Текст книги "Детство (СИ)"

Автор книги: Василий Панфилов

Двадцать седьмая глава

– Пи-ить, – Раздался еле слышный сип с одной из соседних коек, и я вскакиваю заполошенно, стараясь не разбудить никово.

– Сейчас, сейчас, – Приподняв голову, потихонечку наклоняю поильник, стоявший у него на тумбочке полнёхоньким, и по капле вливаю тёплую подслащенную воду в обмётанный белесым налётом сипящий рот. Мальчишка лет восьми смотрит вроде как на меня, но вроде как и сквозь. Напившись, затихает и обессилено откидывается назад, проваливаясь в обморочный беспокойный сон. Не жилец. Антонов огонь уж до середины бедра добрался, скоро отмучается болезный. И для него чем раньше, тем лучше. Штоб не мучаться лишнее.

Зевнув протяжно и перекрестив рот, иду к своей койке по узкому проходу, стараясь не разбудить никово. Ночлег мне определили здесь же, в одной из палат, на свободной койке. Ну и санитары радостно перевалили на меня свои ночные обязанности. Напоить, подставить и вынести утку, утереть пот, накинуть или скинуть одеяло.

Мне не так штобы в тягость и не брезгливо, вот только спать постоянно хочется. Ночью не разоспишься, да и днём не слишком – всё та же работа. Они, санитары, мужики все взрослые и не слишком любезные, мигом подзатыльники отвешивают, ажно до звона в голове и искорок из глаз. Если можно переложить свои труды на другово, то перекладывают, не задумываясь вот ни на минутку.

А как я, например, приподнять ково могу, штоб от пота обтереть иль зад после утки подтереть, их не волнует. Бац! И подзатыльник. Ступай и делай!

С малышами да девками здеся бабы вожжаются – сестрички милосердные. Ну с мальчишками постарше – санитары обычно, сестрички редко заходят.

Служителей здеся много – одних дохтуров только тридцать один по штату[64]64
  По данным 1871 г. в штате Московского Воспитательного дома находился 31 врач.


[Закрыть]. Да сестрички милосердные, да санитары. Ого сколько народу! А коек всево-ничево в госпитале, сто штук.

Мно-ога! А ишшо студенты ходят, да и так – со стороны. Учаться, значит, да на воспитуемых опыты проводят. Как, значица, ногу собрать после перелома оскольчатово, да какие мази експериментальные от антонова огня помогают. Операции, опять же.

Обычно не помогают мази, потому-то здеся, при больничке, морг. И не пустует, значица. Кто из больнички, а кого и напрямки из спален. Оно тово, всякие случаи бывают. Чахотка там доест чилавека, иль просто – шёл себе, а потом за грудь, и всё – не жилец. А бывает, што и после порки полежит себе, да и тово, спина загнила. Разные случаи-то.

– Утку! – просит негромко мальчишка на соседней койке, страшно стесняяся. Деликатный мальчишка, слишком даже.

– Сейчас, сейчас!

Приподняв ево, подставляю утку и жду, пока свои дела сделает, только в сторонку чутка отошёл, штоб не смущать. А потом и тово – вынести да помыть. К запахам уже притерпелся – больничка и есть, чай не розами пахнет. В палате почти двадцать чилавек, и почитай у кажного второво што-то гниёт. Сравнивать если, так лучше говно нюхать, чем руки-ноги гниющие обонять.

– Не хочу, не хочу! – Спешу туда, пока беспокойный не перебудил остальных.

– Тише, – Сажуся рядом и беру за руку, – Всё хорошо, ето только сон!

Начинаю напевать негромко:

 
По синему морю, к зеленой земле[65]65
  Интернет выдаёт, что автор музыки и слов – Шаинский.


[Закрыть]
Плыву я на белом своем корабле.
На белом своем корабле,
На белом своем корабле.
 
 
Меня не пугают ни волны, ни ветер, —
Плыву я к единственной маме на свете.
Плыву я сквозь волны и ветер
К единственной маме на свете.
Плыву я сквозь волны и ветер
К единственной маме на свете.
 
