Текст книги "Детские странствия"

Автор книги: Василий Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

ЛОМОНОСОВЫ

Из мужицких сыновей, кроме меня, в старший класс пошел учиться один Вася Потапов, с которым я подружился в последнем отделении младшего класса.

Вася Потапов приехал в училище издалека, с Кармоозера, в сопровождении своего старшего брата, уже взрослого мужика. Они вдвоем ввалились в класс во время урока. По их одежде видно было, что это озеряки. Оба были в белых домотканых рубахах, таких же штанах и в больших, одинакового размера, рыжих сапогах.

Мужик откашлялся, высморкался и только после этого громко обратился к учителю:

– Привез к тебе, господин учитель, нового ученика, своего брата Ваську. Парень в ученье премного способный грамотей!

Не ожидая приглашения учителя, Васька прямо с порога бегом кинулся к первой парте и, потеснив ребят, уселся на ней, стал оглядываться, крутить своей белобрысой, взъерошенной головой.

– Как тебя зовут? – спросил учитель.

– Васька Потапов, – ответил новичок.

– Надо говорить – Василий Потапов, – поправил его учитель.

– Я же тебе и сказал, что Васька Потапов. Учитель стал внушать ему, что старшим нельзя тыкать, надо говорить «вы».

– Ладно, – согласился Васька, – буду говорить тебе «вы».

Мы все засмеялись, и брат Васьки обиделся за него:

– Чего смеетесь? Ведь он издалека, с озера!

У нас в прионежских деревнях считали озеряков, занимавшихся главным образом охотой и рыбной ловлей, людьми отсталыми, темными, и мы с сомнением отнеслись к тому, что Васька «премного способный грамотей».

Однако, когда учитель начал задавать вопросы, чтобы проверить его подготовку, Потапов не ударил лицом в грязь. Особенно нас удивила быстрота, с которой он вскакивал и отвечал на заданный ему вопрос. О чем бы его учитель ни спросил, Васька отвечал не задумываясь, иногда не совсем правильно, но всегда без единой запинки, залпом, вставляя свои, озерские, словечки, вызывавшие в классе смех.

И брат Васьки, присутствовавший при его испытании, каждый раз при этом говорил обиженно:

– Ну чего смеетесь? Он же с озера!

– А рисовать умеешь? – спросил учитель озеречка.

– Медведя, волка, лошадь, корову, собаку, курицу и человека, – одним духом выпалил озеречек.

Трудно было Васе учиться, живя в Шуринге, в пятидесяти верстах от родного дома. Брат его уехал, и никто больше к Васе из дому не наведывался. Кормился он милостыней: ходил с корзинкой по избам, спал на лавке или на печи у добрых хозяев – сегодня у одного, завтра у другого.

К тому времени, когда Потапов поступил в училище, общежитие у Кулика было закрыто, и в большие морозы все мы, кому было далеко до дому, каждый раз искали хозяев, которые согласились бы пустить нас к себе на ночлег. Но на следующую зиму открылось общежитие при училище, в одной из комнат на верхнем этаже, и тогда Потапов обосновался там. Обыкновенно он ночевал в этой большой комнате, где стояли только нары, стол и две скамейки, в полном одиночестве. Комната была холодная, сторож не хотел тратить много дров на одного ученика, и ночью, спасаясь от холода, Вася забирался в печь.

Время от времени ему надоедало такое одиночество, и он снова шел на деревню искать добрых хозяев.

В морозные дни Потапов с утра начинал уговаривать ребят из дальних деревень остаться ночевать в общежитии, и вечером в общежитии иногда собиралась веселая компания. Вася кидался за сторожем, разыскивал его и торопил затопить печь, поставить в нее чугун с водой для каши.

Кашу сторож варил нам такую же жидкую, как и Кулик; без хлеба этой кашей нельзя было насытиться, а хлеба нам не полагалось.

– Ничего, ребята, я сейчас сбегаю и принесу, – успокаивал нас Потапов.

Он быстро одевался и, схватив свою корзинку, убегал. Спустя полчаса Потапов возвращался, и в корзинке у него всегда оказывалось несколько больших кусков хлеба.

– Мне люди хорошо подают! – хвалился он?

Покушав жидкой кашицы с хлебом, похлебав кипяточку с солью, мы рассаживались за столом вокруг лампы и чинно принимались за уроки, ожидая появления учителя.

