Текст книги "Сабля Лазо"
Автор книги: Василий Никонов
Жанр:
Детские приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– За так с четвертаком, – подмигивает Тимка. – На-ка помахай, мне в дом сходить надо.
– Слушай! – Кирька тянется к Тимкиному уху. – Говорят, поп донос написал на всех, кто партизанам помогает.
– Слыхал.
– Вот бы тяпнуть.
– Хорошо бы, – соглашается Тимка. – Ну, ты коли дрова. Мы поищем.
– С кем?
– С Павлинкой.
– И она тут?
– Тут. Полы моет.
– Поди ж ты! – крутит картузом Кирька. – Не сговаривались, а разом прикатили.
– Потому и пришли, што своих жалко.
Тимка вроде попить пошел. Берет ковш, лезет в кадку. А в ней воды на самом донышке. Гремит ковшик по пустому дну, попадью будит.
– Што ты там, Павлинушка?
– Спите, матушка, спите. Я сейчас по воду сбегаю.
А сама на божницу глазами показывает.
– Што там? – не понимает Тимка. – Лампадка тухнет?
Павлинка ничего не говорит, все руками показывает. Догадался Тимка, к божнице тянется. А божница высокая, не достанешь. Хоть на цыпочках, хоть как. Нужно стул иль табуретку подставить.
Надо бы Павлинке стул поднести, а ее страх взял – бога вспомнила. Смотрит на нее дева Мария, скорбно так, жалобно, вот-вот слезы покатятся. Мерещится Павлинке, будто дева Мария головой покачивает, губами шевелит: «Бога побойся, Павлинка, гореть тебе в геене огненной!»
Не помнит она, как за дверь выскочила, калиткой хлобыстнула. Бежит, сама не знает куда. У Тургинки едва очнулась.
Оглядывается – Кирька рядом стоит, за рукав тянет.
– Чего ты, Павлинка. Иди полы домывать. Неровен час – попадья хватится.
Идет Павлинка, а ноги будто ватные, не слышно их. Губы словно молоко с водой. Все молитвы со страху забыла.
– Што Тимка делает?
– Тимка – тю-тю! – смеется Кирька. – Ищи ветра в поле. И бумажка тю-тю. Поняла?
– И ты знаешь?
– «Знаешь», – выпячивает живот Кирька. – Никакую тайну от меня не спрячешь.
– Тогда идем, – торопит Павлинка.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В ТАЙГЕУ Кирьки мать тяжело заболела. С каждым днем ей все хуже и хуже. Бабушка не дремлет возле дочки. Подслеповата бабушка, ощупью по избе ходит. Кирьку всяко ругает: никогда варнака дома нет.
Ни ворожба, ни травы не помогают мамке. Сохнет и сохнет. Криком кричит, особо когда солнце на закате. Голову, говорит, ломит, сердце останавливается.
Отец вторую неделю без хлеба сидит. Бабушка одного Кирьку в тайгу гонит. А Кирька боится. Тайги боится, волков, дезертиров. Их, сказывают, по лесам – тьма-тьмущая.
Просит Кирька Тимку вместе к отцу сходить. Тимке не очень-то хочется, но товарищу надо помочь.
Губановское зимовье на Гремучем Ключе стоит, дорога туда до Сенной пади проложена. В другую сторону от Каменного хребта, от маньчжурской границы. Верст пять в тайгу идет, если не больше. Остальные двадцать – тропой шагать надо. По топям и гарям, через хребты и речушки. Кто не знает, мигом заблудится.
Тихон Лукич умеет прятаться. «Но лучше бы не прятался, а честно сказал, за кого он: за красных или за белых», – думает Тимка.
Он и Кирька выходят по-раннему. Собаки и те еще не проснулись, одни петухи орут.
Прохладно за селом, сумрачно. Туман в долинах густой-густой. Орлиная падь будто сливками облита. Кажется ребятам, что облака на землю спускаются. Холодно им на небе, вот и решили погреться. Это все Тимка сочиняет. Как начнет выдумывать, удержу нет.
