Текст книги "Наедине с совестью"

Автор книги: Василий Глотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Заложив руки за спину, командир несколько раз прошелся от стены к стене, затем присел к столу, вопросительно взглянул на своего заместителя, сказал коротко и твердо:

– Утром выяснить все подробно.

– Ясно, товарищ командир!

Долго они еще сидели при замаскированных окнах, разговаривали, ожидая известий. Наконец, часа в три ночи в двери штаба протиснулся высокий человек, растрепанный и мокрый. В одной руке он держал разбитый автомат, в другой – шапку, сильно измятую и запачканную в грязь. На его левом плече сквозь синюю стеганку просачивалась кровь, мокрые волосы прядями спускались на глаза. Это был подрывник Егор Большаков, много раз проявивший себя на боевых заданиях. Он тяжело опустился на грубую скамейку, измученными глазами посмотрел на сидящих и попросил хрипло:

– Расстегните на мне стеганку, душно.

– Что с вами? – спросил его комиссар.

Большаков ничего не ответил. Ему дали воды. Подрывник был ранен в плечо и шею. Несколько минут он сидел с закрытыми глазами, будто окаменелый. Командир отряда пытался заговорить с ним, но Большаков находился в забытьи. Принесли самодельные носилки, чтобы отнести подрывника в санитарную землянку. Уже в дверях, когда его выносили из штаба, он поднял отяжелевшие веки и словно во сне проговорил:

– Это обходчик!.. Это он предал нас!..

Через час пришли еще двое, а перед рассветом приполз и Смугляк, без сапог, промокший до нитки. Партизаны затопили маленькую железную печку и раздели его. Комиссар налил ему граммов сто спирта. Смугляк разогрелся. Синева сошла с его лица. Он пододвинулся к столу, черные глаза заулыбались:

– Ну и выкупался я, – глухо сказал он, поглядывая на красноватый бок печки. – Три часа в болоте пролежал. Давно не принимал такой ванны. Сапоги засосало в трясину, еле ноги вытянул. Ребята, значит, вернулись. Хорошо!

– А как с эшелоном? – спросил командир.

– Эшелон под откосом, товарищ командир отряда, – снова черными глазами улыбнулся Смугляк. Потом склонил голову и сказал уже серьезно. Обходчик немного подвел нас. Перепугался старик: в последнюю минуту сигнал тревоги дал.

– Сознательно?

– Не думаю. Надо будет поговорить с ним. Наверное, о семье подумал. Она ведь на разъезде живет.

Командир отряда поднялся.

– Проверить и доложить!

Железнодорожный перегон – от полустанка до районного центра – фашисты считали неприступным. Он находился метрах в ста от леса, усиленно охранялся взводом полицаев и двумя курсирующими броневиками. Как раз в этом месте Смугляк и решил произвести диверсию. За день до вылазки он встретился с обходчиком и предупредил его, чтобы он не обращал внимания на подрывников, когда они будут закладывать взрывчатку под рельсы. Старик долго не соглашался. "Боюсь я", – бубнил он. Но потом подумал, взвесил все доводы Михаила и сказал удрученно:

– Делайте, мешать не буду.

На другой день ровно в десять часов вечера группа Смугляка была уже на месте. В двух точках подрывники подложили взрывчатку под рельсы и отвели шнуры в сторону засады. Для того, чтобы обезопасить жизнь обходчика, партизаны связали ему руки и ноги и, заткнув тряпкой рот, положили возле путевого столба. Все шло хорошо. Но перед самым подходом поезда старик не вытерпел, языком вытолкнул изо рта тряпку и поднял шум. Поблизости случайно находились полицаи. Они подбежали к обходчику и развязали его. Старик немедленно зажег красный фонарь сигнала. Но было уже поздно. Эшелон промчался мимо и через две минуты, громыхая и судорожно вздрагивая, полетел под откос.

Началась перестрелка. На место взрыва прибыли еще две машины с гестаповцами. Лес, примыкающий к железной дороге, сразу же был оцеплен; перестрелка усилилась. Партизаны-подрывники рассыпались по лесу, и каждый, как мог, стал вырываться из огневого кольца.

