Текст книги "Наедине с совестью"
Автор книги: Василий Глотов
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
– Пропал человек!..
– Может, к берегу прибьется...
– Куда там, сомнет!..
А льдина плыла и плыла. И чем дальше она уходила, тем человек становился меньше. Вот он превратился уже в черную точку на белом островке льда, которая то скрывалась, то появлялась снова и, наконец, исчезла совсем. Странным и страшным все это показалось тогда Михаилу. Почему все-таки взрослые люди не оказали помощи человеку: боялись или не могли? Так и не узнал он, что с ним случилось. Может, прибился где-нибудь к берегу, а может, льдина в пути раскрошилась и похоронила его под своими холодными обломками.
"Вот и я плыву на такой льдине, – с грустью подумал Михаил, продолжая смотреть на голубизну неба. – Несет меня по течению жизни к опасности, и никто не может помочь. Может, льдина причалит где-нибудь к берегу, может, раскрошится – кто знает!?"
В самом деле, Михаил не мог представить себе своего будущего. Каким оно приближается – радостным или печальным? Он всегда чувствовал за собой три вины: во-первых, ввел в заблуждение судебные органы, во-вторых, бежал из лагеря заключения и, в-третьих, оказался под чужой фамилией. Три факта, три вины! Но с корыстной ли целью совершались все эти проступки? Нет! В первом случае он оградил от неприятностей семью хорошего товарища, бежал из лагеря потому, что черствый и бессердечный начальник не хотел признать его доводов, а чужую фамилию ему присвоил старший лейтенант на формировочном пункте.
Путались и ломались мысли в голове Смугляка. Как не рассуждал он сам с собой, какие доказательства не приводил в оправдание, чувство вины не оставляло его. Скоро уже год, как он на фронте. Никакие опасности не страшили бывшего шахтера, никогда не щадил он крови и жизни в жестоких боях с врагами. Его знали теперь не только в полку, но и в дивизии как инициативного, смелого и находчивого офицера. Ему присвоили новое воинское звание, наградили двумя большими орденами, его совсем недавно приняли в ряды партии Ленина. Но все это – боевые заслуги Михаила Смугляка, а не Михаила Молчкова. Смугляк и мертвый живет, а Молчков живой умер. Как и что нужно сделать, чтобы снять с души и сердца боль вины и обиду? Много раз задавал Михаил этот вопрос своей совести, но не находил прямого ответа. Так что же делать? Что?
В это время приблизился Янка. Увидев Смугляка, остановился, почесал зашелушившийся, словно у мальчишки, нос, спросил:
– Что, загораешь, взводный?
– Пытаюсь, Янка, – без обычной живости, вяло ответил Михаил, поворачиваясь со спины на бок. – Хочу прогреться. Кости что-то побаливают. А ты куда направился?
– Тебя ищу. Поговорить надо, взводный. Душа у меня тоскует.
Смугляк сухо улыбнулся, догадываясь, о чем с ним собирается поговорить Янка. И как только он присел рядом, сразу же засыпал его вопросами. Михаилу хотелось знать, как он провел время в доме отдыха, кто еще с ним был, и, наконец, почему тоскует его душа?
Янка расправил плащ-палатку, по пояс оголился и подробно, как только мог, начал рассказывать о всех двенадцати днях, проведенных в дивизионном доме отдыха. Он называл имена фронтовиков, с которыми познакомился, красочно обрисовал речку, луг и даже рыбную ловлю, потом перешел к тем, кто их обслуживал. Смугляк охотно слушал своего любимца и мысленно воображал, какая там тишь и благодать – белоснежные, мягкие койки, улучшенное питание и отсутствие всяких тревог и выстрелов. А Янка говорил и говорил. И когда он начал излагать причины душевной тоски, рассказывать, как влюбился в медсестру Фаину Михайловну, Смугляк даже приподнялся на локти, заулыбался.
– Втюрился я, взводный, по самые уши, – продолжал Янка, опустив глаза. – Теперь вот места не нахожу себе. Днем и ночью только о Фаине и думаю. Интересная все-таки эта штука – любовь. Мучаешься, томишься, а из сердца никак не изгонишь.
– Зачем же изгонять хорошее, Янка?