– Ловко у нас вышло, – радуется Кирька. – Никто не видел, как мы из села шмыганули. И мамка так наказывала: берегись, говорит, Кирька, стороннего глаза.
Мешки у ребят нелегкие. Тимка лямки широкие смастерил, тесемкой на груди перехватил. А Кирька поленился. Лямки у него тонкие, веревочные. Режут веревки тело, с плеч сваливаются. Пыхтит Кирька, морщится, то и дело мешок поддергивает. Еле-еле на хребет залез.
Дивный вид открывается с Поднебесного хребта. Село будто в горы влеплено. Вокруг сосны зеленеют, Тургинка словно ершовская сабля блестит. Скалы над рекой острые, ветрами точены, ровно клыки кабаржиные. И Зарод как на ладони стоит, и Шумный хорошо виден – серебряной рябью покрыт. Как ни взгляни, все искрится.
Солнышко только что над хребтом засияло. Поздновато проснулось. Тимка с Кирькой десять верст отмахали. Вот и сидят, отдыхают.
Но сколько ни отдыхай, а идти надо.
– Тронулись, Кирька?
– Пошли.
Едва с хребта спустились, у Кирьки опять мешок на землю просится. Если и дальше так будет, на полпути придется заночевать.
– Дай-ка мешок, – предлагает Тимка. – Снимай, снимай, не разговаривай!
– Зачем?
– Сейчас узнаешь.
Тимка поднимает неудобный Кирькин мешок, взваливает на плечи.
– Бери мой. Шагом марш!..
«Выручает, – думает Кирька. – Спасибо».
Час идут, второй, третий. Кирьке и Тимкин мешок в тягость. Не ходок он, что говорить, ноги дрожат, руки отваливаются, плечи огнем горят. Брякнуться бы сейчас под сосенку, захрапеть до вечера. Глядишь, по холодку легче будет.
Тимка замечает, как друг его киснет, опять надо что-то придумывать.
– Кирька, ты какие сказки знаешь?
– Разные.
– Смешные?
– Если про попов сказывать – живот надорвешь.
– Расскажи, которые смешные. А я стих прочитаю, про ямщика.
Не разгадать Кирьке Тимкину уловку. Тимка сам все сказки знает, а все равно смеется. Которые повторить просит.
И Кирьке легче становится.
Так и шагают с горы на гору, из пади в падь. Отдохнут, сухарики погрызут, водички родниковой попьют. И снова в путь-дорогу.
Тайга сегодня шумливая, лохматая. Ветер то поверху пролетит, то понизу проскачет. Сосны сейчас же заговорят, зашушукаются. Дерево к дереву клонится, ветка к ветке припадает. А потом опять вдруг стихнут.
В лесу все есть: рябчики, тетерева, козы. Не боятся они ребят, наоборот, поддразнивают. Хлопнет крыльями глухарь, зашумит по лесу – у Кирьки враз колени сгибаются.
Ни дезертиры, ни разбойники по дороге не попадаются. А уж если б набрели на них – прощай, губановская мука.
С последнего перевала ребята спускаются незаметно. Теперь только падушку[1]1
Падушка – падь.
[Закрыть] перейти, по увалу немного прошагать, в сторону от дороги свернуть. Там у ключика зимовьюшка стоит. Прочная зимовьюшка, теплая, в любой мороз не застудишься.
– Прибыли, Кирька!
Вдруг по лесу выстрел шарахнулся. Гулкий, перекатистый. Сразу можно определить: винтовочный выстрел.
Тимка на Кирьку смотрит, Кирька на Тимку. Этого еще не хватало! Все шло хорошо, и на тебе...
– Что делать, Тимка, – трясется Кирька. – Назад удирать?
– Ну да, за этим и шли! Сядь под эту сосну, сиди, пока не приду. И никуда, чтоб ни случилось. Понял?
– Ладно, только скорее, – стучит зубами Кирька.
