Текст книги "Фронт до самого неба (Записки морского летчика)"

Автор книги: Василий Минаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Мать только обрадовалась: за год воды много утечет, может, и вовсе пройдет эта блажь у сына. Отец долго курил, хмурился. Вдруг с силой воткнул в пепельницу окурок, рывком поднялся, хлопнув ладонями по коленям.

– Вот что, Василь! Нюни не распускай. Ложись спать, утро вечера мудренее. Завтра вместе поедем в Пятигорск…

Легко сказать – ложись. Заснул я только под утро. Ни предчувствие Вани, ни решимость отца всерьез принимать не приходилось. Правила есть правила, военное [20] училище – не школа, не авиамодельный кружок, даже не аэроклуб.

Когда я проснулся, отец уже был готов. Чисто выбритый, строгий, в выходном шевиотовом костюме, в новой сатиновой косоворотке. От Минвод до Пятигорска езды полчаса. В вагоне молчали, каждый думал о своем. Я опасался, что отец в военкомате начнет шуметь и окончательно испортит дело. Впрочем, портить было нечего. Да и кто его станет слушать?

Отец не шумел, не горячился. Вежливо выслушал объяснение председателя, попросил разрешения сесть.

– Видите ли, товарищ командир, – начал издалека и как бы с натугой, я начал работать, когда мне не исполнилось и четырнадцати. Сначала учеником, потом слесарем, помощником машиниста… Руководил группой революционных рабочих, возраст не помешал. Правда, белоказаки едва не зарубили, когда угонял порожняк… Но не в этом дело. Дело в том, что когда паровоз на подъем идет, вся бригада ему помогает. Тут и пар держим "на марке", и уголька не жалеем, даже и дышим с ним заодно. Потому что такое дело – дай на момент упасть давлению…

Я слушал с досадой. Пошел про свое! Пар, давление, реверс… Занятые же люди! Извинятся, на дверь укажут, и все, конец…

– Да, паровоз… – вздохнул отец. – А если не паровоз – человек на подъеме? А ему вместо помощи – палки в колеса! Месяцев не хватает. А ждать целый год. Этот-то год вот и может как раз… я к чему и сравнил с паровозом…

Члены комиссии заулыбались, дружно обернулись ко мне. Кажется, от меня и в самом деле пар валил в ту минуту.

– Убедил, Иван Иванович! – поднял руки вверх председатель. – Раз идет на подъем… Только пусть и в дальнейшем "на марке" пар держит!

В ноябре 1938 года наша маленькая компания аэроклубовцев выехала в Ейск.

На ейском вокзале нас встретили командиры в морской форме. В небе стоял гул моторов: курсанты-выпускники сдавали государственные экзамены. Нас сразу направили на «медицину». Ее мы не боялись, откуда нам [21] было тогда еще знать, что сколько бы ни проходил медкомиссий летчик, каждая для него дамоклов меч. Слышали только, что авиационных врачей называют чекистами от медицины.

В справедливости этого сравнения пришлось убедиться именно мне. В первом же кабинете – новость. Оказывается, у меня одна нога короче другой. Как так? Дело обычное, но у вас разница несколько больше установленной нормы.

Вот те на! Опять все повисло на волоске. То из-за нескольких месяцев, в паспорте только видных, то из-за миллиметров, неведомых даже и самому.

Приказали явиться завтра.

Назавтра в числе «нестандартных» прошел кабинеты. Последняя запись. С замершим сердцем заглядываю через плечо. Ну и почерк у председателя, сам прочесть не сумеет… Но вот перо останавливается перед строкой «Заключение». Крупные, четкие буквы: "Го…"

Дня через два нас пропустили "через воздух". Затем – экзамены. Сдали первый, второй… Результатов не объявляют. Третий, последний. По-прежнему – ни гу-гу.

– Испытывают на нервы, – то ли сострил, то ли всерьез решил Сашка.

Если это было действительно испытание, то первым не выдержал его я. Спросил, как бы между прочим, у старшины, что водил нас в столовую, – какой дальше порядок?

– Дальше – банька, – загадочно и, как показалось, с охотой ответил он.