 
Скорей до земли я добраться хочу,
«Я здесь, я приехал!», – я ей закричу.
Я маме своей закричу,
Я маме своей закричу…
 
 
Пусть мама услышит,
Пусть мама придет,
Пусть мама меня непременно найдет!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
 
 
Пусть мама услышит,
Пусть мама придет,
Пусть мама меня непременно найдет!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были потеряны дети.
 

Затихает, улыбаясь, только в руку вцепляется крепко-крепко, до боли. Сижу так, а потом и понимаю, что он тово, отошёл. Прислоняю пальцы к шее, где жилка – ну точно!

Высвободив руку, выхожу потихонечку в колидор и иду к дежурной милосердной сестричке, дремлющей в своём кабинете с приоткрытой дверью.

– Кхе! Зинаида Федосьевна, там отошёл один – Марусин, кажется, фамилие ево.

Смачный зевок в ответ и потягивание.

– Отошёл и отошёл, – Бурчит недовольно, но всё ж встаёт, – мог и утра подождать. Что я его тебе, оживлю?

Грузно ступая по поскрипывающим доскам пола, входит в палату и проверяет.

– Умер, – Снова зевок, – до утра подождёт, а сейчас нечего санитаров тревожить из-за пустяка.

Ушла, тяжело переваливаясь, а я снова прилёг на свою койку, подремать вполглаза. Неделю уже здеся почти – не завтра, так послезавтра тово, за ворота выставить должны.

С утра один из дохтуров притащил своих студентов.

– Ну-с, молодые люди, скоро и на поправку, – Шутил он с пациентами. А потом со студентами – быр-быр-быр не по-нашему! Иногда только отдельные слова знакомые проскакивают, но понятней от етого не становится.

Остановившись у койки с тем, у кого антонов огонь на ноге, дохтур снял повязку, отчево в палате завоняло ишшо пуще. Щупал руками, щупал… Мальчишечка только зубами скрипит – больно ему, сердешному. Но улыбается с надеждой, всё ж таки целый дохтур им занимается, не зря ж пришёл!

– Неплохо, неплохо, – Дохтур Аркадий Владимирович потрепал мальчишечку по щеке, – наметился прогресс.

А потом снова быр-быр-быр!

– Нужно собрать статистику, – На русском ответил ему один студентов – видать, плохо на етом быр-быр умеет покамест, – точно удостовериться в неэффективности предложенного метода. Несколько частных случаев ничего не дают.

– Тут вы правы, коллега, – Кивнул дохтур и снова, – Быр-быр-быр!

На латыни говорят, значица. Специальный дохтурский язык, нарошно для тово придумывали.

Сразу почти после обхода мне велели собираться. Вот так вот, не жрамши, ну да я не в обиде, пусть даже брюхо урчит. Страшно мне в больничке-то – страшнее почему-то, чем когда к мастеру на учение везли, иль когда на Хитровку убёг. Што-то такое в голове вертиться, а што – не знаю, не вспоминается.

Поставили в кабинете у Карла Вильгельмовича и велели ждать. Стоя, с ноги на ногу переминаюся, и глазами невольно так на старый журнал, што на столе, глазею. Зрение-то у меня – ого! Ну и тово, читаю – вроде как машинально. Привычка у меня такая с недавних пор, всё подряд честь.

«Мы привыкли брать для предохранительной прививки оспы материю или от телят, или от ребёнка. Собирание прививной лимфы из оспенных пузырьков требует труда и навыков, а потому довольно дорого так, где она продаётся (в воспитательном доме в Петербурге – 50 копеек за трубочку). Поэтому весьма важны результаты изысканий д-ра Квиста из Гельсингфорса относительного искусственного разведения микрооганизмов, составляющих возбудителей и причину оспы»[66]66
  Из журнала «Всемирная иллюстрация» т. 32, 1884 г. Это к вопросу о медицинских опытах, студенческой практике и прочем. Да, проводили – везде, по всему миру. Сиротские приюты, дома для умалишённых и так далее. Тема эта не афишируется, но найти при желании можно.


[Закрыть]

– Бутовский? – Незнакомый служитель прервал чтение, – Пошли!

Крепко взяв меня за плечо, повёл по колидорам на улицу. У меня ажно сердце чуть не остановилося! Ну, думаю, сейчас как рвану, и тока вы меня и видели!

