Текст книги "Наедине с совестью"

Автор книги: Василий Глотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Слух об этом дошел до партизан. Они поняли, для чего гестаповцам понадобился священник. Поговорив с товарищами, Смугляк решил во что бы то ни стало узнать, как поведет себя в дальнейшем отец Никон. Нужно было подыскать и послать в Лужки своего человека. Остановились на Максиме. Через минуть десять юный разведчик сидел в землянке Смугляка.

– Есть боевое задание для тебя, Максим, – сказал Смугляк коротко. – В лужковскую церковь фашисты привезли попа. Нужно прослушать несколько проповедей. Мы решили послать тебя.

– Не пойду! – запротестовал Максим. – Не нужны мне никакие поповские проповеди. Я не верующий.

– Не упрямься, Максим, – взглянул на него Смугляк. – Это не тебе, а нам нужно. Понимаешь? Завтра надо быть там. Надеюсь, это задание ты выполнишь так же хорошо, как и предыдущие.

– Не пойду! – повторил Максим. – Ребята засмеют меня. Богомол, скажут. А я учиться после войны буду.

– И все-таки нужно идти! – строго сказал Смугляк.

Рано утром юный разведчик ушел в Лужки, ни с кем не прощаясь. Вернулся он на базу только в конце недели. Максим трижды побывал в церкви, терпеливо выслушивал скучные проповеди попа. Ему стыдно было толкаться среди стариков и старух, он не раз порывался к выходу, но приказ Смугляка останавливал его.

В субботу вечером он снова сидел в партизанской землянке, подавленный и недовольный. Смугляк молча курил, стараясь разгадать причину мрачного настроения разведчика. Затем он присел с ним рядом, по-отцовски обнял его:

– Ну, чего ты хмурый такой?

– Так, – равнодушно отозвался Максим. – Видели меня ребята в церкви, как я три дня ладан нюхал. Они смеются надо мной. Какой я после этого разведчик? Не пойду больше! Надоело мне брехню долгогривого слушать. Гудит, как разбитый колокол.

– О чем же гудел отец Никон?

– Не гудел, а хрипел, – поправил Смугляка Максим. – Вчера пугал всех, что немцы изобрели страшное оружие и что весной они начнут новое победоносное наступление на большевистскую Москву. А потом сказал, что коммунистам не долго дышать осталось.

– Вот как! – улыбнулся Смугляк. – Поэтому ты и мрачный такой? Ничего, Максим, мы знаем эти "победоносные" наступления. Под Москвой наши воины много синяков фашистам наставили. Много! А бои на Волге! А еще сколько шишек наставят! Нет, им уже не отдышаться. Не они весной в наступление пойдут, а мы начнем доколачивать их, да так начнем, что не успеют березы на кресты вырубить.

Он поднялся и прошелся по землянке.

– А теперь скажи: полицаи были в церкви?

– Ни разу, – ответил повеселевший Максим. – Когда им бывать? Они все вечера у сапожника просиживают, самогонку глотают.

– Это не плохо, – заметил Смугляк. – Не от хорошей жизни они это делают. Янка пустил одного негодяя в расход, и эти того же дождутся, если не одумаются. Завтра, Максим, и мы пойдем брехню поповскую слушать. Возьмем Ивана Андреевича Шугая и еще с пятерку партизан для прикрытия вылазки. Все это пока держи в секрете!

Ночью Смугляк долго не мог уснуть, продумывая план предстоящей вылазки. Разные варианты приходили в голову, но окончательно Михаил решил так: с базы группа выходит вечером, а через два часа прибывает в Лужки. Максим к этому времени проверяет, нет ли в церкви полицаев. После такой разведки Смугляк и Шугай заходят в храм, продвигаются к амвону, остальные остаются у дверей для охраны.

В воскресный вечер все произошло так, как намечалось. Смугляк и Шугай стояли впереди прихожан и усердно молились. Старый поп сразу обратил на них внимание. Смугляка, одетого в немецкую форму, он принял за военного начальника, а Ивана Андреевича, с большими усами, похожими на крылья чайки, за старосту соседнего села. В своей проповеди отец Никон на этот раз говорил о том, что советские войска выдыхаются, что партизаны расходятся, дисциплина упала, приближается "неотвратимый час справедливой расплаты с безбожниками".