Тимка прямиком через увал идет, не опасается. Кто бы там ни был, в мальчишку стрелять не станут. Разве шальная пуля заденет. Так от нее никаких заговоров нет.
Все ж перед спуском на ту сторону Тимка минут пять за сосняком прячется, местность осматривает. Отец его так учил. Хочешь увидеть зверя – меньше ходи, больше смотри да слушай. И человека одинаково: где-нибудь да вынырнет.
Смотрит Тимка и понять не может. Недалеко от него, на сосновой полянке, или человек или зверь копошится. А то кажется, будто двое их.
И в самом деле, двое. Вот один поднялся, потянул куда-то второго волоком, потом распрямился, винтовку на плечо вскинул, прочь зашагал.
Страшно Тимке и любопытно. Спуститься надо, посмотреть.
Внизу, перед поляной, болотина сверкает. Нужно с кочки на кочку прыгать, чтоб штаны не замочить. Ногам-то все равно: босые. А штаны сушить придется.
В болотине, под замшелой колодой – сразу и не увидишь – человек лежит, китаец. Молодой, тощий, скуластый. Бороденка кверху торчит.
У Тимки волосы дыбом, сердце тук– тук! Руки, ноги не шевелятся: кажется Тимке, китаец глаз приоткрыл.
«Маманя! – хочет крикнуть Тимка. – Мамочка!..»
Хочет, а боится.
«Беги! Беги! – стучит Тимкино сердце. – Беги, пока не поздно! И тебя убьют».
А китаец и вправду глаз приоткрыл. По щеке слезинка скатилась. И вдруг Тимку заметил, дернулся, второй глаз открыл. Губами пошевелил.
Приблизился Тимка, переступил по ржавой воде, опустился на корточки перед колодиной. Услышал шепот китайца:
– Твоя моя боися нету... Моя Ван Ли еся... моя твой знай... твой Тимка зовися... Губан моя убивай, золото карапчи...
Ван Ли?! Как же Тимка не узнал его? Контрабандист Ван Ли?! Тот, что на другом конца Межгорья живет, золотом торгует. Не раз, бывало, Тимку леденцами угощал, пампушками на пару. «Твоя, кушай, холосо кушай!» Значит, дядя Тихон его подкараулил... Постой, постой! Про какого Тихона Брянцев с Копачом говорили, золото поминали? Неужто?.. Так вот чем Кирькин отец занимается?!
«Беги! Беги! – надрывается сердце. – Убьет! Убьет!»
Нет, не побежит Тимка, будь что будет. Человек при смерти, может, помощь какая нужна. Мало ли что бывает.
– Ходи, Тимка, ходи, – шепчет Ван Ли. – Я твоя говоли надо...
Тимка еще ближе подался. Китаец почти весь в воде, чудом каким-то еще не захлебнулся ржавой мутью, – видно, кочка под голову попала.
Ван Ли закрывает глаза, силится что-то припомнить.
– ...Моя, Тимка, золото еся... его эта... эта... сама больсой, голова нету... Залода еся. Твоя мая мадама давай... своя мал-мала бели... Губана, Копача сорочи еся. Твоя клугом говоли... Шанго?
– Шанго, шанго! – кивает Тимка, сдерживая дрожь.
Китаец успокаивается. Последние слова сказал – это видно. Тимка хоть и молод, а знает уже, как умирают люди.
Сейчас Тимка не чувствует никакого страха. Если б появился дядя Тихон с винтовкой, он крикнул бы ему: «Вы убийца! Кирька ваш бандитов боится, а вы... вы сами бандюга!»
Наверно, дядя Тихон застрелил бы и Тимку. Ну и пусть, если за правду.
Тимка думает и смотрит на убитого китайца.
ТИХОН ЛУКИЧТихон Лукич замечает ребят шагов за триста. Первое, что приходит ему в голову, – мысль о Ван Ли. Но тут же Губанов успокаивает себя. Не от болотины вышли ребята, да и не могли они ничего увидеть. Разве только выстрел слышали. Но выстрел в тайге – обычное дело...
