Текст книги "Наедине с совестью"

Автор книги: Василий Глотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

О попутных машинах нечего было и думать. В дни весенней распутицы шофера объезжали проселочные дороги, а если и решались ехать по ним, то чаще всего ночью или рано утром, когда держались еще заморозки. Вытирая потный лоб рукавом шинели, Смугляк шел, не останавливаясь. Его смуглое лицо сильно обветрилось, еще больше потемнело. Руки зачерствели. Широкие носки кирзовых сапог пожелтели от сырости. Но чем дальше уходил он от Москвы, тем легче и светлее было у него на душе. С глубоким удовлетворением разведчик отмечал, что линия фронта далеко передвинулась на запад и что бронированные полчища врага, наконец-то получив чувствительный удар, откатились от подступов к столице. Навсегда был разбит миф о непобедимости фашистской армии.

Хорошо и тепло было Смугляку от этих дум. Но скоро светлое настроение его омрачилось. Сразу же за полустанком начались сплошные развалины и пепелища. Когда-то здесь у каждой рощицы ютились большие русские села, возвышались новые здания школ и магазинов, а теперь всюду торчали обломки стен, обгорелые деревья и трубы, трубы, трубы! Стаи грачей с угнетающим карканьем кружились над пепелищами, боязливо садились на искалеченные сучья тополей, снова поднимались и снова кричали. Где же обитатели этих пустынных мест? В какие стороны разбрелись они?

Наконец, недалеко от дороги Смугляк заметил полусогнутого старика и подростка-девочку. Они копошились возле большой русской печи сгоревшего дома. Это было необычно, как в сказке. Рыжебокая печка густо дымила, и сероватый тяжелый дым расстилался по развалинам. Необъяснимая сила потянула Смугляка к этой печке. Еще на подходе он отчетливо разглядел запачканное сажей лицо девочки и длинную бороду старика, словно подернутую инеем. Старик был в коротком домотканном зипуне, подпоясанном толстым обрывком веревки. На голове его торчала старая шапка из желтого кота. Девочка собирала и подносила хворост, а дед частями бросал его в печку.

Смугляк подошел к ним, поздоровался и не спеша начал снимать вещевой мешок с широких плеч, на которых остались сухие полоски от лямок. Девочка застенчиво улыбнулась и качнула головой в знак приветствия, а старик равнодушно повернул голову в сторону подошедшего, смерил подслеповатым взглядом его высокую, перетянутую ремнем фигуру и отвернулся, продолжая свое дело. Смугляк покашлял. Ему сильно захотелось поговорить со стариком, сказать ему теплое слово. Поглядев на его согнутую спину, он присел на обрубок дерева и, вынимая из кармана портсигар, проговорил просто, задушевно:

– Может, покурим, дедуня?

– Благодарствую, сынок, – неожиданно быстро отозвался старик, повернувшись к пришедшему. – От трубочки табачку не откажусь. Аннушка! позвал он внучку, – присмотри-ка за печкой, детка, а я передохну малость. – И, присаживаясь рядом с военным, добавил: – Ты бы мне парочку спичек, сынок, оставил. Плохо теперь у нас с этим. Магазин уцелел, а спичек никто не привозит.

Глаза старика были красными от дыма, а голос – хриплый, простуженный. Смугляк обрадовался завязавшемуся разговору, подал старику портсигар с табаком и полез в карман за "бензинкой".

– Спичек оставить не могу, дедуня, – сказал он приветливо, – а вот зажигалку с удовольствием оставлю.

– Что ты, сынок! – поднял голову старик. – Такая штука и самому пригодится. Нет спичек, ну и не надо.

– Берите, берите, – настаивал Смугляк. – Здесь вот на донышке запасные камни, а бензинчику у проезжих шоферов раздобудете. Зажигалку я себе другую смастерю, война научила.

Старик поблагодарил Смугляка, повертел зажигалку в руках, попробовал зажечь и, кивнув головой на запад, спросил:

– А вы туда, значит?

– Туда, дедуня.