– Врешь, сатана! – не вытерпел Шугай, вытаскивая из-за пазухи трофейный парабеллум. – Врешь, черт долгогривый! – повторил он, делая шаг вперед. – Не мы выдыхаемся, а фашисты отощали.

Отец Никон сначала застыл, разинув рот, потом попятился назад и упал. Удивленные прихожане ахнули и снова замолчали, не зная, что делать. Поп скончался от разрыва сердца. А партизаны исчезли из Лужков так же внезапно, как и появились. Никто в селе не пожалел о кончине отца Никона.

Не успел Смугляк передохнуть в теплой землянке, как его срочно вызвали в штаб отряда. Там был только комиссар. Несмотря на тусклый свет коптилки, Михаил хорошо разглядел его лицо. Оно было строгим и недовольным. Неужели что-то случилось? Комиссар предложил Смугляку новую, еще пахнущую сосной табуретку, а сам несколько раз прошелся по комнате.

– Вы, товарищ Смугляк, напоминаете мне моего отца, – наконец, негромко и сдержанно заговорил он, присаживаясь к столу. – У своенравного старика была странная привычка припугнуть соседа-попа...

"Уже знает о вылазке", – догадался Михаил.

– Вся Сосновка, – продолжал комиссар, – только и говорила, бывало, о проделках Григория Исакова. Но мой отец тогда был сугубо гражданским человеком, притом старого покроя. А вы?

Смугляк поднял голову. "Сосновка... Пепелище... Старый Григорий Исаков и... внучка", – промелькнуло в его памяти. Перед ним ожила знакомая картина: обгорелые деревья, грачи, рыжебокая русская печка и старик, подпоясанный обрывком веревки...

– Между прочим, я знаю вашего отца, – сказал Смугляк совершенно неожиданно для комиссара. – И дочь вашу знаю. Хорошая девочка. Вместе когда-то на Сосновском пепелище картошку ели.

Комиссар вздрогнул. Глаза его потеплели, голос как-то сразу стал мягче, роднее.

– Говорите, говорите, – попросил он.

– Это было года два тому назад, – продолжал вспоминать командир группы партизан. – Весной, в самую распутицу, я возвращался из госпиталя в свое подразделение. Недалеко от дороги заметил пепелище, обгорелые деревья. Возле уцелевшей печки копошились старик и девочка. Я подошел к ним. Познакомились. Они угостили меня хорошей горячей картошкой, а я их солдатским хлебом и салом. Старик рассказал мне о сыне-политруке, о вас, а потом попросил меня передать вам привет, если я вас встречу. И вот я вспомнил...

– Спасибо, – взволнованно сказал комиссар. – Я не ожидал этого. Еще раз спасибо! Порадовали вы меня, товарищ Смугляк. Ведь я три года ничего не слышал об отце и дочери.

Он не спеша закурил.

– Ну, а что касается попов, – спохватился комиссар, – то я думаю так: если вы решите еще кого-то из них припугнуть, ставьте нас в известность. Мы же военные люди... Правда, если бы не было этого случая, вы, наверно, никогда бы не вспомнили о моем отце и дочери.

– Возможно.

И они оба улыбнулись.

*

Накануне Нового года Михаил и Тася поженились. Вместо брачного свидетельства партизанский штаб выдал им временную справку за подписью командира отряда, а многолюдную пышную свадьбу заменил совсем скромный обед. Друзья Михаила принесли на общий стол все "неприкосновенные запасы": несколько банок мясных консервов, колбасу, свежую рыбу, наловленную в лесных озерах, и поджаренных зайцев. Иван Андреевич Шугай поставил пять литров трофейного спирта, а Максим принес из Лужков большое ведро соленой капусты и огурцов.

Выпив и закусив, партизаны спели несколько боевых песен, потанцевали. На этом и закончилась необычная свадьба. Но молодожены были довольны. Еще бы! Ведь ни он, ни она никогда не думали, что вот так им придется отметить свою свадьбу – в землянке, затерянной в лесах Белоруссии. Боевые товарищи от всей души поздравили их. Что могло быть дороже и радостнее того в условиях войны!

