Текст книги "Наедине с совестью"

Автор книги: Василий Глотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Янка удивился такой осведомленности полицая. Слишком много нужно было сделать для гестаповцев, чтобы заслужить такое доверие.

Больно и обидно было Янке. Ему вдруг на какую-то минуту вспомнилась худенькая, печальная мать, стоявшая у печки, рассказ на хуторе о том, как Рудь выдавал партизан гитлеровцам, и горькие слезы Палаши, которой полицай приказал отвести последнюю корову на бойню. Теперь этот иуда из грозного служаки превратился в жалкого слизняка, рабски ползал на коленях, вымаливая себе право на жизнь. Перед глазами Янки всплыли картины детства. Рудь никогда не был его другом. Он вел себя вызывающе и заносчиво, а после смерти своего отца будто бы переродился: сдал колхозу мельницу, отказался от наследства. Лужковцы приняли это за благородный поступок, лучше стали к нему относиться и даже говорили: "Не в отца пошел парень!" Но в тяжелые для Родины дни Рудь растоптал доверие односельчан, продался фашистам, стал предателем и лютым палачом.

– Вставай, Рудь, пошли!

Возле оврага, заваленного навозом и всякими нечистотами, Янка снова остановил полицая. Время уже шло к утру. Моросил мелкий дождик, мутная проседь рассвета стекала на поля. На станции перекликались гудки паровозов. Корень приказал Рудю повернуться к нему лицом. С минуту они стояли молча, последний раз смотрели друг на друга, чужие, непримиримые.

Отступив шаг назад, Корень выстрелил.

Желтовато-красный огонек блеснул возле оврага. Умытые дождем поля ответили глухим и коротким эхом. Предатель качнулся, неловко сунулся вперед и упал в овраг.

Янка взял на плечо автомат и, не оглядываясь, быстро побежал по узкой тропинке в сторону Полесского хутора.

А Смугляк беспокоился. Он не сомкнул глаз до самого рассвета. Сидел молча возле окна, затем вставал, нервно ходил по хате, снова садился и снова курил. В шестом часу утра взял рацию и осторожно пошел в лесок, где они договорились встретиться с Янкой. Трава была мокрой, с деревьев срывались крупные холодные капли. Смугляк расстелил плащ-палатку и поставил на нее маленькую рацию. "Неужели схватили его? – подумал он о Янке. – Не может быть, разведчик умный!"

Вдруг впереди послышался шорох. Смугляк насторожился, приготовил автомат к бою. "Может, облава", – мелькнула в голове назойливая мысль. Шорох повторился. Напрягая зрение, Смугляк пристально всматривался в кусты, откуда доносился шелест травы и хруст веток. Наконец, в сырой и густой мгле заметил идущего человека. На нем был брезентовый плащ. Пройдя еще несколько метров, он круто свернул в лесок, где расположился Смугляк с полевой рацией. Михаил узнал его и поднялся.

– Все в порядке? – нетерпеливо спросил он Корня.

– В порядке, взводный.

– Ни с кем не встречался!

– Встречался, но его уже нет, – ответил Корень, падая на плащ-палатку. – Ноги хоть отрубай, совсем одеревенели. Зато я точно установил, где находится склад и с какой стороны лучше подойти к нему. Рация готова, взводный?

– Готова, Янка. Можем передать: "Объект найден. Ждем указаний". Так правильно будет?

– Передавай, взводный!

...В тревогах за Янку Смугляк не заметил, как с хутора исчезла Палаша. Максим знал об этом, но не говорил. Утром, чтобы избавиться от расспросов, он запряг гнедуху в повозку и выехал в лес за травой. Смугляк и Янка остались вдвоем на хуторе.

*

Вечером гвардейцы получили шифровку. С Большой Земли передавали, что ровно в два часа ночи три бомбардировщика вылетают на цель. К этому времени Смугляк и Корень должны были находиться у склада. На них возлагались обязанности сигнальщиков.

Приближалась самая сложная и опасная работа.

– Вот где баня будет, взводный! – сказал Янка, проверяя готовность своего оружия. – В прошлом году мне пришлось выполнять почти такую же задачу. Прямо скажу: десять потов сошло с меня. Целый месяц потом ходил тугой на ухо, как филин. Но это еще полбеды. Может быть хуже: оторвется, скажем, бомбочка килограммов в сто весом и ударит по затылку. Шишка вздуется, пилотку тогда на голову не натянешь.

