Текст книги "Фронт до самого неба (Записки морского летчика)"

Автор книги: Василий Минаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Приказ есть приказ

Майор Ефремов вызвал к себе командиров эскадрилий.

– Полку приказано с двадцать восьмого числа прекратить боевую деятельность и отбыть в тыл на переформирование. Восемь экипажей и тринадцать самолетов передаем на пополнение пятого гвардейского авиаполка.

В числе этих восьми экипажей оказался и наш. Перевод в гвардейскую часть следовало понимать как признание боевых заслуг, как большую честь, но мы [191] встретили приказ без энтузиазма. Жаль было расставаться с родным полком, с товарищами, с которыми побратались в боях. Утешало лишь то, что вместе с нами в другой полк переходили экипажи Андреева, Литвякова, Артюкова, Беликова, Алексеева, Дулькина и Трошина. Переводился и заместитель командира нашей эскадрильи Осипов.

Приходилось расставаться с Иваном Варварычевым – весь технический состав оставляли в нашем, теперь уже бывшем, полку.

Оставался и наш боевой друг Алексей Лубинец.

Я обратился к Ефремову, попросил не забирать его из экипажа.

– Не могу, Минаков, понимаешь, не могу! Приказано всех воздушных стрелков до единого оставить в полку. Надо же сохранить опытные, боевые кадры! Хватит с меня, что вас всех приходится отдавать. Легко, думаешь? Но тут не поспоришь – вы ведь остаетесь воевать…

День ушел на оформление документов. Вечером всем экипажем решили устроить прощальный ужин в одном из буфетов поселка Дранды. Разумеется, не поскупились, меню по тем временам составилось богатое. Дружеская беседа затянулась до позднего вечера. Неожиданно в дверях появился новый адъютант нашей эскадрильи старший лейтенант Андреев.

– Пируете?

– Присаживайся, – пригласили и его.

– Не могу. И вам вынужден помешать. Всех вас вызывают в штаб.

– Зачем?

– Полетите на боевое задание.

– Да ты что?

– Серьезно!

– Но нам же разрешили отдыхать! Мы и машину к вылету не готовили.

Адъютант обескураженно развел руками.

– Мое дело передать, а вы уж сами разбирайтесь с начальством. Осипов приказал разыскать и доставить.

Полуторка ждала у крыльца. Забравшись в кузов, затряслись по ухабам осенней разбитой дороги.

В ярко освещенной штабной комнате Ефремов и Пересада что-то оживленно обсуждали. Выслушав доклад, командир полка встал, испытующе оглядел меня.

– Как себя чувствуете?[192]

– Отдыхали, – пожал я плечами. – Ужинали в буфете, прощались…

Андрей Яковлевич еще раз внимательно поглядел мне в глаза.

– В южную бухту Севастополя вошел транспорт противника. Приказано нанести бомбовый удар по нему. Помолчал, покрутил в пальцах потухшую папиросу.

– Я докладывал комбригу, что имею приказание командующего прекратить боевую работу. Но он потребовал выполнить приказ, хотя бы одним самолетом. Хотел послать Беликова, но он нездоров. Полетите на его машине. Самолет подготовлен, подвешены три двухсотпятидесятикилограммовые фугаски.

Да, дела…

– Есть вопросы?

– Все ясно.

– Вылет по готовности. Можете идти.

Самолет находился в дальнем конце аэродрома, двинулись было пешком, но обступила такая кромешная тьма, что пришлось вернуться. Поехали на нашей полуторке.

Встретил техник, доложил о готовности.

– Заправка под пробки, бомбы подвешены!

Стали осматривать самолет. Для меня важно было выявить его индивидуальный «характер». Не только каждый летчик, каждый шофер знает, что это такое. Мало того, что машины одной марки имеют свои особенности, но и характер пилота, его стиль управления накладывают на них свой неповторимый отпечаток. Спрашивать об этом у техника было бесполезно.

– Чужая жена, – пошутил Прилуцкий.

– Похоже, наверно.

Еще раз осмотрел кабину, поставил все тумблеры в исходное положение. Моторы работают ровно. Мигаю аэронавигационными огнями, техники выбивают колодки из-под колес. Включаю фару, начинаю выруливать на старт. Осторожно двигаю рычагами управления, привыкаю.

