Текст книги "Сабля Лазо"

Автор книги: Василий Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

ЗАСАДА

Печка в домике у Смекалиных низкая, широкая, как раз в половину комнатушки. Если во весь рост вытянешься, пятки чуть-чуть свисают.

Тимка теперь спит на печке, потому что за мать боится. Если белые в избу ворвутся, можно из пистолета бабахнуть. И – с матерью на двор. А там – через Тургинку, влево от «Зарода», на прииск Золотинку, к отцову брату Дениске. Пусть ищут. Верст пятнадцать от Межгорья до Золотинки.

Не знает Тимка, что Дарья Григорьевна за них хлопочет. Давно бы Копач с семеновцами нагрянул, если б не она.

Саблю Тимка в пещере спрятал. Так спрятал, что сто сыщиков не найдут.

Лежит он на печке, ноги поджавши, чтоб пятки на мать не смотрели, и думает. О многом думает Тимка, – как, например, саблю Ершову передать, как от белых уберечься, куда маманю деть, как золото партизанам переправить. Сам большой, сам старшой. Батяня вернется, за все ответ спросит...

Дремлется Тимке, кажется – свет в доме померк. Это, наверно, маманя фитиль увернула. «Значит, спать сейчас ляжет, – думает Тимка. – Дверь-то, небось, закрыла?»

Не успевает он спросить про дверь – засыпает.

Страшные сны снятся Тимке. Прокоп Егорыч с плеткой, Тихон Лукич с мешочком золота, Ершов с поднятой рукой, без сабли. Хочется крикнуть Тимке: «Товарищ Ершов! Сабля...»

Не может он крикнуть, кто-то рот ему зажимает. На плечи наваливается, к земле давит.

Встряхивается Тимка, рвется из-под тяжести и... просыпается. Противный кот Кузька разлегся у него на груди и мурлычет.

Видит Тимка – огонь в комнате горит. «Что ж это маманя делает? – думает он. – Беляков на свет приманивает?»

Выглядывает Тимка из-под лоскутного одеяла, голову к свету поворачивает, на окошечко смотрит. Окошко одеялом завешено. За столом, напротив матери, человек сидит. Батяня!

– Проснулся, Тимофей? – Платон Петрович подходит к сыну. – Экий здоровяк стал. Ну, как ты тут воюешь?

– Хорошо, батяня! – Тимка достает пистолет. – Во! Смотри! Теперь нам с маманей не страшно.

– М-да... Стоящая штука. – Смекалин изучающе смотрит на оружие.

– Где раздобыл?

– Трофейный. Павлинка нашла и мне подарила.

– Стоящая штука, – задумчиво повторяет Платон Петрович. – Только рано тебе, Тимофей, с оружием возиться. Не обижайся: пистолет пока заберу.

– Так я ж маманю охраняю.

– Не так охранять нужно, Тимофей, – говорит Смекалин. – Собирайтесь-ка на прииск к Дениске. Я вас через Тургинку провожу, а там сами потихоньку дойдете.

– Сейчас, что ли? – пугается Татьяна Карповна.

– Сейчас, Танюша.

– Ой, да как же это? – всплескивает руками Татьяна Карповна. – Хоть плох домишко, да свой. Барахлишко разное... – И всхлипывает потихоньку, больше по привычке.

– Ты, мать, в нашей семье самая урожайная на слезы, – шутит Платон Петрович. – После войны мы с Тимохой такой дворец тебе отгрохаем – помирать не захочешь. И барахлишко заведем. А голову отрубят – обратно не приставишь... Я тут, Тимоха, в разведку ходил, да вот не утерпел – к вам заглянул.

Вот когда вспомнил Тимка про золото. Рассказывает, торопится, на окно поглядывает, в щелку рассвет пробивается.

– Спасибо, сынок! – Платон Петрович крепко обнимает сына. – Золото нам пригодится. Павлинку увидишь, привет передавай. Молодчина она, так и скажи.

Татьяна Карповна по избе снует, бельишко в кучу складывает, в шаль заворачивает. Тимка возле нее крутится – больше помехи, чем дела. Совсем расстроился Тимка из-за пистолета.