А он, зараза такой, не отпускает – крепко так держит, а главное, умело. Я такие вещи понимаю. Ладонь-то здоровая, и аккурат плечо вокруг всего суставчика охватывает. Чуть сильнее нажать, и всё, рука отымется, да и так не вырваться.

У выхода – там, где воспитательный дом заканчивается, возок. Прямо вот так перекрыл, што никак! И закрытая зараза, не перескочить! Слева кучер стоит, справа другой мущщина. И етот сундук на колёсиках промеж них.

– Все документы на него, – Служитель передал бумаги тому, што справа – мордастому, но худому мущщине, прикащику по виду. Такие щёки отвислые, што сразу видно нездоровье, потому как нестарый ишшо.

– Смирный? – Мордастый оглядел меня.

– Смирный, – Закивал служитель, – и глуповат! Травма головы, мало што не дурачок.

– Ну-ну, – Прикащик неожиданно ловко перехватил меня и впихнул в возок, где сидели другие дети, тут же усевшись сам, – Трогай!

Возок колыхнуло, щелчок кнута, и екипаж тронулся. Сижу, улыбаюсь… а у самово такая тоска, што хоть волком вой! Наслышан я о фабриках, куда законтрактованных детей завозят в тюремных екипажах. Охо-хо… да когда же кончится моя чёрная полоса!

Задремал я, после бессонных-то ночей, проснулся уже за воротами фабричными.

– Вылезай, пассажиры! – Хохотнул прикащик, пока сторож закрывал створы высоких ворот за повозкой, – Приехали!

Тру спросонья глаза и оглядываюся. Высокие, чуть не под полторы сажени, заборы из кирпича, заваленный всякими тюками да ящиками двор, да двухэтажный корпус фабрики.

– Вот на сей ситцевой мануфактуре и предстоит вам работать, – С чувством сказал мордастый, похлопывая рукой по ближайшему тюку, – Отрабатывать, как сказать, хлеб свой насущный.

Сказать хочется много, но с трудом сдерживаю язык, только оглядываюсь, да улыбаюся. Хотя для улыбок причин мало, лица у рабочих землистые, исхудалые, мало што не с зеленцой. У хитровских пропойц как бы не здоровее вид!

– Пошли, пошли! Неча стоять, работать надо!

Постоянно подталкивая, нас завели в здание фабрики, где гудели какие-то станки и механизмы. Заставлено всё тесно – так, што пробраться меж нитх можно еле-еле, а то и вовсе – боком. Сумрачно внутри фабрики, да и воздух такой грязный, што мало не как туман стоит. Чахоточный воздух-то.

– Вещи складывайте, у кого есть, – С нотками озлобленности сказал рабочий из тех, што выглядел постарше, – у стены.

У меня никаково добра и нет, а некоторых из ребятишек с узлами. Деревенские, по всему видать. Лишние рты. Робкие, глазами только луп-луп! Сложили вещи прямо на тюки мягкие, што у стены стоят, и встали перед мастером. А малые ишшо какие! Я тута как бы не самым старшим получаюся, остальным лет по восемь, одному может только к десяти ближе. В возке-то разглядеть не успел – тёмнышко было, да и приморило.

– Давай, давай! – Снова заторопил нас мастер, – Лишнее с себя скидывай, чай не замёрзнете, да за работу!

Нас быстро разобрали ково куда. Кто помладше, тех сразу в машины загнали – чистить. Сами машины, знамо дело, останавливать не стали. Знай себе, вычищай пыль льняную да хлопковую, да в шестерни не попадися и на ремни не намотайся!

Мне, как чилавеку постарше и покрепче, таскать дали всяко-разное.

– Вот те коробка со шпулями, – Усатый рабочий сунул мне короб, больно пхнув в живот, – дуй туда, в конец к прядильщикам, спросишь Артамоныча. Да смотри не перепутай! Матвей если, то скажи – пусть сам за шпулями идёт, а то ишь!

Говорил он ето всё громко, да прям в ухо орал – потому как шумят механизьмы ети просто ужасно.

– А как…

– Дуй! – Схватив больно за ухо, он развернул меня и дал пинка, от которова я чуть не влетел в механизьму, но удержался-таки на ногах.