«Конечно, нехорошо убивать человека, – думает Губанов. – Но если рассудить здраво, где ты за минуту заработаешь столько денег? Иногда так подфартит – год безбедно жить можно».
Отец Губанова был машинистом, поезда водил. Хорошая специальность, рабочая. И сына мечтал к машинам пристроить. Да не хотел Тихон мазутом мазаться, вышло так, что в бандиты подался.
Не сразу Губанов бандитом стал. В лесничестве, куда он по первости определился, Тихон Лукич прибыльно жил. Своя власть – свои законы. То, глядишь, лося завалит, то изюбря подсечет. Зимой так совсем приволье. Сайбу срубит, амбарушку такую из лиственниц, двух-трех убитых зверей в нее запрячет. А потом шепнет кому надо: «Денежки на кон, мясо там-то лежит».
Ладно получалось: и капитал рос, и хозяйство прибывало.
Однажды кто-то донес на Губанова, какой-то завистливый человек. Выследили Тихона Лукича, скрутили, в каталажку сунули. Потом в суд повели. Еле-еле откупился.
Выгнали Губанова из лесничества, он в Межгорье подался. Тут дружок-приятель подвернулся, шепчет на ухо: «Не тех зверей, Тихон Лукич, валишь». – «А каких надо?» – «Пойдем в тайгу, увидишь».
Пошли приятели на тропу, подстерегли двух спиртоносов, тех, что из Маньчжурии спирт контрабандой носили. Деньги, правда, не ахти какие взяли. Да вскоре золотишник подвернулся. Это дело покрупнее было...
Золото – дело приворожливое, бандиты его, словно акулы кровь, чуют. И прилипчивое, одному не справиться: добывать-сбывать надо. Мало-помалу Копач в перекупщики ввязался.
Однажды в схватке убили дружка, теперь Тихон Лукич сам себе командир, сам себе армия. При деньжишках, думает он, и с красными, и с белыми жить можно. Шут с ним, чья возьмет.
С китайцем они хорошо поработали. Не надо бы его убивать, да хороший куш приволок. Не выдержал Тихон Лукич, жадность одолела.
С Копачом тоже как-то надо кончать, все время цену сбивает. Один раз попробовал, не удалось: Прокоп Егорыч смекнул. Я, говорит, всех мертвецов твоих на ноги подниму, в тюрьме сгниешь. А стрелять и я мастак.
Так бы ничего, только скука заедает. Хуже комара, хуже мошки. Звери и те обществом живут, горе и радость меж собой делят. Волки и те... Да что говорить: хуже волка живет он, Губанов.
Посмотрится Тихон Лукич в стоячую воду – зажмурится с тоски. В сорок лет жить да жить. А у него пролысины через всю макушку, меж ними волосенки редкие торчат. Бородка тоже с проседью, нос широкий, синий, на грушу походит. Спирт, он веселит, да не красит...
Кирька с Тимкой на нарах сидят, Тихон Лукич тесто месит. Решил он лепешек испечь, галушек сварить. Так хлебного захотелось, аж слюнки текут.
Ребят Тихон Лукич угощает вяленым мясом, соленой рыбой, прошлогодней брусникой. Исподволь новостями интересуется. Кирька вспоминает все события, что случились после того, как они с матерью три дня здесь жили. Рыбу ловили, коз стреляли, рябчиков, сохатых. Цумугун ели – костный мозг лосиный. Вот вкуснятина! Ни за что одной лодыжки не съешь.
А теперь вот мать болеет. Если б можно, надо б отцу мать проведать. А то умрет – и не свидятся.
– Даст бог – поправится, – успокаивает Губанов. – Я ей панты пошлю, сразу встанет.
Лепешки раскатаны; Губанов шлепает их на горячую печку, и от куска, что остался, отщипывает маленькие кусочки теста. Вот-вот закипит вода в котелке. Тихон Лукич бросит в нее отщипанные кусочки, посолит, заправит диким луком и, по готовности, будет есть.