Огородами выходят Смекалины к берегу Тургинки. Рассветный сумрак густ и холоден. Чутко спит Межгорье, наглухо закрыты ставни домов. Горько заскулит во сне голодная собака, крикнет сдуру петух-одиночка. Жалобно скрипнет калитка, пугливо метнется человек из дому в дом. И снова нестойкая тишина завладеет улицей.

Платон Петрович заходит в кусты тальника, кладет узел на землю, садится на камень. Не хочется ему брести по воде в сапогах. Татьяна Карповна стаскивает стоптанные ботинки, связывает шнурки, перебрасывает обувь через плечо. Тимке ничего не нужно снимать, завернул штаны выше колен – и шлепай.

Пока отец разувается, Тимка вполголоса рассказывает о ершовской сабле.

– Смотри-ка ты! – дивится Платон Петрович. – Скажу я Ершову...

Платон Петрович внезапно смолкает. Шумно вздрагивают кусты, выскакивают из них трое. В погонах, с винтовками. Так и есть, Копач с подручными!

– Сидеть смирно! – Копач наводит дуло на Смекалина. – Здорово ночевали, Платон Петрович! Признаться, давненько тебя караулим... Обыскать!

– Ой, Платоша! – вскрикивает Татьяна Карповна. – Как же это?!

Тимка сразу узнает копачевских подручных. Тот, здоровенный, со шрамом, набрасывается на Смекалина. Платон Петрович бьет его ногой, выхватывает пистолет, но Копач заламывает ему руку. Падает пистолет на землю, баргут – черная повязка через глаз – поднимает оружие и прячет в карман.

Тимка кинулся было на Копача, да куда там – сразу скрутили.

Кончена минутная схватка, торжествует Прокоп Егорыч. Отец и сын стоят перед ним со связанными руками. Татьяна Карповна – рядом... «Вот тебе и Золотинка, вот тебе и новая жизнь!.. Ах, Платоша, Платоша! Не выпустит тебя зверь треклятый!..»

– Что, Татьяна, рот кривишь? – усмехается Копач. – Вон как руки трясутся. А мучицу мою гребла – ничего, не отсохли. Ну, двигай, чертово семя, на последнюю молитву!

Только сейчас поняла Татьяна Карповна, что Копач надумал: Тимку вместе с Платошей... Господи, господи, царица небесная! Спаси и помилуй!..

Не помнит Татьяна Карповна, как в ноги Копачу бросилась, за сапог ухватилась, головой к нему припала.

– Ребенка-то!.. Опомнись, Прокоп Егорыч! Не дам!!.

– Кыш, тетка! – Копач остервенело вырывает ногу. – Однова под корень рубить!

– Встань, Танюша, не срамись! – хмурится Платон Петрович. – Все одно наша возьмет. За правду и пострадать не грех.

Межгорьевцы, какие в селе остались, робко из окон выглядывают. Во все глаза смотрят, удивляются: Копач Смекалина на расстрел ведет. А говорили, вроде, убит Платон Петрович. И Тимоха с ним? Вот она, судьба-судьбина горькая. Копач-то, выходит, верх взял?

– Господи, господи! – крестится Татьяна Карповна. – Да что ж это, люди добрые?

Не кричит Татьяна Карповна, про себя шепчет. Знает, некому ей помочь. Смотрит, куда Платошу с сыном повели. В сторону первого переката, к Змеиной скале.

Много людей полегло у этой скалы. Кого поймают, обязательно туда ведут. Вот и Платона Петровича черед настал. Да не одного, с сыном.

ВЫСТРЕЛ

– На мыло пустим! – помахивает плеткой Копач.

Платон Петрович зубами скрипит, руки развязать пробует. Да нет, крепко умеют вязать, сволочи. Научились.

– Эх, Прокоп, Прокоп! – укоряет Смекалин. – Ребятишек и тех не жалеешь. Хуже зверя стал.

– А твою шкуру на барабан натяну! – замахивается Копач плеткой. – Ишь, учить удумал. Пулю и ту на тебя, гада, жалко.