Отнёс шпули, и получил ишшо колотушек. Артамонычу, бородатому дядьке без большого пальца на правой руке, очень не понравилося, што я не сразу отдал шпули, а вопрошать стал.

Одурелый совершенно, бегал так среди механизьмов, мало што не спятя от шума, сквернова воздуха и колотушек. Потом обед, кажный в свою очередь, а не все разом.

Сели прям промеж станков, в проходе. Стряпуха, рыхлая молодуха с пузом, притащила чугуны с похлёбкой и кашей. Ничево так похлёбка – жидко, но есть можно, не то што в вошь-питательном доме!

Ели молча, по-очереди запуская ложки в чугун, не частя. Потом каша – пшённая, на льняном прогорклом масле – не досыта, но и не впроголодь. Ну и хлеб, канешно. Запили кипятком, и я рискнул:

– Дяденька, – Спрашиваю у тово, што со шпулями послал, – а што за фабрика, как платят?

– Говорливый какой, – Он осуждающе покачал головой и кивнул одному из местных мальчишек.

– Мануфактура Бахрушина, – Чуть наклонился тот ко мне, штоб шум помене перекрикивать, – Платят по-всякому. Рабочим по уговору, а нам так – сколько перетащишь корзин да тюков за день, столько и получишь копеек.

Одну таку корзину перетащил уже до обеда – тяжкая, да неудобная. Уж на што я не дохлик, но тяжко.

– И сколько получается? – Спрашиваю, пока взрослые о своём переговариваются, да на нас не смотрят.

– Так… копеек десять в день может, если повезёт, – Пожал он плечами, – обычно меньше. Ну и за питание да ночлег вычитают, не без тово[67]67
  Примерно так и оплачивался детский труд по всему миру. «Войдя в возраст» такой работник часто годами не могу уйти от работодателя (опять-таки по всему миру), потому что оставался «должником».


[Закрыть].

– А ночлег?

– Да на тюках! – Мальчишка, до сих пор безымянный для меня, посмотрел, как на дурачка.

– Ну да, ну да! – Улыбаюся и киваю.

Тока-тока поели, и на тебе – за работу! Ни полежать чуток по русскому обычаю, ничево. Только и успели, што поесть наспех, да взрослые махрой надымили.

Круговерть продолжалася до самого вечера, а потом ишшо да снова. Глаза уж слипалися, да ноги ходить отказывалися, а туда же – работай да работай!

Послышался крик, я заворочался, да куда! Сразу подзатыльник. Потом только узнал, одного из мальцов, што севодня со мной прибыли, ремнём под вал трансмиссия затянуло. Отмучался…

Перекрестился, а самого ажно потряхивает от ненависти – мастер етот даже машину не остановил! Так, вытащили тело изломанное, и всё. Ремень етот, как был в кровище, так и продолжил вращаться. Мальчишки только, из старожилов которые, протёрли его на ходу чутка, и всё на етом.

– Давай, тащи со двора тюк! – Ткнул меня дядька со шпульками.

– Везучий, – С нотками зависти сказал мальчишка, который безымянный, – новенький, а уже пять копеек за день прилетело!

– Я такой! – Улыбаюсь, – Везучий!

– Тьфу! – Сплюнул тот, – Дурачок!

Во дворе задумчиво курил сторож с берданкой, поглядывая на небо.

– Кто таков? Новенький?

– Агась!

– За чем послали? Кто?

– За тюком! – Рапортую радостно, приставив пятки вместе, вроде как в солдатика играюся, – дяденька, што со шпульками!

– Какими-такими шпульками?

Описываю его, как могу, и сторож усмехается, выпуская клубы вонючего махорошного дыма.

– Со шпульками, надо же!

– Тюки здесь бери, – Ткнул он в кучу у стены. Пока примеривался, решился задать вопрос:

– Мальчишек здеся много, они потом все в рабочие переходят?

Пожатие плечами и клуб дыма в ночное небо, сторож не обращает уже на меня внимания. А потом еле слышно и вроде как и не совсем вслух:

– В рабочие? Так… – Затяжка, – истаивают. Снег вешний.

У меня ажно волосья дыбом, но смолчал, только тюк подхватил, да и постарался отойти.

