Текст книги "Детские странствия"

Автор книги: Василий Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

ВСЕ-ТАКИ КАК ЛОМОНОСОВ

Экзамены прошли благополучно. Лучше всего я отвечал о Ломоносове – о том, как он с Белого моря шел пешком учиться.

Присутствовавший на экзамене инспектор народных училищ, важный чиновник из нашего уездного города Пудожа, похвалил меня.

– Про Ломоносова ты знаешь отлично, недаром почти земляк его, – сказал он.

Потом я слышал, как Иван Емельянович, наклонившись к инспектору, говорил:

– Он и Потапов у нас самые способные. Им бы теперь надо в город, учиться, да вот бедность обоих заела.

После экзамена инспектор поздравил выпускников с окончанием училища, пожелал успехов тем, кто будет учиться дальше, и нас распустили, наказав через три дня приходить за документами.

– Ну, Васька, теперь на Белое море пойдем или еще куда учиться дальше? – спросил меня Потапов, когда мы вышли из училища.

Мы стояли с ним посреди деревенской улицы, думали, куда же нам все-таки теперь идти, и никак не могли этого решить.

– Ладно, время еще есть, а пока погостишь у меня, – сказал я.

– Ладно, – согласился Потапов, – пойдем.

Он захватил с собой цветные карандаши, с которыми никогда не расставался, хотя это были уже огрызки величиной не больше ребячьего мизинца, и я повел его к себе в гости.

– Ну что, ребята, – спросил отец – конец вашей науке али как?

– Теперь в дорогу надо собираться… В волости какая больше наука!

– Далекий ли путь?

– А что нам далекий? Ходоки мы хорошие… Может, на Белое море, а может, куда дальше…

Отец ничего на это не сказал, только кивнул на нас матери: вот, мол, какие уже самостоятельные мужики. Но за обедом он заговорил со мной о волостном писаре Александре Андреевиче:

– Александр Андреевич зовет в помощники, обещает положить жалованье три рубля в месяц, а потом и пятерку даст. – Помолчав, отец добавил: – Пять рублей – деньги немалые. За год можно хозяйство поднять.

Заманчиво было стать помощником писаря и получать пять рублей жалованья, но как же мог я покинуть Потапова, когда мы уже давно сговорились с ним, что пойдем вместе, хотя и не решили еще куда…

– Чего, Васька, думаешь? Если зовут в писаря – Иди, не сомневайся. На пять рублей знаешь сколько пшена купишь! – загорелся Потапов.

– Писарь – всей волости голова, – убеждал меня отец.

Но я сердито молчал, пораженный великодушием своего приятеля, который, обрадовавшись за меня, может быть, даже не подумал, что, если я пойду в писаря, ему придется отправляться в дальний путь-дорогу одному – это ведь совсем не то, что в компании.

Сердце мое разрывалось на части: жаль было отца, мать, сестер и братьев, столько лет ждавших, пока я кончу училище и определюсь на жалованье, и жаль было, если Потапов один уйдет в дальний путь, о котором мы мечтали с ним вместе.

Через три дня мы с Потаповым пошли в училище за документами. Иван Емельянович вручил нам свидетельства и похвальные листы, а потом спросил:

– Летом дома будете?

– Схожу домой, погощу и пойду учиться дальше, – ответил Потапов.

– А меня писарь помощником к себе зовет. Но я с Васей пойду, – сказал я.

Иван Емельянович засмеялся:

– Значит, все-таки как Ломоносов! А куда же вы надумали идти?

– Сперва до Пудожа, а там видно будет.

– Вот что, ребята, – вдруг сказал Иван Емельянович: – пока никуда не ходите, сидите дома и ждите – я вас, наверно, скоро позову.

«Что бы это могло значить? Чего он нам велит ждать?» – думали мы, выходя из училища с бумагами в руках. Но что бы ни значило, раз Иван Емельянович велит ждать – надо ждать.

И, надеясь скоро встретиться, мы с Потаповым разошлись в разные стороны: он пошел к себе на озеро, до которого было почти полсотни верст, а я – в свою Спирову.

Отец, узнав, что Иван Емельянович велел ждать, сказал:

– Помогай бог! А пока поработаем вместе.

Мне шел уже четырнадцатый год – мог работать и в поле, и в лесу, и на рыбной ловле.