– Да, теперь все туда идут, – уже задумчиво проговорил старик, склонив голову. – Такое время теперь. Немало горя принесли нам хвашисты, а это не прощается. Гляди-ка, вот, что хрицы поганые оставили! – указал он рукой на развалины и обгорелые деревья. – Как хошь, так и живи: ни угла, ни одежи. Одно забрали, другое спалили, окаянные! Даже гнезда грачам смастерить не из чего и негде, вьются над пепелищем, а на деревья не садятся, пугают их головешки обгорелые. – Старик с минуту помолчал, облизал сухие губы и опять повернул голову к Смугляку. – Да, туда-то вот много солдатиков уходит, а сколько их назад вернется?.. Мой сын тоже там. С первого дня войны ушел, и до сих пор ни слуху ни духу от него. Может, давно уже голову сложил. Кто знает?

– Может, сложил, а может, фашистов колотит, – успокаивающе проговорил Смугляк. – Мы побегали от фрицев, теперь пусть и они от нас побегают. Не пришлось им поглядеть Москвы-то нашей.

– Это ты верно говоришь, сынок. Не увидели они столицы нашей белокаменной. Ходил я на днях за Урочище, поглядел, сколько их понабили там! И машины, и повозки, и люди – все в одну кучу свалили, смотреть жутко. А кто виноват? Они! Не мы к ним лезли, а хрицы к нам в дом вломились. Вот и получили по заслугам. А о Загорском ты, случайно, не слышал? Оно недалеко отсюда?

– Нет, дедуня.

– Там картина еще страшнее, – покачал головой старик. – Наши хвашистов так накрыли, что они даже склад целехонький оставили. А за Ивановкой кладбище их какое? Всю березовую рощу на кресты вырубили. Хотел было и я на Загорском складе шинелишку хрицевскую взять, да раздумал: противно смотреть на их рясы зеленые. Пока в зипуне похожу, а там видно будет. Весна ведь уже.

– А где вы сейчас живете? – спросил Смугляк, оглядываясь кругом, где чернело только одно пепелище. – Что-то жилья не видно?

– А мы в землянке живем, сынок, – показал старик на желтый холмик у самого обгорелого дерева. – Солдатики помогли мне соорудить ее. Теплая. Живем с внучкой. Это дочь моего сына, о котором я говорил. Матери-то нет у нее, еще перед войной скончалась. Выросла Аннушка с дедом. Сегодня вот надумали картошки испечь, для этого и печку накаливаем. А в чугунке картошка варится. В военное время сухарь да вода – барская еда.

– Все-таки сухари есть? – поинтересовался Смугляк.

– Нет, сынок. Сухарей-то вот и не хватает нам. При отступлении хрицы все под метелку у людей забирали, а я ухитрился спрятать три меры пшена да яму картошки в огороде. Жить и без муки можно, только бы вы уцелели, к семьям вернулись.

Подошла Аннушка, сказала, что картошка уже сварилась. Старик поднялся, слил из чугуна воду и поставил его на пенек перед Смугляком, прикрыв квадратным обрезком железа.

– Давай, сынок, и ты картошки нашей отведай.

– Спасибо, дедуня, я еще не хочу есть.

– Спасибо скажешь потом, когда поешь.

Михаил не мог отказаться от приглашения. Короткая и бесхитростная беседа как-то породнила его с дедом Аннушки. "Крепкий старик! – подумал гвардии младший лейтенант. – Ни угла своего, ни хлеба, а он стоит, как вековой чудо-кедр. Врос корнями в родную землю – не вырвешь. Невзгоды пригнули старика, но не сломали души его. Вот она, Русь, могучая и непоборимая!" Смугляк развязал мешок, вынул из него кусок сала и коричневый кирпич хлеба, положил возле чугуна.

– Пусть будет так. Я вашей картошки отведаю, а вы сала и хлеба солдатского. Бери, Аннушка, не стесняйся, и вы, дедуня.

– Благодарствуем, сынок.

Понравился гость смоленскому деду. Глядел на него старик и думал: "Простой, понятливый, говорит дельно и горе людское понимает. Руки рабочие, мозолистые, видно, из нашего брата выходит. Час тому назад появился, а разговаривает, будто век с тобой в одном дому прожил". Взглянул еще раз на Смугляка, взял кусок солдатского хлеба, пожевал беззубым ртом, спросил:

– А ты откуда же родом, сынок?

Смугляк сказал.