– Ты, Тимоха, как живешь? – интересуется Тихон Лукич.
– Так, серединка на половинку. – Тимка не может смотреть на руки Губанова. «Человека убил – и хоть бы хны. Галушки станет жрать, бандитская морда. Был бы наган, тут бы и пристукнул».
– Отец не объявился?
– Не-е.
– Объявится, – уверяет Тихон Лукич. – Где-нито в тайге блукает, как я, грешный. Оно и правда, умирать никому неохота. Хоть до меня, хоть до него доведись. И убивать неохота. Вот и прячутся людишки друг от друга.
«Да уж неохота, – злится Тимка. – Сейчас одного кокнул».
– А мы, батя, выстрел слыхали, – Кирька набивает рот брусникой. – Недалеко кто-то стрелил.
– Охотник какой-нибудь. – Губанов осторожно снимает котелок. – Голодные ныне, вот и шастают по тайге. Оружья много, и патронов не занимать.
– А Тимка говорит – бандиты.
– Может, и бандиты. – Тихон Лукич склоняется над котелком. – Тут всякой дряни хватает.
Покончив с одним котелком, Тихон Лукич готовит галушки на второй. Потом садится на порог, привычно сворачивает цигарку. В животе от съестного тепло и сытно, приятно отрыгается.
Попыхивая самосадом, Тихон Лукич начинает переваривать события, рассказанные сыном. По всему видать, жмут семеновцы красных. Наверно, из Маньчжурии подкрепление подоспело. Теперь красным надо подмогу искать. Так и будут биться до последнего. А он, Тихон Губанов, в сторонке посидит.
Эта мысль с минуту веселит Тихона Лукича.
Каждому событию Тихон Лукич дает свою, губановскую оценку. И оценки эти всегда верны, потому что спорить ему не с кем.
ДРАКА НА КЛЮЧЕОбратный путь для ребят не легче. Тихон Лукич нагрузил их рыбой, мясом, ягодами. Очень жалел, что Кирька лошадь не достал. На лошади пудов семь можно увезти.
Теперь и у Кирьки лямки широкие, отец наладил. И груз у них одинаковый. Все как вчера было, только разговора нет.
Нет разговора у Тимки с Кирькой, полдороги молчком идут. Тимка одну думу думает: несет Кирька Ван-Линово золото или нет? Должен бы нести. А вот как проверить – неизвестно.
– Тимка, расскажи стишок про ямщика, – просит Кирька. – Знаешь, какой он жалостливый. «Жгуч мороз трескучий, на дворе темно, серебристый иней запушил окно...» Дальше как?
– Не помню.
– Ну, сказку про попа.
– Отстань!
Не может понять Кирька, что с другом случилось.
– За што сердишься, Тимка?
– Молчи.
– У, злюка-бука!
Не хочется Кирьке молчать. У него в Мешке такое лежит, такое... Что панты? На то, что у Кирьки есть, сто пантов можно купить. Тысячу!
Тимка не знает, как дело было. Кирьку отец ночью разбудил, на двор с ним вышел. В кусты отвел, холщовый мешочек дал подержать. Маленький мешочек, тяжелый.
– Золото, папаня? – шепчет Кирька.
– Оно, сынок. В твой мешок на самое дно положу. Я тут жилу нащупал... Матери отдай, пусть перекупщикам сплавит. Не Копачу, другому кому-нито. Харчей, каких надо, купите, муки побольше. У Козулина берите. Тимке – ни гу-гу!
Дурак он, что ли, – Тимке говорить...
Тимка впереди идет, Кирька сзади плетется. До Межгорья уже недалеко. Скоро то место будет, где они первый раз отдыхали. Сухой ключ называется. И правда, сухой: вода в нем то бежит, то прячется. Отвернешь камень, а из-под него – буль-буль!..
Тимка сразу увидел – их место занято. Сидят у ключика двое, рядом лошади пасутся. И что-то поблескивает, не разобрать что.