– Ты все шутишь, Янка, – перервал его Смугляк. – В самом деле, задача довольно сложна и не без риска для жизни. Нужно сделать все, чтобы исключить опасность. Ты думал об этом?

Янка хитровато улыбнулся:

– Когда пленному фашисту задаешь такой вопрос, он всегда отвечает: "За меня фюрер думает". Действительно, зачем забивать голову всякой дребеденью. Ты только не сердись, взводный, это так, к слову пришлось. Вчера я хорошее место подыскал для нашей работы. И склад близко, и овраг рядом. Если опасность какая нагрянет, укрыться можно. На месте увидишь...

– Тебе не обязательно все время быть со мной, – серьезно предупредил его Смугляк, затаптывая окурок.

– Это почему же? – насторожился Янка.

– Здравый смысл так подсказывает. Я буду передавать летчикам ориентиры, наводить бомбардировщиков на цель. Может, и ракету пущу, а ты? Чад и дым глотать? Зачем это нужно, подумай-ка?

Корень обиделся.

– За меня генерал очень хорошо подумал, – напомнил он Смугляку слова комдива, который, направляя их в тыл врага, советовал не оставлять друг друга в тяжелые минуты. – Генерал нашел нужным послать нас сюда вдвоем, а по-твоему выходит – я здесь лишний.

– Нет, не так, Янка! – укоризненно взглянул на него Смугляк. – Я всегда был о тебе самого высокого мнения. Ты смелый и опытный разведчик, преданный товарищ. Такие качества не каждый имеет. Вчера, например, ты сделал то, чего не смог бы сделать я так ловко и быстро. Говорят: дома и камни помогают. Это верно, но находчивость и мужество даже и в этих случаях необходимы. Ты точно установил местонахождение склада. Теперь у нас нет сомнений в успешном выполнении боевого задания. Поэтому я и решил: нечего делать нам у склада вдвоем, ты проводишь меня и вернешься в хутор. Зачем тебе подвергаться опасности? Разве это разумно?

– Не крути, взводный, не оставлю я тебя одного!

– Ну и плохо.

Подошел Максим, присел рядом на бревно, вздохнул.

– Слышу, уходить собираетесь! Жалко. А я думал, вы еще побудете. Значит, не удалось мне изучить автомат, а как хотелось! Время такое пригодилось бы.

– Зря беспокоишься, Максим, – повернулся к нему Янка. – В нашем распоряжении еще четыре часа. За это время можно пушку изучить, дружище, а не только автомат. Но ты о чем-то еще хотел поговорить? Давай выкладывай, пока есть время.

Максим оживился.

– Да, хотел. У нас тут много говорят о втором фронте, но толком никто ничего не знает и не может сказать, когда он будет. Вы, конечно, больше знаете об этом. Вот я и хотел вас спросить: будет он или не будет, этот второй фронт?

– Должен быть, – неуверенно ответил Янка. – Мы, Максим, сами с нетерпением ждем его открытия. Но что поделаешь, союзники наши не спешат. То десант у них еще не готов, то еще что, отговорки одни. Буржуи ведь они, не очень им хочется помогать нам. Ну, а мы, Максим, так думаем: на дядю надейся, а сам не плошай. Понял? Если даже второго фронта не будет, мы все равно разобьем фашистов. На этом стояла и стоит наша земля!

– Знаю, – согласился Максим, почесав затылок. – Только бы скорее их разбить. Опротивели они.

– Ничего, скоро погоним их, Максим, с нашей земли, как чумных крыс. Попомни мои слова.

Пока Янка разговаривал с Максимом и объяснял ему боевые свойства и взаимодействие частей автомата, Смугляк вдумчиво и спокойно что-то писал. После этого он еще раз тщательно проверил исправность рации, затем подошел к Максиму, спросил:

– А где же Палаша, не знаешь?

– Не знаю, – соврал Максим, опуская глаза. – Наверно, в село ушла, по делам. Она часто уходит с хутора.

Смугляк подал ему письмо, свернутое треугольником, пожал загрубелую руку, как взрослому.