– А! Из Донбасса! – воскликнул старик. – Слышал про такой край. Богатые, говорят, места там. Когда-то я сам даже собирался поехать туда. Та-ак, значит, горняцкого рода. Ну, а теперь откуда?

– А теперь из госпиталя иду, – ответил Смугляк. – Во время московского наступления был ранен. Лечился под Москвой. И вот возвращаюсь опять в свое подразделение.

Старик вздохнул, погладил бороду.

– Наверно, тоже и жену, и детей дома оставил.

– Нет, – склонив голову, ответил Смугляк. – До войны жениться не успел, а в войну невеста где-то затерялась.

– Так, так, – снова покачал головой старик. – Никого, видать, не обошла война. У каждого теперь свое горе. Хвашистов-то из Донбасса не выбросили еще?

– Пока нет, дедуня. Но такой день придет.

– Скорей бы. Сколько людей войной заняты! Остались в городах и селах только женщины с малыми детьми да старики. Работают от зари до зари, нужду терпят, горе мыкают. Как перед войной-то исправно жить начали. Не дали покоя нам хвашисты окаянные!

– Ничего, дедуня, мы еще лучше заживем!

– Хотелось бы. Наши люди все могут: и горе пережить, и доброе дело сделать. Такие уж русские люди!

После завтрака Смугляк начал собираться в дорогу. Старик ни на шаг не отходил от него. По-отцовски, внимательно следил, как он снимал сапоги, перевертывал портянки, как завязывал вещевой мешок. А когда Смугляк подал ему руку на прощанье и пожелал здоровья, старик растрогался, вытер красные глаза рукавом зипуна, сказал:

– Хочу просить тебя, сынок, запиши-ка ты фамилию нашу. Кто знает, может, и встретишь где сына моего Николая. Словом, так и запиши: политрук Николай Григорьевич Исаков, деревня Осиновка, Смоленской области. Встретишь – расскажи ему о нас. Пока на ногах – его дочь не оставлю. Летом думаю избу новую строить. Кирпич и лес раздобуду. Пусть он не беспокоится о нас.

И старик проводил Смугляка до самой шоссейки.

*

Солнце не показывалось уже несколько дней. Хмурое, серое небо, похожее на пепелище, низко висело над землей. Земля тоже серая, как и небо, казалась маленькой, тесной. Хотя бы один просвет! Хотя бы слабый солнечный луч проник на эту продрогшую, ископанную снарядными воронками смоленскую землю!

Мрачно и безлюдно кругом. Рядом с пепелищами – грязные заплаты ноздреватого снега. Весенняя оттепель плавила его, мутная жижица выступала на прогалинах. Высокие голые деревья группами и в одиночку неожиданно появлялись во мгле, словно гигантские скелеты. Раскинув по сторонам изогнутые сучья, они, казалось, цеплялись за спустившиеся облака, рвали их и снова погружались в изморось первой и необычно сырой фронтовой весны.

И все-таки, все-таки, за серой мутью дождливого неба ярко горело большое, неугасимое солнце.

Помощник командира роты Михаил Смугляк сидел в землянке и перечитывал газеты последних дней. Политрука в роту еще не назначили, и ему лично приходилось ежедневно проводить в подразделении политинформации. После гибели гвардии старшего лейтенанта Никитина и ранения политрука Скибы все заботы и вся ответственность за роту легли на плечи Смугляка. Ни одной ночи не поспал он спокойно. Проверял часовых, прислушивался к переднему краю противника, следил, чтобы не нарушалась связь с правым и левым соседями.

За недостатком людей разведрота выполняла теперь задачи стрелкового подразделения. Бывшие разведчики-следопыты превращались в первоклассных пулеметчиков, в искусных снайперов и просто отличных стрелков. Да и сам гвардии младший лейтенант постоянно совершенствовал личную военную подготовку. Он должен был не только хорошо знать противника, но и предвидеть все мелочи, предупреждать неприятности, одним словом, сделать свой участок обороны маленькой грозной крепостью, неприступным рубежом.

В полдень Смугляк вышел из землянки. Погода к этому времени разгулялась. В широкие разрывы туч выглянуло солнце, на землю упали золотые полосы света. Все как-то сразу преобразилось, ожило. И эта сила природы невольно передавалась человеку. Суровая обстановка фронта на какой-то миг забывалась, хотелось помечтать, вспомнить дорогие минуты жизни или сделать что-то приятное, нужное для страны, для людей, для себя.