Мужики, ждавшие от меня чего-то необыкновенного, – как же, первый парень в деревне, окончивший училище, – увидев меня в поле за сохой, стали разочарованно говорить:

– Андреевну держать в руках особой грамоты не нужно!

«Андреевной» у нас в деревне называли соху.

Я пахал, возил навоз, разбрасывал его по полю; расчищая новую пашню, рубил деревья в лесу, сжигал их на кострах; вечером, когда отец ставил на реке невод, таскал по берегу конец веревки, а потом носил продавать рыбу погостовским попам.

И каждый день, просыпаясь утром, думал: не позовет ли сегодня Иван Емельянович?

Наконец я дождался. Однажды работали мы с отцом на расчистке леса верстах в пяти от дома. Сестра Аня, принеся нам поесть, сказала:

– Иван Емельянович заходил, наказывал Васе прийти к нему сегодня.

– Беги, сынок, домой. Надо зайти помыться – может, на что ладное зовет, – заторопил меня отец.

Бегом примчался я в деревню, помылся, надел чистую рубаху и опять бегом – в училище.

Ивана Емельяновича я застал во дворе, возле учительского флигеля. Он сидел на чурбаке и чинил мужицкие сапоги. В свободное время наш учитель всегда или сапожничал, или ходил по деревням стекольщиком. Семья у него была большая – приходилось подрабатывать каким– нибудь ремеслом.

– Видишь, не забыл про тебя, – сказал Иван

Емельянович. – Садись и слушай.

Я сел возле него на траву, и он, продолжая сапожничать, проковыривая шилом дырки в подметке и забивая в них деревянные гвоздики, стал рассказывать мне про городское училище в Пудоже, куда, как выяснилось, из нашей волости в этом году могут принять на земский счет двух учеников.

– Буду просить за тебя и Потапова, – закончил он, поднимаясь с чурбака. – Пойдем, я дам тебе бумагу, и ты напишешь прошения.

Он привел меня к себе на квартиру, и под его диктовку я написал два прошения: одно – на имя инспектора Пудожского городского училища, другое – в уездную земскую управу, чтобы приняли учиться на земский счет.

Иван Емельянович обещал сам послать эти бумаги в город и на прощание опять сказал мне:

– Иди домой и жди. Кто знает, может, что и выйдет.

Мне не терпелось поделиться такой важной новостью с отцом, и я снова промчался бегом пять верст до леса.

– Ну что, сынок, ладное что-нибудь? – спросил отец.

– В Пудож! Учиться на казенные харчи? – не отдышавшись, выкрикнул я,

– Ежели на казенные харчи, препятствовать не стану. Помогай бог! – сказал отец и сразу погрустнел: видно, все-таки жаль стало, что я не пойду в помощники писаря. Когда теперь он сможет купить лошадь и корову!

Долго я ждал вызова в Пудож. С каждым днем ожидание становилось все тоскливее, и совсем печально стало на душе, когда Потапов, с котомкой за плечами, зашел к нам в избу и, едва переступив порог, спросил:

– Собрался в дорогу?

– Чего мне собираться?

– А ты что, вызова еще не получил или раздумал учиться?

– Видать, от нас тебя одного приняли, – упавшим голосом сказал я.

Минут десять Потапов сидел на лавке молча, опечаленный, а я смотрел на него с завистью: счастливец! Потом он встал, надел шапку и сказал:

– Ты, Васька, не горюй, не иначе как и тебя вызовут. Я пойду помаленьку, а ты в пути нагонишь через день-два, и тогда зашагаем в Пудогу вместе.

Я проводил его далеко за деревню, и мы постояли на дороге, опустив голову.

– Ну ладно, прощаться не будем… чай, ненадолго, – сказал Потапов.

Помахав рукой, он вскоре скрылся за придорожными кустами, а я все стоял и смотрел на опустевшую дорогу с невеселой думой, что, вероятно, вызова не получу и мой друг – озеряк будет учиться в городе без меня.

А через несколько дней, когда я уже собрался было с отцом идти в волостное правление наниматься в помощники писаря, из волости принесли нам письмо, на конверте которого были полностью написаны мои имя, отчество и фамилия.

– Ну, парень, дождался ты своей судьбы! – сказал отец.

Но я еще не знал, что меня ждет: вызов или отказ. Страшно было разрывать конверт. Отец, мать, братья и сестры стояли вокруг и нетерпеливо смотрели на меня:

– Ну чего ты, Васька? Читай, не томи!