Всё! Прогудел гудок и станки остановилися. Чистить их, значица, пора. Тогда только ремень тот от крови отчистили. Час возилися с уборкой на фабрике, никак не меньше. Очень уж пыльно здеся, а механизьмы тово, пыли не любят.

После етого сели есть, а лица такие истощённые, што хуже и не бывает. Молча ели, настолько все устали.

Спать ложилися – кто на тюки, кто на тряпьё. Ничево так, мягко! Не моляся легли – так только, лбы перекрестили, да пошептали всяко-разное про себя. Я ко двору поближе лёг, вроде как к воздуху свежему. Оно хоть и зябче стало, когда машины выключили, но ничево.

Лёг, и щиплю себя по всякому, штоб не заснуть. Чуйствую, глаза закрываются… губу как укусил! Сразу проснулся!

Глянул вокруг сторожко – спят все, только сторож по двору бродит. Соскользнул с тюков змеёй, и ну к выходу! Медленно, штоб не нашуметь и не попасться никому. К шкворню железному, што для ремонта, и цап ево!

Смелее почуйствовал себя. Ну, думаю, живым не дамся! Лучше сразу на Небо, чем помучаться, да и истаять от чахотки.

По тенёчку так… Сторож, он под лампой ходит, што у ворот. Поглядывает не за работниками больше, а штоб не залезли всякие, да добро не вытащили. Мимо нево не пройдёшь!

Выждал я, пока он снова закурить решил, кресалом чиркая, и ну бежать! В несколько прыжков добежал, и шарах! По голове! В сторонку его, от света чуть подальше, штоб не сразу увидали.

Тяжеленный какой! И мёртвый. Насмотрелся уже в больничке-то. А всё равно! Не греха боюся, а полиции, я теперь отчаянный! Не тварь дрожащая, а право имею! Потому как пособник рабовладельцев[68]68
  Конвенция относительно рабства подписана в Женеве 25 сентября 1926 года. В настоящей Конвенции принимаются следующие определения: 1. Под рабством понимается положение или состояние лица, в отношении которого осуществляются некоторые или все полномочия, присущие праву собственности. 2. Под работорговлей понимаются все действия, связанные с захватом, приобретением какого-либо лица или с распоряжением им с целью обращения его в рабство; все действия, связанные с приобретением раба с целью его продажи или обмена.


[Закрыть] и не человек даже, а хуже собаки бешеной.

Потом ящики да тюки составил один на другой, да и на стену! Спрыгнул, постоял чутка – нет ли собак, нет ли погони? И ходу!

Двадцать восьмая глава

Не знаю, каким уж чудом добрался до Хитровки по ночной Москве. В темноте, под светом звёзд и луны, то и дело заволакивающимися облаками, шёл я, ведомый неким инстиктом, как говорили студенты. Сколько раз спотыкался и падал, не сощитать! Коленки и ладошки сбил все так, што прям ой. Кровят и саднят.

Не раз и не два приходилось обходить купецкие улочки, с бродящими по ним сторожами, а иногда и тикать незнамо куда, только бы подале. Один раз спустили собаку здоровущую, которой я проломил череп так и не выброшенным железным шкворнем. Чудом отбился, не иначе! Псина куда как больше меня весила, а я такой – раз! И в сторону, а потом по башке. Чисто етот, тореадор.

Раз ишшо думал, што придётся отбиваться от стаи бродячих собак, но ничево, обошлося. Порычали друг на дружку, гавкнули на меня, да и пропустили через свои земли.

Думал иногда, што может остановиться? Забиться куда в сарайчик, да и переждать тёмнышко. Фабрика ета клятущая все соки высосала, да и мозгосотрясение, оно тово, здоровья не прибавило. Хоть и отошёл мал-мала, да ослаб здорово – после болести-то, да на харчах казённых, скупых чуть не до голода. Дошёл чисто на силе воли, потому как понимание имею.

Одёжка-то на мне тово, приютская. Не так штобы вовсе в глаза бросается, но человеку понимающему достаточно.

Пришёл, когда уже светать начало. Шкворень протёр зачем-то, да и оставил на площади. Приберут! Бесхозная железяка, оно тово, быстро станет стакашком вонючево пойла для ково-нибудь из портяношников. А там ищи улику у старьёвщика! Щаз!