Да, в такой жаркой баньке еще никому из нас париться не приходилось. Оказалось, она-то и есть ожидаемый «результат». А старшина Дороганов, который с таким удовольствием сообщил мне о ней накануне, и есть тот таинственный человек, кому ведомы наши судьбы.

"Порядок" был прост, как и объявил он, построив всех нас на плацу в две шеренги. Чью фамилию выкликнет по списку – два шага вперед, примкнуть к тем, что вышли раньше.

– Затем все напр-раво и в баню – остричься, помыться, переодеться в курсантскую форму. Остальным получить документы и по домам.

Никогда в жизни, ни раньше, ни после, в самые даже горячие дни на фронте, не жаждал я так помыться, как в те пятнадцать минут![22]

Вот Ваня Алефиренко уже отмерил заветные два шага, самые крупные в своей жизни. Обернулся, сияет, как самовар. Вот вышел длинный какой-то на «Б» – фамилию я от волнения не расслышал, – потом на «В», еще… Целых трое на «Г»! Так вообще до меня не дойдет, мест не хватит. На «Е»… Везет людям! Если и это испытание, то где ж справедливость? Неравномерно распределены нагрузки! Перетасовать все бумажки с фамилиями, доставать бы из шапки и выкликать… «К», «Л»… Ну? Ну? Мазуренко… Мелкумов, черт… Все? Ну…

– Минаков… Уф-ф

– Я! – выпрыгнул, в самом деле как из парилки, бегом примкнул к черту Мелкумову, которого уже любил.

Из наших на месте остался один Хоткевич, не прошел медицину. Он это знал и до «баньки», и все равно. Вдруг чудо, не хватит одного кандидата… Жаль было парня. Но радость взяла свое.

Спустя полчаса мы «крестились» в курсанты. Драли друг другу спины с таким стараньем, как будто готовились плавать, а не летать.

– П-палубу надра-ить! – по-боцмански орал Сашка, чуть не сдирая кожу с моих лопаток. – Натерр-реть песком…

– И пр-ролопатить! – орал в свою очередь я, отыгрываясь на его широченной спине.

В предбаннике ждали нас стопки сложенных по размерам матросских тельняшек. Выходили – туго затянутые ремнями с тяжелыми бляхами, ощущая ногами приятную тяжесть суконных «клешей», раскачиваясь, как заправские моряки.

Удивительно действует на человека форма! Чудесно действует, тысяча… нет, десять тысяч чертей!

В общем вся жизнь из одних испытаний. А можно сказать – из везений сплошных.

Вот хоть и первый прыжок с парашютом. В училище, в тот же год. Поднялись. Я в передней кабине У-2, сзади – летчик-инструктор. Под ложечкой, понятно, посасывает. Летчик сбавляет обороты, толкает в плечо: "Пора!" Вылезаю на плоскость, натягиваю резиновую петлю на руку, чтобы надежней держать вытяжное кольцо. Оглядываюсь на инструктора – что такое? Лицо бледное, глава квадратные…[23]

– Пошел! – угадываю по широко разинутому рту.

Отталкиваюсь, вниз головой кидаюсь в бездну. Считаю секунды: двадцать один, двадцать два, двадцать три! Дергаю за кольцо – ни звука. Второй, третий раз – ни звука, ни динамического толчка. Лечу к земле. Что делать? Остается считанные сотни метров. Последний раз попытаться выдернуть основной парашют, если не удастся – прибегнуть к запасному. Изо всех сил обеими руками дергаю за кольцо. Рывок вверх, хлопок, повисаю в воздухе. Осматриваю купол – цел и невредим. Что же случилось? Раздумывать некогда, земля рядом. Удар. Падаю на бок, вскакиваю, отстегиваю подвесную систему. Собрав парашют, направляюсь в квадрат. Навстречу бежит инструктор-парашютист:

– Что случилось? Почему затяжка? Пожимаю плечами:

– Вытяжное кольцо не выдергивалось…

Все выяснилось, когда приземлился самолет. Оказывается, на плоскости, когда я надевал резиновую петлю на руку и поправлял вытяжное кольцо, случайно вытянулся тросик с двух люверсов. Клапан открылся, и вытяжной парашют оказался у меня за спиной. Летчик испугался, что вот-вот раскроется основной, запутается в хвостовом оперении самолета, и подал команду прыгать. При падении тросик основного парашюта зажало вытяжным, поэтому кольцо и не выдергивалось.