Набравшись духу, я разорвал конверт. Письмо принесло счастливое известие.

Я громко прочитал бумагу, кончавшуюся словами: «…с прибытием поспешите», но родные продолжали смотреть на меня, словно еще чего-то ждали. И я снова прочитал бумагу от начала до конца:

– «Пудожская земская управа настоящим извещает вас о том, что вы приняты на земский счет учиться в городское училище. Ввиду того, что занятия уже начались, с прибытием поспешите».

Особенно обрадовали меня последние слова – я читал их, как стихи: «С прибытием поспешите»!

Терентий вздохнул.

– Кому какая планида положена, того она и найдет, – сказал он.

– А как же мы отпустим тебя, Васенька, раздетого? – спросила мать, и этот вопрос вернул меня к печальной действительности: кроме рубахи и домотканых портков, я ничего не имел. И не в кафтанушке же, перекроенной самим на печи, идти в уездный город Пудож!

– Ничего, парень, не горюй! – ободрил отец. – Пойду сейчас к Михеичу – авось выручит, поверит в долг.

У Михеича, часто заходившего к нам в избу покурить махорку вместе с отцом, сын служил в Питере в дворниках. Михеич каждый год ездил к нему в гости и привозил из Питера в деревню на продажу старую одежду – брюки, пиджаки, фуражки с цветными околышами.

Отец взял мешок и пошел к Михеичу, а я побежал к Ивану Емельяновичу показать полученную бумагу и попрощаться.

В училище отец Виктор служил молебен по случаю начала занятий, но Иван Емельянович, увидев меня в дверях, вышел из класса.

– Знаю, знаю. Поздравляю и радуюсь за тебя, – сказал он. – Когда в путь?

– Вот только батька одежду городскую достанет, – сказал я.

– Ну тогда счастливого пути! Поддержи там, в Пудоже, честь нашего училища. И архиереям трубок больше не пририсовывай, батюшек в городе не серди! – Прощаясь, Иван Емельянович вынул из кошелька пятиалтынный: – Возьми на дорогу – шагать-то тебе ведь двести двадцать четыре версты!

Когда я вернулся, отец был уже дома. Он высыпал из мешка на пол купленные им в долг вещи:

– Примеряй, сынок! Полтора рубля задолжал Михеичу.

Я надел поношенные, но еще хорошие брюки в полоску, ватный пиджак и фуражку с малиновым околышем, которую раньше носил, наверно, какой-нибудь важный чин – может быть, даже генерал!

Мать пощупала мою новую одежду и нашла, что все вещи добротные – пожалуй, стоят таких денег. Я и сам чувствовал, что одет богато. Не хватало только сапог – у Михеича их не оказалось.

– Придется мне, Васенька, свои отдать, – сказала мать.

Она стянула с себя сапоги; и только я обулся, как в избу стали входить мужики, один за другим. Вернувшись с работы и узнав, что у Буйдина сын уходит учиться в город, они пришли потолковать о таком необычном для нашей деревни случае, а заодно и пожелать мне успеха. Мужики тоже пощупали мою одежду, похвалили, поинтересовались, сколько плачено, а потом, по обычаю, сели на лавку, закурили, помолчали, и беседа не спеша наладилась.

Первым, как всегда, начал вернувшийся с войны пастух Игнашка:

– Что ни говори, мужики, а грамота всему голова. Вот, примерно, в Маньчжурии…

Он давно уже все рассказал, что было в Маньчжурии, и его тут же перебили.

– Конечно, грамотному не в пример вольготнее неграмотного: хоть писарем, хоть каптенармусом могут взять! – заговорил другой вояка, Ларион.

Но слова Лариона тоже не пользовались у мужиков весом.

– Известно дело, для неграмотного пария в деревне одна дорога – либо в пастухи, как Игнашка, до старости лет, либо в поле с сохой, а не хочешь – в бурлаки иди, вшей корми, – заговорил отец, и его все дружно поддержали: беседа пошла живей.

Расходясь, мужики впервые прощались со мной за руку, как со взрослым.

Потом стали приходить бабы с подарками на дорогу.

Кто принес шаньгу, кто яичко, кто ломоть хлеба – каждый по своему достатку.

Старуха Ефимья начала причитать:

– Куда вы его, малого, отправляете одного в чужу-дальнюю сторонушку!