– Как самочувствие, командир?

– Работоспособен. А ты?

– Транспортабелен, – смеется Николай. – Может, вставить ручку, помочь поднять хвост?

– Обойдусь.

Установив самолет на старте, увеличиваю обороты. [193]

– Кто-то подходит, – докладывает Панов.

Открываю фонарь – Осипов. Поднялся на плоскость, добрался до кабины:

– Как дела, Василий?

– Не верите? Не надо было и посылать!

– А все-таки?

– Все в порядке, до скорой встречи!

Замкомэск крепко стиснул мне руку и так же внезапно исчез, как появился. Всматриваюсь в темноту, постепенно различаю стену справа – сады, что тянутся за границей аэродрома, параллельно взлетной полосе. Значит, самолет установлен правильно. Теперь главное – выдержать это направление, не уклониться.

Медленно набираю скорость, поднимаю хвост. Плавно подбираю штурвал – и мы в воздухе. Каждый нерв обнажен, все обычное в эти минуты кажется необычным. Под нами живая белая полоска – это прибой. Следовательно, мы уже миновали аэродром и береговую черту. Вокруг черная бездна, сверху расцвеченная звездами. Горизонт не просматривается.

Перехожу на пилотирование по приборам. Убираю шасси.

– Штурман, курс на цель?

Прилуцкий отвечает немедленно. Набрав высоту четыреста метров, разворачиваюсь, ложусь курсом на Севастополь. Впереди пять часов полета. Еще чувствую скованность, предстартовую напряженность, но постепенно это проходит. На смену является уверенность: самолет хорошо слушается меня. Николай, не отрываясь от своих многочисленных обязанностей, то и дело заговаривает – то спросит расход бензина, то поинтересуется, как работают моторы, точно ли выдерживается курс…

– Боишься, что засну?

– Ну что ты, командир! Просто выполняю свои скромные обязанности.

– Давай, давай!

Набрал две тысячи метров. Половину маршрута прошел по приборам. Затем взошла луна – верный помощник пилота. В районе Ялты наткнулся на облачность.

– Николай, как решим? Полезем вверх иди будем снижаться?

– Думаю, ни то, ни другое. Пойдем на этой высоте, так безопаснее, а при подходе к Севастополю снизимся до тысячи пятисот. [194]

Так и сделали. Через некоторое время штурман доложил, что пролетаем Балаклаву. Сбавляю обороты, начинаю снижаться. На высоте тысяча семьсот выхожу из облаков. Прямо впереди – Севастополь. Южная бухта хорошо освещена луной.

– Вижу транспорт! Стоит у причала! – докладывает Николай.

– Выводи на боевой!

– На боевом!

Стараюсь "не дышать", точно выдерживать заданную высоту, скорость, курс. Зенитки молчат. Три часа ночи, должно быть, фашисты спят без задних ног, чувствуя себя в полной безопасности в глубоком тылу.

– Пошли!

Сейчас разбудим! Не очень-то приятное пробуждение их ждет…

– Хорошо! – вскрикивают в один голос Прилуцкий и Панов. – Первая у самого борта, вторая в борт, третья – в причал!

Не меняя курса, проскакиваем бухту. Через три минуты, когда мы уже были далеко, небо над Севастополем расцветилось зловещим фейерверком. Трассы, шары «эрликонов», разрывы…

– Салют в нашу честь! – спокойно заметил Лубинец. – Проспали, голубчики. Ай-я-яй! Где ваша хваленая бдительность?

– Панов! Доложи на землю: задание выполнено.

– Есть, командир!

Путь назад всегда короче. Тем более, что до самого аэродрома нас сопровождала яркая луна – верный помощник штурмана и пилота.

Сделав круг над аэродромом, захожу на посадку. К самолету подбегает Осипов.

– Ну? Как себя чувствуешь?

– Ничего, спасибо. Хоть вообще-то желательно в будущем узнавать о полете пораньше…

– Сам не спал всю ночь! Здесь и ждал, на аэродроме. Честно говоря, ведь это я предложил Ефремову послать ваш экипаж.