– Ну, парень! – протянул потрясенный инструктор. – Считай с этих пор, что ты в рубашке родился…

Может, и правда в рубашке.

Вот еще случай, уже на втором курсе. Курсант Миша Сидоров вылетел в первый самостоятельный полет на боевой машине СБ. Я был у него за пассажира, сидел в кабине стрелка-радиста. Взлетели нормально, прошли по кругу. А на посадке Миша подошел к земле на повышенной скорости, не справился с управлением, и самолет дал «козла». Сидоров растерялся и увеличил обороты до взлетных. Самолет резко взмыл вверх. Этому способствовали выпущенные закрылки и выбранный триммер. Как сейчас вижу вздыбленные капоты моторов, набегающую слева землю… Набрав шестьдесят метров, самолет свалился набок, скользнул… Сухой удар левым крылом, машина стала на нос. Затем удар правой плоскостью. [24] Фюзеляж отбросило в сторону метров на тридцать. Пропахав по полю еще метров семьдесят, остановились…

И тогда возник страх. Родился в эту минуту и остался надолго. Я стал бояться летать пассажиром. В самостоятельных полетах на глубоких виражах ощущал, как мороз пробегает по коже, казалось, вот-вот сорвешься в штопор. Измучился, похудел. К счастью, инструктор, лейтенант Алексей Абрамов, вовремя заметил неладное. Я откровенно рассказал ему все. Старший товарищ умело и тактично помог мне вновь обрести уверенность в себе…

Подтвердилось то, о чем говорили нам еще в аэроклубе: если хочешь овладеть мастерством, будь до конца откровенен с учителями. Трудно представить, что было бы, измени я этому золотому правилу…

Летом сорокового года в училище стали поговаривать о досрочном выпуске. Слухи подтвердились. В августе выпустили курсантов, обучавшихся на И-15, И-16 и СБ. В их числе был и Саша Черняховский. Вышел в звании лейтенанта, получил назначение на Тихоокеанский флот.

В начале зимы дошла очередь и до нас. Сане Разгонину, Ивану Алефиренко и мне, как и всем курсантам бомбардировочной и истребительной эскадрильи, присвоили звание младшего лейтенанта.

И вот – долгожданный отпуск. Первый наш командирский. Вообще первый: в тридцать девятом году отпуск отменили в связи с напряженной обстановкой гитлеровская Германия напала на Польшу, наши войска перешли границу, чтобы освободить братские народы Западной Украины и Западной Белоруссии…

В новенькой командирской морской форме, с золотой птичкой на рукаве сошли мы с поезда в Минводах. Встреча с родными, друзьями, девушками… Мы чувствовали себя взрослыми, самостоятельными людьми.

Новый, 1941 год встретили дома. Сразу после праздника отправились к месту службы, на самую ответственную в то время морскую границу, на Дальний Восток.

В Минводах у меня осталась невеста. С Тамарой мы вместе учились в школе, жили на одной улице, по соседству. Договорились, что она приедет ко мне по окончании учебы.

Так что и в личной жизни все складывалось счастливо…[25]

Тихий фронт

Полк рассредоточивался. Наша эскадрилья перебазировалась на запасной аэродром. Строили капониры, землянки, оборудовали укрытые стоянки для самолетов.

Много летали.

Каждое утро, задолго до подъема, кто-нибудь выскакивал из теплой землянки, бежал к штабу – слушать у репродуктора свежую сводку Совинформбюро. Обратно не торопился, обрадовать нетерпеливо ожидающих товарищей было нечем…

В общем-то мы все понимали: помнили о Хасане и Халхин-Голе, о Квантунской армии, об оси Берлин – Токио. И все равно чувство вины перед сражающимися где-то ровесниками ни на минуту не покидало нас. После завтрака молча выслушивали задание на очередной «бой», молча расходились по самолетам. Учились. Выкладывались до конца. Должно быть, именно это чувство и заставляло нас не только идти навстречу заданиям командиров, но и самим по возможности усложнять их. «Воевали» ожесточенно, с неистовой беспощадностью к себе, стремясь создать полную иллюзию боевой обстановки. Это порой приводило к риску.