Кирька затрясся:
– Бандиты, Тимка, бежим! Мешки отнимут!
Тимке тоже не по себе: до сих пор китаец в глазах стоит. А что, если в самом деле бандиты?
– Бежим, Тимка!..
Дурной Кирька! Куда бежать? У них лошади и винтовки. А тут мешки, будь они прокляты!
– Замри, припадошный! – грозится Тимка. – Сиди здесь, не рыпайся. Пойду разведаю.
Сворачивает Тимка с дороги, с косогора в низинку спускается: решает с версту круголя дать, зайти так, чтоб ветер на него был.
Шагов за пятьсот узнает Тимка, кто у дороги сидит: Копач с Брянцевым. У Брянцева очки золотые. Чуть повернется, они поблескивают...
«Худо наше дело, – думает Тимка. – От этих не ускачешь, сразу постромки обрежут. Ну, была – не была! Ближе подползу...»
Копач с Брянцевым на травке полеживают. Разговор меж ними интересный идет.
– Ты, Копач, – волк серый, – лениво тянет Брянцев, – а я, милейший, в Питере закалялся. Мы с Семеновым Ленина хотели прикончить, чуть-чуть не вышло. Там я пролетарского духу нюхнул. А дух у них портяночный, крепкий, всей России голову кружит.
– Не пойму штой-то разговоров твоих, – отвечает Копач. – Говори прямо, к чему гнешь?
– А к тому, сударь, что спета наша с тобой песенка, аминь, – как говорят попики. Ну, постреляем еще год-полтора, перевешаем тысяч сто-двести беспорточных «товарищей». А дальше что? Самим стреляться?
– Это как же? – мычит Копач. – Не позволю!..
– Вот именно, – ухмыляется Брянцев. – Как у Салтыкова-Щедрина. Откуда река? Убрать реку!.. Всю Россию не перестреляешь, к сожалению, и не перевешаешь. Живучи «товарищи».
– Врешь, Борис! – Копач вздымает волосатые кулаки. – На Руси не одни голоштанники, хозяева тоже есть. Возьми Сибирь нашу, везде хозяева. Што ни двор – хозяин справный, нашей веры. И в нем дух сидит нашенский, хозяйский!
– М-да! – чмокает Брянцев. – Но песенка наша все же спета, А потому добывай золотишко – и дуй поближе к Маньчжурии... Правда, в эту среду мы еще порезвимся...
Тимка назад пополз. А в голову кровь стучит, словно молотки по наковальне: «В среду! В среду! Что же будет в среду?»
От волнения не может Тимка вспомнить, какой день сегодня. Не то понедельник, не то вторник. «У Кирьки спрошу, если што – домой лететь надо».
Кружным путем миновали Тимка и Кирька Сухой ключ и только на перевале, у родника, оглянулись. Увидели, что двое всадников маячат вдалеке, туда едут, откуда ребята шли. «А потому добывай золотишко...»– вспоминает Тимка слова Брянцева. – Такие же они бандиты, как Тихон...»
– Стой, Кирька, отдых! – командует Тимка. – Снимай мешок. Потолковать надо.
– Про што?
– Сам знаешь...
– Ну, говори.
– Выкладывай золото, Губан!
– Што? Какое золото? Ты, Тимка, с ума спятил?
– То, которое в мешке.
– Окстись! – отмахивается Кирька. – Вот те крест, святая икона!
– Ну! – Тимка сдвигает брови. – Развязывай мешок!
– Не нукай, не запрег. Нет у меня никакого золота!
– Неужто? Дай-ка поищу!
– Попробуй!
– Попробую. – Тимка берется за Кирькин мешок. В ту же минуту Губан, развернувшись, бьет Тимку по голове.
– На тебе золото!
Красные искры вспыхивают в глазах Тимки, сыплются, как из горна. Валится он головой в родниковую воду. Жгучий холод обжигает его. Тимка вскакивает, пригибается – к схватке готовится. Губан стоит над ним с камнем-голышом.