Вздрагивает Тимка от копачевских слов. Выходит, на расправу ведут. Как же это? И его не будет, и батяни? А маманя как же? И ни травы, и ни солнышка? Ни Шумного, ни ленков? И Павлинки? Ничего, ничего?!..

Никогда не думал Тимка о смерти, так, как сейчас. Видел, как люди в бою гибли. Как Ван Ли умирал. А тут – самому. И так скоро?..

Платон Петрович плечом чувствует: дрожит Тимка.

– Крепись, сынок! – понижает он голос. – Ты же нашей породы, смекалинской...

Платон Петрович на миг закрывает глаза. В голове гудит нестерпимо. Плывет все, качается. Помедленней надо идти, чтоб не упасть. Одна мысль, горькая, неотвязная, крутится в голове: «Неужто и сына?»

Прокоп Егорыч из себя выходит: не нравится ему, что Смекалин еле ноги переставляет. Нешто на полдороге прикончить?

– Шевелись, шевелись! – покрикивает Копач. – На солнышко вон смотри. Вишь, какое золотистое.

Не страшно помирать Платону Петровичу. Знал, всякое может случиться. Целый месяц по острию ходил, под носом у семеновцев орудовал. Все задания товарища Лазо выполнял. И сейчас вот кое-что разведал, да выследил его Копач.

И без Платона Петровича жизнь пойдет своей дорогой. Кончится гражданская война, наберет силы Советская власть. А там и до мировой революции рукой подать. Заживут люди светло, радостно. Может, и его добрым словом помянут.

Татьяну, понятно, жалко. Истоскуется, изгорюется, все сердце выплачет.

А Тимку? Ах, если бы не Тимка...

Казак Панфил всю дорогу молчит, во рту распухшим языком ворочает. Ловко бородач ударил, едва зуб не выбил. Ну, да и ему досталось.

Если прямо говорить, не нравится Панфилу история с мальчишкой. У самого такой растет. В случае чего, неужто красные стрелять станут? Сын за отца какой ответчик?

Жил казак Панфил ни бедно, ни богато, стягивал концы с концами, редко взаймы просил. Пришла война, все в разор пустила. Плюнул Панфил на такую жизнь, к белым кинулся. Так вот и мечется из села в село: то с Копачом, то с Брянцевым.

Баргут сбоку идет, кривым глазом подергивает. Метко хлестнул Копач – на всю жизнь отметина.

Нет-нет да и взглянет баргут на Смекалина, вроде подбодрить хочет. А может, кажется это Платону Петровичу. В его положении все на свой лад видится. Взять тех же баргут. Жили бы да жили в своей Маньчжурии. Нет, за Семеновым увязались. Не все, конечно. А уж на что народ забитый, хуже некуда.

Вот какие думы Платон Петрович перед смертью думает. Курить ему страх охота, да кисет отобрали и руки связаны. У Копача попросить – издеваться начнет. Ничего, потерпит как-нибудь...

У баргута, видать, нюх собачий, хоть один глаз да соколиный. Сворачивает цигарку, прикуривает, сует в рот Смекалину.

– Кури, на том свете не дадут.

– Спасибо!

Копач на баргута зверем смотрит. Так бы и двинул ему, желторожему. Да не время еще, нужны они, нехристи.

– Ты чего, Панфилка, рассупонился? – набрасывается Копач. – Поглядывай за баргутенком!

Панфил перестает сосать зуб, перекладывает карабин с руки на руку. Видно, пришло время поговорить.

– Ты вот што, – мрачнеет Панфил. – Ты, Прокоп Егорыч, отпусти мальчонку. Не бери грех на душу.

– Молчать! – рявкает Копач. – Без указчиков обойдусь! Носом не вышел, штоб командовать!

– Вышел, не вышел – не в том суть. Малец здесь ни при чем. Отцы бьются – ихний резон. Он-то што понимает?

– Молчать! Горячих захотел?

И тут Панфил преображается. Вспыхивают серые глаза, смыкаются белесые брови. На лбу собираются складки.

– Ну, тогда я... – Панфил подходит к Тимке, дергает за конец ремешка. – У самого такой малец растет. Нешто красные будут стрелять?

– Ты... ты... бунтовать? – Копач поднимает карабин. – Да я тебя!..