Наш комэск капитан Попович, кажется, превосходил всех. Однажды, когда возвращались с бомбометания, повел эскадрилью на бреющем вдоль береговой черты, как бы не замечая нависших над нею каменных громад. Рисунок полета настойчиво повторял каждый изгиб берега, подобно горизонтали на крупномасштабной топографической карте. Над фонарями кабин, заслоняя свет, то и дело мелькали зубчатые скалы, внизу, едва не касаясь гребнями шасси, вздымались огромные волны. Вдобавок комэск устроил нам «качку», как бы имитируя в сильно увеличенном масштабе меняющийся рельеф моря, – то неожиданно взмывал на высоту двухсот метров, то резко бросал машину вниз…

После посадки построил нас на летном поле.

– Вот это, ребята, был первый наш настоящий полет. В бою он еще может быть осложнен огнем зениток и атаками истребителей противника!

С тех пор «настоящие» полеты стали для нас правилом. [26]

В августе на учении в районе озера Ханка эскадрилья получила задание обеспечить действия основных групп бомбардировщиков, уничтожив истребители «противника» на их аэродроме. Попович и штурман эскадрильи капитан Иошкин разработали план, исходя из приобретенных нами в последнее время навыков.

Над самыми вершинами сопок мы зашли в глубокий тыл «противника», развернулись на высоте десяти – пятнадцати метров над болотами и стали скрытно выходить на цель. Вдруг сильный удар потряс мою кабину. В лицо брызнули стекла, приборная доска выгнулась внутрь. Резко беру штурвал на себя, в голове нелепая мысль: "Зенитки…" Опомнившись, вызываю экипаж. Связи нет. Осматриваюсь, покачиваю машину с крыла на крыло – управление в порядке. Срабатывает пневмопочта, разворачиваю записку. "В кабину через пулеметную амбразуру влетела утка, – сообщает штурман Ваня Жихарев. – У меня все в порядке. Как у тебя?"

Когда вернулись на свой аэродром, вокруг нашего самолета собралась вся эскадрилья.

– С боевым крещением, ребята!

– С удачной охотой! Приглашайте на утятину!

"Охота" и в самом деле удалась, задание мы выполнили блестяще. Однако «настоящие» полеты над болотами и водоемами пришлось прекратить.

Во второй половине сентября проводилось учение с применением боевого оружия. Наш полк наносил удар по железнодорожному эшелону.

Четыре эскадрильи в воздухе. Первая отбомбилась с горизонтального полета с высоты двух тысяч метров. Цель накрыта, часть вагонов уничтожена. Затем зашли пикировщики. Особенно метко положило бомбы звено старшего лейтенанта Буркина. Руководивший учениями командующий Дальневосточным фронтом генерал-лейтенант Апанасенко объявил полку благодарность. Личный состав звена Буркина был награжден ценными подарками, сам командир золотыми часами.

В октябре Буркин улетел на фронт вместе с генералом Остряковым, который был назначен командующим военно-воздушными силами Черноморского флота. Вскоре оттуда же возвратились экипажи эскадрильи капитана Черняева: они передавали свои машины в один из черноморских полков. Ребята успели сделать по два-три боевых вылета. Капитан Черняев и его штурман старший лейтенант Стромский отличились и были награждены боевыми орденами. Нечего и говорить, с каким уважением мы глядели на них, слушали их рассказы о боевых делах авиаторов-черноморцев…

В ноябре наше звено было направлено на оперативную разведку. Экипажи Зубкова, Агафонова и мой перелетели на полевой аэродром, располагавшийся на берегу Японского моря, против пролива Лаперуза. Быстро обжили новое место, построили землянку, баню, оборудовали стоянки самолетов.