– Прошу тебя, Максим, сохрани это письмо и никому не показывай. Встретишь тетю Тасю – передай ей. Она рада будет. Мы когда-то с ней вместе в Донбассе работали. Если она будет спрашивать тебя о нас, скажи: приходили, мол, двое с Большой Земли, выполнили боевое задание и ушли обратно. Зовут меня Михаилом. Не забудешь?

– Нет! – заверил его Максим. – Обязательно все передам.

Поздно вечером гвардейцы вышли из хутора, тепло простившись с Максимом. Шли по опушке леса, в сторону бывшей центральной усадьбы совхоза, их автоматы были готовы к бою. Янка шагал впереди, Михаил – за ним. В лесу было темно и тихо. Безмолвное село лежало на пригорке. За оврагом, у высокой сосны, они остановились, залегли. Говорить ни о чем не хотелось. Янка вспомнил, как он расстрелял полицая в этом овраге, поморщился. Лежали долго. Наконец, Янка шепотом спросил Смугляка:

– Сколько там на твоих настукало?

– Без двадцати два, – тоже шепотом ответил Смугляк, глядя на светящиеся стрелки часов. – Теперь скоро.

Минут через пятнадцать где-то над лесом послышался далекий и ровный гул. Он нарастал с каждой секундой. Было ясно, что на цель выходили бомбардировщики. Еще через минуту Смугляк молча пожал Янке руку и включил полевую рацию.

– Эфир! Эфир! – тихо позвал он. – Я – Земля, я – Земля... Как меня слышите? Хорошо?

Янка взглянул на темное небо. Гул приближался, но гвардеец не мог найти в темноте самолетов. И вот упала первая бомба. Земля дрогнула, и огромный багровый фонтан огня метнулся к небу. Вслед за этим нервно застучали немецкие зенитки. Небо на минуту расцвело сизыми облачками снарядных разрывов. Снова упало несколько бомб, потом еще и еще, и оглушающий грохот разорвал ночную тишину леса. Смугляк уже кричал изо всех сил.

– Эфир! Эфир! Я – Земля... Цель накрыта.

Опять гул, опять разрывы.

– Я – Земля, я – Земля! – кричал Смугляк.

Земля снова дрогнула, лес осветился огромным заревом. Это взорвался склад боеприпасов. Начался пожар. Поляна стала красной, потом светлой, как днем. Бомбардировщики сделали второй заход. Фашисты в страхе разбегались в разные стороны. Зенитки замолкли. Кто-то в ужасе надрывно и нервно кричал:

– Хальт! Хальт!

Новые разрывы бомб заглушили голос. Теперь бомбардировщики шли ниже, и Смугляку казалось, что он видит на их крыльях большие пятиконечные звезды. Донесся едкий запах гари. Сильная взрывная волна с грохотом ударила по лесу. Смугляка вместе с рацией отбросило в сторону. В первую секунду он не понял, в чем дело. Голова его отяжелела, тело стало неподвижным. Лес пошел кругом перед глазами.

– Янка! – через силу позвал Смугляк.

Корень не отзывался. Где он? Что с ним? Несколько минут Смугляк лежал молча. Чудилось, будто он проваливается сквозь землю. Склады ярко горели, беспрерывно рвались снаряды и мины. Вскоре мимо Смугляка пробежал немец без пилотки, с растрепанными волосами. Михаил схватился за автомат. Но фашист не обратил на него внимания, побежал дальше к речушке, в село.

– Янка! – снова позвал Смугляк.

Напрягая все силы, он встал на колени, осмотрел рацию. Она не работала. Перевел взгляд на поляну. Склады горели, снаряды и мины продолжали рваться, осколки срубали листья с деревьев, свистели в воздухе. Смугляк попытался ползти. Руки и ноги были как не свои. У расщепленной сосны заметил что-то черное. Пополз туда. И вдруг замер. Возле сосны Смугляк увидел Янку. Пилотки на нем не было, воротник гимнастерки расстегнут. Раскинув руки, он лежал вверх лицом, словно прикованный. Что же случилось с ним? Неужели убит?

– Янка, дорогой! – тормошил его Смугляк.

Корень не отзывался. Михаил снял с ремня фляжку и влил в рот друга немного воды. Тот застонал, разжал губы, жадно глотнул воздух и снова затих, закрыв глаза.

– Ранен я, взводный, – неожиданно и четко проговорил он. – Душно мне, очень душно. Дай воды еще, взводный.