– Спасибо. Все хорошо, что хорошо кончается. Подъехал Пересада.

– Молодцы, ребята! Поддержали на прощание честь полка! Ну, а сейчас отдыхать. Завтра вас беспокоить не будем. [195]

Утром в столовой Беликов с Артюковым полюбопытствовали:

– Куда это вас ночью носило?

– Немцы будильник забыли завести. Пришлось слетать, разбудить…

– Ну и дела! Может, и еще будут посылать?

– Кто его знает. Во всяком случае в буфет меня больше не тянет…

После обеда зашли на стоянку проведать свою «семерку». Варварычев был не весел. Доложил о проведенных регламентных работах.

– Сегодня полетите?

– Не знаю…

– Сегодня никуда! – заверил подошедший Осипов.

Этот день для однополчан стал прощальным. Друзья вспоминали совместные вылеты, бои над Донскими, Сальскими, Кубанскими степями, огненное новороссийское направление, удары по перевалам Кавказа, изнуряющие полеты на разведку в море, забавные и трагические эпизоды…

Вспоминали погибших товарищей. За время активных боевых действий, с июня по ноябрь 1942 года, полк уничтожил более тридцати плавединиц – боевых кораблей и транспортов, – пятнадцать самолетов противника, более ста автомашин, около шестидесяти железнодорожных вагонов, разрушил четыре переправы, десяток портовых сооружений, столько же складов с горючим и боеприпасами… Более пяти тысяч гитлеровских солдат и офицеров нашли свою бесславную смерть под ударами наших бомбардировщиков.

За успешную боевую работу полк имел благодарность от Маршала Советского Союза Семена Михайловича Буденного, благодарности Военного совета Черноморского флота, 46-й армии, неоднократно отмечался в приказах командования Черноморского флота, Северо-Кавказского и Закавказского фронтов. Десятки летчиков, штурманов, стрелков и техников удостоились правительственных наград.

На другой день наш экипаж летел на воздушную разведку. После выполнения задания было приказано произвести посадку на будущий наш аэродром, где базировались гвардейцы.

– Выжимают… – незлобиво ворчал Прилуцкий. – Мы уже чужие, вот и используют…[196]

– Эх, штурман! – вздохнул Панов. – На нашу долю выпала честь совершить последний вылет…

Да, это был последний боевой вылет 36-го минно-торпедного авиационного полка в ту осень. Через полгода, заново укомплектованный техникой и личным составом, он снова вольется в строй черноморцев. Но нам уже станет родным другой полк.

Год сорок второй подходил к концу. Боевой, тревожный, бессонный.

Впереди нас ожидали новые дела, новые друзья, новые трудности и победы…

О друзьях-товарищах (Вместо эпилога)

Четверо нас покидало родные Минводы, как, может быть, помнит читатель, – четверо из пятидесяти выпускников местного аэроклуба, живших той же мечтой, что и мы. Осенью тридцать восьмого года мы поступили в заветное Ейское авиационное училище и вышли из него в новенькой форме военно-морских летчиков в начале сорок первого, за несколько месяцев до войны.

Вот о троих друзьях детства и однокашниках по училищу и хочется в заключение рассказать.

Саня Разгонин…

Помните луг над Кумой, эпизод со свечой – драгоценным подарком залетного командира? Это он тогда, Саня, стучал кулаком в свою щуплую грудь и говорил о железе, что надо иметь вместо сердца тому, кто мечтает летать. И скромно умалчивал о своей мечте и о собственном своем сердце. А именно оно-то и оказалось железным…

Неподалеку от Ленинграда, на светлой поляне, в глубине живописной сосновой рощи расположено небольшое – по сегодняшним нашим масштабам двухэтажное здание. Выглядит оно новым, но, присмотревшись, заметишь массивные стены, широкие каменные ступени, выщербленный местами тяжелый цоколь.