– Что ты, Ефимья, бог с тобой! Ведь парень идет учиться на казенные харчи, – остановил ее о ген.

На другой день рано утром я надел на спину мешок, все на минутку присели; поднявшись, стали молиться. После молитвы я поклонился в ноги отцу, матери и дяде Михайле. Каждый из них благословил меня и пожелал благополучия в долгом пути.

За околицу деревни меня провожала вся семья, окруженная толпой спировских баб и ребят. Мои старые товарищи, Степка и Андрюшка, которые когда-то вместе со мной потели над букварем, и Федька, первым из нас постигший грамоту, давно уже бросили ученье и теперь работали в поле наравне со взрослыми, ходили за сохой. Прощаясь, они говорили мне:

– Ты, Васька, хоть у тебя и фуражка с малиновым околышем, гляди, пока не задирай нос перед мужиками, рано еще тебе!

Я клялся им, что никогда не буду задирать нос, но они не верили:

– Ври больше! Наденешь рубаху со светлыми пуговицами да пояс с бляхой, так сразу станешь задаваться!

Бабы смотрели на меня жалостливо, со слезами на глазах спрашивали:

– Чай, робеешь, малый, один идти в такую дальнюю дорогу?

– Чего мне робеть? Васька Потапов, озеряк наш, тоже пошел. У нас с ним одна дорога, – отвечал я.

Мать обнимала меня, пока отец не махнул рукой:

– Ладно, хватит! Ну, Васька, в добрый путь!

Десятки рук махали мне, а потом провожавших заслонили росшие у дороги кусты. А вот и крыши спировских изб скрылись за вершинами берез.

«С ПРИБЫТИЕМ ПОСПЕШИТЕ»

С мешком за плечами, с палкой в руке бодро шагал я по дороге, уходившей в даль полей, прикрытых осенним туманом.

В первый день идти было легко и весело… Дорога шла берегом Онеги. Часто встречались деревни. Я сравнивал их с нашей Спировой – лучше или хуже тут избы. Интересно было сравнить и пастбища, в которых я уже понимал толк.

В одной деревне я остановился у колодца, достал из мешка краюху хлеба, отрезал ломоть, густо посолил его и стал есть, запивая водой. Подошла баба с ведрами, поглядела на мою приметную фуражку, спросила, откуда, чей и куда иду.

– Из Спировой в Пудогу, тетушка, учиться, – ответил я.

– Чего это нынче ребята в Пудогу потянулись? – удивилась она. – Второй ты уже идешь. На прошлой неделе один малый тоже прошел в город учиться.

– Не иначе, как мой товарищ Васька Потапов с озера! – обрадовался я. – Может, еще до Пудоги догоню.

– Путь далекий – может, и догонишь.

Я зашагал быстрее. И в каждой деревне узнавал, не проходил ли тут по пути в Пудож такой же, как я, паренек с котомкой.

Некоторые в ответ спрашивали:

– Звать как? Не Вася ли? – И потом говорили: – Ну как же – проходил! Такой же, как ты, только побойчее. Карты рисует за яичко али что еще.

Прошагав до наступления темноты верст тридцать, я попросился на ночлег к одной хозяйке, и та, узнав, что я иду учиться в город, поставила на стол горшок молока и утром еще дала покушать.

На второй день Онега осталась в стороне, и дорога пошла по берегу реки Кены.

Кена оказалась совсем не похожей на Онегу: вода темная, течение тихое, берега низкие, травянистые. И места тут уже иные: деревни поменьше и от деревни до деревни подальше. Жили здесь староверы, люди малоприветливые, особенно старухи.

– Бабушка, дай ковшик воды напиться, – попросил я одну бабку.

– Ступай мимо, у других погань посуду! – ответила она.

В другие избы я не пошел; свернул к Кене, попил темной речной воды и зашагал дальше погрустневший. Хотелось спросить про Потапова, но чего разговаривать с людьми, если они даже воды не дают попить!

Одиноким почувствовал я себя. Но вскоре встретились добрые люди.

Близ дороги народ убирал хлеб.

– Куда, парень, шагаешь?

– В Пудогу.

– Далек путь! Садись с нами перекусить.

Гороховая похлебка, хлеб с луком и квасом – лучшего угощения в дороге и не надо!

– Значит, в Пудогу учиться? Проходил тут один паренек, тоже звать Васькой. Сказывал, что его товарищ пойдет следом.