И вдруг, словно из-под земли, на левом фланге траншеи вырвался задушевный перебор гармоники. Знакомый мотив переливами катился над лесом, то широко нарастая, то затихая. Откуда? Какая это разудалая душа бросала вызов смерти?

Смугляк прислушался.

Траншеи немцев находились на другой стороне лога, на зеленоватом увале. Это было так близко, что в ночное время противники хорошо слышали голоса друг друга и даже вступали в перебранки. Теперь этот задорный перебор гармоники долетал до неприятеля, и фашисты принимали его, как вызов, как издевательство. Озлобившись, они беспорядочно обстреливали передний край роты. Завывающие мины перелетали траншею, гулко гремели над сосняком, уродуя стволы молодых деревьев, обламывая их сучья и кроны.

Смугляк, не спеша, подошел к блиндажу наблюдателя и замер. Упираясь спиной в стенку траншеи, Янка Корень от плеча и до плеча разводил пестрые меха двухрядки. Возле него, на желтом уступе, пристроился всегда веселый и расторопный снайпер Коля Громов. Ухарски и беззаботно сдвинув шапку на ухо, он прижимал к губам согнутые дудочкой ладони и на всю силу горланил:

Мы смеемся от души:

Доедают Ганса вши.

Остаются от него

Кости, больше ничего.

Справа и слева траншеи слышались голоса:

– Руби, Коля, руби!

– Веселее, Янка, сто граммов своих отдам! – кричал пулеметчик Омельченко, берясь за живот. – А ну, Коля, еще частушечку!

Гитлер – злобный крокодил

В гости к барыне ходил.

Ум старушке закрутил,

Взял потом и... проглотил.

Обстрел усиливался. Немцы негодовали, забрасывая участок роты воющими минами и шелестящими снарядами. Нужно было срочно навести порядок. Смугляк приблизился к гармонисту, сердито сказал:

– Что за концерт, Янка? А ну, кончайте! Чего вы дразните фашистов?

– А черт с ними, – равнодушно ответил Янка. – Пускай разбрасывают металл, не жалко! – И, прищурив глаз, лихо запел:

Фриц орет:

– Капут, капут!

Яйки, млеко не дают,

Бьют нас в поле,

Жмут в лесу,

Ног домой не унесу!

Огромная мина ударилась в ствол сосны. Сизый дым гремящим фонтаном брызнул вверх, окутывая крону. Острый обрубок дерева просвистел в воздухе и, наискось распоров мех двухрядки, упал к ногам гармониста. Двухрядка замолкла. Янка крепко выругался, сжал кулак и сердито помахал им в сторону немцев.

– Так их, так! – давясь от смеха, выкрикивал Омельченко. – Сходи-ка к ним, Янка, набей поганые морды.

– Пошел к чертям! – огрызнулся Корень.

– А ты не злись, – улыбнулся Смугляк. – Хорошо, что мех, а не брюхо распороло. Думать нужно было.

– Жалко, гармонь покалечили, – бурчал Янка. – Ну, подождите, гады, я в долгу не останусь: все ваши губные гармошки перековеркаю. Надо же угодить прямо в мех. Идем в землянку, Коля!

Навстречу ему вышел Омельченко с балалайкой.

– Не сдавайся, Янка, – лукаво проговорил он. – Бери вот и наигрывай, чтобы никакого перерыва не было.

Янка рассмеялся.

В этот же день, под вечер, на переднем крае произошло еще одно необычное событие, восхитившее всех стрелков роты и воинов соседних подразделений. Янка Корень и Коля Громов несли дежурство на огневой точке. Они лежали возле пулемета под укрытием, наблюдали за поведением противника, изредка обстреливая его траншеи. Разговаривая, Янка вдруг заметил огромного кабана в самом низу лога. Животное с двумя черными пятнами на спине совершенно спокойно подходило к ручью, видимо, напиться. У Янки заблестели глаза.

– Смотри-ка, Николай, какое мясо гуляет! Пусти очередь... Вот жаркое будет!..