– Как зачем? – поднял на него глаза Корень. – Не вовремя все это. Какая может быть любовь на фронте? Сегодня ты жив, а завтра тебя уже нет. Вон Омельченко наш тоже завел переписку с одной москвичкой, фотографиями обменялись, красавцы оба, дорогими да милыми себя называли, а получилось что? Омельченко погиб в наступлении, а любовь его нас теперь письмами забрасывает, тоскует. Зачем связывать себя? А с другой стороны, любовь это хорошее дело. Начинаешь чувствовать себя человеком, а не скотиной. Я по неделе волосы не расчесывал, а теперь то и дело приглаживаюсь, прихорашиваюсь, сапоги надраиваю, подворотнички меняю. А спрашивается, для кого все это? Короче, ты отпусти меня сегодня, взводный, часика на два. Хочу увидеть любушку свою.
Михаил рассмеялся.
– Трудно тебя понять, Янка. То ты хотел изгонять ее из сердца, а теперь думаешь о встречи. Как же это получается?
– Сразу нельзя, взводный, – совершенно серьезно сказал Янка. – Любовь не картошка, за один прием не вырвешь. Постепенно отвыкать надо.
– Сходи, Янка, я не возражаю, – проговорил Смугляк, закуривая. – На переднем крае спокойно. Немец ведет себя пассивно. Только к вечеру будь на месте. – И, помолчав, спросил: – Это что же, первая любовь у тебя такая?
– Такая – да, – признался Янка. – А вообще-то была еще одна. Несколько лет тому назад в селе своем влюбился я в дочку соседа. Круглая, чертовка, черноглазая. Сначала дичилась, близко не подпускала, потом обломалась, привыкла ко мне. Сколько вечеров в огороде провел с ней! Крепко подружили. В знак вечной любви тополь посадили. Вскоре меня взяли в армию. Первый год часто переписывались, клялись в чистоте юную любовь хранить. Скучала она обо мне, ждала меня. И вдруг переписка прекратилась. В чем дело, думаю? Написал матери, чтобы узнать. Мать ответила сдержанно, наверно, расстраивать меня не хотела. Оказывается, к ней уже библиотекарь пристроился... Демобилизовался я, приезжаю в село, смотрю: она уже с брюшком ходит. Обидно мне, взводный, было. Со зла взял топор, пошел и срубил тополь. Ребенок у них умер. Они пожили еще немного и разошлись. Тут она и начала ко мне санки подкатывать: прежнюю любовь разбудить хотела. А я ни в какую, отворачивался.
– Значит, ты не любил ее.
– Как это не любил? – взглянул на Михаила Янка.
– Очень просто, – пояснил тот. – Кто сильно любит, тот все прощает.
– Чепуха! – махнул рукой Янка. – Зачем она мне подержанная-то нужна была? Скажет тоже. Не хотела ждать, ну и не надо!
Недалеко в стороне по входной траншее прошли два солдата. На спинах они несли термосы с обедом. Смугляк и Корень быстро поднялись и направились в роту, на ходу застегивая воротники гимнастерок. Над ними пролетел снаряд и упал сзади. Раздался взрыв. Гвардейцы оглянулись. Красивый куст смородины, под которым они лежали, валялся в стороне вверх корнями.
Янка и Смугляк долго смотрели друг другу в глаза.
*
Почти три дня подряд на переднем крае шли дожди, с грозами и без гроз. В главной траншее скопилась вода. Гвардейцы закутывались в плащ-палатки, терпеливо дежурили на огневых точках.
Однажды ночью к переднему краю роты подполз немец. Мокрый с ног До головы, он сверкал в темноте электрическим фонариком и простуженным голосом повторял одни и те же слова:
– Я плен, я плен!..
Обезоруженного перебежчика доставили в землянку командира роты. Сдавшийся в плен был унтер-офицер Йохим Бейер, длинный и тощий уроженец чехословацких Карпат. Он совершенно равнодушно относился к победам Гитлера и вообще Германии. Десять дней тому назад Бейер служил в охране армейского фронтового склада под Оршей. Потом его перебросили на передний край. Мягкий по характеру, Йохим Бейер не проявлял горячего усердия в службе и совсем не собирался затыкать собою фронтовые прорехи и дыры бесноватого фюрера. В первую мировую войну, еще молодым и сильным солдатом кайзера, он сразу же по приходе на фронт сдался в плен русским, и это спасло его от смерти. Теперь на новом месте службы Бейер вспомнил прошлое и с нетерпением ожидал удобного случая, чтобы повторить то же самое.
И желание его сегодня ночью осуществилось.