Смугляк вытер рукавом рубашки кровь на лице Янки, с трудом взвалил его на спину, и, тяжело дыша, пополз с ним в сторону, от горящего склада. Вскоре он обессилел и припал к земле. Янка снова застонал. Смугляк отдышался, приподнял голову. Зарево пожара росло, расталкивая темноту летней ночи.

В это время впереди мелькнула человеческая тень. Кто это? Немец? Неизвестный делал короткие перебежки, приближался к Смугляку и Янке. Сопротивляться не было сил. Смугляк закусил губу, уронил голову. Ему теперь все равно, кто приближается к ним: боевое задание выполнено, фашистские склады горели, оглашая лес громовыми взрывами снарядов и авиационных бомб.

Послышались шаги и голос. Изнемогая от сильной боли, Смугляк приподнялся на локтях и увидел перед собой... Максима. Откуда он? Может это только кажется? Подползли еще двое. Надежда на спасение вдохнула в Смугляка силы. Он неловко перевернулся на бок, с усилием, болезненно улыбнулся:

– Как ты попал сюда, Максим?

– А я знал, что вы здесь, – зашептал Максим, кивком головы отбрасывая назад длинные волосы. – Сейчас партизаны помогут вам. Их Палаша привела. Они тоже следили за вами. А тетя Тася на хуторе. Она ждет вас там. Мы всю ночь не спали.

– Спасибо, Максим! Теперь нужно спасать Янку.

– Спасем, дядя Миша. Нас много здесь.

Двое подхватили под руки Смугляка, остальные подняли Янку и быстро затерялись в лесу. Позади, где-то далеко, в темном ночном небе глухо гудели моторы. Это советские самолеты, закончив бомбежку, возвращались на Большую Землю.

*

Партизанский отряд размещался в глубине леса, с трех сторон защищенный непроходимыми болотами. Это была основная база, где находился штаб, склады с продовольствием и боеприпасами, медицинский пункт и пункт связи. Выход из отряда был только на северо-запад, в лес, подступы к нему минированы и обнесены проволокой в три кола. У самой тропинки ютился дзот, а над ним, под роскошной кроной столетнего дуба, была оборудована специальная вышка для постоянного наблюдения за большаком, по которому ежедневно передвигались фашистские войска и машины с грузами.

Отряд занимал большую площадь. От наблюдательного пункта и до самой серой Балки виднелись холмики землянок, временные лагерные палатки и просто шалаши. Три раза фашисты пускали карательную экспедицию против партизан, и три раза она была отброшена. Наконец, гитлеровцы решили уничтожить народных мстителей с воздуха. Узнав о намерении врага, партизаны немедленно перешли значительно глубже в леса, к Медвежьему броду, куда не ступала еще нога человека.

Через день после ухода партизан лесной массив у трех болот подвергся жестокой бомбежке. Песчаная земля, покрытая толстым слоем перегноя и хвои, была изрыта глубокими воронками, деревянные постройки сожжены, кругом лежали изуродованные деревья с обломанными кронами и с вывороченными корнями.

Теперь, когда фашистские войска были остановлены на Волге и немецкая авиация перебрасывалась на решающий участок фронта, партизаны переехали на это старое, насиженное место. Отряд был уже во много раз больше и опытнее. Ископанная площадь у трех болот заново расчистилась, приняла прежний вид и порядок. Опять появились палатки и деревянные постройки. Только у самых болот, в тени векового леса, все еще зияли огромные воронки от бомб, наполненные вешними водами и тиной.

В одной из землянок партизанского лесного городка третий день лежал раненный в бок Янка Корень и контуженный Михаил Смугляк. Янка не приходил в себя. Медицинское вмешательство не помогало ему, переправить его на Большую Землю не было никакой возможности. Смугляк сильно заикался, но чувствовал себя уже значительно лучше. Тревога за жизнь Янки угнетала его, усиливала душевные и физические страдания. Между их койками сидела уставшая и озабоченная медсестра Тася Бушко. На ней была военная форма, чистая и тщательно отглаженная, широкий армейский ремень перехватывал тонкую талию, а из кармана гимнастерки выглядывал синий кончик носового платка.