Большаков сразу же был ранен в плечо и шею. Он упал, но силы не изменили ему. Под покровом темноты подрывник пополз на юг, в сторону расположения партизанского отряда.

Смугляк во время взрыва задержался у полотна и отходил последним, стараясь запутать следы. Положение его было серьезным: кругом слышались голоса полицаев и выстрелы. Он не мог сразу понять, где теперь свои, где враги, в какую сторону пробиваться. Рядом с ним туманом дымилось болото, поросшее высокими камышами. "Вот здесь я и укроюсь", – решил он и, раздвигая камыши руками, зашел в самые густые заросли.

Идти было трудно. Ноги засасывала трясина, над головой свистели пули. Пробравшись на середину болота, Смугляк залег между кочек и притаился. Холодно и неудобно, но что поделаешь. Вскоре он услышал лай собаки, шорох. Догадался, что это фашистская ищейка. "Неужели найдут?" Но пес не шел в болото. Бросаясь во все стороны, он попадал на следы партизан, которые уже давно вышли из зоны обстрела.

Послышался раздражительный разговор:

– Не в болоте ли они?

– Едва ли. Ищейка не ведет туда.

– А все же надо осмотреть.

Лежать Смугляку пришлось долго. В лесу и на железной дороге все еще слышались голоса. Фашисты не спешили уходить. Потом со станции прибыли рабочие заменять взорванные рельсы. Значит, придется полежать. Неужели обходчик предатель?

Смугляк продрог уже до костей. Судорога сводила ноги, начиналась небывалая дрожь, зубы стучали. Приближалось утро. Нужно было принимать какое-то решение. И он решил выходить.

Приподнимая над головой автомат, Михаил попробовал вытащить правую ногу. Ничего не получилось: сапог оставался в тине. Обидно и досадно стало гвардейцу. Вот в какую пропасть загнали его фашисты! Что же делать? Отчаявшись, он выдернул из сапог ноги и осторожно, стараясь не шуршать камышами, побрел к лесному берегу болота.

"А где же ребята? Что с ними? Успели ли они вырваться?".

Позади снова послышались голоса и лай собаки.

"Шумите, шумите, – мысленно подбадривал сам себя Смугляк. – Черта я вам дамся! Впереди – лес, а там недалеко наши. Теперь я на суше. Ползи, Петрович, ползи!"

Уже в лесу он сел на бугорок, потер окоченевшие ноги, прислушался. В сосняке было тихо. Значит, опасность миновала. Только вот неприятно в таком виде возвращаться в отряд.

– На войне все бывает, – вздохнул он.

Теперь Смугляк сидел возле горячей печки штаба и подробно рассказывал о ночном происшествии. Партизаны внимательно слушали командира группы подрывников. Они находили действия его правильными и смотрели на него как на героя.

Смугляк отмахивался:

– Что вы из меня Данко делаете! Дайте лучше закурить.

Со всех сторон к нему потянулись руки с кисетами.

Большакову сделали перевязку. Его поместили в самую лучшую в отряде землянку. Остальные подрывники группы Смугляка спали крепким сном в теплом углу соседнего домика, широко разметав руки.

В полдень Михаил был уже на ногах. Чувствовал он себя бодро. Только на руках виднелись камышовые порезы, закрашенные иодом. Смугляк решил обязательно встретиться с обходчиком перегона и спросить его, почему он не сдержал своего слова. После обеда Михаил предупредил командование о своем намерении и поздно вечером, вооружившись автоматом и гранатами, направился на полустанок.

– Часа через два вернусь, – сказал он Тасе.

В половине двенадцатого Смугляк добрался до будки обходчика. Старик не на шутку перепугался. Он сидел у окна и не мог подняться. Его большие, седоватые брови дергались, руки тряслись. И когда Михаил, не выпуская из рук автомата, сел против него, он виновато сказал:

– Не дай сигнала – расстреляли бы меня.

– А вы надеялись на нашу гибель. Тогда и концы в воду.

– Что вы говорите, товарищ, – часто заморгал обходчик, не зная, чем убедить партизана. – Не брал я такого греха на свою душу. Семью пожалел... Вот и получилось так.

– Ясно! – резко прервал его Смугляк. – Рассказывай, чем был загружен эшелон прошлой ночью?