– Я не хотчу воеват, – говорил он, глядя на командира роты доверчивыми голубыми глазами. – Я искал плен.
На рассвете он уже был в штабе дивизии. Командир соединения, высокий, седоватый генерал-майор, подробно опросил перебежчика и потом развернул на столе большую карту. Комдива глубоко заинтересовал склад противника, его местонахождение. Но Бейер плохо знал военные карты и не мог показать, где именно располагается объект, интересующий советского генерала. Он назвал железнодорожную станцию и показал лес, примыкающий к ней. Там в кирпичных зданиях бывшего совхоза находился склад боепитания и продуктов мотострелковой фашистской армии.
– Болшой склад, болшой! – твердил перебежчик.
Через час к командиру дивизии были вызваны Янка Корень и Михаил Смугляк, задержавшие немца. Передав им разговор с унтером, комдив повернул лицо к Янке Корню, спросил:
– Не знакома ли вам эта станция?
– Знакома, товарищ гвардии генерал-майор! – молодцевато ответил Корень. – Я очень хорошо знаю эти места. Совхозные постройки находятся на самой границе Белоруссии и Смоленщины, в двух километрах от станции, а в пяти километрах – мое село Лужки, где я родился и вырос. Пленный верно говорит.
– Так, так, – раздумчиво проговорил комдив. – Это очень хорошо. Значит, в проводнике у вас нужды не будет. – Тут он взглянул на Смугляка. – Как вы себя чувствуете, товарищ гвардии лейтенант? Оправились от ушиба?
– Давно уже! – доложил гвардеец.
– Прекрасно. Я приготовил для вас серьезное боевое задание. Нелегкое задание, но я твердо уверен, что вы с ним справитесь. Как это сделать поговорим завтра. Потребуется большая осторожность и бдительность, Сейчас возвращайтесь в свое подразделение и начинайте осваивать полевую рацию. Можете идти!
– Есть идти! – стукнул каблуками Смугляк.
Через два дня, в темную ночь, гвардейцы на "У-2" перелетели линию фронта и высадились в тылу врага, в тридцати километрах от переднего края и в десяти – от месторасположения склада.
Теперь они уверенно шли на запад, прижимаясь к лесам, сознательно обходили проселочные дороги и населенные пункты. Смугляк нес маленькую полевую рацию, а Корень – продукты и боеприпасы. В пути они часто менялись ношами, делали короткие передышки и снова шли по лесам, в район фашистского склада.
Уже начинало светать. Огромная заря окрашивала поляны в багровый цвет. Впереди туман затянул низину, и она походила на большое мутное озеро. Вскоре показался стог свежего сена. Смугляк и Корень подошли к нему, остановились, сняли с плеч ноши.
– Давай передохнем тут, взводный! – устало проговорил Янка, расстегивая воротник гимнастерки. – Давно я не ходил так: напарился, как в бане. А может, и вздремнем трошки?
– Нет, оставим такое удовольствие! – строго взглянул на Янку Смугляк. – Пока совсем не рассвело, надо идти.
– Это верно.
Они снова зашли в лес и затерялись. Узкая продолговатая поляна разделяла зеленый массив леса на две части. В воздухе висел густой запах мха, смолы и мяты. Янка оживленно посмотрел вокруг, улыбнулся и заговорил как-то тепло, задушевно:
– Слушай, взводный, я ведь домой иду. Смотрю вот на эту поляну, на этот лес и небо – и мне все родное здесь! Вон за той большой рощей – мое село. Видишь? Верст пять еще, не больше. В другое время в гости зашли бы, кваску холодного попить.
Восход солнца застал их уже далеко от места высадки. Кругом все цвело, зеленело. Бесконечный лес наполнялся стоголосым гомоном и щебетом птиц. Мир казался необозримо просторным. Только заросшие сорняками пашни напоминали о войне, о запустении. При выходе на опушку леса Янка остановился, подумал.
– Не пойдем дальше, – неожиданно проговорил он. – Лес теперь начнется редкий. Рисковать не стоит. День проведем здесь.
Смугляк согласился.
Они расположились в березняке, возле старой тропинки, поели. Лучшее место для дневки трудно было подыскать. Вблизи ни следов, ни жилья. Глухота! Высокая густая трава стояла нетронутой. Хорошо: значит, в этих местах никто не бывает. Можно спокойно передохнуть, осмотреться и наметить план дальнейших действий.
