Текст книги "Время далекое и близкое"

Автор книги: Василий Коньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Если школу прапорщиков и пороховые склады удалось взять без жертв, то потом, продвигаясь к Кремлю, мы все чаще вынуждены были вступать в стычки с контрреволюционерами. Были потери с нашей стороны. Особенно вначале, когда отряд шел колонной. Горький опыт заставил менять тактику на ходу. Красногвардейцы уже не лезли скопом. Они применяли тактику наступления цепью, стремительно перебегали от дома к дому, пользуясь укрытиями. Многие здания юнкера превратили в настоящие крепости. Опытные солдаты-большевики помогли нам быстро освоиться с обстановкой. Они разбили нас на группы по пять – десять человек. Мы взбирались на здания и, как снег на голову, сваливались на врагов, расчищая путь продвигающемуся, к Кремлю отряду.

...В годы Великой Отечественной войны мне с моими бойцами случалось попадать в критические ситуации во время уличных боев. Я помнил старый опыт, рассказывал о нем подчиненным. И нам нередко удавалось избежать неоправданных потерь.

Кремль был захвачен белогвардейцами в 8 часов утра 28 октября. Впоследствии мне довелось прочитать свидетельство генерала Кайгородова об этой трагедии: "...Троицкие ворота были отперты прапорщиком Берзиным, и впущены в Кремль юнкера... Тотчас же юнкера заняли Кремль, поставили у Троицких ворот два пулемета и броневой автомобиль и стали выгонять из казарм склада 56-го пехотного запасного полка солдат, понуждая прикладами и угрозами. Солдаты склада в числе 500 человек были построены без оружия перед воротами Арсенала. Несколько юнкеров делали расчет. В это время раздалось откуда-то несколько выстрелов, затем юнкера открыли огонь из пулеметов и винтовок от Троицких ворот. Выстроенные без оружия солдаты склада падали как подкошенные, раздались крики и вопли, все бросились обратно в ворота Арсенала, но открыта была только узкая калитка, перед которой образовалась гора мертвых тел, раненых, потоптанных и здоровых..."{5}

Так палачи-юнкера в звериной злобе расправились с безоружными солдатами. Нескольким из них все-таки удалось спастись. Их рассказы о зверствах белых в Кремле всколыхнули всю революционную Москву и заставили Московский ревком перейти к более решительным действиям.

Тем временем наш отряд достиг Варварской площади (ныне площадь Ногина). Здесь в одной из чайных расположился наш штаб. В дальнейшем в боевую задачу отряда входило пробиться к Ильинским воротам, очистить от противника Ильинку (ныне улица Куйбышева) и выйти к Красной площади, где соединиться с красногвардейцами других районов.

Взять штурмом Ильинские ворота мы не смогли. Надежно забаррикадировавшихся белогвардейцев могла выкурить только артиллерия, которой у нас не было. Выход был найден неожиданно. Помогавшие нам разведчики из числа солдат-двинцев доложили, что Варварские ворота никем не охраняются. Через них-то мы и проникли беспрепятственно внутрь Китай-города. Прикрываясь надежными его стенами, добрались до Ильинских ворот. Отсюда дали сигнал нашим товарищам, стоявшим по другую сторону стены, что пора атаковать забаррикадировавшихся врагов.

Схватка была яростной. Ошеломленные белые никак не могли понять, как же мы сумели очутиться у них в тылу. Это замешательство помогло быстро завершить атаку. После чего отряд продвинулся по Ильинке, Варварке (ныне улица Разина) непосредственно к Красной площади. А там уж наши опытные товарищи через Ветошный ряд (ныне проезд Сапунова) установили связь с отрядами, находившимися на соседней Никольской улице (ныне улица 25-го Октября).

О разведчиках-двинцах хочется сказать особо. Они поражали нас своей решительностью, храбростью, преданностью революции. В Москве оказались вот при каких обстоятельствах. Летом 1917-го много солдат главным образом 5-й армии Северного фронта были арестованы за агитацию против империалистической войны и буржуазного Временного правительства, за распространение большевистских газет и листовок и заключены в Двинскую военную тюрьму.