Добрался, и будто гора с плеч! Ввинтился в воняющие нужником проходы меж домами хитровскими, да в вечно сырое подземье, к знакомым огольцам. Поскрёбся в доски, што вход в нору прикрывают, постучался.

– Ково там чорт принёс! – Раздался злой и сонный голос Леща. Вместо ответа стучу как положено – дескать, дело есть. Ну Лещь и вышел, да как увидал моё лицо, освещённое светом из высокого пролома слева, так глаза и запучил.

Я сразу раз! И рот ему зажал, сам глаза круглю. Лещь закивал понятливо, и я руку-то отнял.

– Всё потом, – Говорю негромко, – Лето бродяжничал, да и встрял вот недавно. Теперя дела нужно порешать, а одёжка – сам вишь какая.

– Сменять?

– Агась! Только ты тово – запрячь её пока куда подальше, а то искать могут.

– Надолго?

– Ну, недельки хоть на две, потом напяливай.

– Вот прям срочно?

– Срочнее не бывает. И ето… персидская ромашка есть?

– Откуда?! – Изумился тот, почёсываяся и переступая с ноги на ногу на грязном земляном полу, устланному от воды обломками кирпича.

– Ладно, найду. Одёжку такую, штоб не совсем драная – мне в приличный район нужно, где господа живут.

– Ишь ты! – В глаза Леща искреннее удивление и уважение. Бог весть, што он там подумал, но одёжку быстро нашёл. Переоделся я тут же из одной вшивоты в другую.

– Да! Водички попить дай!

Отполовинив здоровую крынку с отбитым куском на горловине, киваю благодарно, да и ухожу. Спать хотца так, што вот ей-ей, упаду сейчас! А как ноги болят после беготни по ночной Москве, словами-то не передать.

Некогда спать-то! Бежал пока, так ясно стало – покуда жив околоточный етот, мне не жить. Вот вообще! Интерес у его ко мне козырный. Тут и деньги немалые, и Вольдемар етот чёртов, да и сторож на фабрике.

Околоточный хоть и сволочь, как все полицейские господа, да не дурак. Связать воедино убийство сторожа с бегунком приютским, оно и не сложно. А тут уж дураку распоследнему ясно станет, што дурковал я с потерей памяти. Деньги, значица, помню где. И вообще.

Да и тово… я б на месте околоточного просто на всякий случай придавил бы таково бегунка. Шибко умный потому што.

Быстро надо всё решать, оченно быстро! Сам? Нет, не потяну. Не подберуся к нему, да и тово… Одно дело в горячке шарахнуть по голове железякой, когда тебя всево трясёт ажно, и другое – ножичек в бок пихнуть холоднокровственно.

Нужен убивец самонастоящий, а такие знакомцы у меня есть, через дяденек разбойников. Сами они не тово… то есть тово, но не так, штоб специально. В горячке, значица, ну или когда драка со стрельбой и поножовщиной. Ишшо маруху неверную могут пырнуть, а так ни-ни!

А так штоб – пыр, и всё, да к чилавеку незнакомому, на ково обид не таят, не умеют. Но знают ково-никово. Ну и тоже. Знакомили шутком да намёки намёкивали, а теперя и вот, пригодиться.

Думал пока думки, ноги сами привели к ишшо одному знакомцу. Сонно моргая заплывшими от вечного пьянства глазами, странствующий монах никогда не существующих монастырей без ненужных разговоров одарил меня порошком персидской ромашки. Он же по купцам всё больше, хотя скорее – по купчихам. Бывает, што и тово, удостаивается тела белова. Так што одет хоть и в лохмотья, да чистые. И вошек нету почти.

Обсыпался я порошком прям вот щедро – весь-весь! Даже в бошку втёр, стриженную в приюте. Да и бежать. Одёжка на мне такая, ничево себе. Таку и мальчики при лавках носят, да курьеры всякие. Не так штоб совсем хорошая, а именно што в плепорцию.

От Хитровки до Охотного ряда недалече, ну а оттуда и к знакомицам моим. Они в доходном доме квартиру сымают, аккурат на втором етаже. Так-то рано ишшо, для господ-то, но они ж учителки гимназические, должны уже встать.