Так думал гвардии лейтенант. Но совсем другими мыслями был занят Янка Корень. Буйное цветение природы и тишина летнего солнечного дня увлекли его в размышления. Он глядел на белые дерзкие ромашки и, словно в полусне, видел свою любимую. Сколько раз выходили они в поле собирать белые и голубые подснежники. Хорошо было Янке с Фаиной Михайловной. Две последних встречи, голубые вечера, письма! Разве забудешь это? Повернулся к Смугляку, сказал мягко:
– Опять душа тоскует! Приварила меня к сердцу своему Фаинушка. На цветы смотрю – ее вижу. Переобуваться начну – гоже она перед моими глазами. Носки она мне связала. А позавчера, перед вылетом сюда, носовой платок подарила. Вот смотри – сама вышивала. Заботливая, на все руки мастерица. Уцелею – непременно женюсь на ней. С такой легко будет шагать по жизни!
Смугляк, улыбаясь, молча смотрел на друга.
В полдень из леса на поляну неожиданно выехала повозка. В передке сидел белоголовый подросток в розовой полинялой майке. Остановив лошадь, он не спеша слез с повозки, опустил чересседельник и, взяв косу, отошел в сторону. Выбрав место, подросток поточил литовку и ловко начал косить сочный густой пырей. Знакомый звон косы и приятный хруст скашиваемой травы доносился до слуха гвардейцев. Эта картинка напомнила Михаилу дни сенокоса в подшефном совхозе. Он выезжал туда с бригадой шахтерской молодежи. Вот так же размахивая косой, молодой шахтер шел впереди всех, прокладывая широкий прокос. За ним – Тася Бушко, Степан Ковальчук и Сашка Кубарев. Живая, энергичная Тася, стройная, с алыми щеками, нагоняла Михаила и громко, чтоб слышали все, покрикивала:
– Спеши, Мишенька, пятки обрежу!
А вечерами они уходили на околицу, где собиралась совхозная и прибывшая из города молодежь. Двухрядка Сашки Кубарева, грустя и вздыхая, отзывалась в глубине леса удивительно милыми переливами. Звонкоголосая Тася безумолку пела свои любимые частушки. Михаил издали узнавал ее голос, спешил к ней.
– Опять зовет колокольчик!
Это была первая, самая чистая и самая горячая любовь Михаила. Светлый образ девушки никогда не стирался в его памяти, не уходил из его сердца. Сотни раз хотелось ему соколом лететь к шахтерскому клубу, где они встречались по вечерам. Но не было у Михаила крыльев сокола. Теперь затерялась любовь его на фронтовых дорогах. Тася, Тасенька, где же ты, милая, русоволосая певунья? Давно уже не звенел колокольчиком твой любимый голос.
Михаил так глубоко ушел в думы, что на минуту забыл, где он находится. Янка подумал, что взводный засыпает, решил не беспокоить его, продолжал наблюдение за косарем-подростком. А когда он убедился, что гвардии лейтенант не спит, пододвинулся к нему, легко коснулся его руки.
– Взводный, может, поговорим с этим хлопцем?
Смугляк словно очнулся, поднял голову.
– Не возражаю. Давай поговорим.
Спрятав в кустах рацию, они осмотрелись кругом и направились к повозке. Высокая трава заплеталась за ноги, шелестела и щелкала. Но подросток не слышал приближающихся шагов. Гвардейцы остановились в трех метрах от паренька, и Янка, приложив руку к головному убору, приветливо сказал:
– День добрый, земляк!
Косарь быстро повернулся к ним лицом и замер от удивления. Он оробел в первую минуту: черенок косы выпал из его рук, но он быстро оправился и, осмелев, пристально осмотрел подошедших. Кто же они такие? У обоих на пилотках виднелись маленькие зеленые звездочки. Вот в такой же форме был его отец, когда уходил на фронт. А может, эти незнакомые люди переоделись? Поднял глаза, спросил робко:
– А вы чьи? Наши или нет?
– Если ты считаешь Красную Армию своей, тогда мы ваши, – улыбнулся Янка. – У меня вот мать тут в Лужках живет. Может, знаешь Корень Татьяну Тимофеевну? Не знаешь? А тебя как зовут? Максимом? О, хорошее имя. Отца моего тоже так звали. Ну, садись, Максим, и расскажи нам, как вы тут поживаете?