– Зерном и скотом. Часть немцы собрали, использовали, а что не могли подобрать – под откосом осталось. Люди соберут.

– Охрана на эшелоне была?

– Десять человек. Все погибли.

– Немцы не трогали вас?

– Нет. Полицаи рассказали, что я был связан.

Смугляк поднялся, отошел к двери.

– Так вот что, старик, – заговорил он уже тоном приказа. – Завтра же семью переправь к партизанам. После этого получишь взрывчатку и произведешь диверсию сам. Мои ребята научат тебя, как это делать. Фашисты подвозят на фронт военную технику. Вот ты как обходчик и встретишь их. Хватит работать на врага!

Старик еще больше растерялся.

– Значит, все понятно? – спросил его Смугляк. – А теперь выйди и посмотри: нет ли фашистов поблизости. Надеюсь, сегодня ты не позовешь их на помощь?

Вскоре обходчик вернулся, приоткрыл дверь.

– Можно идти, товарищ, – сказал тихо.

На следующий день семья обходчика была уже у партизан. Сам он, пустив под откос эшелон с танками и орудиями, тоже явился под вечер в отряд. Увидев Смугляка, старик с улыбкой доложил ему:

– Задание выполнено, товарищ!

*

Пока Михаил Смугляк после смерти Янки находился на лечении, Тася чувствовала себя гораздо спокойнее, чем теперь, когда он поднялся на ноги и систематически стал выходить на выполнение боевых заданий. Каждую ночь на железной дороге совершались диверсии, в деревнях исчезали фашистские заготовители, на шоссейных дорогах взлетали мосты. Тася догадывалась, чьих это рук дело. Сколько бессонных ночей просидела она возле окна, сколько раз выходила на опушку леса, с нетерпением ожидая возвращения партизанской группы.

Не знал Михаил, как болела душа у Таси. Она боялась потерять друга и остаться снова одной. Разные мысли приходили ей в голову. Вчера Михаил пристрелил фашистского карателя в кабине легковой машины, а потом сам чуть не пожертвовал жизнью, вернувшись в отряд с простреленными полами ватника. Тася мучилась: почему он так часто подвергает себя опасности? Может быть, разлюбил ее? Но у него хватило бы мужества сказать ей об этом прямо. А возможно, комиссар умышленно подогревает в нем безумную храбрость и упорство. Нет ли в этом скрытого и злого умысла?

Да, Михаил мог разлюбить ее. Почти пять лет она не встречалась с ним, а последние два года даже не переписывалась. За это время можно было многое передумать и пересмотреть. К тому же Михаил всего только полтора года знал Тасю. Молодость почти всегда бывает неразборчивой. Не раскаивался ли он в своей первой любви?

Ну, а комиссар? Комиссар давно симпатизирует ей. У него перед войной умерла жена. Он познал семейную жизнь и тоскует о ней. Еще в дни окружения Тася чувствовала большую и искреннюю заботу со стороны Николая Григорьевича Исакова. Он делился с ней последней коркой хлеба, берег, как только мог, в тяжелых условиях окружения. Тася не отвергала его заботы и сердечной внимательности. Но между ними не произошло ничего такого, что могло бы унизить Михаила, ранить его впечатлительную душу. Николай Исаков просто по-человечески любил и продолжает любить ее.

Тася замечала, что комиссар очень хорошо относится к Михаилу. Но почему все-таки он поручает ему, а никому другому выполнение самых тяжелых и опасных заданий? Неужели в отряде нет мужественных и сильных людей? Есть! О их подвигах давно уже знают люди и здесь, и на Большой Земле. Так в чем же дело? Не думает ли Николай Исаков таким образом избавиться от Михаила и расчистить себе путь к сердцу Таси? Нет, этого не может быть! Комиссар отряда порядочный и бескорыстный человек. Он вместе с партизанами выходит на рискованные диверсии, подвергает себя опасности. Плохо подумала Тася о комиссаре, очень плохо! Хорошо, что он не знает об этом – стыдно было бы Тасе.