И дальше я шел уже повеселевший, и деревни на пути будто приветливей стали.

Вскоре дорога вышла к Кенозеру, на берегу которого, окруженная высокими соснами, стояла деревня. Такого широкого озера я еще не видел: можно было подумать, что земля здесь кончается. Только приглядевшись, я заметил темную полоску другого берега. Где-то там, еще далеко-далеко, – Пудож.

Перевоза тут не было. Кто хотел попасть на тот берег, должен был или идти в обход озера, или искать лодку и договариваться с ее хозяином. Но мне повезло: когда я пришел к озеру, один рыбак уже сталкивал лодку на воду, и тут же, возле лодки, стояла девушка с вещами – пассажирка.

Рыбак, бородатый, молчаливый мужик, согласился взять меня в лодку, даже не поинтересовавшись, откуда я и куда иду. Он только спросил:

– Грести умеешь?

– Сам перевозчиком был, – ответил я.

– Ну тогда садись за весла на пару с девкой, а я буду править.

Больше он не произнес ни слова за всю дорогу через озеро, раз только ответил на окрик проезжавшего мимо рыбака. Зато девушка, с которой я сел за весла, оказалась словоохотливой. Пока мы переезжали озеро, она все время объясняла мне, как надо идти в Пудож.

Девушка жила в деревне на том берегу озера, в Пудоже у нее были родственники, и она не один раз ходила к ним, так что дорогу в город знала хорошо.

Она мне сообщила, что на полпути от озера к следующей деревне дорога расходится в разные стороны, и мне надо идти по той, что ведет прямо, и что вообще надо идти все время прямо, никуда не сворачивая, да и сворачивать будет некуда – по сторонам глухой лес, пока дорога опять не раздвоится, и тогда надо идти не по правой дороге, а по левой, и там уже попадаются не только медведи, но и попутчики; может, и на телеге кто попадется – подвезет.

Последнюю ночевку девушка посоветовала мне сделать в деревне Кривцы, на речке Водле.

– Как дойдешь до Кривцов, считай, что Пудож уже рядом. Оттуда до города всего двадцать четыре версты, – сказала она и предупредила: – Правда, идти будет трудно – песок сыпучий, да и медведи еще кое-где бродят. – А потом успокоила: – Медведей нечего бояться – зря они не бросаются на человека.

На озере было тихо, гребли мы с девушкой ладно, за разговором и не заметили, как нос лодки уткнулся в песок. Оглянувшись, я увидел мелкий лес на холмиках и среди них дорогу.

Через несколько минут я уже шагал по этой дороге и издали радостно приветствовал первый стоящий на ней верстовой столб. «Хорошо теперь будет идти, – подумал я: – полосатые столбы на дороге станут указывать мне, сколько верст я прошел и сколько еще осталось пройти». Но вскоре я убедился, как медленно тянется дорога, когда на ней стоят верстовые столбы, и подумал: «Если бы они стояли почаще!»

Пройдя мелколесье, я вошел в старый, не знавший еще топора лес. За время пастушества я привык к одиночеству в лесу, но то был свой, родной лес.

Там у меня было столько знакомых берез, сосен и елей, а тут лес стоял по обе стороны дороги сплошной стеной, и все в нем было чужое.

Хотя я и знал, что медведь зря не кинется на человека, но все-таки неприятно было ожидание встречи с ним на лесной дороге. Вот если бы мы шли с Потаповым вдвоем, то нам ничто не было бы страшно. Но ведь Потапов прошел здесь один, так неужели же я не пройду!

Рассудив так, я запел для храбрости песню про коробейника. Шел и пел, не глядя по сторонам. Кончил песню и снова запел ту же. Долго шел я, распевая во весь голос про коробейника, а потом вышел на пригорок н увидел, что впереди меня по дороге идет женщина.

Обрадовавшись, что и в этом лесу есть люди, я закричал:

– Тетушка, подожди!

Но женщина не услышала меня. Тогда я побежал, чтобы догнать ее. И вдруг увидел, что она тоже побежала. Я остановился, а она все бежала и бежала, не оглядываясь, пока не скрылась с моих глаз.

«Наверно, подумала, что за ней гонится разбойник», – решил я и, зашагав дальше, снова запел.