Здесь пионерлагерь, это легко угадаешь, едва войдя в рощу, по звездным лучам-дорожкам, посыпанным свежим песочком линейкам, по флагу на мачте и красочным транспарантам на стойках-шестах, – даже и раньше еще, [197] на подходе, по звукам веселого горна, по кликам девчоночьим и мальчишечьим, еще с дороги, за километр. С той самой дороги, что всходит на Румболовские высоты, пересекая здесь Колтушское шоссе, и по которой бегут сейчас верхом нагруженные машины окрестных совхозов, везущие овощи в Ленинград, – той самой Дороги, по которой когда-то, буксуя и зарываясь по радиатор в сугробы, натужно взбирались закамуфлированные известкой полуторки с Ладоги, с простреленными мешками в залатанных свежими досками кузовах, с обмерзшими, навалившимися на руль шоферами…

Теперь она выглядит по-иному, Дорога жизни, гладкая и прямая, мощные грузовики не замечают подъема, и только взлетев на высотку, нездешние водители невольно сбавляют газ при виде посеребренной ограды братского воинского кладбища с бюстом летчика в центре – Героя Советского Союза Ильи Шишканя…

Однако вернемся в пионерлагерь, к нарядному дому в пронизанной солнцем сосновой роще, в окружении зелени, ярких цветочных клумб. Тридцать пять лет назад, каждое утро, задолго до того часа, когда бодрые звуки горна возвещают начало веселого дня его нынешним звонкоголосым хозяевам, к дому подъезжал посеревший от пыли, когда-то голубой автобус и по ступеням сбегали похожие друг на друга, как братья, плечистые парни с обветренными до смуглоты лицами, с большими целлулоидными планшетами, свисающими до колен, со шлемами и перчатками, наскоро заткнутыми в карман или за борт полузастегнутой куртки…

Здесь жили летчики трех авиационных полков Балтфлота – жили, спали, писали письма, ждали и получали их, принимали гостей из блокадного Ленинграда, артистов, еле державшихся на ногах, угощали их чем могли из своего «летного» – тоже по названию только – пайка. Утром уезжали на аэродром, вечером возвращались – осунувшиеся, но возбужденные и веселые. Или молчаливые и задумчивые – если возвращались не все…

Не только на подступах к городу, на ближних и дальних позициях врага, но и в глубоком его тылу, на палубах и в трюмах его кораблей рвались торпеды и бомбы, метко нацеленные экипажами 1-го гвардейского Краснознаменного минно-торпедного авиаполка, которым командовал полковник Евгений Николаевич Преображенский. Лишь за один 1943 год полк потопил пятьдесят [198] шесть фашистских кораблей и транспортов общим водоизмещением двести пятьдесят тысяч тонн. Тридцать пять воинов этой части стали Героями Советского Союза. И среди них…

…Летчик Александр Разгонин потопил пять вражеских кораблей, летал бомбить военно-морские базы Котка, Хельсинки, Таллин, мастерски ставил минные заграждения в базах и на фарватерах в тылу противника, бомбил эшелоны с войсками и техникой на станциях Гатчина, Мга, Тосно, Луга, Волосово…

Это – из наградного листа, сохранившегося в архиве.

"…Экипаж гвардии старшего лейтенанта А. И. Разгонина не вернулся с боевого задания…" – Из записи в журнале боевых действий полка от 16 ноября 1943 года.

И – из Указа Президиума Верховного Совета СССР от 22 января 1944 года:

…Александру Ивановичу Разгонину присвоить звание Героя Советского Союза…

Значит, посмертно?

Значит, погиб?

В 1-м минно-торпедном полку, куда младший лейтенант Разгонин прибыл по окончании училища, он оказался в эскадрилье Ефремова – того самого Андрея Яковлевича Ефремова, который полгода спустя прославился знаменитыми полетами на Берлин, а еще через год стал командиром вновь сформированного 36-го минно-торпедного полка на Черном море.

Под Ленинградом, в Клопицах, встретил полк весть о войне, отсюда вылетал на первые боевые задания. В сорок втором перебазировался восточнее.

К этому времени Саша Разгонин, самый молодой летчик полка, успел стать одним из лучших пилотов Балтики. За успешный бомбоудар по скоплению войск противника был награжден орденом Красного Знамени. Третьим в полку, вслед за опытнейшими командирами воздушных кораблей Балебиным и Шимановым, освоил полеты с торпедой.