С переходом в старший класс нашим учителем стал Иван Емельянович, совсем не похожий на прежних учителей, державших нас в вечном страхе. О нем по всему уезду шла слава: добрый, не то, что другие – учеников не бьет; если не поняли, объяснит еще раз.

Недаром, придя в старший класс, мы встретили здесь ребят, приехавших к нам из других волостей, где тоже имелись такие же училища.

– Чего так далеко заехали? – спрашивали мы их.

– Потому что здесь Иван Емельянович учит, – отвечали они.

Это были дети богатых родителей; они или жили в Шуринге на квартирах, или приезжали в училище на санях, закутанные в тулупы. В общежитии они не ночевали. Здесь, среди малышей, из старшего класса были только мы с Потаповым.

Зайдя вечером в общежитие и увидя нас, Иван Емельянович спрашивал:

– Ну как, Ломоносовы, ученье идет?

От него мы с Потаповым впервые услыхали о Ломоносове – как он с Белого моря ушел пешком учиться в Москву – и, по примеру Ломоносова, сами надумали, окончив ученье в Шуринге, пойти куда-нибудь пешком, чтобы стать такими же учеными, как Михаил Васильевич; но только никак не могли решить, куда нам идти, – в Москву, в Питер или же в наш уездный город Пудож.

Мы уже проходили в училище историю, географию, знали о многих городах, и все-таки наш Пудож, о котором рассказывали мужики, бывшие в нем на ярмарках, казался нам первым после Петербурга и Москвы городом в России. И Иван Емельянович советовал нам идти в Пудож.

«Вам и до Пудожа-то шагать и шагать», – говорил он.

До Пудожа от нашей деревни было больше двухсот верст.

Подсаживаясь к нашему столу, Иван Емельянович проверял заданные нам на дом сочинения.

– Опять оба начинаете с «однажды»! – укорял он нас. – Я же вам запретил «однажды». Неужели так трудно начать как-нибудь иначе?

– Ох, и трудно без «однажды»! – жаловались мы с Васей Потаповым.

– А надо думать. Давайте-ка думайте – может быть, что-нибудь и придумаете.

Мы обмакивали перья в чернила и принимались изо всех сил думать, с какого еще слова, кроме запрещенного нам «однажды», можно начать сочинение на тему «Летний день в деревне», но никакое другое слово нам в голову решительно не приходило, и в конце концов, Потапов заявлял от лица нас обоих:

– Мы, Иван Емельянович, без «однажды» никак не можем.

– Как это «не можем»?

– Не умеем еще.

– Эх вы, Ломоносовы, думать не умеете! – смеялся Иван Емельянович. – Ну ладно, если одни не умеете думать, давайте думать вместе.

– Давайте! – радостно соглашались мы.

Интересно было думать вместе с Иваном Емельяновичем.

ЛУЧИСТЫЕ ГЛАЗА

Одна наука не давалась нам с Потаповым – чистописание. Мой приятель не мог писать медленно – одну сторону буквы с нажимом, другую без нажима, – он все писал с нажимом и так, что чернила из-под его пера брызгали на мою тетрадку. Я писал не столь быстро, как он, но тоже нажимал излишне старательно, и чернила у меня тоже размазывались и по тетради и по рукам.

В младшем классе за каждую кляксу я получал затрещину или подзатыльник, но так как затрещины и подзатыльники получали все и всем было одинаково больно, меня это не очень огорчало.

В старшем классе все стало иначе.

– А ну-ка, Ломоносовы, дайте ваши тетради, – говорил Иван Емельянович и показывал наши тетради всему классу.

Мальчики в большинстве были такие же мазилки, как и мы с Потаповым, но в старшем классе мальчики уже учились вместе с девочками, а девочки все, как назло нам, подобрались аккуратненькие и прилежные, особенно в чистописании.

Сначала на их «хи-хи-хи – ха-ха-ха» мы не обращали никакого внимания. Подумаешь – девчонки, что они понимают! В нашей деревне одна только Аня, моя сестра, ходила в училище, и над ней все смеялись:

«Девчонка в училище бегает! Грамотная будет нянька».

И верно ведь: два года походила в училище, а на третий год пошла к соседям в няньки.

На переменах девочки, учившиеся в нашем классе, первое время держались особняком; мальчишки презрительно обходили их, будто не замечали. Только сын купца Плешкова, того самого, что подарил мне валенки, толстый увалень с выпяченными губами, иногда от скуки пощипывал девчонок и дергал их за косы.