Тася почти не выходила из землянки. Михаил смотрел на нее влюбленными глазами, вспоминал веселые донбассовские вечера, танцы в шахтерском клубе, а потом дни тяжелой, не совсем обычной разлуки. Нет, нисколько не изменилась Тася! Та же скромность и застенчивость, те же светло-голубые глаза и маленькие губы. Милые голубые глаза! Чего они только не увидели за прошедшие годы войны!

Михаил несколько раз пытался заговорить с Тасей, но надоедливый шум в ушах и заикание мешали ему. Тася понимала Михаила по взгляду. Брала его слабую руку и, низко склоняясь над ним, говорила:

– Потом поговорим, Миша, потом!

Часто в эти дни в землянку заходил комиссар отряда. Стройный и подтянутый, с внимательными согревающими глазами, он располагал к себе людей, вызывал на откровенные разговоры. Кадровый политработник Советской Армии, много читавший, видевший и переживший, умел находить дорогу к сердцу человека. Ему было лет тридцать пять, но на висках его уже виднелась проседь, черные, когда-то красивые волосы начали редеть. Однажды, увидев, а скорее почувствовав материнскую заботу Таси о Смугляке, он взглянул на ее печальное лицо, спросил коротко:

– Знакомый?

Тася опустила голову.

– Больше, – ответила она.

От взгляда Смугляка не могла ускользнуть едва уловимая перемена на лице комиссара. Теплота его зеленоватых глаз вдруг остыла, на высоком лбу показались мелкие морщинки, лицо помрачнело, и на чисто выбритых щеках загорелись маленькие розоватые огоньки. Но все это было мгновенным. Когда Смугляк снова поднял на него глаза, лицо комиссара уже улыбалось, было прежним, располагающим. Взглянув еще раз на Смугляка и Корня, комиссар поднялся со скамьи и, направляясь к выходу, проговорил:

– Берегите их. Это бесстрашные люди.

"Наверное, ему нравится Тася" – подумал Смугляк, когда комиссар скрылся за дверью землянки. Но эта мысль ушла так же быстро, как и пришла. Через минуту он уже думал о другом. Еще в подразделении Смугляк слышал, что к партизанам прилетают самолеты, доставляют необходимые грузы, забирают тяжело раненых и снова возвращаются на Большую Землю, пользуясь темнотой ночи. Но здесь за три дня он не услышал ни одного слова о самолетах, об эвакуации опасно раненых. Значит, у партизан нет площадки и условий для приема машин. Придется лечиться здесь. Смугляк скоро забылся.

К вечеру Янка пришел в себя. Все ему здесь казалось чужим, незнакомым. Холодными, поблекшими глазами он смотрел на потолок землянки, на стены, койку Смугляка, на медсестру и совершенно отчетливо, хрипловатым голосом спросил:

– Ты тут, взводный?

– Здесь, Янка, здесь, – заикаясь, с трудом ответил Михаил.

– А как боевое задание?

– Выполнено, Янка. Фашистские склады уничтожены.

– Я так и думал. Но я, наверно, не выживу, взводный. Очень тяжело мне.

– Что ты, Янка! – приподнялся на койке Смугляк. – Ты будешь жить и воевать еще. Не думай о смерти.

– Нет, взводный, – совсем тихо и грустно продолжал Янка, – я уже не жилец. Умру – не сообщай матери. Пусть она ждет меня. Так лучше будет. А теперь, Миша, слушай и запоминай...

Он проглотил слюну и вопросительно посмотрел на Тасю. А когда медсестра отвернулась и присела к окну, Янка с болью откашлялся, опять проглотил слюну и снова заговорил, словно диктуя:

– В нашем медсанбате работает Фаина Михайловна Прошина. Я рассказывал уже тебе. Это хороший друг, с нежной и благородной душой. Уцелеешь – найди ее и скажи: умирая, я думал о ней. Понимаешь, Миша, я люблю ее.

После этих слов он затих, закрыл глаза. Тася подошла к его постели, взглянула на безжизненное лицо.

– Он опять потерял сознание.

Ночью Янка умер. Тася сложила его руки на груди, всхлипнула. Михаил проснулся, поглядел на Тасю и без слов понял все. Много он видел смертей на фронте, не раз обливалось кровью его сердце, но смерть Янки ошеломила его. Уткнув лицо в подушку, Смугляк зарыдал, как осиротелый ребенок. Тася присела на край его койки и сказала как можно спокойнее:

– Его нельзя было спасти, Миша. Осколок снаряда распорол ему бок и остался в легких. Янка был сильным человеком. После такого ранения другой не прожил бы и минуты. Успокойся, Миша.