Партизанская медсестра худела на глазах. Врожденная жизнерадостность и общительность тускнели, на лице редко появлялась милая, согревающая улыбка. Партизаны замечали это, но никто из них не подозревал, что Тася жила и продолжает жить тревогами и боевыми делами Михаила. Ей хотелось как можно чаще видеть его возле себя. Но это было невозможно. В суровые дни борьбы Михаил не мог отсиживаться в партизанской землянке. Он придерживался высокого патриотического правила: всегда и везде доказывать на деле, что советские люди были и остаются хозяевами своей земли.

После каждого выхода Смугляка на боевое задание Тася ловила себя на одном и том же вопросе: вернется ли он? Михаил знал о переживаниях девушки, но что он мог сделать, чтобы облегчить ее переживания? Не очень частые и короткие встречи мало приносили ей радости. Она успевала только переменить ему носовой платок или пришить пуговицу, и он снова уходил из отряда.

Однажды на лесной дневке Смугляк сидел на огромном стволе сосны, поваленной бурей, и безотчетно смотрел на молодую березу. Рядом с ним покуривал самокрутку Иван Андреевич Шугай, тот самый "запорожский казак", который не так давно привел в штаб Максима. За три месяца пребывания Смугляка в партизанском отряде Иван Андреевич привык к нему, полюбил его. Он высоко ценил в нем простоту и человечность, безграничную храбрость и удивительную выносливость. Шугай незаметно для себя научился без слов понимать его и вовремя поддерживать всем, чем только мог. И вот теперь, видя командира группы в глубокой задумчивости, он решил заговорить с ним, отвлечь его от тяжелой думы. Затоптав окурок, Иван Андреевич повернулся к Смугляку всем корпусом, полюбопытствовал:

– Скажи-ка, гвардии лейтенант, ты давно знаешь нашу медичку?

Смугляк поднял голову, посмотрел на Шугая:

– Это ты о ком, Иван Андреевич?

– Одна у нас медичка. О Тасе Бушко спрашиваю.

– Тасю давно знаю, – ответил командир группы, предчувствуя в вопросе Шугая что-то недоброе. – Еще до войны в Донбассе познакомились. Она и там медичкой работала. А что, тебя интересует это?

– Комиссар на нее, замечаю, часто заглядывается, вот я и спросил, давно ли ты знаком с медичкой, Смотри, парень, не проворонь... Девушка хорошая, но стоит ли ей скучать?..

– А как Тася к комиссару относится? – поинтересовался Михаил.

Шугай погладил усы, ответил серьезно:

– Как и ко всем. Девушка, видать, хорошего воспитания: с каждым разговаривает, а большего никому не позволяет. Я уважаю таких. Только вот одного я никак не могу понять...

– Чего именно? – насторожился Михаил.

– Очень уж беспокоится она о тебе. Чем это ты приворожил ее?.. Не тем, надо полагать, что голову часто под дурацкие пули подставляешь. Таких героев у нас в отряде хоть пруд пруди. Видно, чем-то другим девушку привязал к себе. Она и вянет теперь.

Смугляк снова задумался. Что он из себя представляет? Сегодня партизан, гвардии лейтенант, а завтра? Опять рядовой шахтер, не имеющий даже законченного среднего образования. А еще? Еще на нем лежит судимость, побег из места заключения и присвоение чужой фамилии. Тася ведь ничего об этом не знает. Не пора ли открыть перед ней карты? Когда-то все равно придется признаться. Не лучше ли это сделать сейчас, когда дороги войны еще не пройдены?

И он решил поговорить с Тасей. В субботний день он остался на базе. Срочных заданий не было. В пять часов вечера, выпив для смелости спиртного, Михаил направился к землянке медички. Девушка, как всегда, тепло встретила его. Она предложила ему грибов и капусты, потом поставила на стол тарелку жареных карасей.

– Откуда все это? – удивился Михаил.

– Максим снабжает меня, – объяснила Тася. – Капусту из Лужков принес, карасей в лесном озере наловил, а грибов в лесу насобирал. Сейчас вот опять ушел сети ставить на ночь. Умный мальчик, учиться бы ему нужно, но какая теперь учеба?

Михаил присел на лавочку.

– Тася, – необычно тихо произнес он, – я поговорить пришел с тобой. Не могу больше скрывать от тебя своей вины.

