Текст книги "Детство (СИ)"

Автор книги: Василий Панфилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Тридцать девятая глава

– Непростое дело оказалося, – Негромко рассказывал Федька, сидя рядышком на кортах и втыкивая раз за разом ножик в землю, – Вольдемар етот, он так, гимназист и есть – ни отнять, ни прибавить. Матушка из крещёных, из польских евреев. Так себе бабёнка – ни уму, ни серцу, только што смазливая до сей поры, да глаза бляжьи. Рога у ейного муженька, я так полагаю, со многими отростками. Не молодка, но ух! Муженёк ейный ниочёмный, только и радости, што отбрыск древнего дворянсково рода, мало не княжескова.

– А вот сестрица евойная та ещё щучка-сучка! – Федьку передёрнуло, будто от ушата ледяной воды, – По линии МВД муженёк ейный обретался, покойничек. Совсем чутка до енерала не дотянул в департаменте полиции, так-то! Так што сам понимаешь, как по льду весеннему ходили вокруг да около. Помер муженёк, да у ей связи остались, и немалые. Да говорят, што и сама непроста.

– Умна?

– Не то штобы, – Он задумался, – Нет! Точно нет, не слышал ни разу, штоб про ум говорили. Вот хваткая, ето да! И енергичная не по-бабьи. Не стеснялася в дела мужнины влезать, и вообще – под каблуком ево держала. Потому и знает всех, да и вообще – структуры и как што работает. Дочка у неё одна, так в Питербурхе живёт, замужем за солидным чином по дипломатической части.

– Состояньице у вдовы неплохое, – Усмехнулся он криво, углом рта, – ну ето как обычно! Был мало не голожопый чиновник в начале службы, а у вдовы особнячок в Москве, да парочка домов доходных, и бог знает, што там ещё! Глубоко по деньгам не копал, да и не полезу, потому как не справлюсь, не моя епархия.

Мало не полчаса он рассказывал обо всех родственниках и контактах Вольдемара, выкладывая заодно написанные на бумажке имена, адреса и всё-всё-всё.

– Так што с тебя пятьдесят рублей, – И Федька приготовился к торговле, сильно удивившись тому, што я молча отдал ему деньги. Жалко! Но делаю морду кирпичом – вроде как и не свои, а неведомых Иванов.

– Сильная работа.

– А то! – Он задрал нос, – Ты тово… порекомендуешь?

– Преувеличиваешь ты моё значение, – Вздыхаю, подымаясь с кортов.

– Я? – Морда у Федьки удивлённая, – Да после «Мы ребята-ёжики» все огольцы за тебя готовы ково угодно на лоскуты, а тута ещё и новая, куда как задушевней!

Распрощался скомкано, и вот ей-ей – стыдно почему-то! Ветролёты ети тоже не сам придумал, а вроде как и нормально, ни капельки стыда в груди не ворохнулось. А песни, ну будто мёртвых обкрадываю! И ведь говорил уже, што не сам придумал, а только обрывки куплетов собрал, но нет! Поет я теперь Хитровский, и всё тут. Наше всё практически.

Особо не обольщаюсь. Слава Хитровская, она такая – с душком и гнильцой. Севодня на груди рубаху рвать будут, а завтра не погнушаются по голове тюкнуть, штобы денежки забрать.

Поговорил с Федькой, да и во флигель к себе. Плюхнулся на нары, и думы думать под разговоры алкогольные соседей моих. Они севодня набрались изрядно, но нормально так сидят, без драчек и симпосиумов с феминами. Так, разговоры философские разговаривают, всё словечки норовят поумней ввернуть да цитаты цитируют.

А к месту иль нет, об етом особо и не думают. Как по мне, так не умственность показывают, а осколки образованности былой.

С тётушкой етой хотел было пакостей всяких понапридумывать. Ну там – кошек дохлых, завонявших, через забор перекидывать. Письма гадские слать, объявления в газеты нехорошие от её имени.

А она, щучка-сучка етакая, по МВД идёт. Здесь вам не тут, осторожно надо – штобы раз, и всё! Один удар, и штоб за всё сразу отомстить! С огоньком надо.