Громов поставил нужный прицел и дал короткую очередь. Кабан высоко подпрыгнул и упал. Это заметили не только соседи по переднему краю, но и немцы с противоположной стороны. Через несколько минут солдаты левого и правого флангов попытались проползти к кабану и уволочь его. Фашисты сразу же обнаружили их и открыли сильный прицельный огонь из пулеметов. Пехотинцам пришлось вернуться. Громов почесал нос.

– Попробуй-ка возьми его!..

– Возьмем, Коля! – заверил товарища Янка. – Как только потемнеет, и кабан будет у нас. Даю честное слово!

И действительно, утром кабан лежал уже возле ротной землянки. Рядом на пенечке сидел восторженный Корень, оттачивая нож, чтобы хорошо разделать тушу. В это время из штаба полка вернулся Смугляк, которого вызывали для отчета. Увидев огромного кабана и радостного Янку, он удивился: откуда такая добыча? Янка подробно рассказал ему все, как было, и начал разделывать кабана. Смугляк недовольно взглянул на него:

– Рискуете жизнью, герои!

Янка и Коля промолчали.

Но фашисты не могли простить советским солдатам вчерашнего вызывающего веселья и уноса кабана. Ровно в два часа ночи они организовали вылазку – решили захватить "языка". Оставив свои траншеи, вражеские разведчики обошли наше передовое охранение и направились к переднему краю роты, туда, где вчера так весело и задорно распевала гармоника. Ракеты тускло освещали местность. Сырая и туманная ночь сопутствовала фашистам. Они были уже в двадцати метрах от цели, когда часовой и наблюдатель роты Смугляка услышали шорох и одновременно дали сигналы тревоги:

– По-мес-там!

Фронтовики выскочили из землянки. Смугляк бессознательно схватил чью-то саперную лопату и очутился у ниши, где хранились противотанковые и противопехотные гранаты. Несколько фашистов уже спрыгнули в траншею. Завязалась жестокая борьба. Здоровенный немец с тесаком в руке бросился на Смугляка. Но гвардии младший лейтенант ловко уклонился от удара и со всего плеча рубанул долговязого фашиста по голове лопатой.

Дрались врукопашную, молча и жестоко. Смугляк слышал только храп и тяжелое дыхание. И тут в темное небо, словно золотые брызги, поднялись ракеты. Передний край осветился. В эту минуту Смугляк оглянулся. Недалеко от себя, внизу, он увидел Янку и фашиста. Они яростно избивали друг друга, падали, поднимались снова и снова дрались. Смугляк поспешил на помощь товарищу. Но Корень уже улучил момент, сорвал с пояса гранату и наотмашь с такой силой ударил фашиста, что вывихнул себе руку.

– Лежи, стерва! – почти прорычал он.

На флангах, слева и справа, послышались выстрелы и разрывы гранат. В бой вступили соседи роты. Фашисты не выдержали. Бросив убитых и раненых, они стали отходить к своим траншеям. Перестрелка нарастала. Несмотря на туманную ночь, пулеметчики роты Смугляка метким огнем сопровождали врага до самых его укрытий. "Языка" фашистские разведчики не захватили, но своих оставили.

Янка Корень вернулся в землянку окровавленный и злой. Рука сильно болела. Он ожидал насмешек со стороны товарищей, но все молчали, занимаясь своим делом: одни проверяли оружие, другие рассматривали ссадины на руках и на лицах. Янка пробрался в угол и притих, поглаживая огромную шишку на своей голове.

– Мужай, Янка, – вдруг проговорил неугомонный Коля Громов, – мех у гармошки залатаем, а шишка твоя сойдет.

И все рассмеялись.

*

На следующий день утром, совсем неожиданно, Янку Корня, не раз проявившего себя в боях, по распоряжению командира полка направляли в дивизионный дом отдыха. Смугляк радовался. Он любил Янку как человека и высоко ценил его как воина. Проводив товарища за пригорок, Михаил крепко пожал ему шершавую руку и сказал от души:

– Отдыхай, Янка, я очень рад за тебя!

– Не по душе мне этот отдых, – признался Корень. – Ребята будут в траншеях сидеть, а я физиономию наедать. Что за предпочтение мне? Но приказ есть приказ. Берегите себя, товарищ гвардии младший лейтенант. Фашисты опять что-то замышляют.

– Знаю, Янка. Полезут – встретим как нужно.