– Плохо, – сразу и как-то по-взрослому ответил мальчик. – Хлеба нет и заработать не у кого. Одной картошкой питаемся.
– А ты с кем еще живешь?
– С сестричкой. Родители погибли: отец на фронте, а мать в городе от бомбежки. Весной полицай забрал у нас хлеб и птицу, жить совсем плохо стало. Родни тоже нет.
– А немцев много в ваших местах?
– Не очень. Они больше по городам живут. Сюда заглядывают редко: лесов боятся они. И полицаи боятся.
– Значит, партизаны есть?
– А где их нет теперь, – опять не по-мальчишески ответил Максим. Сегодня ночью эшелон пустили под откос. Слыхали? Ну вот, техники много пропало и фашистов погибло много.
– Выходит, партизаны в кукурузе не отсиживаются.
Максим улыбнулся. Ему понравились слова Корня. "Хорошие дядьки", подумал. И тут же спросил:
– А вы куда идете?
– Будем здесь армию ждать, – пояснил Янка, поглаживая круглый подбородок. – Нам бы устроиться где-нибудь, отдохнуть. Двое суток в дороге. А приютиться пока еще негде.
– А вы к нам на хутор идите. У нас тихо.
Смугляк, сидевший рядом и внимательно изучавший Максима, покашлял. Янка повернулся к нему и вопросительно посмотрел в глаза.
– Как ты думаешь, взводный?
– Пожалуй, можно.
– Тогда вот что, Максим, – поднялся Янка, – заваливай нас травой и вези на хутор. Да смотри, чтобы ни один посторонний глаз не видел.
Максим подошел к повозке.
– Ладно. Телега большая и травы хватит. А людей вам бояться не надо. Ложитесь рядом.
Минут через десять повозка, доверху нагруженная свежей, пахучей травой, тронулась и вскоре затерялась в березняке.
*
Полесский хутор спрятался в глубине леса, видимый только с севера в узкий коридор просеки. С двух сторон к нему полудугой подступало болото, с третьей – сосновый бор и проселочная дорога, когда-то гладкая, разъезженная, а теперь заросшая муравой.
Палаша сидела на крыльце лесного домика и поджидала Максима. "Может, случилось что?" – думала она. Но, увидев подъезжающую повозку, обрадовалась. Сорвалась с крыльца и побежала навстречу.
– Что так долго ездил? – спросила она, укоризненно взглянув на Максима. – Не беда ли какая приключилась?
– Никакой беды. Палаша. Просто далеко уезжал. – И, остановив у крыльца Гнедуху, спросил: – А ты боялась одна? Больше так далеко не поеду. Не сердись.
– Я не сержусь. Полицай приезжал к нам, Петро Рудь.
– Приезжал? А зачем, не сказал?
– Сказал, чтобы к вечеру я в Лужки пришла.
Поняв, что в хуторе никого нет, Янка сбросил с себя траву и быстро вылез из повозки. За ним последовал и Смугляк. Это было так неожиданно, что Палаша вскрикнула и попятилась назад. Максим бросился к ней, начал успокаивать:
– Это наши, Палаша. Веди их в хату.
Максим отпряг Гнедуху и привязал ее к кормушке, затем закрыл в сарай повозку и тоже вошел в домик. Палаша уже познакомилась с военными, сидела у окна, рассказывая им о хуторе. Максим помыл руки и присел к окну, рядом с Палашей.
– Может, картошки молодой сварить? – спросил он у гостей. – Больше у нас ничего нет.
– Спасибо, дружище! – поблагодарил его Михаил. – Продукты у нас есть, а когда не будет, у полицая возьмем. – Он вынул из вещевого мешка большой кусок желтоватого сала, отрезал несколько ломтиков и подал Палаше. Поджарить сможешь?
Палаша смутилась, покраснела.
– Смогу. Неси щепки, Максим, на растопку.
После завтрака мужчины вышли во двор, а Палаша стала собираться в Лужки. Янка, взяв автомат, направился провожать ее. Возле низенькой, прокопченой бани он остановился:
– У меня просьба к тебе, Палаша.
Она по-своему поняла эти слова, нахмурила брови.
– Знаю. Пусть железом пытают – не выдам.
– Это хорошо, Палаша! – похвалил ее Янка. – Но я не об этом. В Лужках у меня мать живет. Сельсовет знаешь где? Так вот рядом, в маленькой хате.