Мне и в голову не приходило, что девчонок надо защищать от приставаний Плешкова: щиплет – ну и пусть себе щиплет, если ему охота! Что им станет – повизжат и перестанут, девчонки все такие – визжалки.

И вдруг я будто впервые заметил в классе одну девочку, сидевшую наискосок от меня, впереди через парту.

Иван Емельянович показал нам с Потаповым тетрадку этой девочки, чтобы мы сравнили ее со своими тетрадками.

– Поглядите, только не замажьте, – сказал он.

Мы загляделись, но не столько на тетрадку, сколько на цветную картинку, которой была прикреплена ленточка к промокашке. Картинка, изображавшая парусную лодку, уплывающую в голубое море, была такая глянцевитая, что ее хотелось потрогать. И мы не утерпели.

– Таня, возьми у них, а то они сейчас замажут, – сказал Иван Емельянович.

Таня подошла к нам, и взгляды наши впервые встретились.

Незадолго до этого мы с Потаповым прочли в одной книжке о девочке, у которой были лучистые глаза, и потом долго раздумывали, какие это лучистые глаза. Оказывается, вот какие – как у Тани.

Взяв свою тетрадку, Таня села на место, а я начал поглядывать на нее. Она сидела ко мне спиной, глаз ее мне не было видно, но косы были на виду, и я, сравнив их с косами других девочек, учившихся в нашем классе, решил, что таких красивых кос больше, ни у кого нет.

Вскоре я заметил, что и румянец у нее тоже какой-то особенно красивый, какого не увидишь у другой девочки. Чем больше я поглядывал на Таню, тем больше находил в ней красивого. Вчера еще она была самой обыкновенной девчонкой, и вдруг оказалось, что все у нее – и нос, и брови, и даже уши – куда красивее, чем у других.

Я поглядывал на Таню только украдкой. Мне казалось, что, если это заметят, я провалюсь от стыда сквозь землю. Что может быть более глупого, чем обращать внимание на девчонок!

Все ребята, попривыкнув к девочкам, стали подходить к ним, разговаривать, а я и подумать не смел, что можно подойти к Тане, спросить ее о чем-нибудь. И, когда кто-нибудь из ребят заговаривал с ней, я не мог понять, откуда это они набираются такой храбрости.

А если мне казалось, что кто-нибудь подходит к Тане, чтобы дернуть ее за косу или ущипнуть, я сжимал кулаки и шептал про себя: «А ну, только попробуй – нос расквашу!»

Как-то девочки разыгрались, и, когда Таня пробегала мимо Плешкова, этот «слюнявка», как я его называл за то, что у него всегда были мокрые губы, подставил ей ножку. Она упала с разбегу, больно ушиблась и заплакала.

Подскочив к Плешкову, я закатил ему такую затрещину, что толстяк закачался на ногах. Придя в себя, он удивленно выпучил на меня глаза.

– Ты чего это дерешься?

– Попробуй вот еще подставить ножку девочке! – Я замахал кулаком перед его носом.

Пятясь, Плешков продолжал пучить на меня глаза – должно быть, не мог понять, чего это я вздумал защищать девочек: подобного случая у нас в училище еще не было. Это ему показалось так дико, что, пошлепав губами, он махнул рукой и пошел прочь.

В тот день Таня сама подошла ко мне и спросила:

– Мы ведь с тобой, Вася, кажется, родственники?

Возможно, что она действительно приходилась мне дальней родственницей: Таня была из той же деревни, что и моя мать, а у нас в деревнях почти все были в родстве.

Пока я набрался духу, чтобы ответить Тане, кто-то из крутившихся возле ребят опередил меня:

– Как же, родственники! Из одного корыта с теленком воду пили!

Таня, вспыхнув, отвернулась и больше не делала попыток заговорить со мной.

Иногда я встречался с ней взглядами и слышал при этом ее смешок. Мне казалось, что она сама хочет, чтобы я подошел к ней, но я не подходил – боялся, что ребята поднимут меня на смех.

Только один Потапов знал, что больше всех девочек в классе мне нравится Таня.

В морозные дни, когда я оставался ночевать в общежитии, мы с ним оба устраивали себе постель в печке, с изголовьем на предпечье: тесно, а зато тепло, и перед сном могли вволю посекретничать.