Дивизионный дом отдыха размещался в лесу, на возвышенности, в двух небольших домиках бывшей колхозной бригады. Место чудесное. В лощине протекала спокойная речушка, на юг и на запад открывался великолепный вид на поля, а на восток протянулся луг – широкий, бесконечный. И кто бы мог подумать, что отсюда до переднего края всего четыре километра. Обслуживался дом отдыха силами одного медсанбата. Сюда прибывали фронтовики со всех подразделений дивизии, не имеющие серьезных ранений, но чувствовавшие большую физическую слабость. Они отдыхали десять-двенадцать дней, отмывались от окопной грязи, свежели и потом снова возвращались в свои подразделения.

Янка добрался к дому отдыха в полдень. Дежурная медсестра Фаина Михайловна Прошина – энергичная, высокая женщина лет двадцати шести, с рыжими, красивыми завитушками – записала фамилию прибывшего, поставила дату, заполнила нужные графы и, закрыв тетрадь, мягко проговорила:

– Теперь идите к банщику. Пока вы помоетесь, он прожарит ваше обмундирование и белье в дезкамере.

– А у меня насекомых нет, – улыбнулся Янка.

– Все равно, товарищ Корень, – тряхнула кудряшками Фаина Михайловна. – Такой порядок у нас. А про себя подумала: "Веселый мужчина".

Янка подморгнул Фаине Михайловне и, поставив автомат, молодцевато вышел в двери.

Как обычно, после ужина отдыхающие читали свежие газеты, слушали радиопередачи. В этот вечер Москва транслировала концерт для фронтовиков. Выступали лучшие артисты столицы. Они исполняли народные песни, читали отрывки из художественных произведений. Янка сидел возле приемника, положив подбородок на согнутую правую руку. Лицо его было загорелым. Свет ярко и мягко освещал комнату, и на груди Янки внушительно поблескивали две медали "За отвагу". Отдыхающие с завистью глядели на грудь Корня, вполголоса перебрасывались словами и снова слушали передачу.

Ровно в десять часов начали передавать сводку "Совинформбюро". Диктор читал не спеша, выразительно. Вошла Фаина Михайловна и села напротив Янки, с другой стороны стола. Она всегда внимательно слушала сводки о продвижении наших войск. Но на этот раз коротко передавали информацию о боях местного значения и о поисках разведчиков. "На одном из участков фронта, – басил диктор, – воины стрелковой роты отбили вылазку немцев, нанеся им тяжелые потери. После короткой схватки фашисты отступили, оставив на поле боя четырех убитых и двух раненых. В этом бою особенно отличились гвардии младший лейтенант Михаил Смугляк и командир отделения прославленный пулеметчик Янка Корень. За проявленное мужество гвардейцы представлены к правительственной награде".

Янка даже не пошевельнулся. Какая-то незнакомая теплота разлилась по всему его телу. Ему было приятно слышать свою фамилию и фамилию Смугляка в числе героев-фронтовиков. Но он ничем не выдал своей радости. Фаина Михайловна подняла на него голубоватые глаза и спросила оживленно:

– Это о вас, товарищ Корень?

– Видимо.

– А как это было, расскажите.

– Что тут рассказывать, – выпрямился Корень. – Вчера ночью немцы пришли к нам за "языком", а своего "языка" оставили. Вот и все. Ничего особенного не произошло.

– Ловко получилось, – воскликнула медсестра. – А мы живем недалеко от переднего края и о своих воинах не знаем. А вам не страшно было?

– Не помню, вроде бы нет.

В эту ночь Янка спал плохо. Все было к его услугам: и мягкая постель, и белые простыни, и пушистое одеяло, но все же ему чего-то не хватало. Долго ворочался с боку на бок и заснул только под утро. Приснился ему хороший сон: будто стоит он на лесной поляне, а в ноги ему кланяется большой голубой цветок. Небо тоже голубое, и речка в лесу голубая. Хотел Янка сорвать цветок, но раздумал: зачем он солдату? Погладил его шершавой рукой, вобрал в себя аромат и... проснулся. Отдыхающие, уже одетые, сидели возле своих коек. Янка быстро натянул брюки, заправил кровать и вышел в сени, на ходу засовывая в карман солдатское полотенце. Там его встретила Фаина Михайловна в белом халате, бодрая, румяная.