8 начале сентября всех 869 солдат – "двинцев" было решено перевести из Минска в Москву, в Бутырскую тюрьму.

Состав прибыл в Москву поздней ночью на Александровский (ныне Белорусский) вокзал. И тут двинцы снова были отконвоированы юнкерами в Бутырскую тюрьму. Здесь они объявили голодовку, заявив, что "...наш арест есть не что иное, как контрреволюционный удар по демократии, а посему для нас – свобода или смерть".

9 и 11 сентября "двинцы" направили в Моссовет письма с просьбой помочь им в освобождении из Бутырки. Моссовет откликнулся на их просьбу и создал специальную комиссию по их освобождению. Активную борьбу за освобождение "двинцев" начала Московская организация РСДРП (б). А когда большевистская газета "Социал-демократ" опубликовала сообщения о голодовке двинцев, возмущению пролетариата Москвы не было предела. На массовых митингах, организованных большевиками, выносились резолюции о немедленном освобождении революционных солдат.

Движение масс было настолько организованным и сильным, что Временное правительство во избежание нежелательных волнений приняло решение выпустить "двинцев" из тюрьмы. Освобождены они были 22 сентября 1917-го и помещены в Савеловский и Озерковский (Замоскворечье) военные госпитали. У себя в отряде "двинцы" создали большевистскую организацию. Был избран штаб отряда, назначены командиры рот и взводов. Вскоре "двинцы" приступили к обучению военному делу красногвардейцев. А в критические моменты Московского восстания военно-революционный комитет доверял им самые сложные боевые дела. 27 октября ВРК вызвал "двинцев" для охраны Моссовета. Отряд из Савеловского госпиталя прибыл во второй половине дня, а четыре взвода из Замоскворечья под командованием молодого большевика Евгения Николаевича Сапунова выступили вечером. Эту историю в минуты затишья между боями нам потом рассказывали сами двинцы.

Около 150 бойцов шло через Балчуг, Москворецкий мост, Варварку. Когда они вышли на Красную площадь, то вблизи храма Василия Блаженного были остановлены юнкерами, которые попытались разоружить двинцев. Тогда Сапунов скомандовал:

– Товарищи двинцы! "На руку"!

Юнкера расступились, но возле здания Исторического музея "двинцев" остановил более многочисленный отряд контрреволюционеров. Силы конечно же были неравны. Оценив обстановку, Евгений Сапунов скомандовал:

– Смелей на прорыв, солдаты! За мной, вперед!

Завязалась рукопашная схватка. Напор "двинцев" был дерзок и стремителен. Они кололи, стреляли во врагов революции. И те дрогнули. Большинство солдат прорвались сквозь вражеское кольцо. Но семьдесят их остались лежать на площади убитыми и ранеными. Обозленные неудачей в бою, ощутимыми потерями, юнкера добивали тех солдат, которые еще подавали признаки жизни. Погиб от белогвардейской пули и большевик Евгений Сапунов.

...Кремль стоял перед нами. До его стен было рукой подать. Теперь они покрылись пороховой копотью, на них зияли отметины от винтовочных пуль и осколков снарядов.

На боевых позициях мы находились сутками, а то и больше, Никто не требовал замены. Помнится, как рвались мы в бой, узнав, что на подмогу революционным войскам Москвы прибыли 500 посланцев Петрограда – балтийских моряков, солдат, красногвардейцев. Прибыло подкрепление и из нашего района. Товарищи рассказали, что по приказу Московского Военно-революционного комитета большевики Симоновского районного Совета собрали и починили все имеющиеся автомобили, нагрузили их оружием и патронами с Симоновских пороховых складов и успешно доставили этот ценнейший груз в расположение красногвардейских отрядов{6}.

В один из этих дней юнкера потеснили красногвардейцев Пресни. Я помню, как около сотни наших товарищей срочно были переброшены на грузовиках в тот район. Они подоспели вовремя, помогли отразить вражеские атаки. Утром 2 ноября Н. К. Гончаров получил приказ сосредоточить отряд на Никольской улице. Когда мы подошли туда, там уже стояли два тяжелых артиллерийских орудия. Были они на прямой наводке, стволы их смотрели на Никольские ворота.