– Тетя Таня? – оживилась Палаша. – Знаю, знаю. Я с вашей сестрой Машей в школе училась. Недавно я видела тетю Таню. Плохо она живет: глаза слабые, руки болят. А Машу немцы насильно в Германию вывезли. Вот она рада будет вашему приходу!
Янка опустил голову, вздохнул.
– Так вот что, Палаша, – попросил Янка, – увидишь мать – обо мне ни слова. Не надо тревожить старушку. Все равно я сейчас ничем помочь ей не могу, а встречаться нам нельзя. Мы по делу тут.
– Понятно, – кивнула головой Палаша.
Тем временем Смугляк разговаривал с Максимом. Максим рассказывал, как умерла мать от раны и как им трудно жилось первое время без матери. Ему тогда было одиннадцать с половиной лет, а Палаше пятнадцать.
– И вы одни жили?
– Нет, тетя Тася с нами жила. А потом ушла. Она мне интересную книжку подарила: "Тарас Бульба". Я три раза прочитал ее. Понравилась.
Он принес из домика книгу и раскрыл ее. На первой странице в уголке Смугляк увидел надпись: "Маленькому Максиму от тети Таси Бушко на память". Смугляк не поверил своим глазам. Прочитал еще раз, присмотрелся к почерку. Да, это ее почерк: крупный, простой. Он был поражен и обрадован неожиданностью. Максим заметил это. Побежал в хату, быстро вернулся.
– А вот ее карточка, – сказал Максим.
– Смугляк взял из его рук маленькую фронтовую фотокарточку и долго, не отрываясь, смотрел на нее. Военная форма. Из-под пилотки выбились русые кудряшки. Перед его глазами была Тася Бушко.
– Тасенька! – прошептал Смугляк, не отрывая глаз от фотографии, от милого лица. – Жива ли ты, русоволосая голубка?
Максиму послышалось, что Смугляк спрашивает его. Он ответил:
– Жива, жива! Ее привел к нам военный. Это в прошлом году было. Я все помню. Тетя была ранена в ногу и не могла идти. Она не плакала, а только стонала. Потом военный ушел, а тетя Тася осталась. Она жила у нас всю зиму. Форму ее мы спрятали. Полицаи и немцы два раза приходили к нам. Мы сказали им, что это мамина сестра, что ранена она во время работы в поле.
– И куда же она ушла? – волнуясь, спросил Смугляк.
– Куда ушла? Не знаю. Я давно уже не видел ее.
Смугляк понял, что Тася жива, крепко обнял Максима.
– Обрадовал ты меня, юный друг!
Подошел Янка. Увидав фотографию в руках Михаила, многозначительно улыбнулся:
– Хорошая девушка! Тебе бы такую, взводный.
Смугляк ничего не ответил на шутку товарища. Янка понял, что взводный чем-то озабочен, и не стал ему мешать. Отвел в сторонку Максима, вполголоса спросил его:
– Ты давно знаешь Петра Рудя?
– Давно. До войны он в магазине торговал, в Лужках. А теперь ходит во всем немецком и усы отрастил. А морда красная, как свекла. – Максим сжал кулаки и положил их на щеки. – Вот такая. Противный. Он наших выдает фашистам. Его все боятся в Лужках и ненавидят.
Янка стоял, прислонившись к яблоне, молча слушал. Вспомнились школьные годы. Он сидел рядом с Рудем на одной парте, помогал ему решать задачи. А вечером, после уроков, они катались с ледяной горы на санках. Рудь носил черный полушубок и хорошие валенки, а Корень – старые, материны. Петро, отец которого имел свою мельницу и кузницу, смотрел на Янку свысока и в спорах всегда называл его "оборванцем". Янке было обидно, и все же он помогал Петру решать задачи.
"Эх, Янка, Янка! – подумал о себе Корень, – каким ты был глупым и слепым. Ты вместе с будущим полицаем сидел на одной парте и помогал ему. А теперь он служит фашистам. Паршивая душонка! Как бы я хотел встретиться с ним! Я бы посмотрел, у кого раньше затрясутся поджилки!"
Поднял голову, снова спросил Максима:
– А кроме Рудя, у вас еще кто-нибудь бывает на хуторе?
– Бывают, только ночью. Приходят и что-то говорят Палаше. Она уходит с ними в лес. Потом Палаша возвращается и наказывает мне, чтобы я никому не говорил об этом. Но я все знаю. Это партизаны.