В полетах находились по десять – двенадцать часов в сутки. Добывали разведданные в Японском, Охотском морях, на Тихом океане. Сильно уставали. Отдыхая в перерыве между вылетами, пристрастились к рыбной ловле в стремительной горной реке. Недалеко от аэродрома располагался поселок гольдов. Мы очень сдружились с гостеприимными, добродушными жителями, ходили с ними на охоту.

8 декабря услышали по радио: Япония совершила внезапное нападение на американскую военно-морскую базу Пирл-Харбор. Вот когда вспомнились слова генерала Острякова, стало по-настоящему ясно, что мы находились здесь вовсе не зря…

С напряженным вниманием следили мы за ходом сражения под Москвой. Разумеется, были уверены в его исходе. И все же весть о разгроме ударных группировок врага вызвала бурную, ни с чем не сравнимую радость. Первая большая победа! Полный провал гитлеровского блицкрига…

В конце декабря нас отозвали в эскадрилью.

Как сейчас помню: утро 17 января сорок второго года. Мы готовились к очередному полету. Вдруг в землянку ворвался растрепанный, красный от возбуждения старший лейтенант Сидоров:

– Братцы, ура! Летим на фронт!

В первую секунду все застыли на своих местах. Потом вскочили, подхватили "Ура!", бросились обнимать и тискать друг друга. Сидорова выволокли из землянки, принялись качать до одурения…

На фронт! Завтра! Сколько об этом мечтали, завидовали отдельным счастливчикам, которым удавалось каким-то образом преодолеть преграды… И вот повезло сразу многим: согласно приказу, наиболее подготовленные экипажи торпедоносной авиации Тихоокеанского флота направлялись на усиление действующих флотов.

Все мигом отодвинулось в прошлое. Оборудование аэродромов, полеты на разведку, промерзшие землянки, круглосуточные дежурства, занятия от темна до темна, маленькие тыловые победы и неудачи…

Кому-то надо

Назавтра мы перелетели на основной аэродром, совершили по три полета на новом для нас модифицированном варианте бомбардировщика – ДБ-3ф, отрабатывая точность посадки.

Вечером девять отбывающих экипажей были собраны в штабе полка. Прибыли командир бригады, начальник политотдела. С напутственным словом выступил командир полка майор Ведмеденко:

– На каком бы фронте вы ни оказались, покажите, как умеют воевать тихоокеанцы!

Несмотря на позднее время, провожали нас всей полком.

И вот мы в поезде – едем на авиационный завод получать новые самолеты. Настроение отличное, шутки, взрывы смеха. Капитан Попович, перелистывая свежий журнал, встретил портрет Буденного.

– Вот, Славик, желаю тебе заслужить столько же наград, как у Семена Михайловича!

– Я разве против, – улыбнулся молоденький розовощекий лейтенант Балашов. – Орденов на всех хватит. Только бы вот до фронта добраться…

– Доберемся! Куда нам теперь, кроме фронта? Теперь-то уж можем считать себя там!

– Не говори «гоп»…

– Да ты что? Пессимист! Доморощенный скептик! – чуть не со злостью накинулись на него. – Сколько ждали, а он…

Славка не знал, куда деться. Никаким пессимистом он не был, просто так, от застенчивости сказал, отвести разговор от наград, о которых мечтал, конечно. Однако в последующие месяцы многим из нас пришлось вспомнить этот случайно возникший спор. Путь на фронт оказался действительно не таким скорым и легким. [29]

По прибытии на завод мы немедленно приступили к изучению маршрута предстоящего перелета – с востока на запад через всю страну. Но машин пришлось ждать. Завод жил до предела напряженной жизнью, фронт требовал самолетов, самолетов, самолетов… Рабочие сутками не выходили из цехов, выжимая из станков все, что было возможно.

Наконец настал и наш черед. Вылет назначен на восемь утра. Мороз – за тридцать. Мой техник Паша Овчинников с рассвета возился, заливая подогретое масло в баки, опробуя и прогревая моторы.

– Все готово, можно лететь, – встретил обычным докладом.

Через час наша девятка взяла курс на запад. Первую посадку произвели благополучно. Ночевали тут же на аэродроме, в нетопленом спортзале, спали на матах, не раздеваясь. Утром всех поднял бас Перегудова, оглушительно прогремевший в огромном пустом помещении:

– Вставайте, люди русские! Вставайте, люди добрые!