Когда все разошлись, Михаил сказал Тасе:

– Вот и совершилось то, о чем я долгие ночи думал. Ну, а что дальше? Закончится война, ты вернешься в Донбасс, а меня направят в исправительные трудовые лагеря отбывать последний срок наказания. Снова разлука, безысходная тоска. Перспектива довольно невеселая. Подумала ли ты об этом?

– Подумала, Миша. Но так не должно быть. А если будет, то для меня тоже найдется работа возле лагеря. Пойми, Миша, никакие силы теперь не оторвут меня от тебя!

– Мне тоже хочется всегда быть с тобой. Но война не считается с людскими желаниями, она диктует свои законы. Кто знает, что нас ожидает впереди? Даже завтра? И все-таки, что бы меня ни ожидало, в какие бы условия не ставила меня война, ты будешь со мной, в моем сердце.

– Я верю тебе, Миша. Твоя душа не знает лести и подлости. Прошу тебя только об одном: береги себя. Помни всегда и везде: ты теперь не один. Погибнешь – я не перенесу твоей смерти.

Ровно через неделю после этого разговора Смугляк во главе небольшого лыжного отряда направился в длительную разведку по тылам врага. Михаил должен был не только наладить связь с мелкими группами партизан, но и договориться о совместных действиях в зимний период.

Провожая Михаила, Тася заплакала:

– Помни мои слова, Миша, не рискуй там, где не нужно.

– Все будет в порядке, – успокаивал он жену. – Только ты не падай духом. Не к лицу это партизанке.

– Счастливого пути, Миша! Я буду ждать тебя.

Пока отряд Михаила Смугляка бродил по тылам противника, основная база партизан установила надежную авиасвязь с Большой Землей. В лесу, на льду большого озера, была расчищена посадочная площадка для приема грузовых самолетов. Воздушные корабли приходили два раза в неделю. Они доставляли партизанам почту и автоматы, сахар и взрывчатку, табак и обмундирование. Из отряда Тася написала в Донбасс несколько писем: сестре, знакомым, в том числе и жене Степана Ковальчука Стефе.

Недели через две начали поступать ответы на письма. Земляки сообщали ей обо всем, чем живет освобожденная земля Донбасса. Донбасс мужественно залечивал раны, одна за другой вступали в строй шахты; несмотря на продовольственные трудности, горняки работали не покладая рук, не щадя сил. Особенно взволновал Тасю ответ Ковальчука. Вот что он писал:

"Д о р о г а я Т а с я!

Твое письмо пришло на имя моей жены Стефы, но отвечать на него пришлось мне. Нет уже в живых моей подруги. Ненавистные фашисты осквернили ее женскую честь и она, не стерпев позора, отравилась. Тяжело! Дети остались с моими стариками, которые пережили гитлеровскую оккупацию. Теперь сыновья все время тоскуют о матери, особенно младший. Ежедневно он спрашивает, где она и скоро ли придет. Эти вопросы надрывают мое сердце и без того давно надорванное. Что я могу ответить детям?

Ты, наверное, удивишься, почему я дома? Я уже отвоевал. На Курской дуге меня сильно покалечило, я был отправлен в глубокий тыл и вернулся домой без ног. В сибирском госпитале остались мои ноги. Теперь хожу на протезах. Решил закончить курсы плановиков и пойти на работу в шахтоуправление. Больше я ни на что не годен. Дети и старики перешли на мое иждивение, нужно что-то делать, как-то выкручиваться. Осенью собрали хороший урожай картошки и других овощей. Жизнь стала легче, настроение поднялось.

Ты не представляешь себе, Тасенька, как я обрадовался твоему сердечному письму. Жалко, что ты ничего не написала о Михаиле, видимо, и тебе неизвестно, где он. Несколько раз я пытался разыскать его, но ничего не вышло. Из лагеря даже не ответили.

Недавно ко мне приходил лейтенант из милиции, спрашивал, не имею ли я переписки с Михаилом. Вел он себя подозрительно и грубо. В разговоре намекнул, что Молчков, дескать, был направлен на фронт, сдался в плен и теперь мстит Советской власти. Мне было обидно и тяжело. Я хорошо знаю Михаила и уверен в нем, как в себе. Уж такой человек никогда не станет предателем. Я спросил работника милиции: "Если вы знаете, что он сдался врагу, зачем же пришли ко мне?" Он уклонился от прямого ответа и загадочно произнес: "Я обязан все знать". Нервы мои не выдержали, я схватился за костыли и попросил его немедленно оставить мой дом.