– Потом, Миша. Поешь сначала.

– Хорошо, Тасенька.

После ужина он подробно рассказал девушке все, что его так мучило и угнетало в последние годы. Опустив голову и не задавая вопросов, Тася внимательно слушала друга. Еще до войны она сомневалась в виновности Михаила. Теперь все прояснилось. Значит, не он убил Гришку Федько, а Степан Ковальчук. Михаил сознательно принял на себя вину товарища, чтобы оградить его семью от страданий, и был осужден на десять лет тюремного заключения с высылкой на север страны. Какое самопожертвование!

Искреннее признание Михаила глубоко растрогало девушку. Слезы душили ее. Она жалела его и в то же время гордилась им. Что касается побега из лагеря заключения, то и в этом Тася не видела преступления. Не в тыл бежал Михаил, а на фронт, навстречу новым лишениям и невзгодам. Не было бы у него и третьей вины, если бы тогда, на формировочном пункте, старший лейтенант внимательно выслушал и понял его. Это он присвоил ему чужую фамилию.

Смахнув со щеки слезы, Тася пожала руку Михаила.

– Честный и сильный ты, Миша! – взволнованно сказала она. – Я таким тебя всегда представляла, за это и люблю!

Михаил смутился.

– Тасенька, как же это! – виновато проговорил он. – Я обманул тебя, обманул суд, а ты оправдываешь. Я во всем виноват.

– Нет! – горячо прервала она Михаила. – Не каждый способен на такие жертвы. Молчи, Миша, молчи!

И она, не вытирая слез, припала к его груди.

*

Осень старела. С дубов и грабов, с осинника и березняка бесшумно падали последние листья. Ветер на лету подхватывал их стайками, по-озорному подкидывал вверх, лихо кружил и, наигравшись вдоволь, оставлял в кустарниках и в жолобках тропинок. Леса опустели, примолкли. Перелетные птицы уже с месяц, как оставили лесные речушки и болота. Мелкие и крупные звери готовились к зиме: расторопно ремонтировали старые норы и логовища, заботливо запасались даровым питанием.

Выполнив очередное боевое задание, Смугляк с группой товарищей не спеша возвращался на базу. Еще перед рассветом они пришли к шоссейной дороге, поставили на мосту мины замедленного действия и теперь отходили к дальней опушке леса, чтобы передохнуть, поесть и дождаться неминуемых взрывов.

Утро было прохладным. Над головой ползли клочковатые облака. Под ногами выступала жижица. Три дня шли проливные дожди. Выбрав на бугорке посуше место, Смугляк бросил к сосне брезентовый плащ, вытер пожелтевшей травой головки сапог, сказал устало:

– Ну, все, хлопцы, перекур!

Их было шестеро. Все разместились на одном плаще, полукругом, лицом к лицу. Егор Большаков вынул из вещевого мешка хлеб и сало, разрезал на шесть равных кусков и каждому вручил свою долю. В это время над лесом послышался нарастающий гул моторов, потом частая пулеметная стрельба. Подрывники подняли головы, осмотрелись. Прямо над ними, высоко в небе, закружились четыре самолета. Все поняли, что три мессершмитта пытаются атаковать и сбить одного советского истребителя. Большаков негодовал. Задрав кверху круглый подбородок, он сжимал кулаки и отчаянно ругался:

– Вот, сволочи! Смотрите: трое на одного напали. Где они его перехватили? Собьют, думаете? А ну, крутись, браток, крутись!

Советский истребитель часто вырывался из круга, взмывал за облака и через минуту появлялся снова, атакуя врага сверху. Видимо у летчика был замысел бить противника по одному. Вот уже из мотора среднего мессершмитта выплеснулся огонек. Самолет отвалил в сторону и почти вертикально направился к земле, оставляя позади черную полосу дыма.

– Ура-а! – заторжествовал Большаков, хлопая большими ладонями, словно советский летчик мог его увидеть. – Один есть. Круши их, браток, круши! Пусть знают наших!..

Минуты через две загорелся второй мессершмитт. В небе раскрылся парашют. Фашистский летчик спускался прямо над партизанами-подрывниками. Большаков поднялся и ловко пустился в пляс от радости, не обращая внимания на окрики товарищей, которые продолжали следить за поединком.