Как нарошно, в голову полезла ерундень всякая. Выстрелить в неё из револьвера в упор, а потом гордо сдаться в полицию и на суде как обвинитель, а не как обвиняемый, всё провсё рассказать! Штоб знали!

Просто в газету пожаловаться и компанию противу неё развернуть. Свободная пресса противу режима!

Огненными стрелами поджечь дом. Я ж в Бутово и луки делал, вроде как индейские. Не так штобы они пошли хорошо, но мал-мала научился не только делать, но и стрелять. И так мне ето показалось завлекательно! Стою я такой в индейском уборе из перьев, и стрелами – ж-жух! Ж-жух! Смерть тебе, бледнолицая собака!

Я ажно себя по щекам побил, штоб ерундень ету из башки выбить, да не шибко и помогло. Потом глянул… батюшки-светы! В изголовье-то нар книжки стопками лежат, да все такие, што приключенистые! Я ети дни учиться толком не мог, так што забивал себе голову тем, што под рукой и было.

Взял карандаш и бумагу, да и начал записывать всё, што в голову пришло.

Пресса? Ерундень по большому счёту. Дело ни разу не очевидное, продую тока так! Да и не возьмутся газетчики, потому как опять же – неочевидно и неинтересно.

Стрелы? Здеся можно, но… нет! Крыша железная, так што и толку не будет. А я не Робин Гуд, штобы стрелой в форточку зафигачить, да ещё и зажигательной.

Револьвер? Сразу нет! Я не пострадать хочу, а отомстить – да так, штоб на меня и не подумали.

Дрон. Какой дрон? В голове всплыла картинка ветролётов, но только управляемых. Ехе-хе… хреново пока с управляемостью! Дронов, то биш ветролётов, по Москве пруд пруди, на все вкусы и кошельки. Лубяные, из гуттаперчи, плотной бумаги и бог весть чего! От двух копеек за лопасть, если бумажная, до полтины за гутаперчь. Такие деньжищи, и мимо!

Помечтал немного, как ветролёты летят, сбрасывая на дом тётушки МВДшной напалм. Оттуда мысли перешли на сам напалм, и я уж было начал ломать голову, вспоминая рецепт. Што-то там с бензином или керосином…

Интересная штука! Но експерименты, они тово, уединения потребуют, а ещё сообщников. Покупать всяко-разное в аптеках, так запомнят небось! Воровать – не запомнят, но рискованно, потому как не вор ни разу. Да и глупо взламывать што-то из копеешных мелочей.

А в голове вертится почему-то, што есть решение проще. Замер снова, как тогда, да и вытянулся весь, только головой едва веду, да глазами. По соседям своим пьяненьким, по вещам своим, по… Точно!

На той неделе ещё оголец знакомый всучил мне за полтину марганца, мало не два фунта. Клялся-божился, што не ворованное! То есть сам он не воровал, а так оно канешно! В карты вроде как выиграл, а куда пристроить, и не знал. Ево как краситель используют, ну и ещё куда-то.

Я взял было по дурости, потому как помнил, што из марганца бомбочки световые можно делать. Вспышки, как у фотографов. Потом только опамятовался, што вспышки, ето магний!

А марганец, ето другое! От дрисни всё больше, но сколько там надо? Так и стояла крынка под нарами без толку.

В голове появилась картинка, будто незнакомый усатый мужчина (но я точно знаю, што ето мой отец) насыпает на толстую деревяху немного марганца, а потом наливает глицерина. Вж-жух! Вспышка, и почти двухдюймовая доска проедена огнём насквозь.

Глицерина много не надо, ево хоть в аптеке можно найти, хоть в пивоварнях иль пивных. Шапка в пиве откуда? Плотная такая, да густая? То-то! Бывает, што и нормальное пиво, но ето только в ресторациях, простой люд таково пива и не знает.

Подскочив, глянул на часы. Нормально! Вбив ноги в сапоги, и накинув верхнюю одёжку, отсыпал марганца в бумажку и поспешил к Льву Лазаревичу.