– Куда! – Шуганул меня было дворник, встав с метлою наперевес в широких воротах, приоткрытых на одну створку.

– В госпоже Никитиной Юлии Алексеевне, учителке гимназической!

А сам во фрунт, потому как вижу, што дворник из солдат отставных. Хмыкнул старый, понравилося ему моя солдатская почти шта выправка, и спокойней уже:

– По какому ето делу?

– По гимназическому! Ну то есть не я сам из гимназии, знамо дело! – Быстро поправляюся, пока в глазах старого солдата не появилися льдинки, – Я так-то при лавке мальчиком, а один из учеников ейных, што по соседству, он с нашим Калистратом Фёдорычем знакомы. Ну то исть не сам он знаком, а родители ево. Вот велел бечь к учителке и на словах, значица, передать.

– Што передать?

– На словах! – Суплюся я, – Раз велено только ей, то и передам только ей! Да вы не сомневайтесь, дяденька! Юлия Алексеевна знает меня!

– Знает она ево, – Дворник поскрёб окладистую бороду, отставив метлу в сторону, – Ладно! Учительница гимназическая, ето да, ето может… под приглядом, смотри!

Вместе со мной он поднялся по лестнице чёрнова хода на второй етаж и постучался. Дверь открыла учителка Никитина, уже одетая и причепуренная.

– Егор? – Удивилася она, – Доброе утро, Кузьма.

– Доброва вам утречка, Юлия Алексеевна, – Засмущался чему-то дворник, – Вот, привёл. Говорит, што гонец и вас знает.

– Всё в порядке, Кузьма, благодарю за службу!

Вытянувшись с улыбкой, дворник тяжело затопал вниз по лестнице.

– Степанида! – Позвала Юлия Алксеевна подруга, и из комнат выплыла вторая учителка, – Смотри, кто к нам пришёл!

– Доброго утра, Егор, – Солнечно улыбнулась та, – проходи!

– И вам тоже, утречка. Не! Я тово! Хоть и обсыпался ромашкою персидской, но не стоит. Неловко будет, если в гимназии на вас выползет такое вот кусучее.

– Резонно, – Ответила Юлия Алексеевна с улыбкой.

– Агась… я тово, за деньгами пришёл!

Переглядываются…

– Мы тут подумали, ну куда тебе такие деньги на Хитровке, – Начала Степанида Фёдровна, – Народ там ушлый, мигом если не из рук вырвут, так уговорят спустить на угощение всей Хитровки или вовсе на какие-то непотребства.

Меня ажно качнуло. Неужели… нет?!

– Дурного-то о нас не думай! – Присела рядом Юлия Алексеевна. Ето што я… чуть в омморок не упал, раз на полу сижу?

– Выделять тебе будем каждый месяц по пятнадцать рублей, – Подхватила Степанида Фёдоровна, – это более чем достаточно одному молодому человеку, не имеющему семьи.

– … одежда…

– … питание, даже книги!

– … выучиться…

Слышу их даже не через слово, а куда как реже. Ето што… всё?! Такие вот, с благими намерениями, жизнь у меня отнимают!

– … хватит на несколько лет. Хорошая возможность выучиться без надрыва достойному ремеслу…

Объяснять? Нет, бесполезно. Они хорошие, добрые, но настоящей жизни не понимают.

И слёзы из глаз! Текут, не останавливаяся. Зряшно всё, зря…

Очнулся от воды в морду лица. Глаза открыл, Юлия Алксеевна надо мной, встревоженная.

– Егорка, да что ж ты… Твои это деньги, твои! И пойдут только на тебя! На еду, ночлег, одежду, образование!

А мне всё равно, пустота внутри. Не убьёт околоточный, так через сторожа убитого выйти могут, а ето каторга, безо всяких. Бежать? По осени, незнамо куда? Смерть почти верная, только не сразу.

Учителки переговариваются, гундосо так начали почему-то – в нос. С парижским прононсом.

– Видимо, для мальчика эти деньги важны, – И слово какое-то непонятное.