– Вот это класс! – продолжал торжествовать Большаков, теперь уже размахивая рыжей шапкой. – Сейчас мы тебя встретим, Ганс Гансович. А ну, поднимайтесь-ка, ребята!

И тут он вдруг заикнулся, попятился к сосне. Прямо перед ним, охваченный пламенем и дымом, падал советский истребитель. Большаков опустил голову, чтобы не видеть трагической гибели храброго летчика. Лицо партизана сморщилось, словно от ушиба. Он прижал руку к сердцу и проговорил полушепотом:

– Вечная слава тебе, братишка!

Но когда Большаков снова поднял голову, он увидел, как из пылающего истребителя отделилось что-то маленькое, черное. Потом раскрылся парашют. Значит, летчик жив. Раскачиваясь из стороны в сторону, он плавно спускался на землю. Теперь уже из груди всех партизан вырвалось громкое и протяжное "ура". Забыв о еде, подрывники разбились на группы и направились к приземляющимся летчикам. На ходу Большаков подумал: "Вот они встретятся!". Немецкий летчик упал недалеко от опушки леса, в кругу поджидающих его людей с автоматами. Это был коренастый блондин лет двадцати пяти. С него сразу же сняли парашют, парабеллум и повели к сосне, где несколько минут тому назад отдыхали и закусывали партизаны. Немец был потрясен: он догадался, что люди, одетые в синие стеганки, – партизаны. Но, увидев на брезентовом плаще куски сала и хлеба, он невольно улыбнулся.

Вскоре подошел и советский летчик, высокий, сильный, примерно таких же лет, как и немец. Широко улыбаясь, он приблизился к недавнему противнику, представился:

– Летчик-истребитель капитан Осадчий!

Немец выпрямился, поднес руку к шлемофону:

– Обер-лейтенант Гофман!

Большаков презрительно отвернулся. Не такой встречи летчиков-неприятелей ожидал он. "Как же это так? – думал боевой подрывник, негодуя. – Час тому назад эти люди старались уничтожить друг друга в воздухе, а теперь на земле пожимают друг другу руки? Я бы сразу заехал в ухо этому проклятому фашисту, хотя бы за то, чтобы втроем не нападали на одного".

Тем временем капитан Осадчий говорил Гофману:

– Крепко вы на меня наседали. Но я, признаться, люблю сложные ситуации. Жалко, вышли боеприпасы, я бы не упустил и третьего вашего друга. Закуривайте, обер-лейтенант!

– Спасибо, спасибо!

Гофман был восхищен смелостью советского летчика.

– Короший летчик! Асс летчик! – говорил он.

В эту минуту недалеко за поляной один за другим послышались три взрыва огромной силы. Резкое эхо широко раскатилось по лесу. Капитан Осадчий повернулся к Смугляку.

– Что это, салют? – спросил он, улыбаясь.

– Бьем фашистов, товарищ капитан, на земле и в воздухе, – пояснил гвардеец. – На шоссе взорвались мины.

– Отчаянно воюете, – снова улыбнулся капитан.

Вечером Смугляк, Осадчий и немец сидели уже в штабе партизанского отряда. Они хорошо поели и теперь спокойно беседовали. Командир и комиссар отряда рассказали Осадчему о своих боевых делах, о связи с Большой Землей и выразили сожаление, что, пока идут осенние дожди, отряд не может принять транспортного самолета из Москвы с грузом и отправить отсюда раненых.

– Придется вам отдохнуть у нас, Аркадий Степанович, – сказал командир отряда летчику-истребителю Осадчему, прикуривая от его зажигалки. – Как только земля подмерзнет, самолет придет обязательно. Тогда мы сможем сразу же отправить вас. На Большой Земле вы нужнее. А мы вот здесь будем помогать вам.

– Благодарю, товарищ майор!