– Егор! – С деланной приветливостью улыбнулась мне супруга аптекаря, – Здравствуй! Ты к Льву Лазаревичу играть пришёл?

– Здравствуйте, Ида Гершелевна! Нет, не севодня. В аптеку попросили сбегать, – И зачитываю список. Снова лишние траты! Но откуда-то помню, што на етом фоне глицерин должен затеряться.

В одном из соседних переулков нашёл сырую деревяху, да и насыпал марганца. Как там отец показывал, из прошлой жизни который? Углубление теперь в кучке марганца, и в ето углубление глицерина… Вязкая маслянистая жидкость пролилась на положенное место и… ничево. А потом ка-ак вжж-жух! И насквозь! Даже выронить деревяху не успел.

Чувствую, как губы сами растягиваются в счастливой улыбке. Так-то, тётушка Вольдемарова, я иду!

Ну, с богом! Руки-ноги потряхивает, но голова ясная, злая, решимости хоть отбавляй. Сняв с плеч узел, выкладываю из нево заранее снаряженные мешочки с марганцем и отдельно – бутыль с глицерином и глиняные стакашки.

Стакашки наземь, и набулькиваю в каждый глицерина. Набулькать, потом заготовленные вощёные бумажки поверху, да воском залепить. Аккуратненько в мешочки… и затянуть потуже – так, штоб не шелохнулися до поры.

Открыть часы… рано, с полчаса ещё переждать надобно. Как раз то время, когда рабочий люд начнёт появляться на улицах. Тюль в тюль хватит, штоб сперва отбежать подальше, а потом не маячить одному на пустых улицах.

Всё вроде опробовано, а нервничаю так, што ой! Хотя загодя всё придумал и продумал. Марганцовка ета ко мне через десятые руки дошла, глицерин тоже легко достать. Стакашки ети из глины пережженной, тоже.

В кабаках – из тех, што подешевше, таких валом, специально для любителей «дёшево и сердито». Тех, кто любит стопки об пол жахать, а платить за ту блажь лишние деньги неохота. Даже не покупал, а так – зашёл несколько раз, покрутился, да и вынес под одёжкой несколько штук. Цена им такая грошовая, што даже и не следят.

Кидать пробовал тоже. Не так, канешно, а песком набивал и водой заливал – руку штоб натренировать.

С вечера здесь переминаюсь. Не у самово особняка, а поодаль. Мясницкая улица здесь аккурат к Садовому кольцу и выходит. Деревья и кустарник вырубают потихонечку под рельсы для конки и трамваев, но пока ещё ничево, есть где спрятаться!

Снова часы… как же медленно идут стрелки! Две минуты! Закрыв крышку, выставляю осторожненько мешочки один к одному, как солдат в походной колонне.

Вдох, выдох… беру за длинные завязки мешка и раскручиваю над головой. Раз, два, три… выпустить! Невидимый в ночной тьме, мешочек полетел в сторону дома по широкой дуге.

Следующий! Раз, два, три… выпустить! И так пятнадцать раз.

А теперь – заключительный аккорд. Достал берестяную коробочку со смесью нюхательного табака и перца, да и тряхнул щедро. И тикать!

Руки в ноги, но не галопом, а так, будто опаздываю куда на работу. И ещё два туеска с перцем и табаком. Всё!

Сердце колотится, но погони не слышу, как и разгорающевося пожара. Неужто зря всё?! Чуть не на полверсты отойти успел, как услышал звук пожарново колокола, и губы сами раздвинулись в злой улыбке.

– Какою мерою мерите, такою и вам будут мерить[78]78
  Евангелие от Матфея 7:2 – Мф 7:2:


[Закрыть]!

* * *

В окно кухни што-то мягко ударилось, отскочив назад, и сонная прислуга, отчаянно зевая у плиты, лениво повернулась на шум.