– Лучшим выходом будет… – Отошли в сторонку. Приходят потом, и деньги суют, только перещитали сперва при мне. Копеечка к копеечке!

Ну я и рванул оттуда. Штоб ишшо раз с господами так вот!? Да ни в жисть! Деньги вернули, но етаким макаром, што вот ей-ей – чутка ишшо, там бы остался. Сердце бы остановилося, разорвавшись.

– Больше мы его не увидим, – С нотками непонятно откуда взявшейся грусти сказала Юлия Алексеевна. Подруга вместо ответа нежно поцеловала её в лоб, и пошла в гостиную – пора было собираться в гимназию.

Назад осторожно шёл, а ну как остановят, с деньгами-то? Мне што полицейский, што мальчишки, которые могут и обтрясти карманы по праву победителя, всё едино. Дошёл, и сразу по делам, не откладывая.

Поздоровкался по дороге с торговками знакомыми, да прочей братией и сестрией, и не ответствуя на вопросы – наверх, на второй етаж Ярошенковскова дома.

– Палываныч, – Сымаю картуз и раскланиваюсь, – моё почтение!

– Жив? – Удивился квартиросъёмщик, – А говорили… Что надо-то?

Говорю как условлено, и лицо у него сразу строжеет. Пальцем меня так поманил, и в свой закуток. Он, значица, квартиросъёмщик щитается, потому свой угол за занавесками, а не на нарах, как прочие. Не бедствует!

– Да и нет не говорю, а вы и не спрошайте, – Сходу выпаливаю шёпотом, – Есть дело мокрое, скользкое да грязное, но и денежное, золотое.

Палываныч только глаза прикрыл и чую, вот щас скажет, што знать ничево не знает, ведать ничево не ведает! И придётся тогда не чилавека надежного, а шантрапу какую случайную искать.

– Мы ребята-ёжики – ты сочинил? – И смотрит, как змеюка. Показалося, што и зрачки у него тово, вертикальные, не человечьи. Да ну! Точно показалося!

– Мне в голову пришло, – Ответствую дипломатично – не говорить же о снах? А самого ажно колотит. Да? Нет?!

Снова глаза прикрыл, думает.

– Кто? – Глаза открывает.

– Околоточный, – Говорю што знаю – имя с отчеством, фамилие, где служит и прочее.

– Хм…

– Срочно! – Бумажки денежные так одна за одной перед ним, и так до четырёхсот рубликов. Денжищи! Но полицейский. И срочность, опять же. Мне ж не мстить ему нужно, хотя и ето… не без тово! Но срочность важнее.

Сидит, пальцами постукивает по коленке, а на деньги и не глядит даже. Ну так ето для меня – денжищи, а ему хоть и деньги, но думаю, што и поболе в руках держал.

– Пожалуй, – Вымолвил наконец, – знаю я его, интересный человечек. Жадный он до денег, а делиться не любит. В делах и делишках запутался так, что и не распутать. Следы во все стороны сразу пойдут.

Сгрёб деньги, да и вышел, только перед тем указал на постелю свою – дескать, ложись да спи, утро вечера мудренее. Ну меня и отрубило, будто по голове дали!

«– Однако, – Напряжённо размышлял Гаврюков, идя по Тверской, – каков актёр! Память он потерял, шельмец такой! С фабрики чисто ушёл, хорошо. Что собаки след потеряли, а работники особых примет вспомнить не смогли, пожалуй и к лучшему. Сам разберусь, своими силами. И к чёрту деньги! Не тот случай.

Расшалившиеся мальчишки-разносчики, затеявшие вокруг хоровод, заставили напрячься, высматривая того самого, излишне резвого хитровского мальчишку. Он? Не он?

Занятый наблюдением, околоточный не обратил внимание на молоденькую цветочницу, отмахнувшись от предложения купить цветы. Через пару шагов в боку кольнуло болезненно, отчего Владимир Алексеевич досадливо выругался. Застуженные на прошлогоднем Великом водосвятии[69]69
  Великое водосвятие – совершается дважды в год: в день праздника Крещения (Богоявления) 19 января и накануне 18 января.


[Закрыть]почки дают о себе знать.

Пройдясь немного, Гаврюков зашёл в кафе и присел на стул, да так с него и не встал.