– Вот как! А зачем же ты мне сказал?
– Но вы же наши! – искренне проговорил Максим. – Я знаю...
Янка повернулся к Смугляку:
– Ты понимаешь теперь, как мы устроились?
– Понимаю, Янка, – поднялся Смугляк. – Мне кажется, что немцы и полицаи не подозревают ребят в связях с партизанами. А ты, Максим, никому больше не рассказывай о партизанах. Понимаешь почему? Тайна это. Нельзя раскрывать ее.
– Знаю. Это я только вам сказал.
Начинался вечер. Первые голубые сумерки наполнили лес, повисли над болотом. Михаил и Янка вышли на тропинку, постояли, потом направились в сторону Лужков.
Янка был задумчивый и сумрачный. Совсем недавно он проходил по этой тропинке открыто, как хозяин, а теперь – прячется в кустах. И где? Возле родного дома. Мало того, Рудь может выследить его и в любую минуту вздернуть на виселицу возле той самой школы, где они учились Как меняются времена!
Янка рассек воздух рукой, зло проговорил:
– Подлец! Трус! Предатель!
– Это кого ты так отчитываешь? – остановился Смугляк.
– Одного полицая. Ты понимаешь, обидно: вместе учились когда-то... Ну, подожди же, предатель!
На повороте дороги показалась Палаша. Она шла не быстро, помахивая загорелыми руками. Голубая полинявшая косынка сбилась с головы, волосы растрепались. Янка вышел из-за дерева, поманил ее рукой к себе. Палаша подошла. Вид у нее был печальный.
– Ну, что? Зачем вызывал Рудь? – спросил Янка.
По щекам Палаши потекли слезы.
– Заставляет корову отвести на бойню. Я стала упрашивать его. Как же, говорю, мы жить будем, у нас ничего нет, а он толкнул меня в грудь и крикнул: "Не ной, собачонка! Чтоб завтра же корова в Лужках была, на бойне!" И я ушла.
Янка скрипнул зубами, побагровел:
– Не плач, Палаша. Он не успеет взять у вас корову. Мы уберем его, сегодня же уберем! Только ты скажи: один он в Лужках или еще полицаи есть? Один? Ну, и не плач.
Через час они вернулись в хутор.
*
Поздно вечером пошел дождь. Розовая угловатая молния рассекала черную тучу, ярко озаряя землю. Гром ударял сразу же после вспышки молнии резко, раскатисто. Крупные капли дождя стучали по крышам амбаров и домиков села, стекали в канавки, пузырились.
Вымокший до последней нитки, Янка пробрался к своей родной хате и не узнал ее. Крыша сдвинулась на бок, как шапка у деда Михася, левое окно заколочено горбылями. Никто не встретил Янку, даже старый Барбос не залаял, не прозвенел цепью. "Видно, подох", – подумал Янка, подкрадываясь к маленькому окну, в котором мерцал слабый огонек.
Несколько минут он стоял под стеной, прислушиваясь. Потом осторожно припал к окну, всмотрелся. За столом сидели два немецких солдата, жадно ели картошку и консервы. В правом углу – кровать, та самая, на которой Янка спал совсем недавно. Тогда рядом с кроватью стояла этажерка со стопочкой книг, а теперь ее убрали, и на этом месте виднелись два фашистских автомата.
Янка перевел взгляд на двери, на печку. Тут он увидел мать. Сложив на груди руки, седая и уставшая, она стояла, прислонившись к печке, и задумчиво смотрела в угол. Янку будто пригвоздили к окну. Сердце его часто забилось, к горлу подкатились слезы. Он на минуту забылся, безотрадно, не моргающими глазами смотрел на мать, и ему хотелось крикнуть, несмотря на опасность:
– Ма-ма!
Но Янка сдержался, отшатнулся от окна, глотнул воздух и стал прислушиваться к стуку своего сердца. Что же делать? Зайти в хату и перестрелять ненавистных фашистов? А что это даст? Тогда он ничего не узнает о складе, перепугает мать, больше того – ее завтра схватят гестаповцы, будут пытать, мучить, издеваться. Нет, это не подвиг!
Снова ударил гром, и дождь полил еще сильнее. Янка оттолкнулся от стены и быстро побежал по огородам. Возле домика деда Михася, отца матери, он незаметно пробрался в сарай, куда по ночам дед Михась выходил присмотреть корову. Притих. Стоять пришлось долго и терпеливо. Выйдет дед или не выйдет?