Теперь о самом главном. Только ты не проклинай меня, дорогая Тася. Я решил раскрыть тебе все то, чего ты не знаешь. Дело вот в чем. Не Михаил тогда убил Гришку, а я. Это было совершенно случайно. Я выпил лишнего и не мог стерпеть оскорблений, которые Федько нанес и мне, и моей жене. Михаил в ту минуту подошел ко мне и сказал: "Идем, я буду отвечать за все!" Я не соглашался, но он настоял. Ты ведь знаешь, какой у него характер: сказал сделал. Так и получилось. На суде он всю вину взял на себя, и его приговорили к десяти годам лишения свободы. Совесть мучает меня до сих пор. Я хорошо понял тогда Михаила: он пожалел мою семью, а сам пошел вместо меня отбывать наказание. Мог ли плохой человек поступить так?

Нет, такие люди, как Михаил Молчков, никогда не перекинутся в стан изменников. Он на шахте был лучшим забойщиком и на фронте не уронит чести хорошего горняка. Я верю в это. Обидно, что какой-то глупец оклеветал моего друга.

Не обижайся, дорогая Тася, и не прекращай со мной переписки. Если ты возненавидишь меня за мою откровенность, я погибну. Мне и так невмоготу нести ношу горя. Мужайся и ты. Я по себе знаю, как тяжело жить в лесу, в условиях постоянной опасности. Но ты выдержишь, ты из горняцкой породы. Я готов кланяться тебе в ноги за все пережитое, за твою душевную силу. Не забывай, пиши.

Крепко жму твою добрую руку. С т е п а н".

Много раз перечитала Тася это письмо. Чувства глубокой боли и обиды захватили ее, спазмы рыдания застряли где-то в груди, душили и мучали. Крупные слезы срывались с длинных ресниц и падали на пожелтевший листок бумаги, отчего строчки письма расплывались в фиолетовые пятна.

Тася не могла обижаться на Степана, который остался калекой. Ей просто было горько за Михаила. Где-то его грязнят, презирают и считают изменником Родины, а здесь он под чужой фамилией беззаветно сражается с врагами. Уже трижды ранен и награжден, и никто еще не знает, что в лице этого мужественного человека живут и побеждают двое – Смугляк и Молчков. Теперь он увел маленький отряд лыжников по тылам противника. Уже больше месяца от него никаких вестей. Может, он не раз уже оросил своей кровью лесные тропы?

Тася упала на койку и разрыдалась.

К окну землянки ветер прибивал полусогнутые желтые листья. Кругом ни одного человека, лес, тишина. Тася выплакалась, и ей стало легче. Взяла письмо Степана, присела возле окна. Она словно забылась, целиком ушла в глубокие размышления. Перед глазами проплывали картины прошлого. Вот шахтерский поселок, маленький, уютный. Возле клуба стоят Стефа, Степан и Михаил. Они ждут Тасю, чтобы вместе пойти в кино. Стефа нарядная, стройная, с разгоревшимися щеками. Как хорошо было тогда! Теперь в поселке тихо. Стефы нет, Степан идет на занятия, скрипя протезами, а Михаил? Где он? Скоро ли он вернется к ней? Мишенька, дорогой! Ты чист и светел, как дождевая капля. Никогда и никто не очернит тебя. Ты – орел, ты паришь в синеве неба. Спустись скорее на родную землю, успокой встревоженное сердце своей любимой подруги!..

В конце января разведчики вернулись на базу изнуренные, обветренные. На спаренных лыжах они привезли раненого командира группы. Он был в тяжелом состоянии. Лицо его осунулось, почернело, глаза поблекли, утратив прежнюю живость и теплоту. Смугляк был ранен в пути три дня тому назад при переходе железнодорожной линии. Двое из партизан изорвали свои нательные рубашки и забинтовали ему бок. После этого, сменяясь, они везли его по глухим тропам шестьдесят километров, без медицинской помощи и горячей пищи.