– Хотите, я подогрею вам воду? – спросила она.

– Что вы, что вы? – заупрямился Янка. – К чему фронтовику горячая вода? Скоро опять в траншею. Стоит ли привыкать?

Пока Янка умывался и чистил сапоги, Фаина Михайловна вошла в комнату, подшила к его гимнастерке подворотничек и повесила на койку. Янка догадался, кто это сделал, быстро оделся и появился в передней комнате. Фаина Михайловна сдавала дежурство своей напарнице. Когда сдача была закончена, Янка приблизился к медсестре и, чуть наклонив голову, сказал учтиво:

– Благодарю вас, Фаина Михайловна!

Она словно не слышала этих слов, промолчала. Подошла к окну, пристально поглядела сквозь глянцеватое стекло на поля и присела на стул. Небо горело. Огромный, раскаленный шар солнца поднимался над лесом, отчего луг и берег речушки казались розовыми.

– Чудесный день будет, – проговорила Фаина Михайловна, не отрывая взгляда от полей. – Вы любите цветы? – Вдруг спросила она Янку, поправляя волосы. – Я очень люблю. Вон за тем лесом, на пригорке, очень много подснежников: голубых, белых. Пойдемте собирать?

– С вами хоть на край света, – пошутил Янка. – Когда прикажете сопровождать вас?

– Часа через два. Я вам скажу.

– Договорились, значит, – улыбнулся Янка.

Перед обедом они были уже на опушке стройной березовой рощицы. Солнце ослепляло, вокруг было свежо, просторно. Собирая подснежники, Фаина Михайловна рассказала Янке, как она попала в дивизию и как много пережила в дни отступления. Вспоминала Минск. Там прошла ее молодость, там после окончания медучилища она работала старшей медсестрой в городской больнице.

– Там я оставила и свое сердце! – сказала она.

– Я тоже, – признался Янка. – Только не в самом Минске, а в селе, под Оршей. Мать там живет.

– А жена? – прищурила глаз Фаина Михайловна.

– Я не женат.

В полдень они вернулись с большим букетом цветов. Отдохнув после обеда, Янка изготовил удочки и под вечер пригласил Фаину Михайловну на рыбалку. Та охотно приняла его предложение. До самой полутьмы сидели они на берегу, ни одной рыбки не поймали, зато много интересного и хорошего рассказали друг другу.

С этого дня и началось тяготение Янки к Фаине Михайловне. Сначала он не мог разобраться в своих чувствах. Его влекло к ней, но он не знал почему. Может быть, потому, что Янка уже больше года не встречал женщины, а может, потому, что Фаина Михайловна благосклонно относилась к нему, видела в нем мужественного и бесстрашного воина. Одно было понятно, что она с каждым днем все глубже вростала в его сердце. Янка как-то сразу преображался, когда она заходила в комнату или встречала его во дворе. Даже тогда, когда разговаривал с товарищами, он чутко прислушивался к ее голосу, к ее шагам. Фронтовики замечали это и в его отсутствие, многозначительно улыбаясь, говорили:

– Влип наш пулеметчик...

Вскоре Фаина Михайловна называла Янку уже по имени и того же требовала от него. Вечерами они подолгу просиживали в палисаднике на лавочке, под высоким тополем. Обменялись адресами, обещали писать друг другу письма. Янка теперь знал, что до войны Фаина Михайловна была замужем, что жизнь ее сложилась неудачно: муж пил и безобразничал. Долго она терпела дебоширства, всячески старалась укрепить семью, но силы оставили ее. Она развелась и уехала на работу в Оршу. Детей у них не было, и поэтому рана от разрыва с мужем болела недолго и немучительно.

Как-то Фаина Михайловна спросила:

– А ты пьешь, Васильевич?

– Когда подают – пью, – откровенно признался Янка. – А вообще-то редко, по праздникам только. А что?

– Да так. Водка – это зло большое.

Она положила голову на его плечо, и он крепко поцеловал ее. После этого все вечера они проводили вместе. Как-то в воскресенье, на закате солнца, Фаина Михайловна, сдав дежурство, одела летнее пальто и ушла с Янкой далеко в поле.