6 июля 1943 года, на следующий день после вручения ему второго ордена Красного Знамени, с тридцатиметровой высоты торпедировал и послал на дно фашистский транспорт водоизмещением пять тысяч тонн…

Одна за другой следовали торпедные атаки Разгонина [199] и его штурмана Чванова, один за другим отправлялись на дно вражеские корабли с грузами и войсками…

…Хмурый осенний день, низкая облачность, дождь. Часами галсировал торпедоносец в поисках цели, и вот сквозь завесу тумана прорисовались контуры огромного двухтрубного транспорта. Быстро произведены необходимые расчеты. Спустя двадцать минут тяжело нагруженное вражеское судно скрылось под волнами Балтики…

На имя Разгонина в полк пришла телеграмма:

"Горячо поздравляем Вас и Ваш славный экипаж с дерзкой победой. Входим с ходатайством в Военный совет о награждении Вас высшей правительственной наградой – присвоении звания Героя Советского Союза. Желаем множить счет Ваших славных побед. Точный здравый расчет в сочетании с дерзостью всегда обеспечивает успех.

Генерал-полковник авиации Жаворонков. Генерал-лейтенант авиации Самохин".

И снова крейсерские полеты, разящие удары по врагу, точный расчет и дерзость. Шестой транспорт… Потом – 16 ноября – самый большой, седьмой.

И – скорбная запись: "Не вернулся с боевого…"

…В тот день экипаж вылетел на "свободную охоту". Долго утюжили небо, вглядываясь сквозь дождь и туман в черную, вспаханную свирепым ветром поверхность моря. Подходило время возвращаться на базу. Но лететь домой с пустыми руками… Возникла поистине дерзкая мысль – идти не на свою, а на вражескую базу. Военно-морскую! Там-то наверняка найдется достойная цель…

Как очутился в Либавском порту советский крылатый торпедоносец, для фашистов осталось неразрешимой загадкой. Самолет будто выпрыгнул из воды, вихрем пронесся над стволами корабельных и береговых зениток и, мгновенно выбрав цель, развернулся для смертоносной атаки. Гитлеровские зенитчики опомнились лишь тогда, когда, сбросив торпеду на стоящий в порту огромный транспорт, краснозвездная машина взмыла ввысь, уходя в открытое море…

Окруженный густой сеткой разрывов, самолет стремительно набирал высоту. Полторы тысячи, две…

– Командир, началось обледенение! – передает стрелок-радист Мигунов. На стволах пулеметов корка…

Разгонин видит и сам: начинают опасно поблескивать крылья…[200]

Остановился один из моторов. Катастрофически падает высота. Кое-как перетянули через Рижский залив. Заглох и второй мотор. Планируя, машина протащилась еще километров тридцать и упала в лесу. Тридцать километров от побережья, семьдесят от Пярну. Все живы, хотя и помяты сваленными самолетом деревьями.

Кой-как оправились, двинулись в путь, помогая друг другу. Шли к линии фронта. На третий день набрели на группу каких-то не то лесорубов, не то лесников, которые назвались партизанами. Те привели их, измученных, изголодавшихся, на хутор, напоили молоком, а после обманом и силой разоружили. «Лесники» оказались предателями, полицаями.

На следующий день весь экипаж – Разгонин, Макаров, Мигунов и Гасанов был доставлен в Пярну. Всех рассадили по одиночным камерам, начались допросы…

Из Пярну перевезли в город Остров. Снова допросы, уговоры, провокации, побои. Фашистская контрразведка пыталась завербовать их, но ничего не добилась. Тогда всех бросили в лагерь уничтожения. Из Острова эшелоном перевезли в Ригу, а через некоторое время Разгонина перевели в польский город Лодзь.

Гитлеровцы намного раньше, чем сам Александр, узнали о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Это и не удивительно: фашистские разведчики читали наши газеты, слушали радио, что совершенно было немыслимо для пленного. Заставить перейти на свою сторону прославленного советского аса, понятно, явилось бы ценной находкой для их пропаганды. Разгонина задабривали, обещали дать самолет. Запугивали, грозили, провоцировали. Били смертным боем. Когда становилось невмоготу, Александр вспоминал опаленный войной Ленинград, почерневших от голода и холода, но не сдающихся его защитников.