– Ето кто тута, – Она сделала несколько шагов и прислонилась к стеклу лбом, выставив сбоку от лица ладони, – Митька, ты? Вот я…

Но тут под окном зашипело и полыхнуло резким пламенем, отчево немолодая кухарка резко отшатнулася назад, едва удержавшись на толстых ногах. Несколько секунд она открывала и закрывала рот, и потом решительно завопила:

– Пожар!

Большой особняк поднимался нехотя. На улице, перед окном кухни, маячил дворник, запоздало втаптывая поджиг в грязь. Кухарка, открыв окно и перевалившись наружу, шумно делилась с ним своими переживаниями.

– Чуть серце в пятки не провалилося! Думала – всё, последний час настал!

На втором этаже медленно просыпалась хозяйка дома, сильно раздражённая несвоевременной побудкой.

– Поджечь пытались, Анна Ивановна, – Доложила запыхавшаяся молоденькая горничная, успевшая сбегать вниз и узнать детали происшествия.

– Пытались и пытались, – Ворчливо сказала женщина, уже накинувшая халат, – а шуму! Впрочем, правильно.

– Дымом всё равно пахнет, – Принюхалась девушка, на что хозяйка только рукой махнула.

Внезапно потолок потемнел, и через секунду на кровать свалился огненный комок, отчего та мигом и вспыхнула. Комнату наполнил дым и огонь, и женщины, отчаянно визжа, выскочили наружу.

– Шкатулка! – Почти тут же опомнилась Анна Ивановна, хватая горничную за руку и вталкивая в комнату, – Живо! Малахитовая, на трюмо!

Отчаянно всплеснув руками, девушка остановилась было в дверях, но сильный толчок в спину бросил её в глубину комнаты.

– Живо, дрянь! С жёлтым билетом на улицы пойдёшь!

Почти тут же внутри что-то полыхнуло, и в комнату провалились потолочные балки, загородив дверь. Анна Ивановна, завизжав, отскочила, прижав руки к пышной, но изрядно увядшей груди.

– Шкатулка, – Простонала она, – почти на пятьдесят тысяч драгоценностей!

– Так вы говорите, сперва от окна что-то отлетело, а потом с чердака огонь пошёл?

Полицейский офицер, приехавший едва ли не с пожарными, был очень вежлив и корректен. Соседи, приютившие погорельцев, любезно предоставили пострадавшим свою одежду, а чуть погодя, и гостиную для общения полицейским.

– С чердака, – Из несколько поблекших глаза Анны Ивановны катились крупные слёзы, – Вспышка! И Глашенька там осталась! Я её так любила, так любила… поверите ли, чуть ли не как к родной относилась! Такая трагедия!

– Собак! – Женщина внезапно соскочила с дивана, где полулежала, и ухватила полицейского за мундир, – Спустите собак!

– Всё, что можем, сударыня, – Полицейский офицер мягко, но непреклонно оторвал цепки женские пальчики от мундирного сукна, – Всё, что можем и даже чуть больше!

– Никаких зацепок, – Докладывал он несколько часов спустя товарищу[79]79
  Заместителю.


[Закрыть]начальника пятого делопроизводства[80]80
  Гласный полицейский и негласный надзор, исполнение решений особого совещания МВД.


[Закрыть], в котором некогда и служил муж Анны Ивановны, – очень профессиональная работа. Время нападения, пути отхода, рассыпанный табак вперемешку с перцем. Безупречно!

– Н-да, – Чиновник откинулся в кресле и некоторое время размышлял, не отпуская стоящего перед ним офицера, – а знаете, голубчик? Такой профессионализм тоже ведь зацепка! Химия ещё эта… Я так думаю, нужно бывших подопечных покойного нашего коллеги потрясти. Тех, кто вышел.

– Насколько я знаю, в этой среде не принято мстить жёнам и детям, – Неуверенно ответил офицер.