Эти слова из "Ивана Сусанина" в ту пору звучали как пламенный призыв.

Короткая подготовка, и снова в небо. На взлете Балашова постигла неудача: рано убрал шасси, самолет «просел» и зацепил винтами землю. Лопасти стали похожи на турецкие ятаганы. Слава не растерялся, каким-то образом умудрился набрать высоту и выдерживал место в строю. Иногда поднимал руки, тряс ими над головой, давая знать, каково ему лететь в трясущемся самолете. Самообладание Славки было достойно похвалы, но в общем-то радоваться было нечему: случись такое на фронте, и боевое задание было бы сорвано. Об этом мы прямо ему сказали после посадки на следующем аэродроме. Винты сменили, и группа продолжала свой путь.

В Красноярске, на гражданском аэродроме, потеряли несколько дней из-за непогоды.

В один из вечеров в комнату, где мы разместились, вбежал Гриша Асеев:

– Товарищи, пошли в клуб борьбу смотреть!

Через полчаса мы уже были в числе болельщиков. После показательных выступлений судья, очевидно, вздумал пошутить:

– А сейчас свободный номер. Кто из зрителей желает побороться со спортсменом?[30]

Наша компания оживилась. Все знали, что стрелок-радист Саша Быковец обладает недюжинной силой.

– Давай, давай, не стесняйся! – стали подталкивать его сперва в шутку, затем и всерьез.

Пока Александр облачался в борцовку, мы дали о нем необходимые сведения. Судья объявил публике, Быковец неуклюже, по-медвежьи вышел на ковер, по залу прокатился смешок.

– Смеется тот, кто смеется последним, – раздался голос из нашей компании.

Это подействовало, все притихли. На помост вышел соперник Саши, низенький крепыш. Быковец оглядел его и не тронулся с места.

– В чем дело? – опустил свисток судья.

– Не стоит, – пробасил Саша. – Больно он мал.

Зал разразился оглушительным хохотом.

– Но у него первый разряд, – попробовал урезонить судья новичка.

– Все равно… Давайте кого покрепче.

– Какой у вас вес?

Саша назвал.

– Зарывается, – забеспокоились в нашем ряду.

– Не волнуйтесь, Сашка знает, что делает, – поручился за друга стрелок-радист Асеев.

На ковер вышел высокий, крепкий спортсмен, с улыбкой протянул Быковцу руку. Прозвучал свисток, и схватка началась. Соперник попытался схватить Быковца за руки, тот отводил их в стороны. Тогда спортсмен обхватил его за корпус. Саша оторвал борца от себя, в свою очередь обхватил и высоко поднял в воздух. Зал загудел от восторга. Саша вопросительно смотрел на судью. Тот молчал. Не зная, что делать дальше, Быковец бережно опустил противника на ковер.

– Ну? Что я вам говорил? – захлебнулся от восторга Гриша Асеев.

Спортсмен моментально вскочил на ноги, снова кинулся к Быковцу. Саша жестом руки остановил его.

– В чем дело? – подошел судья,

– Хлипковат он, – невозмутимо объяснил Саша. – Давайте кого посильней…

Зал снова грохнул от смеха.

– Это у нас самый сильный, – растерянно развел руками судья.

– Тогда давайте двоих. [31]

– Нет таких правил…

– Ну тогда извините, – поклонился Саша и под аплодисменты и смех всего зала покинул сцену.

Гриша Асеев, казалось, был огорчен.

– Ты чего клоуна из себя строил? – встретил сердито друга, когда тот уселся в наш ряд.