Теперь он лежал безмолвный, прикованный к лыжам. Тася, сокрушенная и тоже безмолвная, склонилась над ним, взяла руку, нащупала еле уловимый пульс. По лицу ее пробежала радостная улыбка.

– Миша! – позвала она. – Мишенька!

Он открыл глаза, чуть повернул голову.

– Это ты, Тасенька? – произнес Михаил слабым голосом. – Все в порядке, дорогая, не тревожься. Задание выполнено... А рана заживет. Только вот бинты присохли к телу. Как они меня сжимают!

Партизаны внесли его в землянку.

– Теперь я долго буду с тобой, – сказал он Тасе.

Так закончился их медовый месяц.

Глава шестая

Во второй половине 1944 года началось сплошное очищение советской земли от фашистских захватчиков. С двадцать третьего июня по десятое августа армия, в составе которой недавно служил Смугляк, победоносно продвигалась на запад. Прорвав сильно укрепленную оборону противника южнее Витебска и под Оршей, сломив отчаянное сопротивление его передовых частей, закаленные в боях соединения совершили героический марш от берегов Днепра до Немана и вышли на государственную границу с Польшей. Позади остались тысячи сел и десятки городов, знаменитые "котлы" и незабываемые переправы через Днепр, Березину и Неман. Ворота на Берлин были открыты. На широких и многолюдных улицах Москвы еще не затих гул кованных сапог и ботинок многотысячной колонны пленных, а войска уже начинали подготовку к новому удару по фашизму – в Восточной Пруссии.

Весь боеспособный состав партизанских отрядов с энтузиазмом вливался в действующие подразделения регулярных армий. Смугляка трудно было узнать в эти дни. Он уже нашел свою часть и переобмундировался. На его новой гимнастерке виднелись три ордена и партизанская медаль. На погонах прибавилось по звездочке. Гвардии старший лейтенант был необычно динамичен, общителен и разговорчив. Тасю зачислили в штат медсанбата дивизии, а Ивана Андреевича Шугая и других седоволосых стариков направили по домам. Старший сержант Егор Большаков был назначен старшиной роты, которую принимал Смугляк.

Они стояли на площади большого села Лужки и оживленно разговаривали между собой. Вскоре к ним подошел Максим с опущенной головой, печальный. Смугляк догадался, что просьба юного разведчика не увенчалась успехом. Приласкал его, спросил:

– Ну, как твои дела?

– Не берут, – ответил подросток, сдерживая слезы, – слишком молод, говорят. А что я буду делать один?

– Не горюй, Максим, – сказал Шугай, шевеля седыми усами. – Работы нам хватит. Поедем вместе в мой израненный Смоленск. Сын у меня погиб на фронте, вот ты его и заменишь. Сначала поучишься, а там и в армию пойдешь. Тогда ты нужен будешь ей. Ну, подними голову! Не люблю, когда смелые люди хныкать начинают.

– Правильно, правильно! – загудели солдаты.

Максим приободрился. А Смугляк, обрадованный только что услышанными словами, крепко обнял старого партизана.

– Спасибо, Иван Андреевич! – сказал он. – За человечность спасибо! Сегодня я убедился, что в нашей стране сирот не забывают, – и, повернувшись к Максиму, добавил: – Хорошего ты отца нашел, мой юный друг! Слушайся его и уважай. Я буду писать тебе с фронта, а ты не ленись отвечать. Пиши и о своей радости, и печали. И тебе и мне легче будет.

– Обещаю писать, – заверил Максим.

В полдень на площади состоялись военные похороны четырех пехотинцев, погибших в день освобождения Лужков. Сюда же перенесли останки мужественного разведчика Янки Корня. У свежей братской могилы были произнесены прощальные речи. Выступил и Михаил Смугляк. Взволнованно и трогательно говорил он о подвигах друга, о его заслугах перед народом и Родиной.

– Прощайте, дорогие воины! – заканчивая речь, воскликнул Михаил над братской могилой. – Прощай, мой незабвенный Янка! Образ твой навсегда останется в моей памяти. Немецкие фашисты дорого заплатят за отнятую у тебя молодую жизнь. Кровь искупается кровью. Твое имя бессмертно. Пусть тебе пухом будет родная земля!