– Голубчик, – Улыбнулся начальник отечески, – ну право слово… Впрочем, вы недавно ещё в нашем управлении, и потому многое не знаете. Анна Ивановна, можно сказать, работала со своим мужем бок о бок. Принимала активное участие в некоторых, так сказать, мероприятиях. Негласно, разумеется. Не кроткая голубица, а как бы даже совсем наоборот, местами даже с перехлёстом. Могли и затаить, да-с…

Сороковая глава

– Заждалися меня на Том Свете, – Просветлённо сказала бабка, присев напротив завтракающего Саньки, – Матушка моя, покойница, снилася, да улыбалася так ласково, рукой манила.

– Ба! – С тоской сказал мальчик, тяжело воспринимающий подобные разговоры.

– Ничево, Санечка, – Сухая морщинистая рука ласково погладила внука по голове, – ничево. Старая я совсем, тока из-за тебя на свете и живу, а так и жизнь уже в тягость. А теперича всё – взрослый ты, да и дружок у тебя хороший, верный. Справишься!

Мальчишка насупился, но бабка сновала по дому со счастливой и немного потусторонней улыбкой человека, выполнившего своё земное предназначение. Как назло, вскоре после завтрака на забор уселся ворон и раскаркался. Санька, возившийся с подгнившим забором замахнулся было обломком жердины, но бабка остановила ево.

– Не надо, Санечка! Посланец то, не гневи Боженьку!

Старушка развила бурную деятельность, и вскоре всё Сенцово знало, што Чижиха собралась помирать. Санька ходил хмурый, но после полудня в окно ударилася птица, и мальчик окончательно пал духом.

Што уж тут теперича… Сон сперва, потом ворон, птица вот… верные приметы! Да и бабка старая, чево уж там! Деревенское общество настолько уверилося в грядущей смерти Чижихи, што послали за священником.

– Бабуль! – Схватив её за руку, он встал на колени перед лавкой, и поднял вверх заплаканное лицо, – Не умирай! Как я без тебя? Деньги есть, потом Егорка нас в Москву заберёт… заживём! Ты ещё моих детей поняньчишь!

Бабка молча гладила внука по голове и улыбалася. После обеда она легла и больше не вставала, отказываясь от еды и питья. Только лежала да улыбалась кротко, приоткрывая иногда выцветшие от старости серые глаза.

Штоб не лезли в головушку думы, Санька взялся было за работу, но всё валилося из рук. А по избе сновали старушки с молитвами, прошёлся по-хозяйски староста, скрипя густо смазанными дёгтем сапогами и оглядывая немудрёное сиротское хозяйство. После ево прихода в избе появилась старостиха, а за ней и Катерина Анисимовна, почти тут же начавшие сварится, негромко шипя друг на дружку гадюками.

Из доносившихся словес было понятно, што делят они опеку над Санькой. Старостиха напирала на мужнин авторитет и налаженное хозяйство, Катерина Анисимовна давила давней дружбой с племянником, да и по части богачества с недавних пор они могу поспорить с семьей старосты.

– Чай, не чужие люди, – Шипела она злой кошкой, больно прижимая к себе Саньку, – прокормим как-нибудь!

– Как-нибудь вы племянника прокормили! – Не сдавалася старостиха, выдёргивая безучастного ко всему Чижа, – Так, што в город запродали, да ишшо и негодящему мастеру через негодящево прикащика!

Глаза у старостихи белесые от злобы и зависти. Пиисят рублёв! Просто так, дуриком на мальчишку негодящево свалилися! Небось когда приедет Егорка за дружком своим, как обещался, так за выкуп из общины и побольше отвалит! Куда он денется?!

Да и осталися небось деньги-то у Чижа, в семье старосты ето точно знали, как и все в деревне, включая полудурошново пастуха. Пять рублёв по весне Чижи не потратили даже – так, пшена купили, чтоб не одни тока жолуди с лубом жрать. Осталося, и немало!

Небось можно в хозяйство пристроить, ведь даже по закону отдавать тока через годы придётся, когда Санька в возраст войдёт. Купить тёлочку, да и пока не вырастет, то и тово… пользоваться! Да и придётся ли отдавать? В город уедут, да может и с концами!

Священник с причтом приехал под самый вечор, и долго препирался гулким басом со старостой и возницей во дворе, ругая раскисшие дороги и скупердяйство деревенских.