Саша, по своему обыкновению, ответил не сразу. Лишь когда Гриша толкнул его в бок кулаком, пояснил:

– Клоуны, брат, сейчас самый полезный на сцене народ. А хвастаться силой… Паек-то у них не летный…

Все как-то притихли. И за весь вечер ни разу не помянули о победе нашего силача…

Рано утром мы уже были в воздухе. Внизу, насколько хватало глаз безбрежная, запорошенная снегом голубая сибирская тайга: ни дорог, ни поселков, ни огонька, ни дымка до самого горизонта. Через несколько часов прибыли на указанный аэродром. Но недосчитались одного самолета. Только через час выяснили, что Сидоров произвел аварийную посадку на лед Иртыша. На его самолете ослаб хомут маслопровода левого бака, масло вытекло. Сидоров это заметил, но с посадкой не торопился, надеялся дотянуть. Но через полчаса начала быстро подниматься температура масла, рисковать было нельзя, летчик выключил мотор и сел на лед. Срочно была сформирована спасательная команда, и к вечеру Сидоров присоединился к группе.

На другой день на том же аэродроме мы наблюдали испытательные полеты нового бомбардировщика Ту-2. Радовались, что скоро машина поступит на вооружение. Это чувство еще с большей силой охватило нас через два дня, уже на Урале. Здесь наш комэск встретил старого друга, летчика-испытателя, который под большим секретом рассказал, что готовится к испытаниям первая машина с реактивным двигателем.

На всем пути мы видели, как на запад шли железнодорожные эшелоны с боевой техникой. Страна мобилизовала силы для отпора ненавистному врагу. Повсюду нам оказывали всяческую помощь, открывали "зеленую улицу".

2 марта наша девятка приземлилась на подмосковном аэродроме. За время долгого перелета мы очень сдружились, мечтали не разлучаться и дальше. Но судьба распорядилась [32] иначе. Приехал Попович, привез из штаба военно-воздушных сил ВМФ невеселые вести: эскадрилью разделили на две части. Шесть экипажей, в том числе и экипаж нашего комэска, направляли на Северный флот, а три – Косиченко, Перегудова и мой – на Черное море. Северянам мы завидовали, их было большинство и летели они в полк, которым командовал прославленный североморский ас Борис Феоктистович Сафонов. Мы попрощались, поклялись друг другу драться с врагом, не жалея сил.

Утром 7 марта наш новый флагманский штурман Карп Карпович Лобузов, заменивший улетевшего на Север Гавриила Иошкина, заверил, что, несмотря на плохую погоду, доведет звено "как по нитке".

– Ох, Карп, не порвалась бы твоя «нитка», – озабоченно оглядел небо Косиченко.

В середине пути пошел снег, резко понизилась облачность. Высота полета строго определена, ориентироваться трудно. Но Карп Карпович действительно не подвел, приземлились где надо, на указанном аэродроме недалеко от Саранска. В тот же вечер представились командиру запасного авиационного полка майору Христофору Александровичу Рождественскому. Тот расспросил нас о службе на Тихоокеанском флоте, уровне подготовки, общем налете.

– Теперь отдыхайте. До завтра, – сказал на прощание.

И ничего о том, когда полетим на фронт, как мы ни наводили разговор на эту тему.

На другой день был объявлен приказ о назначении нас троих командирами звеньев в формируемый 35-й авиаполк.

– Ваша главная задача – сколотить настоящие, дружные боевые экипажи в своих звеньях, – добавил Рождественский.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – с тоской протянул Косиченко.

Утешало одно: узнали, что полк после сформирования поступит в распоряжение командования Северного флота. Таким образом, мы тоже попадем к сафоновцам. Командиром полка назначили майора Алексея Васильевича Крылова, нашего бывшего однополчанина, тихоокеанца, который отлично понимал наше состояние. Машин в полку было мало. И вот однажды на наш очередной вопрос, когда же наконец на фронт, Крылов сказал:

– Завтра приказано отправить шесть экипажей в Москву за самолетами.

В мой экипаж вошли штурман Владимир Ерастов, стрелок-радист Георгий Пешехонов, техник самолета Иван Варварычев. Ехали в "пятьсот веселом", как тогда именовали товарные составы, наскоро приспособленные для перевозки пассажиров. Нам повезло, в вагоне оказалась «буржуйка», и связка дров. Ночь кое-как перебились. С рассветом на одном из разъездов, где пропускали воинские эшелоны, сделали вылазку, выпросили у стрелочника пилу и топор и нарубили дров в соседней рощице.

– Теперь в Москву приедем боеспособными, – шутили ребята.