Но летчик-истребитель даже и не помышлял об отдыхе. Отправив шифровку в авиационный полк о своем местонахождении и о двух сбитых самолетах противника, он на второй же день включился в группу Смугляка. Этот воин неба оказался удивительно бесстрашным бойцом и на земле. Он прекрасно знал здешние места. При его помощи группа Смугляка произвела взрыв водонапорной башни на ближайшей железнодорожной станции, а неделю спустя заминировала кинотеатр бывшего лесхоза, куда собирались только "чистокровные арийцы". Восемьдесят шесть отдыхающих гитлеровцев нашли свою могилу под обломками кинотеатра, а старик-сторож, который содействовал своему земляку Осадчему и группе Смугляка в подготовке этой могилы, в ту же ночь перебрался к партизанам.

Рискованные вылазки и боевые дела крепко подружили капитана авиации с гвардии лейтенантом пехоты.

От местных разведчиков Смугляк и Осадчий узнали, что в предстоящее воскресенье, вечером, в бывшем райцентре Боярки состоится необычная свадьба. Молодой немецкий офицер из гестаповцев женится на учительнице-белорусске, работающей на фашистов. На свадьбе будут присутствовать двенадцать полицаев и четыре гитлеровца. Узнав об этом, Осадчий неожиданно громко и заразительно рассмеялся.

– Вот что, Миша, – обратился он к Смугляку, – надо обязательно испортить эту свадьбу. Охрана гестапо на неделю убывает с карательным отрядом. Нам это на руку. Нужно только подобрать человек двадцать смелых ребят. В Боярках я бывал не раз. Пути знаю. С утра сделаем небольшой переход, а к вечеру явимся на свадьбу с подарками. С командиром я договорюсь. Готовь ребят. Согласен?

– Вылазка интересная, – кивнул головой Смугляк. – Но я не совсем понял, почему ты рассмеялся?

– Представил себе физиономии молодоженов, – признался Осадчий, закуривая. – Случай необычный. Идем в штаб.

В выходной день, спозаранку, группа партизан лесными тропинками направилась к Бояркам. Впереди шел капитан Осадчий в авиационном комбинезоне. К девяти часам вечера они прибыли к назначенному месту. На опушке леса летчик повторил боевую задачу каждого партизана. После этого он подошел к Смугляку, крепко пожал ему руку, шепнул:

– Начинаем, Миша.

Свадебное гуляние происходило в школьном помещении. Окна были затемнены, двери закрыты, но пьяные голоса и задорный перебор гармоники просачивались наружу. Партизаны окружили помещение бывшей школы. Смугляк остался командовать отрядом, а Осадчий с двумя товарищами ворвался в двери и прошел прямо к столам.

– Прошу внимания! – повелительно сказал капитан, подняв гранату выше плеча. – В Боярках выброшен воздушный десант Советской Армии. Здание школы окружено. Всем оружие сложить на стол и по одному выйти во двор. За малейшее сопротивление – смерть! Товарищ Большаков, соберите оружие!

В три часа ночи вся празднично одетая свадебная компания была уже в шести километрах от Боярков. Перед переходом лесного участка шоссейной дороги партизаны остановили арестованных. Они отпустили мужчин и женщин, не причастных к предательству, а невесту и жениха, полицаев и четырех гестаповцев повели на суд партизан.

После боярковской операции начались заморозки. В четверг, в двенадцать часов ночи, с Большой Земли прибыл транспортный самолет. Обратно он отлетал ровно в четыре. Из партизанского отряда убывали: капитан-авиатор Аркадий Степанович Осадчий, два артиллериста, бывших окруженца, и трое тяжело больных. Вместе с ними летел и немецкий летчик обер-лейтенант Гофман.

На взлетную площадку собралось много провожающих. Была тут и Тася, взволнованная, радостная. В последнюю минуту Осадчий растрогался, по-мужски обнял и крепко поцеловал Смугляка.

– Запиши мой домашний адрес, Миша, – сказал он, сдерживая волнение и слезы. – Умирать я не собираюсь. После войны обязательно увидимся. До свидания, дорогие товарищи партизаны! До скорой встречи, мой смелый друг Михаил Петрович!

Михаил долго махал ему шапкой:

– До свидания, Аркадий!