Солдаты и офицеры начали спуск гробов. Торжественно зазвучали медные трубы оркестра, послышался трехкратный салют. Смугляк бросил горсть земли в могилу и отошел к изгороди, где стояла Тася. Вспомнил Янку, загрустил.

В это время к ним подошла высокая, миловидная женщина в форме старшего сержанта. Это была сестра-хозяйка медсанбата Фаина Михайловна Прошина. Большие глаза ее были заплаканными и печальными. Из-под пилотки на плечи опускались огнистые, красивые волосы. Она представилась Смугляку. Михаил нежно пожал ее мягкую руку и передал последние слова Янки. Фаина Михайловна расплакалась, вытирая слезы розовым платочком. Нет, не мертвого, а живого хотелось ей встретить Янку Корня в его родных Лужках.

– Мне сказали, что в этом селе живет его мать, – проговорила Фаина Михайловна, немного успокоившись. – Я думаю, нам следовало бы навестить ее и передать подарок воинов вашей роты и наших медсестер. Старушка, видимо, совсем слегла.

– Пожалуй, так, – согласился Михаил. – Подарок будет кстати. Особенно сейчас. У меня есть для нее кое-какие вещи. Идемте, товарищи! – обратился он к бывшим партизанам и к воинам, которые хорошо знали и горячо любили Янку.

Маленькая, исхудавшая мать без слез встретила товарищей и друзей своего сына. С благодарностью приняла подарки, сказала:

– У меня не осталось слез, я выплакала их. Но хочу сказать вам, сынки: любите жизнь так же сильно, как любил ее мой Янка. Я горжусь этим. Пусть берегут вас от гибели сердца матерей.

Через два дня, когда дивизия пополнилась новыми бойцами, Смугляк проводил Ивана Андреевича и Максима, а сам верхом на партизанском Гнедке выехал принимать стрелковую роту, ту самую, в которой он начал боевую жизнь в лесах Подмосковья. Его сопровождал тоже на коне расторопный старшина Егор Большаков.

Перед закатом солнца они уже были в селе, где располагалась рота. У полуразрушенного домика их встретил стройный и красивый гвардии младший лейтенант. На груди его сиял орден Красного Знамени. Смугляк без труда узнал в нем Колю Громова – сына сибирского охотника, прославленного снайпера. Громов бодро доложил о состоянии дел роты, о ее боевой готовности и, пожимая сильную руку Смугляка, улыбнулся:

– Наконец-то снова вместе. Я очень рад!

– Я тоже рад, Коля. Но почему ты докладываешь мне? Разве тебе известно, что я принимаю стрелковую роту?

– Так точно! – отчеканил Громов. – Позавчера наши солдаты были на похоронах в Лужках и узнали. Янку очень жалко!

Смугляк с любовью разглядывал молодого друга.

– Вырос ты, Коля, – сказал он, беря его за плечи. – Молодец! Ведь не прошло и двух лет после нашей разлуки, а тебя не узнать. За что получил боевой? – взглянул Михаил на орден.

– За снайперскую работу.

– Поздравляю! Ну, а что случилось с командиром роты?

– Гвардии лейтенант Воронков выбыл из строя по ранению, – объяснил Громов. – У него перебиты ноги, и теперь он едва ли вернется в подразделение. А политрук Скиба переведен из роты в батальон. Здоров. Сейчас он в штабе полка. Последние дни командовать ротой пришлось мне. Скажу правду: хватанул горя по самую макушку! Ведь я же снайпер, а не боевой командир. Наш полк первым ворвался в пригород Минска и завязал уличные бои. Город горел. Нужно было и воевать, и тушить пожар. Многие солдаты пообжигали руки и лица. Но фашистов мы все-таки прижали крепко. Многих в плен взяли.

– Значит, личный состав роты хорош!

– Львы, а не воины! – воскликнул Громов. – За исключением одного автоматчика, Шматко. Недоволен я им.

– Как ты говоришь, Шматко? А что тебе известно о нем?