Однажды я спросил его, какую девочку в нашем классе он считает самой красивой, и был уверен, что он назовет Таню. Но он, не задумываясь, сказал:

– Самая красивая у нас Дуня.

Про Дуньку я и подумать не мог, что она красивая, – маленькая, худенькая, бледненькая! Разве можно такую сравнить с рослой, румяной Таней?

– Чего в ней красивого? – удивился я.

– А ты погляди, какие у нее лучистые глаза! – сказал он.

– Ну да – лучистые! Лучистые глаза у Тани.

– А у Дуни еще лучистее.

Долго спорили мы с ним, у кого глаза лучистее – у Тани или у Дуньки. И с тех пор он стал говорить о Тане – «твоя», а я стал говорить о Дуне – «твоя». И когда мы бывали одни, «твоя» не сходило у нас с языка.

Случилось раз, что на перемене кто-то толкнул Дуньку и она уронила книжку. Когда она нагнулась, чтобы поднять ее, Потапов был уже тут. Он ловко нырнул под руку девочки и поднял книжку раньше ее.

– Спасибо, Васенька, – сказала Дунька.

И мне страшно захотелось, чтобы и Таня тоже что-нибудь уронила – я бы поднял так же быстро, как Потапов, и, может быть, Таня сказала бы так же ласково, как сказала Дунька: «Спасибо, Васенька».

Ждал я и ждал такого случая, пока наконец-то Таня после урока уронила с парты карандаш. Но, вместо того чтобы заслужить благодарность Тани, я только набил себе шишку на лбу.

Кинувшись к ней на помощь, я стукнулся о край парты и в самый решительный момент струсил: подняв карандаш, не осмелился передать его в руки Тане, а положил на парту и сейчас же выбежал из класса, так что Таня не смогла сказать мне спасибо, если бы даже и хотела.

Никто в классе не подозревал, что Таня и Дуня пользуются нашим особым вниманием, потому что мы с Потаповым, не сговариваясь, оказывали такое же внимание всем девочкам: когда они что-нибудь роняли, мы со всех ног мчались им на помощь. Девочки говорили о нас:

«Оба наши Васьки стали такими вежливыми, что не дай бог – лбы порасшибают!»

КРАСИВАЯ РУБАШКА

Подходили рождественские каникулы, и Потапов, собравшись на праздники христославить по деревням, стал звать меня с собой.

– Если не будем просыпать, за праздники по рублю, а то и по полтора заработаем, – обещал он.

Такие большие деньги меня соблазнили. «Куплю валенки и сатину на рубашку», – решил я. И размечтался: приду в училище в новых валенках, в цветной рубашке – куда как красив буду! Пожалуй, и Таня заглядится… может, подойдет, спросит: «Где это ты, Вася, так разбогател?»

Потапов порасспросил людей, в каких деревнях лучше подают христославам, и накануне праздника, запасшись большими корзинками, мы отправились в путь.

До первой деревни мы добрались к вечеру, и, когда спросили у одной бабы, вытаскивавшей воду из колодца, у кого здесь можно переночевать, она сразу сказала:

– Идите к Борису.

Что это за Борис? Первый раз мы услыхали такое имя: в наших деревнях Борисов не было.

Он оказался не похожим на наших мужиков – курчавый, смуглый, как цыган.

– Ночуйте, ребята! Места хватит, и солома найдется, – сказал он, пуская нас в свою избу.

Изба была курная, без дымохода, стены и потолок черные от сажи. Вокруг стола, освещенного лучиной, сидело с десяток ребят разных возрастов, таких же курчавых и смуглых, как хозяин, проворно таскавших руками вареную картошку из чугуна, стоявшего посреди стола.

– Поешьте что бог послал! – пригласил нас хозяин.

За ужином, узнав, что мы пришли христославить, он пожалел нас:

– На улице мороз… К утру будет еще крепче. Как вы пойдете славить – еще замерзнете!

– Ничего, мы бегать будем, – успокоил его мой приятель.

– Это верно, – согласился хозяин. – Ноги кормят и греют волка.

Хозяйка тоже была добрая баба.

– Кушайте, кушайте, – угощала она нас, – да спать ложитесь! Вставать-то вам рано – славить надо идти до рождественской звезды.

После ужина хозяин принес со двора большую охапку соломы, расстелил ее на полу и пригласил нас ложиться вместе со всем его семейством.