По полуночи послышался скрип двери и знакомые шаги. Янка притаился. Дед Михась вышел на середину сарая, зажег щепку. Янка тихо позвал:
– Дедушка!
Увидев человека с автоматом, дед застыл на месте. Щепка упала к его ногам, продолжая гореть и дымиться.
– Это я, дедушка, Янка. Не бойся!
– Ты, Янка? Откуда, в такую пору?
Дед Михась подошел ближе, обнял внука.
– По делу я, дедушка. Немцы есть у вас?
– Нет. Они в поповском доме стоят, – робко шептал старик, не понимая, по какому делу внук явился. – Целая рота их. Мост и склады они охраняют.
– А Рудь в своем доме живет?
– Нет, при школе, там, где учитель жил.
– Один?
– Пока один. Собирается венчаться с Машкой. Помнишь ее? На маслозаводе работала, спекуляцией занималась.
Янка попросил деда проводить его до Рудя. Старик согласился. Зашел в хату, одел дождевик и появился в огороде. Через несколько минут они стояли на крыльце школьного здания. Дождь не переставал стучать по крыше и стеклам окон. Был второй час ночи. Дед Михась постучал в двери. Никто не отзывался. Старик постучал сильнее. Внутренняя дверь тихо скрипнула. Недовольный, полусонный Рудь, сопя и кашляя, вышел в сени.
– Кто там? – спросил он сердито.
– Я, Петро Кузьмич, – Михась Бандура. Не узнаешь?
– Почему ночью? Дня не хватает?
– Важное дело, Петро Кузьмич.
Рудь снял запор, буркнул:
– Заходи и обожди в сенях, я зажгу свет.
Янка прижался к деду, шепнул на ухо.
– Теперь иди. Маме обо мне ни слова!
Дед Михась вернулся домой, а Янка зашел в комнату. Рудь что-то ворчал, долго копался с лампой, наконец, повернулся к двери и остолбенел. Корень, мокрый и суровый, смотрел на него в упор, крепко держа в руках автомат. Страх овладел полицаем. Застигнутый врасплох, он окончательно растерялся, не мог выговорить слова. Ловил ртом воздух и дрожал всем телом, как пес на морозе.
– Пощади. Янка, пощади! – наконец выговорил он.
Корень уничтожающе глядел на полицая, сдерживая гнев.
– Я не убийца, Рудь! – сказал он. – Одевайся и пойдем. Быстро!
– Сейчас, Янка, сейчас! – хрипел Рудь, совсем теряя рассудок. Руки его тряслись, лицо стало белым, веки нервно дергались. Он долго искал брюки и френч, хотя они лежали рядом на скамейке.
Корень не сводил с него дула автомата. "Выпустить короткую очередь в этого ожиревшего фашистского холопа – и все, на душе будет легче", подумал Янка. Но этот трусливый иуда должен рассказать сначала, где находится склад врага и какими силами он охраняется. Кто же может лучше рассказать об этом, как не он, полицай!?
– Выходи! – приказал ему Янка, когда Рудь оделся. – И не попробуй бежать или кричать – сразу пристрелю!
По-прежнему лил дождь, по-прежнему было темно и тихо в Лужках. Огородами Корень провел полицая на зады деревни. Где-то в стороне с запада подходил поезд. Глухо стучали колеса. Перед железнодорожным мостом машинист дал длинный гудок. Хриплое эхо прокатилось над речкой и оборвалось в мокрых лесах.
– Стой! – приказал Янка полицаю.
Рудь упал на колени, заныл:
– Пощади, Янка, во имя нашей прежней дружбы. Я искуплю свою вину, сделаю все, что тебе нужно... Пощади, Янка!
– Что ты знаешь о немецком складе? – спросил его Корень.
– Все знаю, Янка, все.
Он, не задумываясь, рассказал, в каких зданиях размещаются фашистские склады и какими силами они охраняются. Нет, недаром генерал послал гвардейцев в тыл врага! Немецкие склады, где служил когда-то пленный Йохим Бейер, снабжают боеприпасами две действующие армии. Три автобатальона днем и ночью вывозят на передний край ящики снарядов и мин. Партизаны несколько раз пытались взорвать смертоносные запасы врага, но не могли подойти к ним, несли большие потери. Усиленная рота автоматчиков и три бронемашины охраняли склады.