– Он из нового пополнения. Вы его не знаете. Шматко пришел к нам в начале наступления. Очень тяжелый человек. В боях храбрый и выносливый, как тигр, а вот дисциплину не переваривает. Делаешь ему замечание, а он стоит и ухмыляется или забрасывает тебя встречными вопросами. Говорят, он из бывших карманщиков. Судился. Где-то отбывал наказание, потом попал на фронт. Тот "витязь"!

– Сам рассказывал об этом?

– Нет, солдаты дознались.

– Ничего, отшлифуем! – проговорил Смугляк, а про себя подумал: "Уж не Сашка ли Гвоздь?" – Веди-ка меня в расположение роты и знакомь с личным составом. Вы уже поужинали? Тем лучше. Коней передай в хозвзвод полка. Это, Коля, партизанский подарок. А вообще-то немецкого происхождения: трофеи.

Жара спала. Солнце медленно опускалось за холмами. Небо горело. Окрашенный лоскут облака высоко висел над лесом. Смугляк и Громов вошли под навес, остановились. Солдаты сидели на соломе и занимались кто чтением, кто подгонкой нового обмундирования. Увидев гвардии старшего лейтенанта и Громова, они поднялись, приветствуя офицеров. В прежнем положении остался только Шматко. Он сидел в дальнем углу, равнодушно рассматривая какие-то бумажки. Смугляк направился к нему. Солдат не обращал на него никакого внимания. "Он, Сашка", – мелькнуло в голове Михаила.

– Вы что, больны? – спросил Смугляк.

Шматко поднял голову, встал.

– Никак нет! – и застыл на полуслове.

Они узнали друг друга, но сделали вид, что впервые встречаются. Смугляк молча пожал длинную сухую руку автоматчика. Потом повернулся к солдатам, спросил весело:

– Как отдыхаете, товарищи?

– Нормально, – вразнобой ответили солдаты, переглядываясь. – Харчи слишком постные. А так... вообще-то хорошо и спокойно отдыхаем. Когда в наступление пойдем?

– Вот этого я не знаю, – дружелюбно ответил Смугляк. – Когда-нибудь пойдем. Здесь обживаться, видимо, не будем. А вот пока мы находимся на отдыхе, я думаю, не мешало бы нам заняться изучением оружия. Задержки у автоматов часто бывают?

– Век живи, век учись, – отозвался кто-то из темного угла. – Знания никогда не мешают. Давайте позанимаемся.

Побеседовав еще несколько минут с солдатами, Смугляк пригласил Колю Громова и гвардии младшего лейтенанта Павла Кашубу, выполняющего обязанности помощника командира роты, и ушел с ними в домик, который был маленьким штабом подразделения. Разговаривали они долго о прошлых делах и о предстоящих занятиях. А когда Громов и Кашуба ушли, в двери просунулся долговязый Шматко:

– Можно, командир?

– Входи! – ответил Смугляк.

– Ну вот, снова встретились. Могу присесть? Вижу, ты не очень доволен, Ворон? Что ж, можно поступить так: ты меня не знаешь, а я тебя. Сашка Гвоздь на все согласен.

– Как попал в роту, случайно? – спросил Смугляк.

– Нет, вполне сознательно, – серьезно ответил Шматко. – Я был в запасном полку армии и хорошо запомнил полевую почту дивизии и почтовый ящик роты. Ты же дал мне этот адрес, помнишь госпиталь? Еще раз я побывал на больничной койке, и теперь вот здесь. Пусть это тебя не беспокоит. У Сашки Гвоздя нет привычки делиться впечатлениями прошлого. Только ты относись ко мне справедливо, как ко всем. Исключения мне не нужны!

– Брось об этом! – проговорил Смугляк, угощая собеседника папиросой. – В твоем мужестве я никогда не сомневался, но дисциплину нужно повысить. Война еще не закончена, а без дисциплины нет порядка, нет успехов. Истина старая. Давай повоюем, товарищ Шматко.

Шматко поднялся, выпрямился.

– Обязательно повоюем, командир! – ответил он твердо. – Я люблю это дело. Да и на фашистов зол. Разрешите идти?

– Идите, товарищ Шматко.

*

Есть люди, для которых труд, какой бы он ни был, является смыслом всей их жизни. Они не могут праздно провести ни одной минуты. Безделье им кажется чем-то ненормальным, пустым, угнетающим. В труде они находят все: и удовлетворение внутренних потребностей, и содержание прожитого дня, и духовное наслаждение.