Мы легли с краю, рядом с хозяином. Поскребывая ногтями свою волосатую грудь, он стал рассказывать нам о каких-то деревнях, где он когда-то жил и где бабы к празднику пекут большие белые булки.

– А христославам подают в той стороне? – заинтересовался Потапов.

– Подают, только не такие большие – поменьше, – сказал хозяин.

– А далеко та сторона? – спросил я.

– Вот когда солнце будет высоко, надо идти прямо в солнечную сторону, – ответил он. И, подумав, добавил: – Год, пожалуй, пройдешь.

– Да будет тебе про белые булки! – заворчала хозяйка. – Ребята, чай, и не видели их.

С мыслью о белых булках, о далекой солнечной стороне, где эти булки подают христославам, мы и заснули.

Хозяйка разбудила нас в темноте.

– Пора уж, а то рождественскую звезду проспите, – говорит она, расталкивая нас.

Жаль покидать избу, где на соломе так сладко спалось, но ничего не поделаешь: проспишь рождественскую звезду – прощай тогда надежда на валенки и на сатиновую рубаху.

Особенно хотелось мне заявиться в училище после каникул в сатиновой рубашке.

Выйдя из избы, мы смотрим на небо. Ночь морозная – звезды ярко светятся. Где она, эта рождественская звезда? Не загорелась ли уже?

Деревня еще спит. Тишина, только снег скрипит под нашими ногами. Окна темные, ни в одном не видно огонька – значит, не опоздали.

Подходим к первому дому, в одном из окон которого замечаем форточку; останавливаемся перед этим окном и громко запеваем:

Христос рождается, славите!

Пропели, а в окне по-прежнему темно. Запеваем снова, еще громче, – не помогает.

– Ну давай еще раз, только ты не жалей глотки, – говорит мой приятель.

Грянули во весь голос, и тогда подействовало. Открывается форточка, и хозяйка сердито спрашивает:

– Чего вас черт так рано вынес?

– Всходит рождественская звезда, – отвечаем мы.

– Сколько вас там?

– Двое, хозяюшка.

Из форточки на снег летят два куска хлеба. Мы подбираем их, кладем в корзинки и бежим к следующему дому.

У иного окна пропоешь трижды, но за окном никто не отзовется: не хочется хозяйке в такую рань подниматься с теплой постели, знает она, что мороз скоро прогонит нас от избы.

Вася Потапов христославит уже не первый раз, он подбадривает меня:

– Обожди вот… Загорятся в окнах огни, и тогда нас станут пускать в избы. Можно будет, отславив, погреться у печи. А попадем к доброй хозяйке – пригласит праздника ради в передний угол, даст горячего. С мороза-то как хорошо покушать горячего!

А пока, чтобы согреться, мы толкаем друг друга, стучим нога об ногу и все быстрее и быстрее бегаем от избы к избе.

– Ох, бедненькие! Собака в такую стужу лежит в сенях, а вы мерзнете под окнами, – пожалеет нас какая-нибудь сердобольная хозяйка, выглянув на крыльцо, и поскорее захлопнет дверь, чтобы не застудить избу.

Но вот уже посветлело, поднялись дымки над трубами – значит, можно уже пойти погреться.

Промерзшие до костей, заходим на огонек и запеваем с порога, забыв второпях закрыть за собой дверь.

Хозяйка кидается к печи, хватает сковородник:

– Вон, шаромыжники! Всю избу мне застудили!

Получив по голове сковородником, я растерянно повторяю одно и то же: «Христос рождается… Христос рождается…»

Мой проворный приятель, уже успевший выскочить в сени, кричит оттуда:

– Васька! Беги! Чего стоишь? Не видишь, что ли, – ведьма!

Только получив второй раз по голове сковородником, я прихожу в себя и стремглав выскакиваю из избы.

– Ведьма! Ведьма! – кричим мы оба в дверь. Мы не унываем – мало ли что может случиться? А в общем-то сбор идет хорошо – корзина уже тянет руку. Лесничий дал по кренделю, учитель – по баранке, а купец – по прянику.

Одна хозяйка оказалась знакомой отца; она поставила нам самовар и помогла продать соседу собранный нами хлеб по копейке за фунт. Впереди еще много деревень, а у нас уже по гривеннику в кармане.

Несколько дней странствовали мы так по деревням. Попадали и в богатые дома, где дальше кухни нас не пускали и сейчас же выпроваживали, как только пропоем. Попадали и к беднякам, где можно было и погреться у печки, и покушать горячего, сидя в переднем углу, и сладко поспать на соломе.

