно верно, прелестная Брунгильда, – шутовски поклонился лакей, и, ожидая кофе, шутливо перебранивался с ней, не забыв, впрочем, поддаться в конце, и, допив-таки кофе, ретироваться с кухни как бы проигравшим.

Вернувшись к себе, он ещё раз сверился с часами, и пока есть время, прошёл в библиотеку, коротать время за чтением. Борис Константинович, при всех своих не всегда приятных замашках это поощряет, полагая, что образование повышает рыночную цену его раба, и если оно, чтение, не в ущерб обязанностям, то и пусть его!

Получасом позже, прикрыв книгу, он прошёл по коридору в хозяйское крыло, и осторожно приоткрыв дверь, вошёл в спальную комнату, где изволит почивать Лев Борисович, пуская обильную слюну на промокшую подушку и плямкая губами так, будто уже завтракает.

– Лев Борисович… – пропел лакей, – Лёвушка! Просыпайтесь, сударь, ваш ждут великие дела!

– А? – заворочался тот, – Ваня? Не хочу. Ни дел… этих, ничего не хочу. Скажи батюшке, что я приболел, а я…

– Лев Борисович, – не унимается лакей, – батюшка ваш непременно зайдёт проверить, а потом ещё доктора пришлёт. А вы, мне помнится, зарекались общаться с герром Траубе, а пуще того – с его клистирами и шприцами!

– А? – пухлая физиономия высунулась из-под одеяла, явив несовершенному миру всю скорбь, которую обычно приписывают представителям совсем другого народа.

– Чудесный день обещается, Лев Борисович,– журчит речью лакей, – поглядите только, какие узоры мороз вывел на стекле!

– И к слову… – он понизил голос, этим нехитрым приёмом вынуждая мальчика прислушиваться, – у Авдотьи с утра вид такой был, знаете ли… вдохновенный!

– Да? – заинтересовался мальчик, – Ну смотри…