Все время плена – более года – Разгонин жил одной мыслью: бежать! Но это долго оставалось невозможным: все лагеря, в которых он перебывал, располагались в глубоком тылу фашистов. Но вот положение изменилось: наступала весна сорок пятого, на западе Германии находились союзные войска…

Труден был путь восьми беглецов из фашистского лагеря в Ашаффенбурге. Месяц смертельных опасностей, холода, голода, ночей без сна. Разгонину и двум оставшимся с ним товарищам удалось найти лодку без весел, [201] переплыть на ней Рейн, выйти в расположение американских войск.

После победы они были переданы советской миссии.

И вот Разгонин в Москве. Ни документов, ни знакомых. Как доказать, что ты не погиб, что ты есть ты?

"В библиотеке удалось раздобыть «Правду» с Указом о присвоении мне звания Героя Советского Союза, – рассказывает Александр Иванович. – С этим «документом» и принялся за свое воскрешение из мертвых…"

Пятнадцать лет проработал бывший летчик мастером на заводе. И все время мечтал вернуться в авиацию. И вернулся! Через пятнадцать лет! После упорных, многократных ходатайств гвардии капитан Герой Советского Союза Александр Иванович Разгонин снова стал в строй военных авиаторов. И продолжает служить до сих пор – гвардии подполковник Разгонин. Мы с ним по-прежнему дружим, часто встречаемся в Ленинграде, ставшем для нас вторым родным городом, вспоминаем детство, солнечный берег быстрой Кумы и свечу, осветившую нам путь в небо…

Заканчивался третий год войны, у меня за плечами было уже около двухсот боевых вылетов. Время от времени удавалось получать письма от двух других друзей детства – Ивана Алефиренко и Саши Черняховского. Оба были истребителями, оба продолжали служить на Дальнем Востоке. "Ты воюешь вовсю, а мы дежурим, и, очевидно, конца этому не будет, – горько сетовал Иван. Эх! Если бы попасть на фронт…"

Уж кого-кого, а Ивана-то можно было понять. В своем месте, рассказывая об учебе в аэроклубе, я умолчал о некоторых его «художествах». Но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Да и не только характером Вани можно было их объяснить. Каждый из нас в те годы чувствовал приближение главного испытания в жизни – такого, какое не каждому поколению приходится пережить. И каждый по-своему стремился подготовить себя к этому.

Вот отсюда – от нетерпения поскорей овладеть мастерством, подготовить себя к будущим воздушным боям, а также от неуемного темперамента, не всегда подчиненного рассудку, – и брали начало некоторые «издержки» в процессе самовоспитания этого на редкость [202] способного и целеустремленного молодого летчика. Иван быстрее других овладевал полетами, фигурами высшего пилотажа и вообще был талантливым парнем. Отличный спортсмен, рисовальщик, автор смешных и зубастых фельетонов для стенгазеты, лирик, влюбленный в природу родимого края…

Однажды мы полетели вдвоем на «спарке», на отработку техники пилотирования. Набрали заданную высоту, Иван начал выполнять задание. Вдруг говорит:

– Махнем, Вася, в облако?

Я огляделся – с аэродрома нас не видно. Облако – вот оно, рядом, не очень большое, но плотное.

– Может, не стоит? – возразил для очистки совести.

Иван понимающе усмехнулся, большой комок ваты, быстро разбухая, понесся нам навстречу. Вот серая масса закрыла горизонт, встала сплошной вертикальной стеной. Еще секунда, и мы с головой окунаемся в топленое молоко. Я буквально почувствовал, что тону, захлебываюсь в мутной реке, не в силах вспомнить, где берег…

К счастью, облако оказалось небольшим. Выскочили, жадно вдохнули воздух. Бросили взгляд на землю и увидели под собою бездонную синь с ослепительно белым солнцем…

Придя в себя, Иван выровнял самолет и сразу пошел на снижение. Договорились никому не говорить о нашей рискованной проделке. Однако долго молчать не могли. Не умели таиться, скрывать, это считалось почти равнозначным трусости.