– Не кричи, Прокоп Егорыч. – Панфил прячет ремешок в карман. – Его кончай как хошь, – он кивает на Смекалина, – а ребятенка не дам. Не за што. Гуляй, парень, лети к своей мамке.

– Спасибо, товарищ. – Платон Петрович наклоняется к сыну. Тимка с криком кидается ему на шею.

– Батяня!..

Остальное решается быстро, неожиданно. Копач вскидывает карабин на Платона Петровича. Но выстрел раздается раньше, с другой стороны. Прокоп Егорыч ахает, поворачивается к баргуту, выпаливает матерное слово. Левой рукой хватается за грудь, нелепо взмахивает правой, отбрасывая карабин. И, согнувшись, падает головой на камень.

– Собака! – Баргут сует пистолет за пояс.

– Ты это как?! – Панфил от удивления раскрывает рот. В нем зрелой клубникой краснеет пухлая десна. – Ты это пошто?

– По то, по это! Хватит, поиздевался, гад! – Баргут развязывает руки Смекалину. – Ходи, куда знаешь. Свободен.

Платон Петрович дрожко опускается на камень.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ЗОЛОТИНКА

Прииск Золотинку люди случайно открыли. Шли, говорят, по тайге два охотника – за зверем гнались. Притомились. А дело к вечеру было. Решили отдохнуть иль заночевать – как придется. Все равно не догнать им теперь изюбря.

Один охотник огонь стал разводить, другой за водой пошел. Тургинка тут же рядом текла. Тот, который за водой пошел, надумал котелок почистить. Берет горсть песку, трет по черноте, видит: блестит что-то. А что, понять не может. Не золото ль? – думает.

Стал он товарища кричать. Приходит товарищ, смотрит, диву дается.

– Впрямь, золотинка. Где добыл?

– Тут, в песке.

Стали дальше рыть. Второму охотнику самородок попался. И первому стало фартить.

Обрадовались охотники, обратно повернули. Сказали, где следует. Приехали сюда инженеры, пробы взяли. И ахнули. Такого золота отродясь никто не видывал. Что в реке, что в шурфах – все едино.

Правда, одарили тех охотников лучше некуда. Прииск открыли, Золотинкой назвали. Потом эти земли царь себе прикарманил.

Вот как люди рассказывают. Кто говорит – легенда, кто за правду считает. А верить – многие верят.

С тех пор много лет прошло, много воды утекло, много золота добыто. Что ни год – растет Золотинка. Вначале домиков десять стояло, теперь же распадок тесным стал, домишки в гору полезли. Возле них огородишки лоскутками чернеют, живность кой-какая пасется. Огородишки – что говорить: камень на камне. Да и поливать хлопотно: воды в гору не много натаскаешь.

Вокруг домиков ребятня бегает, в «казаков-разбойников» играет. Много ребятишек, и все по-бедному одеты – в лоскутки да тряпочки.

Драги золото из реки тащат, рудничные в забоях кварц рубят. До пота, до крови, до смерти. Верно Дениска говорит: «Всякое золото кровью полито».

Возле рудника небольшая фабрика стоит, «бегункой» называется. Там, в большой чаше, чугунные шары катаются, кварц размалывают. Кварц – порода крепкая, не сразу возьмешь. Шары эти быстро стираются, маленькими делаются. Потом их новыми заменяют.

Из кварцевой муки золото добывают. И везут куда-то, на прииске не оставляют – боятся. Есть тут людишки всякие: и уголовники, что срок поотбывали, и те, что по тайге шарятся, вроде Тихона Лукича, и такие, как Ван Ли.

Но большей частью здесь потомственные рабочие, такие, как Дениска Смекалин. Они друг за друга держатся, им терять нечего. Так что белые неохотно сюда идут, больше по селам квартируют – шкуру свою берегут. Одно дело Межгорье, другое – Золотинка...

Поздно вечером явились Тимка с матерью на прииск. Днем-то боязно было идти, в лесу отсиживались. У Дениски засветло тоже делать нечего. Лишние глаза – лишние разговоры.