*

Кончался уже третий месяц, как Михаил принял Максима в свою группу. Ему не пришлось раскаиваться в своем решении. Подросток оказался на редкость хитрым и находчивым разведчиком. Худенький на вид и стеснительный, он бродил по окрестным селам под видом погорельца, выслушивал разговоры друзей и врагов Советской власти. Земляки не отворачивались от сына погибшего лесника: принимали его днем и ночью, делились с ним последним куском хлеба. Гестаповцы и полицаи не обращали на Максима никакого внимания.

– Ты прирожденный разведчик, Максим, – говорил Смугляк, провожая подростка в Лужки за новыми данными. – После войны о тебе песни будут слагать. Только не теряй бдительности. Где бы ты ни был, кто бы тебя не встретил, о связи с партизанами ни слова. Понятно?

– Знаю, – кивал головой Максим. – Через два дня вернусь.

В Лужках он решил зайти к сапожнику Ивану Кулешу, который когда-то знал его отца. Сапожник жил широко. Новый дом Кулеша, в четыре комнаты, крытый железом, стоял в переулке. Там почти ежедневно устраивали попойки полицаи. Взлохмаченный и пьяный сапожник узнал Максима, раздобрился, посадил за стол.

– Вот тебе печка, – заплетающимся языком говорил он, покачиваясь из стороны в сторону. – Поешь, потом залезай и отогревайся. А завтра поможешь моему старику дрова пилить. Ну, что же ты, не согласен?

– Помогу, конечно, – ответил Максим.

Поздно вечером полицаи разошлись по домам, кроме старшего, который сидел за столом и тянул самогон из большой кружки. Он уже совсем потерял здравый рассудок: дико орал песни, а потом начал хвастаться своей осведомленностью в секретных делах немецкого командования. Сапожник льстиво улыбался, подливая полицаю в кружку самогон.

– Ты в почете у немца, Григорьевич, в почете, – угодливо говорил он, заглядывая ему в глаза. – Недаром тебя старшим в Лужках назначили. За твое здоровье, Михаил Григорьевич!

Польщенный полицай окончательно развязал язык, рассказал Кулешу, что на Октябрьские праздники гестаповцы собираются "поздравить" партизан усиленной бомбежкой. Нужно только как можно быстрее установить точное расположение их базы. И, стукнув кулаком по столу, озверело заорал:

– На куски разорвем, на куски!

Максим сжался в комок, притих. Притворяясь спящим, он чутко, с любопытством прислушивался к словам болтливого полицая. Тот еще долго угрожал партизанам, пока не охрип совсем. "Когда-то секретарем сельсовета работал, – с обидой подумал о нем Максим, – а теперь вот фашистам зад лижет. Жалко, дяди Миши нет, он бы вытряс паршивую душу с этой толстой морды!"

Прошло два дня, и Максим благополучно вернулся в группу. Он сразу же передал Смугляку разговор полицая, а тот немедленно доложил об этом командованию отряда.

В ночь на седьмое ноября во все стороны леса были направлены партизанские группы. Им было приказано трое суток подряд палить костры. На рассвете в воздух поднялись два фашистских авиаразведчика. Увидев сотни костров на огромной территории, они несколько минут покружились над лесом и улетели назад, в сторону Минска.

Праздничное "поздравление врага" провалилось.

Вскоре после этого в лужковскую церковь фашисты привезли попа. Сначала в Лужках и в соседних селах был проведен сбор вещей и продуктов на ремонт "божьего храма", а через неделю торжественно открылась церковная служба. В первый воскресный день церковь была переполнена. От притвора до амвона вплотную стояли старики и старухи, крестясь и разглядывая лохматого попа. Многие лужковцы задумывались: откуда у фашистов такая забота о верующих?

Отец Никон, серенький и поношенный, слабым голосом умиленно читал многословную проповедь о всемогущей силе Христа, о доброте святых угодников, а потом перешел к заготовкам сельхозпродуктов в пользу немецкого командования. Умные лужковцы многозначительно и хитро переглядывались: вот оно в чем дело! Многие, не дослушав проповеди, выходили на улицу, возмущались и отплевывались. Батюшка быстро перестроился. Он уже говорил о гневе господа бога и о вечном аде за непослушание. Но прихожан все эти наказания не пугали. "Хуже фашистского ада не будет", – говорили они, быстро расходясь по домам.