На всю жизнь запомнилась взбучка инструктора. "Сосунки! Хотите летать и не уважаете небо! Оно само задаст столько уроков, что вам и не расхлебать…"

Иван был не местный, приехал из-под Ставрополя, и приходилось ему потруднее, чем нам. Мы учились в школе, он работал в депо, часто оставался на сверхурочную. В дни полетов приходил на аэродром чуть свет, торопился первым выполнить задание, чтобы успеть на работу к восьми. Инструкторы шли ему навстречу, но это не всегда оказывалось возможным. В таких случаях Алефиренко упрашивал:

– Разрешите хотя бы слетать пассажиром!

– Ну ладно, – сдавался инструктор. – Лети. Хоть воздухом неба подышишь. [203]

Возвращался Иван довольный. На контрольных полетах показывал отличную технику пилотирования.

– Вот что значит, как следует вникать в дело! – ставил его нам в пример инструктор. – Летает вместо мешка, а усваивает больше многих из вас…

И никто не замечал, что летает Иван каждый раз с одним и тем же учлетом. Нашел выход из положения. Подобрал себе в напарники такого же отчаянного парня, и, отлетев подальше от аэродрома, они менялись местами перелезали из кабины в кабину по крылу самолета. Успевали поочередно выполнить задание и возвращались как ни в чем не бывало.

Когда об этом стало известно, обоих едва не отчислили из аэроклуба. Спасло, кажется, то, что вскоре прибыла к нам комиссия из Ейского авиаучилища…

Иван все же вырвался на фронт. "Прибыл на Северный флот, – сообщил вдруг в одном из писем. – Вчера схлестнулись с «мессерами»… Уже заходил в хвост фашисту, но он нырнул вниз, бежал…" Дальше – описание природы Северного края, такое, что хоть в хрестоматию включай. Потом сожаление, что "хочется подраться по-настоящему, а фриц уже стал не тот…"

Встретились мы после победы. По состоянию здоровья Ивану пришлось уволиться в запас. Поселился в родном Ставрополье, где трудится и по сей день.

С Сашей Черняховским я встретился в сорок четвертом, на аэродроме Кача.

– Сбылось! – кричал он взахлеб в промежутках между дружескими объятиями. – Пока прикрываем Севастополь… Но Крым освобожден, враг откатился далеко! Может, еще пошлют на Балканы… Героем, как ты, уже стать не надеюсь, но фашистам еще жару дам…

Мы теперь служили на одном флоте, аэродром Саши располагался в семидесяти километрах от моего. Расстались в полной уверенности, что еще встретимся. Но вскоре я узнал, что летчик-истребитель Александр Черняховский погиб в одном из воздушных боев…

Далеко не обо всех друзьях и товарищах, ребятах моего поколения, с которыми в разное время и в разных местах столкнула меня судьба, удалось упомянуть в этой повести, ограниченной рамками одного полка, одного из этапов его боевой деятельности. [204]

Многими путями вела нас жизнь. Сводила вместе – в одной части, в одном бою, на одном случайном аэродроме, в небе, на море или на суше. И разводила так же нежданно – по разным морям, по флотам и фронтам, на сотни и тысячи километров.

И так – всю войну. Сводила и разводила. Но совсем развести не могла. Совсем, навсегда разводила лишь смерть. Как это и вообще бывает на свете, в любой дружной большой семье.

Одна большая семья…

Где каждый обязан другому. И всем вместе. И все – каждому. Выручкой, опытом, дружеским чувством, родственным, теплым участием. Пусть и в разлуке, за тысячи километров, в разных боях и на разных морях…

Помните, как разлучили в Москве нашу девятку тихоокеанцев? Шесть экипажей во главе с капитаном Поповичем направили на Север, а нам предстоял еще долгий путь к фронту. Но мы не потеряли друг друга из виду. С кем-то переписывались, чьи-то имена встречали в газетах, о ком-то узнавали от друзей.