Хатенка у Дениски ничуть не лучше смекалинской. Старенькая, слепенькая, кособокая. Крыша латана-перелатана. И железо на ней, и дранка, и толь. А дождь пойдет – корыт и ведер не напасешься. У иного охотника зимовье лучше.

Имущество у родичей не ахти какое: стол да кровать, посидеть путем негде.

Сам Дениска – та же голь перекатная, зимой и летом в брезенте ходит. Летом куда ни шло, а зимой – никакой мочи нет. Сверху ветер, снизу мороз, а в середине – Дениска. Пока до шахты добежит, сосулькой делается.

Внешностью Дениска на брата похож, на Платона Петровича. Волосы русые, глаза черные, плечи широкие, лицо округлое, приветное.

Любит Дениска поговорить, побалагурить. Неунывающий человек. Это у него от бабушки идет. Платон Петрович, тот молчун, каждое слово на весы кладет. А Дениска другого склада человек, с шуткой-прибауткой живет. Жизнь, она, говорит, такая: ты на нее ду-ду, она тебя – в дугу.

Жена его, Авдотья, женщина щуплая, низкорослая. Лицо мелкое, нос примятый. Губы тонкие, злые, характер поперечный. Только Дениске с ней и жить.

Никого не боится Авдотья, всех языком колет-режет. Все-то у нее дармоеды и прохвосты, она одна лучше других.

– Явились, не запылились, – шипит она на Татьяну и Тимку. – А у нас не постоялый двор, самим жить негде.

– И на том спасибо, – поворачивается Татьяна Карповна. – Пойдем, Тимоша, видно, не ко двору пришлись.

И ушли бы, если б не Дениска. Едва уговорил в дом вернуться.

– Вы не слушайте, что моя женушка мелет. Не зря говорят: мели, Емеля, твоя неделя.

– Сам такой! – огрызается Авдотья.

– Я болтаю, да край знаю. А ты шипишь да кусаешь почище змеи.

Авдотью никакими словами не смутить. Видать, не первый разговор у них такой.

– А по твоему братцу давно веревка плачет.

– А на тебя, глупую, и веревку пожалеют.

Дениска за водкой сбегал, хлеб, огурцы на стол выставил. Татьяна Карповна сало из узелка достала. Последнее, на самый край берегла.

– С прибытием вас! – Дениска поднимает рюмку. – Муж пьяница, да жена красавица – все хорошо.

Авдотья водку пьет, но нет-нет да и кольнет Татьяну Карповну. Дескать, Дениска мот-мотом, а в политику не лезет. Есть кусок хлеба – ладно, нету – у соседей выпросит. А вы, небось, в красные министры метите?

Татьяна Карповна терпит, отмалчивается.

– Цыть, Авдотья! – стучит рюмкой Дениска. – Родные они нам, значит, с ними жизнь-судьбу делить будем. Ни от них, ни от брата не откажусь!

– Кому родные, кому седьмая вода на киселе.

– Вот так и мучаюсь, – крутит головой Дениска. – Ведьма по сравнению с ней – ангел небесный. Эх, да что там! Полает – перестанет. А тебя, Тимка, я в коногоны определю. Знаешь такую песню? «...А молодого коногона несут с разбитой головой!» Так-то! Будем с тобой коняшек гонять, деньгу зашибать. Глядишь, и пробьемся с хлеба на пряники. Ну, еще по махонькой да на покой, завтра чуть свет глаза продирать. За твое здоровьице!..

Татьяне Карповне с Тимкой Авдотья в сенцах постелила. Дениска выговаривать ей стал, а Татьяна Карповна остановила. Хорошо, мол, там будет: прохладнее, воздух свежее.

Тимка ночью крепко спит. А тут – место ли новое, тревога ли какая – взял и проснулся. Видит, дверь в сенцах открыта и на пороге маманя сидит. Одетая, платком повязанная, будто с вечера не ложилась.

Встает Тимка с постели, к матери подсаживается.

– Ты чего, маманя?

– Не могу я здесь жить, Тимошенька. Лучше в свою клетушку вернуться, иль в лесу переждать. Непривычна я к таким попрекам, не могу терпеть наговоры всякие.