Вечер был по-весеннему тихий, теплый. Желтоватый диск луны висел над полями, словно впаянный в темно-голубое небо. Торжественно и хорошо было кругом. Только гул разрывавшихся снарядов доносился с переднего края, нарушая тишину и покой. Янка заметил скирду старой соломы на опушке леса, крепко прижал к себе Фаину Михайловну, сказал:

– Пойдем, посидим у скирды.

– Пойдем, – согласилась она и, помолчав, спросила: – А что ты будешь делать после войны? Опять в совхоз поедешь?

– Обязательно, Фая, – кивнул он головой. – Только бы уцелеть. Я люблю село. Мне и теперь все время снятся луга, пашни, березовые рощи. А ты поехала бы со мной, Фая?

– Поехала бы.

Он быстро и ловко надергал из скирды соломы, примял ее и сел первым. Луна все выше и выше поднималась над полем. Теперь она казалась светлой и чуть голубоватой. Мягкий как пушок, серебристый отсвет заливал землю. Слежавшаяся солома сверкала золотом. Фаина Михайловна присела рядом. Они примолкли. Янку волновали и близость этой женщины, и широта лунного вечера.

Фаина Михайловна прижалась к другу.

– Говори что-нибудь, Янка, – прошептала она.

Он снова обнял ее и поцеловал. Потом осторожно привалил к скирде и нерешительно, дрожащей рукой начал расстегивать на ней пальто. Она не отстраняла его руки. Прижала к своему лицу подстриженную Янкину голову и, согревая его дыханием, зашептала на ухо, словно боялась, чтобы ее не подслушали:

– Тише, Янка, тише, милый...

Через пять дней Янка Корень ушел в свое подразделение.

*

Утро Первого мая принесло много радости гвардии младшему лейтенанту Смугляку. В этот день из госпиталя вернулся политрук Скиба, а часом позже прибыл вновь назначенный командир роты гвардии лейтенант Воронков.

Скибу Михаил Смугляк уже хорошо знал, а вот Воронкова встретил настороженно. Но этот кадровый офицер, сибиряк, любознательный и грамотный, сразу же завоевал его симпатии. Войну он начал на границе, сражался за Львов и Киев, потом был тяжело ранен, и на фронт вернулся только осенью, когда наши войска громили врага под Москвой.

Смугляк провел прибывших по переднему краю, познакомил с личным составом роты, с огневыми средствами и с системой обороны. Вернулись они часа через два, измазанные глиной и грязью. Тут, в общей землянке, их уже ждал праздничный обед. Но не успели они сесть за стол, как зазвонил телефон.

– Да, я слушаю, – поднял трубку Михаил. – Что? Что? Ранен старшина? Легко? И где он сейчас? В траншее? Немедленно направьте его в медсанроту! Что? Сам сделал перевязку? Неважно! Раной не шутят. Пусть обязательно покажется врачу!

И Смугляк положил трубку.

– Новая забота! – упавшим голосом проговорил он. – Понимаете, неделю тому назад перед участком роты появился отличный фашистский снайпер, и вот уже двое временно выведены из строя. Так не пойдет! Вы халаты подготовили, товарищ Громов?

– Еще вчера.

– Хорошо. С завтрашнего дня я сам буду напарником Тани Лобачевой. Ты передохни. Вы не возражаете, товарищ командир роты?

– Нисколько! Громову найдем дело.

Новая утренняя заря застала Смугляка и Таню уже в засаде. Было прохладно. Кое-где в небо поднимались еще ракеты, озаряя подступы к переднему краю. Ожили пулеметы. Где-то позади загремели орудия, отбрасывая в леса раскатистое эхо.

Снайперы внимательно следили за траншеями противника.

Вскоре по запасному ходу немцы начали движение. Пригибаясь, они в одиночку проходили к переднему краю. Временами фашисты задерживались, освобождая проход друг другу.

Наблюдая за траншеями противника, Таня вдруг заметила маленькую черную точку. Она росла. Вот уже показалась голова, плечи. Что-то громоздкое фашист нес на спине. Девушка моргнула Смугляку и плавно нажала на спусковой крючок. Выстрел последовал мгновенно. Враг словно опешил. Подняв руку, он медленно повернулся и упал на бруствер. С двух сторон траншеи к нему бросились на помощь. Таня снова выстрелила. Еще один гитлеровец неловко сунулся головой вперед.