К таким людям принадлежал и Коля Громов. С утра до позднего вечера он что-то делал: то читал уставы и наставления, то занимался любимой стрелковой тренировкой, то беседовал с воинами. Никто и нигде не видел его зевающим от безделья.

Громов еще совсем молодой человек, выше среднего роста, плотный, подвижный. Лицо его простое, открытое. Глаза сероватые, всегда сияющие. Нос прямой, подбородок закругленный, с маленькой ямочкой посредине.

Этот сын томской тайги еще семилетним мальчиком вооружался ножом и палкой и начинал мастерить всевозможные мельницы и вышки. Выстругивал охотников и уток, делал замысловатые челны и лодки. Выходил с отцом на охоту и колесил по тайге целыми неделями. Отец научил его стрелять белку только в глаз, чтобы не испортить шкурку, и определять по следам любого зверя, животного, птицу. Он хорошо ориентировался в лесу и, имея в руках только топор, умел построить любое жилье.

Все это очень пригодилось сейчас, на фронте. Громова не изнуряли тяготы войны. Пули его не пролетали мимо цели. Фашисты смертельно боялись русского снайпера.

Сегодня он поднялся, как и вчера, перед самым восходом солнца. Быстро умылся, оделся и вышел из домика, поправляя на ходу командирские ремни и гимнастерку. Смугляк уже сидел в палисаднике у столика, курил. Громов поприветствовал командира и присел рядом:

– Что так рано, Михаил Петрович?

– Не спится, Коля. Знаешь, прошелся вот сюда к речке и подумал: хорошее место для проведения занятий. В нашем распоряжении, видимо, не больше трех-четырех дней. Нужно научить людей окапываться в наступательном бою, преодолевать естественные и искусственные препятствия, лучше освоить личное оружие. Кто знает все это – повторит, кто не знает – научится. Я к девяти часам должен быть у командира полка на совещании. Тебе придется позаниматься со всей ротой. Обед вам привезут в поле. Я скажу Большакову. Оставьте здесь двух дневальных. Кашуба пусть готовится к завтрашним занятиям. С совещания я приду к вам. Все ясно?

– Ясно. Можно поднимать солдат?

– Пусть еще часик поспят, – взглянул Смугляк на часы. – Скоро опять начнутся бессонные ночи. Сделай так, Коля: в полвосьмого – завтрак, в полдевятого – начало занятий.

– Слушаюсь!

Совещание у командира полка продолжалось часа два. В начале первого Смугляк вышел из штаба и направился прямо в поле, к своей роте. День снова выдался солнечным. По сторонам желтели небольшие полоски пшеницы, видимо, частников. Между полосками возвышались подсолнухи, повернув к солнцу круглые, рыжие лица. Михаил размечтался. В это время недалеко впереди послышалась стрельба из автоматов. "Что такое? – остановился он, прислушиваясь. – Боевая стрельба – и как раз там, где рота должна была проводить занятия. Кто разрешил стрелять? Может, из штаба полка дано такое указание? Но ведь я только оттуда? О боевой стрельбе даже не было речи".

Смугляк поднялся на самые носки и поверх пшеницы посмотрел в синеву долины. На сером косогоре он увидел маленькие зеленые фигуры солдат. Это были автоматчики его роты. Они куда-то бежали, падали, снова поднимались и снова бежали. Стрельба усиливалась. "С ума посходили, – подумал Смугляк, бросаясь вперед. – Я им покажу сейчас боевую стрельбу! Что за самоуправство?"

Бежать было трудно. Высокая трава путалась и заплеталась в ногах, пот заливал лицо. Смугляк хорошо знал, что с ротой ушел Громов. Неужели он, дисциплинированный и умный офицер, проявил такую глупую инициативу? Если так, значит, с первых же дней нужно твердой рукой наводить порядок в роте.

Распаленный и взмокший, Смугляк выскочил на холмик и начал не спеша спускаться в низину, к мостику. Стрельба прекратилась. К ручью с западной и северной стороны собирались солдаты. Михаил, задыхаясь от бега и обиды, направился к группе. Ему навстречу поспешил Громов, придерживая ложе автомата подмышкой.