– Нельзя нам в Межгорье, – Тимка доверчиво прижимается к матери. – Я с Дениской насчет зимовьюшки поговорю. В лесу поживем, силки буду ставить, как-нито прокормимся. А там батяня придет, в другое место определит.

– Што ж нельзя-то? – не соглашается Татьяна Карповна. – Дарьюшка сказывала, пока, мол, я жива, никто тебя, Татьяна Карповна, не тронет.

– Так ее и послушали.

– Может, и послушают, – задумывается Татьяна Карповна. – Дарьюшка в селе на многих силу имеет. Опять же хозяйство у нас какое-никакое: одежа-обужа. Тебе полгорюшка, а у меня сердце изболелось.

Хорошо Татьяне Карповне с сыном: малая, но защита. А время такое: любого свернет-скрутит. Платоша вон чудом жив остался.

– Ты ложись, сынок, а я посижу, подумаю...

РАСПРАВА

Долго спит Тимка, до солнышка. И еще бы, наверно, спал, если б Авдотья не разбудила.

Дениски дома нет, мамани тоже не видно. Авдотья в избе возится, пол веником трет.

– Тетка Авдотья, маманя куда ушла?

– Не знаю. Вали отсюда, не мешай!

Шарит Тимка по избе, узел, что принесли, ищет. Нет узла, нигде не видать. Разве Авдотья куда переложила?

– Тетка Авдотья, узел наш где?

– Черти с квасом слопали! – щерится Авдотья. – Уйдешь ты отсель, иль веником погнать?

«Домой маманя ушла! – мелькает мысль в Тимкиной голове. – Куда ж больше? Выдра эта выгнала».

– Тебе было сказано передать, чтобы к отцу своему подавался. Вот и сматывайся. – Авдотья сегодня еще злее, чем вчера.

«Как бы не так! – решает Тимка. – Нельзя маманю бросить».

Не прощаясь, Тимка выбегает на улицу. Он летит по поселку, босоногий, растрепанный, испуганный. Порванная гача бьется о щиколотку, разлетаются по ветру белые волосы. Скорей, скорей! Лесом, полем, с горки на горку. Скорей, скорей! Может, по дороге нагонит? Ах, маманя, маманя! Зачем поторопилась?

Не совсем верит Тимка, что мать его в Межгорье ушла. Но куда же еще? И ничего не сказала. Не хотела, значит, чтобы он снова ее отговаривать стал.

У родничка, в распадке, Тимка остановился – дух перевести, водички попить. Мокрый он весь, потный, рубашка к спине пластырем прилипла. Хорошо, что ветерок чуть-чуть подувает, а то задохнулся бы.

У родничка встречает его Кирька.

Будто вчера приятели расстались. Рубаха на Кирьке та самая – серая, с отложным воротником; фуражка без козырька, дедовско-отцовская, синие штаны с помочами.

– Здорово, Тимка.

– Здорово.

– А я к тебе иду.

– Зачем?

– К отцу опять надо шлепать. Одному, знаешь, как-то скучно.

Врет Кирька: не скучно ему, боязно.

– Случилось что-нибудь?

– Матери совсем плохо. Бабушка говорит: «Беги за отцом, Кирька. День – другой – гляди, опоздаем». Пойдешь, Тимка?

– Ладно... А ты откуда знаешь, что я на Золотинке?

– Маманя твоя сказала. Только что пришла. Соседка говорит ей: «Уходи, пока цела». А маманя твоя рукой машет: «Все одно погибать».

– Бежим, Кирька! – вскакивает Тимка. – Не отставай!

Солнце все выше и выше, а там и на спуск пойдет, за хребет спрячется. Будет вечер и ночь. Ночью где хочешь можно укрыться. А утром – ищи ветра в поле. В тайгу пойдут, в Лосиный ключ подадутся.

– Жми, Кирька, жми!

Кирька и так старается.

Прямо к Тимкиному дому выбегают ребята. Из-за кустов-то ничего не видно. А как на берег выскочили, сразу неладное почуяли: во дворе народ толпится, кто криком кричит, кто стоном стонет. Случилось что-то. Неужели с маманей?