– Еще хочешь золота? – кричит Кирька.
Считанные секунды размышляет Тимка. Стремглав нагибается, плещет водой в Кирькины глаза. И тут же отскакивает в сторону. Камень со свистом летит мимо уха.
– Ну, держись, Губан! – Тимка дает подножку, бьет Кирьку вдогон по шее. Тот падает.
Тимка достает мешочек, кладет рядом с собой, вытирает руки.
– Иди сюда, Губан, да не вздумай драться. Никогда ты меня не одолеешь. Послушай, што скажу. Твой отец бандит, Кирька. Вчера он убил китайца Ван Ли, взял его золото. Это золото Ван Ли. Понимаешь?
– Врешь, смекалинский! – мотает головой Кирька. – Все врешь! Мой папаня никогда бандитом не был. Он жилу в тайге нашел, его это золото!
– Дурак ты, Кирька Губан, – сплевыт вает Тимка. – Я говорил с китайцем, он еще живой был. Ван Ли сказал, што твой отец стрелял в него.
Не верит Кирька Тимкиным словам, крутится-вертится, мелет, что на язык попадет.
– Здорово придумал, смекалинский! Захотел к нашему золоту подкатиться? Сам бандит и есть. Куда его денешь? Себе заграбастаешь?
Не думал Тимка ничего такого. Зачем оно ему? Партизанам надо отдать.
– Отдадим его партизанам, Кирька? Они оружие купят, беляков будут лупить. А нас золотыми саблями наградят, какие генералы носят.
Тимкин план Кирьке не нравится. Сабель он может купить сам сколько хочет. А что отец скажет? Что они есть будут? Как маманю на ноги поднять? Тимке все нипочем, не его золото.
– Умник ты, смекалинский, только дураком родился. Если золото награблено, как же его партизаны возьмут?
Здорово сказал Кирька, крыть нечем. В самом деле, как Тимка не сообразил это раньше? Краденое золото! Такое партизанам, конечно, не надо.
– Ладно, бери, Губан, свое золото, подавись им вместе с батей!
Кирька животом плюхается на мешочек. Не ожидал он, что Тимка легко расстанется с ним.
– Слушай, Тимка, хочешь, я отсыплю маленько? Раз мы все пополам?
– Не надо, – отворачивается Тимка. – Не надо мне, Губан, краденого. Умирать буду – не возьму...
И снова пошли, снова замолчали.
Почти у самого Межгорья повстречался ребятам пастух Гурьян. Низенький, толстенький, в картузе без околыша, в таком, как у Кирьки. За ним кнут змеей ползет.
– Куда вас леший носил?
– На кудыкину гору! – огрызается Кирька.
Странный дед Гурьян, со стороны смотреть – умом тронутый, Давным-давно у межгорцев стада нет, а Гурьян, что ни утро, за село идет, кнутом щелкает, в рожок поигрывает. Всю дорогу приговаривает: «Куда прешь, комолая!», «Я тебя, Козулиха, вредная!»
Это он с коровами разговаривает, с теми, что пас когда-то. Чудно-чуднешенько.
– Эй, парень, подь-ка сюда! – манит Гурьян Тимку. – Не бойся. Видишь, зубов нет, не кусаюсь.
Отводит Гурьян Тимку подальше, на ходу нашептывает:
– Смекалинский ты? Платона Петровича сынок? Скажи кому след: конные беляки в Сосновый бор прут. Вчерась ночью видел. Слышал, что на среду бой намечают. Я бы сам передал, да следят за мной... Куда лезешь, попадья треклятая! Кнутом я тебя, окаянная!..
– Спасибо, дедка, – шепчет Тимка. – Как есть все передам.
«Вот тебе и Гурьян, – соображает Тимка. – А говорят, придурок».
– Чево лысина к тебе пристала? – спрашивает Кирька. – В пастухи нанимал?
– Хлеба просил, – уклоняется Тимка. – Шагай быстрей, время теряем.