Смугляк продолжал рыдать, содрогаясь всем телом.

В полдень Янку похоронили.

На опушке леса, между двух высоких ив, приютился маленький холмик могилы. Внизу простирался великолепный белорусский пейзаж: лес, поле и снова лес. Чуть левее по пригорку рассыпалось родное Янкино село Лужки. Там он родился и вырос. Там живет его мать. Там она будет ожидать своего сына до тех пор, пока неотвратимая смерть не закроет ее добрые, многострадальные глаза.

Смугляк не мог проводить в последний путь своего друга. Его состояние здоровья резко ухудшилось, щеки и глаза совсем ввалились, губы потрескались. Он плохо спал, мало ел. Лежал и думал. Это сильно тревожило Тасю. О чем он думал? Нужно как-то отвлечь его. И она начинала рассказывать ему о Донбассе, вспоминать дни беззаботной юности.

Тасе казалось, что Михаил внимательно слушал ее. На самом деле мысли Смугляка летели туда, в тесную фронтовую землянку, к дорогим друзьям и товарищам. Как-то они там? Наверное, ждут его и Янку и ничего не знают о смерти Янки. Сидят теперь в землянке и, может быть, скучают по Янкиным песням, его задушевной игре на двухрядке. Янка, Янка! Никто уже не услышит твоего озорного голоса, не расплескает твоя певучая двухрядка задорного и милого перебора!..

– Тасенька! – вдруг позвал Смугляк. – Тася!

– Слышу, Миша. Что ты хочешь?

– А где теперь Степан?

– Не знаю, Миша. В первые дни войны его призвали в армию, а потом ушла и я. Из писем подруг я ничего о нем не узнала. Вскоре попала в окружение, и переписка оборвалась совсем. Кто знает, где он теперь? Может быть, погиб или воюет там, на Большой Земле, а может, здесь где-нибудь в партизанском отряде. Времени-то сколько прошло!

Михаил снова умолкал. Тася ни на шаг не отходила от него. Изнуренная бессоницей и заботами, она следила за каждым его движением, стараясь помочь ему всем, чем только могла. "Как он изменился, как похудел! думала Тася, вспоминая дни его юности на шахте. – И все-таки никакие страдания не сломили его духа. Откуда у него такая сила? Неужели невзгоды войны закалили его так? Нет, теперь ничто не может разлучить нас!"

В тяжелые дни окружения, когда Тася Бушко с группой однополчан, изнемогая, скиталась по лесам без воды и хлеба, комиссар Николай Исаков казался ей необычным человеком. Он никогда не вешал головы, не жаловался на усталость и тяготы. Тася незаметно привыкла к нему, считала комиссара самым близким человеком. Она высоко ценила его выносливость и заботу о людях, постоянное спокойствие и беззаветную смелость в боях. И вот теперь, когда она снова встретила Михаила, образ комиссара как-то потускнел в ее глазах. Она всем сердцем поняла, что Михаил значительно ближе и дороже ей.

– Усни, Мишенька, усни! – шептала она.

Но Михаил уснул только перед рассветом. Он лежал на боку, черные волосы его откинулись на подушку. Дыхание было тяжелым. Из левого глаза на бледную щеку скатилась слезинка и словно застыла.

Михаил видел во сне Янку.

Глава пятая

В лесах Белоруссии снова начиналась осень, мокрая, неуютная. По утрам и вечерам на высоких лесных травах дымились обильные росы, над болотами тяжелой тучей висел густой туман. Лес давно уже оголился и поэтому казался реже. Дожди шли почти беспрерывно. Многие лесные тропы залило водой. Партизаны разведывали новые пути-дороги, готовились к очередным вылазкам.

Во второй половине дня по главной дорожке базы со стороны наблюдательной вышки торопливо шагал широкоплечий человек в желтом ватнике с немецким автоматом. Он выглядел довольно воинственно и бодро. Большие с проседью усы, широкие брюки и высокая шапка, посаженная на затылок, делали человека похожим на запорожского казака. Он вел за руку босого мальчишку. Из землянок на них глядели десятки глаз, как бы спрашивая: откуда?