– Бежим, Кирька!

– Стой, куда ты!

– Пусти!...

– Ну и дурак! Лезь, если жизнь надоела.

Правильно говорит Кирька. Тошно слушать, а что делать? Во дворе у них сам Брянцев с солдатами.

Решает Тимка по огороду к стайке пробраться. Ползком, меж ботвы, меж грядок. От стайки весь двор виден.

Пока ребята огородами ползут, на дворе скорый суд вершится. Вахмистр Брянцев золоченым пенсне поигрывает. Фуражка с кокардой на ухо сбита, глаза соловые, с прищуром.

– Смекалина? – покачивается Брянцев. – Отвечай!

– Так точно, господин вахмистр! – подскакивает рыжий солдатик. – Ена, самая. Муж ее Копача прикончил.

– Знаю! – Вахмистр взмахивает плеткой.

Синяя полоса ложится на лицо Татьяны Карповны – наискось, от брови до подбородка.

– Собачья кровь! Партизанское отродье!

Не слышит Татьяна Карповна угроз вахмистра, поверх головы его смотрит. За речку смотрит, за Шумный, на те горы, где Платоша ее. Ни крика, ни стона из ее груди.

Не хотела она в Межгорье идти, да ноги сами привели. На Дарьюшку понадеялась... Ах, как жалеет Татьяна Карповна, что не послушалась сына. Да ничегошеньки не сделаешь. Сама попалась, сама ответ держи.

Крест-накрест хлещет Брянцев Смекалину, будто лозу рубит. Интеллигентный, вроде, а трясется, аж пена в углу рта, будто у волка бешеного.

Стоят люди, головами качают. Ишь, как беляк лютует. А Карповна-то, Карповна! Такая сердобольная, а, гляди, словно каменная. Слезинки не выбьет зверь проклятущий.

– Говори! Куда Памфил с баргутом подевались?! – кричит Брянцев.

«С Платошей они. От тебя, зверя, совсем ушли!» – хочет сказать Татьяна Карповна, но молчит.

Расстегивает Брянцев кобуру, вытаскивает наган. В лицо Смекалиной тычет.

– Застрелю, как собаку!

Татьяна Карповна с Тимошей мысленно говорит, прощения просит.

«Господи, господи, оборони его, царица небесная, – привычно шепчут губы. – Дай ты ему радость и утешение за муки мои и смерть невинную».

– Говори! – хрипит вахмистр.

Смекалина опускает голову вровень с головой вахмистра. Боль и терпение застыли в глазах женщины.

– Придет час, – произносит Татьяна Карповна, – отольются наши слезы горючие. А тебя, Ирода, ненавижу! Проклинаю!...

Молча, в упор стреляет вахмистр. Ни слова, ни звука не срывается с губ Татьяны Карповны. Безвольно сгибаются колени, плетьми повисают руки. Глухо падает на песчаный двор. Лицом вниз, к родной земле.

– Маманя! – хочет крикнуть Тимка. – Маманечка-а!

– Молчи, Тимка! – Кирька зажимает ему рот, изо всех сил пригибает к земле. Оказывается, иногда и он с Тимкой может справиться.

– Сжечь! – вахмистр тычет плеткой в сторону мазанки. – Ее туда! Шевелись!

Семеновцы бросаются к мазанке. Рыжий солдатик из соседнего двора сена тащит, со всех сторон курнушку обкладывает. Другой солдат в избу заскочил, лампу разыскал. Плеснул керосином раз-другой. Рыжий спичку подносит. Вспыхнула солома, загудела.

– Туда ее! – командует вахмистр. – Чтоб заразы не было!

Рыжий солдат хватает Татьяну Карповну, тащит в сени.

– Ироды! Кровопийцы! – кричат из толпы.

Брянцев круто поворачивается, пенсне от неожиданности падает, качается на позолоченной цепочке.

– Что? Кто? Выходи!

Молчат люди, никто не трогается. Брянцев ловит пенсне, дрожащей рукой насаживает на нос.

– Пороть! Всех пороть!..

Кирька отпускает Тимку. Тот лежит лицом к земле, всхлипывает, судорожно гребет землю руками.