На пятый день по прибытии в прославленный гвардейский сафоновский полк, в конце марта сорок второго года, группа Поповича в составе вновь созданной эскадрильи нанесла ощутимый удар по фашистской военно-морской базе Лиинахамари. Первый успех, первая боевая потеря: с задания не вернулся экипаж в составе старшего лейтенанта Сидорова, капитана Иошкина, младших сержантов Быковца и Назарова. Болью отозвалась в сердцах друзей эта утрата. Жгучей болью и яростным желанием отомстить…

В апреле – мае на мурманском направлении создалась напряженная обстановка. Эскадрилья совершала по нескольку вылетов в день, громя гитлеровские войска на суше. Умело действовал летчик Зубков; его штурман Ефимов еще на Дальнем Востоке прослыл снайпером бомбовых ударов. День ото дня рос боевой счет отважного экипажа: уничтоженные зенитные и минометные батареи, танки, автомашины, сбитый в воздушном бою «мессершмитт»…

В конце мая Зубков получил задачу атаковать вражеский аэродром Хейбуктен и обеспечить выход на него всей эскадрилье. Задание было выполнено блестяще. [205]

В скором времени группа Зубкова в составе трех боевых машин совершила налет на Банак, уничтожав на земле несколько вражеских истребителей. На отходе завязался неравный воздушный бой. Гвардейцы стойко оборонялись, сбили один из «мессеров». Но от прямого попадания снаряда самолет Зубкова взорвался в воздухе. На базу вернулся лишь экипаж Ильи Косиченко, который и рассказал о героической гибели товарищей.

В июле эскадрилья переключилась на удары по конвоям. Счет торпедных атак открыли бывалые североморцы капитаны Гарбузов и Громов – потопили большой транспорт противника. В одном из последующих крейсерских полетов в паре с Гарбузовым действовал наш бывший однополчанин лейтенант Ткачев. Ни стена заградительного огня, ни атаки Ме-110 не помешали отважным экипажам пустить на дно фашистский танкер водоизмещением десять тысяч тонн.

Гитлеровцы усилили прикрытие своих конвоев с воздуха, стали применять противосамолетные маневры. Гвардейцы искали наиболее эффективные варианты атак. Помните «настоящие» полеты, которым учил нас на Дальнем Востоке комэск капитан Попович? Теперь он разработал и первым применил новую тактику торпедной атаки. В основу ее была положена знаменитая "сафоновская очередь" – поражать цель внезапно, с кратчайшей дистанции. Сафонов разработал ее для истребителей. Попович – для торпедоносцев. Они стали сбрасывать свой смертоносный снаряд с высоты тридцати – сорока метров, а затем, еще более снизясь, проскакивали между кораблями противника, совершая таким образом самый надежный противозенитный маневр.

Этим приемом блестяще овладели Володя Агафонов и его штурман Ваня Жихарев. В январе сорок третьего года Володя писал мне: "Вчера задали немцам жару: потоплены три транспорта… А сегодня утром еще три отправили на дно экипажи Балашова, Трунова и мой. Прибыли к нам с Тихоокеанского флота Шкаруба, Трунов, Скнарев [уточнить фамилию по бумажному изданию – Прим. lenok555], а майор Ведмеденко теперь командует гвардейским полком…"

Николай Никитович Ведмеденко – наш бывший командир полка, который провожал нас на фронт. А Слава Балашов – тот молоденький лейтенант, которому Попович в вагоне желал заслужить столько наград, сколько у Буденного…[206]

Догнать Семена Михайловича по наградам Вячеславу, понятно, не удалось, однако он стал одним из лучших летчиков эскадрильи, водил в боевые полеты большие группы машин. Его экипаж потопил восемь транспортов, уничтожил на аэродромах и в воздушных боях одиннадцать самолетов противника. Однажды, летя на тяжело поврежденной, уже обреченной машине, Балашов атаковал и потопил головной транспорт вражеского конвоя. Затем посадил самолет на воду и вместе со штурманом Уманским и остальными членами экипажа спасся на шлюпке.

Друзья говорили: "Везет тебе, Славка!" Он только улыбался на это. Балашов был прекрасным тактиком, знал все повадки врага, тщательно анализировал успехи и ошибки – и свои собственные, и товарищей. Вскоре он вместе со штурманом Юрием Кончаловским и стрелком-радистом Михаилом Бадюком удостоился звания Героя Советского Союза.