– Дорога одна чего стоит! – Напирал батюшка, – Время потраченное!

Староста бубнил што-то негромкое, неслышимое Саньке.

– Два рубля, – Отрезал священник, – такая даль! Мало рубля с полтиной за такую поездку!

Снова бубнение.

– Три? – Удивился чему-то батюшка, снизил голос, и через пару минут вошёл в избу. Сунув Саньке для поцелуя пахнущую конским потом и табаком руку, он окинул мальчишку взглядом и последовал к бабке, читая молитвы.

На причастие и соборование собралося мало не всё село. В избу набилося стока людей, што самово Саньку чуть не выдавило наружу, к остальным. У самой двери мальца перехватил Аким Дмитриев, и используя ево как таран, пробился к самой лавке, где и остался, жадно глядя на происходящее.

Пока священник совершал таинство, деревенские живо реагировали на каждое слово и каждый жест, сильно мешая действу. Наконец соборование закончилось, и деревенские загомонили было, но почти тут же умолкли – после тово, как священник прижал глаза старой женщины двумя пальцами, а потом положил на веки пятаки.

– Отпустил душеньку, – Выдохнула какая-то бабка, закрестившись, – Сильный батюшка!

Вскоре из избы выставили почти всех, кроме причастных.

– Оплати три рубля, – Ласково сказала старостиха, с силой сжимая костлявое по весне Санькино плечо. Ничево не соображая, тот полез в тайник и вытащил деньги. Женщина почти тут же выхватила их, но под осуждающими взглядами общества, большую часть всё же вернула.

– На угощение и прочее, – Кривовато улыбнулася она, – пойдём-ка!

Покойницу оставили в избе вместе со старушками, собравшимися для обмывания тела, а Санька покорным телком поплёлся за старостихой, еле передвигая ноги и ничево не замечая вокруг. Катерина Анисимовна сверкнула глазами и поджала тонкие губы, видя торжествующую старостиху, но смолчала. Спор ишшо не окончен!

С чердака уже доставили загодя сколоченный гроб, наполненный пусть самым дешёвым, пополам с сором, но зерном. Позже ево раскидают для угощения птиц, а в домовину уложат покойницу.

Следующие несколько дней прошли мимо Саньки. Поминальное застолье, вынос тела, сопровождение ево до кладбища под молитвы священника, холодный ком влажной земли, брошенный в могилу. Несколько раз он безучастно лез за пазуху и отдавал деньги – священнику на поминание, на сорок дней, на… Санька и сам не взялся бы сказать, скока, кому и за што он отдал.

Отошёл он, когда уже пошла трава, осознав себя на деревенском пастбище с кнутом в руках. Похудевший и поблёкший за зиму, Агафон потихонечку расхаживался на ревматичных ногах, но был ишшо квёл. Саньке попервой пришлось бегать за двоих, и наверное, ето и к лучшему.

Постоянные хлопоты и усталость выбили потихонечку из Чижа безучастность, и деревенское бытие не то штобы заиграла красками, но перестало быть чорно-белым, да и то – виднеющимся будто через густой туман.

Бытиё ето оказалось не то штобы вовсе уж скверным, но и радостново ничево не было. От пятидесяти рублёв осталось только семнадцать, и Санька понимал, што его крепко надурили. Но пойди он разбираться, так наверняка голову сызнова затуманят. Найдутся видоки, которые подтвердят, што он самолично раздавал денежки на несомненного благие и богоугодные дела.

Попервой он всё пытался заворачивать по привычке домой, но так уже хозяйничали другие люди. Изба вроде как оставалася ево, но староста от ево имени пустил туда пожить Панковых, батрачивших на нево невесть скока лет.

Сам же Санька ночевал отныне у старосты. Обижать ево не обижали ни в дому, ни на улице. Но даже такой оглоушенный, он остался весьма неглупым и наблюдательным. Деньги! Деревенское общество ждало Егорку, и непременно с деньгами.