Под конец нашего странствования мы попали в одну избу, по своему убранству не похожую на обыкновенные деревенские избы: люди сидели за столом не на лавках, а на стульях, у стен стояли кровати, покрытые белыми одеялами, на окнах – занавески.

В избе были гости – мужики в пиджаках и жилетах с часами, бабы – в нарядных платьях с брошками.

Когда мы зашли в эту избу и с порога начали свое пение, хозяин, сидевший за столом среди гостей, весело крикнул нам:

– Бросьте, пареньки, свою божественную песню и садитесь с нами за стол!

Хозяйка, выйдя из-за стола, стала нас раздевать, приговаривая:

– Ах, бедненькие! Ведь вы замерзли… Раздевайтесь скорее!

Гости потеснились, дали нам место, и, смущенно утирая рукавом свои носы, мы уселись за стол, не веря столь неожиданному для нас счастью.

Было чему удивляться: перед нами ставят рюмки, наливают в них красное вино, на тарелки накладывают нам множество вкусных вещей.

Глядя на это обилие, мы продолжали утирать носы.

Хозяин помог нам прийти в себя.

– Чтобы согреться, вам, пареньки, прежде всего следует выпить, – сказал он.

Поощряемые возгласами гостей: «А ну-ка, ребята, дерните по маленькой!» – мы взяли стоявшие перед нами рюмки, дружно опрокинули их в рот и громко, по-мужицки, крякнули враз.

Это вызвало за столом шумное веселье. Все заговорили о нас: какие самостоятельные мужички! Но когда, ободренные таким вниманием к себе, мы стали смело действовать вилками, разговор за столом сразу затих: видно, и хозяева и гости были поражены жадностью, с которой мы накинулись на еду.

Первым насытился Потапов. Положив вилку на свою опустевшую тарелку, он сказал:

– Важно попраздновали.

– Важно, – подтвердил я и тоже положил вилку, хотя мог бы еще поесть.

Мы встали из-за стола и поблагодарили хозяев.

– Чего так торопитесь? Посидите! Довольно вам сегодня христославить.

– Нет, нам еще надо, – сказал Потапов.

– Почему надо?

– Мало еще хлеба сегодня собрали.

– А сколько вам надо?

– Мне бы еще на четыре копейки, – сказал я.

Все засмеялись, и тогда я объяснил, что за праздники собрал хлеба только на девяносто шесть копеек, а должен собрать на рубль, так как мне нужно купить валенки, чтобы не мерзнуть, бегая в училище. Про сатиновую рубашку я умолчал, но Потапов выдал меня.

– Ему еще хочется красивую рубаху купить, – сказал он.

– Не жениться ли уж задумал, парень? – засмеялся хозяин.

И в этот самый момент за моей спиной раздался легкий смешок. Обернувшись, я увидел Таню, только что вбежавшую в избу, румяную с мороза.

Она стояла на пороге и, положив палец на губы, мотала головой: молчок, мол, не выдавать ее.

– Слышу, что ходят по деревне какие-то ученики-христославы – дай, думаю, погляжу, кто такие, а, оказывается, тут наши оба Васьки! – говорила она минуту спустя, здороваясь с Потаповым и с усмешкой поглядывая на меня.

Должно быть, услышала про сатиновую рубашку и, может быть, даже догадалась, что я из-за нее задумал купить себе такую дорогую обнову.

Потом уже я узнал, что хозяин этой избы, лесной надзиратель, или кондуктор, как его называли, приходится Тане родственником и она гостила у него на каникулах. А тогда я не успел и подумать, как она очутилась тут. При виде Тани меня сразу бросило в жар, и я заторопил своего приятеля:

– Ну пойдем работать, некогда нам тут разговаривать!

Но христославить у меня не было уже охоты.

Так я и вернулся домой, не добрав до рубля четырех копеек. Моя старшая сестра, Матрена, увидев у меня деньги, стала просить их взаймы, обещая скоро отдать рубль, а к пасхе сшить кумачовую рубаху. О сатиновой рубашке я уже больше не мечтал и поэтому охотно отдал деньги Матрене. Она купила себе на них красивый платок, который носила потом много лет по праздникам.

Рубля она мне не отдала, а новую кумачовую рубаху действительно сшила к пасхе.