Мальчишка шел упираясь.

– И чего ты на меня сердишься? – ласково уговаривал его седоусый запорожец. – Еще подумают, избили тебя. А мы своих не обижаем. Мы только фашистов и предателей бьем. А ты что?.. Ну, приведу тебя в штаб, спросят: откуда и куда, и на этом делу конец. Всех посторонних проверяем. Так нужно. А ты сердишься.

– А что мне сердиться на вас, – искоса взглянул подросток на седоусого партизана. – Не держите меня, я сам пойду.

– Ничего, сынок, потерпи.

Вскоре они подошли к штабу.

Маленький, уютный домик, еще пахнущий свежей сосной, находился на отшибе. У дверей штаба стоял часовой. Он лихо козырнул седоусому запорожцу и вместе с мальчишкой пропустил его в штаб.

Было пасмурно и сыро.

В штабе, возле стола, сидели командир и комиссар партизанского отряда. Командир – в кожаной поношенной куртке и в кожаной фуражке, комиссар – без головного убора, в гимнастерке защитного цвета, на воротнике которой еще до сих пор виднелись отпечатки петлиц, пересеченные полосками шпал. Руководители отряда были заняты и не обратили внимания на вошедших.

– Немцы вывозят скот, – озабоченно говорил комиссар, затягиваясь дымком самосада. – Разведчики сообщают, что три груженых эшелона уже готовы к отправлению.

– Знаю. Я уже послал людей, – сообщил командир. – На эшелон по группе. Три засады будет. Одной не удастся пустить эшелон под откос, другая выполнит эту задачу. Люди опытные.

Комиссар затушил окурок.

– Значит, все в порядке. Теперь еще один вопрос. Два месяца тому назад на совхозной усадьбе был уничтожен фашистский склад с боепитанием и снаряжением. Как известно, наводкой самолетов на цель руководили армейские разведчики – Смугляк и Корень. В то же время кто-то шлепнул лужковского полицая Рудя, который выдавал гестаповцам наших партизан. Сейчас фашисты ведут следствие. Они считают, что все это сделано руками лужковцев. В селе проводятся поголовные допросы. Гестаповцы угрожают стереть с лица земли это село. Положение серьезное. На дворе зима.

– За действиями фашистов надо внимательно следить, – задумчиво проговорил командир и обратился к седоусому, который только что привел мальчишку. – Срочное что-нибудь у тебя?

– Срочного ничего нет, – спокойно ответил Иван Андреевич. – Мальчишку вот наши дозорные в лесу задержали. Опросить бы его надо, кто он и откуда, как забрел к нам?

Командир посмотрел на босоногого подростка.

– Ну-ну, проходи сюда, земляк, и садись, – приветливо заговорил он, указывая место подростку возле стола. – Что это у тебя глаза-то такие красные? Плакал? Кто же тебя обидел?

– Никто не обидел, – смело ответил мальчик. – Напугался я. Иду, а ваш солдат в фашистском мундире налетел на меня. Я думал, это немец, потому и напугался. Надоели они мне.

Командир громко расхохотался.

– Зря ты напугался. Пора уже отличать своих от чужих. Ты, видать, смелый, смышленый. Так, значит, задержали тебя? И куда ты шел?

– К вам шел. С хутора я, Максим Ярошок.

– Ну, если ты пришел, Максим, значит, говори: по какому делу, что тебе от нас нужно?

Тон командира понравился подростку. Совсем осмелев, он заговорил серьезно, как взрослый:

– Горе у меня. Позавчера приехали на машине фашисты, сожгли наш хутор, забрали корову и лошадь, а сестру Палашу на работу в Германию отправляют. Когда ее уводили, она сказала мне: "Иди, Максим, к тете Тасе". Вот я и пришел. Хочу видеть тетю Тасю.

Все молчали. Командир начал закуривать, комиссар сосредоточенно смотрел куда-то в сторону, а Иван Андреевич переминался с ноги на ногу, покашливая. Командир выпустил изо рта густой синеватый дымок, снова взглянул на подростка.

– Да, горе у тебя большое, Максим, – сочувственно проговорил он, наморщив высокий лоб. – Но нужно крепиться. А вот тетю Тасю я, признаться, не знаю. Она у нас в отряде что ли? Говори-ка толком.

– У вас. Лекарем работает.