В Москве на Центральном аэродроме сразу же занялись приемкой машин. Увлеклись работой так, что даже не заметили подъехавшей «эмки». К самолету подошел человек в гражданском, в кепке и легком демисезонном пальто, среднего роста, серьезный, энергичный.

– Как дела?

– Нормально…

– Сейчас подъедет Коккинаки, облетывать ваши машины. Поторопитесь.

– Кто это? – спросил я местного механика, когда гражданский отошел.

– Ильюшин, Сергей Владимирович, – с удивлением поглядел на меня тот.

Я и раньше летал на машинах Ильюшина и всегда с благодарностью думал об их создателе.

Наш техник доложил, что на одной из машин замечена трещина на раме хвостового колеса.

– Раму усилим, – сказал Ильюшин. – Предупредите об этом пилота.

Через несколько минут подъехал Владимир Константинович Коккинаки. Мы сразу узнали его. Выше среднего роста, подтянутый, широкоплечий, он приветливо поздоровался и тут же отошел с заводским техником. Не верилось, что этот человек, столько раз прославивший нашу авиацию, будет совершать облет обыкновенных серийных машин. Впрочем, почему обыкновенных? На этих машинах мы будем бить врага. И хотя конструкция давно проверенная – на самолетах ДБ-3ф летчики Краснознаменного Балтийского флота в первые дни войны наносили ночные удары по Берлину, – каждая машина [34] тщательно испытывается перед тем, как стать в боевой строй.

Коккинаки вырулил на старт и, несмотря на сильный боковой ветер, уверенно взлетел. Посадку произвел с недобором, плавно опустил хвост, когда самолет уже бежал по бетонке. Кто-то из ребят шутливо спросил:

– Что, она всегда так не добирается на три точки?

– Добирается, орлы, но у этой на раме заднего колеса трещина, или забыли?

Он улыбнулся, снял парашют и неторопливой походкой направился к следующему самолету.

Ожидая окончания проверки, мы наблюдали, как группа летчиков готовилась к первомайскому воздушному параду. Немного посовещавшись, они сомкнутым строем взлетели в небо и стали выполнять фигуры высшего пилотажа. Мы с восхищением следили за четкими, слаженными маневрами экзотически раскрашенных Як-1. Пятерка истребителей вертелась в воздухе, словно связанная шнурком…

Во второй половине дня на нескольких По-2 мы перелетели на аэродром Измайлово, где наши машины должны были переоборудоваться для подвески мин и торпед. Сразу стали знакомиться с подходами к аэродрому, изучать препятствия. Не успели обойти поле, как приземлился самолет с начальником штаба авиации ВМФ полковником Евгением Леонтьевичем Бартновским. Мы уже привыкли к неожиданным поворотам судьбы, но такого не могли себе и представить.

– Самолеты на Центральном аэродроме примут другие, а вам явиться в штаб за документами. Поедете на поезде получать машины на уже знакомом вам авиационном заводе.

Мы стояли ошеломленные. Вот-вот, казалось, осуществится желанная мечта, и вдруг все рухнуло. Трудно передать, с каким настроением мы получали документы и продовольствие, садились в поезд. Только со временем, охладившись и поразмыслив, пришли к малоутешительному выводу: кому-то надо воевать, кому-то строить самолеты, а кому-то и перегонять их. Не всем же сразу на фронт. Командование рассудило здраво: опыт дальнего перелета мы имеем, трасса нам знакома. Так кого же, как не нас, и посылать? Словом, мы возвращались в глубокий тыл. Ехали быстро, на дорогах соблюдался твердый график движения. [35]

Горечь постепенно прошла, молодость взяла свое, мы развеселились. Душой группы был капитан Маркин. Он уже успел отличиться в боях, заслужить орден Красного Знамени. Веселый, находчивый, Маркин был незаменим при переговорах на продпунктах, при добывании «доппайка». Жора Пешехонов был неразлучен со своей трехрядкой. Коренастый, конопатый, с копной рыжих волос и веселыми голубыми глазами, он напоминал деревенского увальня из глубинки. Отлично пел, шутил, рассказывал забавные истории. Женщины, покидая вагон, приглашали:

– После победы приезжай к нам!