Все ети шепотки, взгляды и улыбочки Саньку ажно вымораживали. Тем паче, самово ево деревенское общество незримо, но явственное выдавливало. Он ишшо бродит с кнутом и возится по хозяйству, но в мыслях деревенских он отрезанный ломоть, которые непременно уйдёт в город. Главное, штоб выкупиться из общины не забыл!

Сдав деревенское стадо и отужинав, Санька вяло вышел на улицу, имея намерение развлечься. Беготня в салки как-то не привлекала. Девки, которые завлекательно пищали, пока парни щупали их, прижав где-нибудь у амбара, неинтересны по возрасту.

Вяло передвигая ноги, Чиж побрёл по деревне и остановился неподалёку от дома Егоркиной тётки, где годки ево затеяли игру в бабки.

– Примете?

– А то! С тебя по грошику за кон, – Подбоченился Сёмка Ермилов. Махнув рукой, Чиж отошёл, опустив плечи.

– Жадоба, – Донеслось шипенье со спины, – иму деньги дуриком в конвертах шлют, а он грошика пожалел!

Случай етот стал переломным, и Санька со всем пылом юности начал смотреть на деревенских, как на чужинцев. Отношение ето не осталося незамеченным, и отчуждение стало ишшо больше.

Несколько дней спустя Чиж вышел вместе с деревенским стадом поутру, да и пошёл дальше, в Москву.

* * *

– Анна Ивановна, голубушка, сочувствую вашему горю! – Эльза Генриховна, несмотря на немецкое происхождение, предполагающее некоторую чопорность, экзальтированна до крайности. С силой сжав руки снохи, и глядя ей в лицо большими влажными глазами, она произнесла взволнованно:

– Так тяжело, так тяжело! Утратить дом, в котором вы были счастливы с моим покойным братом!

– Ах, милая Эльза, вы меня так понимаете!

Из глаз Анны Ивановны выкатилась слезинка, очень уместная в данный момент, что не без зависти приметили некоторые дамы. Организм, к сожалению, не всегда понимает уместность того или иного действия.

Несмотря на утрату имущества, вдове понравилось быть в центре внимания. Особняк застрахован, и страховка с лихвой покроет все расходы, хотя конечно, память… Ах, эти милые безделушки, которые она покупала в прежние счастливые годы…

Подарки Антону Генриховичу от сослуживцев и… прочих. Наряды времён юности, картины, ковры, всё это складывалось калейдоскопом воспоминаний, ныне оставшихся только в неверной памяти.

Эльза Генриховна тем временем совсем разнюнилась, маленький носик её покраснёл, а из глаз непрерывно текли слёзы. Анна Ивановна ощутила на миг некоторую досаду на золовку, ставшую ненароком эпицентром сочувствующего внимания собравшихся на квартире дам.

Постепенно, не без усилий Анны Ивановны, разговоры снова перешли на поджог.

– Решительным был мой Антон Генрихович, – Обмахиваясь платком и время от времени промокая им глаза, уверяя собравшихся хозяйка квартиры, – Решительным и бескомпромиссным! Потому и мстят ему, даже в могиле мстят!

Иные дамы весьма скептически отнеслись к идее мести, зная писаные и неписаные законы революционеров. Многих из социалистов настроены весьма радикально, спокойно относясь к возможным жертвам среди мирного населения во время терактов, считая их неизбежной жертвой на алтарь Революции.

Но месть женщинам и детям? Скорее уж можно поверить в ходившие про Анну Ивановну слухи… впрочем, сегодня их пересказывать неуместно.

Приём закончился глубоко заполночь. Провожая дам, Анна Ивановна чувствовала глубокое удовлетворение. Давно, слишком давно она чуждалась светской жизни! Надо чаще выходить в свет и давать приёмы.

– Глаша! – Позвала она негромко и тут же опомнилась досадливо. Вот же дурёха нерасторопливая! Была бы тогда шустрее… Привыкать теперь к новой горничной, переучивать под себя! Не один месяц пройдёт.

– За какие только грехи? – Покачала головой Анна Ивановна, перекрестившись небрежно, – Дарья! Лентяйка нерасторопная!