– Это он о Тасе Бушко говорит, – вмешался в разговор комиссар, поднимаясь со скамьи. – Есть у нас такая. Только врачом работает не она, а Никонов Андрей Семенович. Бушко – медсестра. Ты откуда же ее знаешь?

– Она у нас жила, когда из окружения выходила. Ранена была.

– Ах, вот как! Сразу бы так и сказал. – Комиссар подвел Максима к окну, показал: – Вон, видишь дымок над землянкой? Тетя Тася как раз там и живет. Увидишься с ней, потом к нам заходи, поговорим еще. Хорошо? Проведите его, Иван Андреевич.

И вот они у землянки. Иван Андреевич попрощался с Максимом, посоветовал ему не опускать головы и направился к выходной тропинке. А Максим постоял у дверей, прислушался, потом застегнул воротник рубашки, постучал:

– Можно?

– Заходите, кто там? – послышался знакомый голос.

Тася сидела у окна, читала книгу. Максим вошел, по-хозяйски оглядел землянку: маленькая койка, покрытая серым одеялом, на подоконнике цветы в консервных банках, на столе тетради и медицинские инструменты. В землянке тепло, чисто, уютно.

– Хорошо у вас, тетя Тася, – вдруг проговорил Максим, отступая от двери.

Тася удивленно воскликнула:

– Максим? Дорогой мой, как ты попал сюда? – она по-матерински обняла его, поцеловала в лоб, усадила рядом. – Ну, говори, с какой вестью пришел? Не беда ли какая случилась?

– Палаша приказала идти сюда.

– А где она? Здорова ли?

– Здорова. Только фашисты увели ее, хотят в Германию отправить. А хутор сожгли. Нам, говорят, не нужны привалы партизанские...

Глаза девушки затуманились слезами. Максиму стало жаль ее. Он вытащил из-за пазухи какой-то сверток в черной тряпочке, подал его Тасе.

– Это письмо дяди Миши.

Лицо, Таси повеселело.

– Откуда ты принес его, Максим?

– Дядя Миша у нас жил на хуторе. А когда уходил, сказал, чтобы я сберег это письмо и потом передал вам.

Тася взяла письмо, прочитала.

– А ты хотел бы видеть дядю Мишу?

– А где я его увижу? Он же умер, говорят.

Тася снова обняла Максима.

– Нет, нет Дядя Миша жив и здоров. Теперь он служит в нашем отряде. Вечером ты его увидишь. А кто тебе сказал, что он умер?

– Палаша. От раны, говорит.

– Это Янка от раны умер, товарищ дяди Миши.

– Я его тоже знал, – опустил глаза Максим. – Они у нас на хуторе вдвоем жили. Дядя Миша учил меня на рации работать, а дядя Янка автоматом владеть. Веселый такой! У него мать в Лужках живет. Палаша ее знает. Старушка уже она.

– Да, да, я знаю. Только ты, Максим, помни: увидишь ее – не говори о смерти Янки. Он просил нас об этом.

– Ладно, – грустно кивнул головой Максим.

– А где вы были, когда фашисты хутор зажгли? – спросила Тася, вспоминая о Палаше.

– Мы спрятались в лесу.

Они долго разговаривали. Тася накормила Максима, расспросила, как он думает жить дальше. Ничего утешительного не сказал ей Максим. Нет у него ни родителей, ни угла своего. Вечером они вместе побывали в штабе отряда, поговорили с командованием и вернулись оттуда довольные и веселые.

Максим оставался в партизанском отряде.

*

Михаил Смугляк не вернулся в этот вечер на базу. Прошли уже все сроки, а из района предполагаемой диверсии – никаких вестей. Командование отряда забеспокоилось. На лесной участок железной дороги были высланы разведчики, но они попали под обстрел полицаев и через час вернулись, так и не узнав, в чем дело.

После многих догадок командир и комиссар партизанского отряда пришли к выводу, что группа Смугляка напоролась на фашистскую засаду и теперь... Что с ней теперь? Кто-то из партизан слышал, что примерно в одиннадцать часов вечера западнее полустанка произошел сильный взрыв, а потом в течение пятнадцати минут продолжалась перестрелка. Нашли партизана, и он еще раз подтвердил это. Значит, диверсия все-таки произошла. Что же тогда случилось с подрывниками?