Так горланя песни, дошел я до первой развилки дорог и остановился в сомнении: как идти на Пудож? Девушка на озере говорила, что надо идти прямо, но я не мог решить, какая дорога идет прямо, а какая сворачивает в сторону, потому что и та и другая делали одинаково небольшой поворот. Надо было думать, что в Пудож идет лучшая дорога, но и дороги были одинаковые, с той только разницей, что на одной я заметил свежий след колес. По этому следу я и пошел, решив, что, если встречу на дороге верстовой столб, значит, держу правильный путь.

Но мне уже раньше казалось, что с каждым столбом версты становятся длиннее, и поэтому я очень долго шел, прежде чем понял, что дорога, по которой я иду, не столбовая. Пришлось возвращаться назад, к развилке.

Пойдя по другой дороге, я вскоре увидел верстовой столб и дальше пошел уверенно.

От деревни до деревни теперь было по двадцать, а то и больше верст. Выйдешь на холмик, оглядишься, снимешь сапоги, чтобы проветрить портянки, посидишь, съешь ломоть хлеба и снова шагаешь по дороге, которая светится, как щель в темном лесу. Пройдешь целый день и ни одного человека не встретишь. Так одиноко становится, что думаешь: хоть бы медведь вышел на дорогу! Но и медведей нс было видно.

В деревнях, где я ночевал, всё вспоминали, что недавно проходил такой же как я, паренек, и, узнав, что это шел мой товарищ, удивлялись, почему мы не пошли вместе; надо было объяснять всем, как это случилось.

Угощая меня, хозяйки всюду приговаривали:

– Ешь, доброхот, ешь! До другой деревни далеко, а в лесу-го никто тебя не накормит.

На пятый день пути, когда я прошел уже вторую развилку дорог, меня наконец нагнал один попутчик.

Поднявшись на холмик, я услышал вдруг позади себя крик и, оглянувшись, увидел на другом, пройденном мною холмике телегу. Сидевший в ней человек махнул шапкой. Я понял, что он просит подождать его: если путь далекий, то хоть и на телеге, а одному все-таки скучно в лесу.

Попутчиком моим оказался древний старик, везший в Пудож на продажу две бочки соленых рыжиков. Он обрадовался встрече еще больше, чем я.

– Небось устал? Тогда садись, а я пройдусь, – сказал он, после того как мы с ним поздоровались и выяснили, что нам по пути.

– Нет, дедушка, не устал еще, – сказал я, пожалев его старые ноги.

– Ну тогда скажи, когда устанешь, не стесняйся. Хорошо было после долгого одиночества в пути шагать рядом с телегой и разговаривать со стариком.

Он уже не первый раз ездил в Пудож продавать соленые рыжики, и по дороге во всех деревнях у него были знакомые. Нам согревали самоварчик, и, попив чая, мы ожидали, пока покормится лошадь. Лошадка у старика была дряхлая, он ее жалел, и поэтому двигались мы очень медленно.

Догнать Потапова я уже не надеялся, но все равно мне надо было спешить. И после ночевки в деревне Кривды, что на речке Водле, откуда до Пудожа оставался один переход, я стал подумывать, что хоть и хорошо иметь попутчика, но без него я двигался бы куда быстрей.

Началась песчаная дорога, и лошадка едва тянула телегу с двумя бочками рыжиков. Старик плелся, держась за телегу, и, когда лошадка останавливалась, он не понукал ее, а ждал, пока ей наскучит стоять. И мне приходилось ждать, потом плестись рядом со скрипучей телегой, слушая жалобы старика на пудожских купцов, которые по дешевке скупают у. мужиков соленые рыжики, а сами продают их дорого.

– Смотри, парень, вон и Пудога! – сказал вдруг старик, показывая влево.

Там, за полями и лугами, далеко на низком горизонте сверкали под солнцем купола церкви – будто стояли в позолоченных шлемах богатыри: один – большой, а вокруг него – тесной кучкой несколько поменьше.

До Пудожа оставалось верст десять, но старик решил, что перед городом надо еще разок передохнуть, попить чайку у знакомого мужика в попутной деревне. Тут уж я не выдержал, взмолился:

– Так мы до ночи не доберемся!

– Ничего, мы с тобой помаленьку – так-то лучше будет, – ответил старик.

У меня была с собой полученная из города бумага, я ему показал ее и прочитал последние слова, написанные в этой бумаге:

– «…с прибытием поспешите». Так что, дедушка, мне помаленьку нельзя, – сказал я.