К этому времени вооруженные силы Московского военно-революционного комитета выбили юнкеров из зданий Исторического музея и Городской думы. Контрреволюционный "Комитет общественной безопасности" во главе с правым эсером городским головой В. В. Рудневым и командующим войсками Московского военного округа полковником К. И. Рябцевым перебрался под защиту Кремлевских стен.

Большевики вынуждены были отдать приказ открыть артиллерийский огонь по засевшим в Кремле юнкерам. Ударили орудия, установленные на Швивой горке (ныне ул. Володарского), с Воробьевых гор, из Китай-города, у Крымского моста.

Прямой наводкой ударили наши орудия на Никольской улице. В Никольских воротах снаряды пробили бреши.

Красногвардейцы и солдаты рвались в бой, но Н. К. Гончаров и С. И. Макаров разъяснили нам, что идут переговоры о капитуляции контрреволюционеров. Однако бои продолжались, отовсюду слышалась стрельба. Мы узнали, что красногвардейцы и солдаты штурмом взяли гостиницу "Метрополь", продолжают сопротивляться Александровское военное училище на Знаменке и 5-я школа прапорщиков у Смоленского рынка. Наконец ночью отряд перебежками двинулся к Никольским воротам. Через бреши, пробитые снарядами в воротах, мы и устремились в Кремль, ведомые солдатами-двинцами. Вместе с нами в штурмующих цепях шли красногвардейцы Городского района, иваново-вознесенцы и шуйцы, прибывшие под командой М. В. Фрунзе.

Одновременно через Боровицкие и Троицкие ворота ворвались другие революционные отряды. Кремль был очищен от врага. У дворцов вскоре стояли красногвардейские караулы.

На меня сильное впечатление произвела встреча с освобожденными из юнкерского плена революционно настроенными солдатами 56-го полка и арсенальной команды. Голодные, еле стоявшие на ногах, они обнимали нас и не скрывали счастливых слез.

Крепко взявшись за руки, мы большими группами выходили на Красную площадь. Она была забита ликующим народом. Люди сжимали друг друга в объятиях, целовались. Уже было известно, что враги разбиты всюду, что все районы Москвы контролируются солдатами революции. В подтверждение этому Н. К. Гончаров зачитал нам отданный еще в 9 часов вечера 2 ноября 1917 года приказ Московского ВРК в связи с победой революционных войск, подписанный Г. А. Усиевичем и членами Военно-революционного комитета. В нем говорилось, что революционные войска победили, все силы буржуазии разбиты наголову и сдаются. Нам предписывалось оставаться на своих местах до сдачи оружия юнкерами и белой гвардией особой комиссии.

. Через два дня после взятия Кремля наш отряд возвратился в Симоновку. Тут стало известно, что на подавление восстания в Москве прибывают эшелоны с пленными австрийскими солдатами, которыми командуют контрреволюционные русские офицеры. Райком РСДРП (б) поручил С. И. Макарову сформировать отряд численностью 40 человек из рабочих с заводов Бари, "Вестингауз", "Трубосоединение". Отряду была поставлена задача охранять Симоновский район со стороны окружной железной дороги от станции Кожухово до Тюфелевой рощи, остановить прибывающие эшелоны и не пропускать их в центр Москвы. Заняв станцию, мы потребовали у ее начальника немедленно закрыть семафор. Один за другим остановились три эшелона. Разоружив русских офицеров, мы пошли по вагонам, разъясняя австрийским солдатам смысл событий, происходящих в Москве. Выяснилось, что они хорошо понимают нас, сочувствуют русским рабочим и крестьянам. Настроение австрийцев было известно сопровождавшим их офицерам, поэтому-то они и не спешили вооружать солдат.

Задержав офицеров, мы отправили эшелоны на станцию Угрешскую, где австрийцы поели, прошли санобработку, их представители побывали в революционной Москве...

Вскоре мы приступили к работе. Завод ожил, стал трудиться на революцию. И продолжал защищать революцию. Хоть мы и победили, но скрывавшиеся от народного гнева враги продолжали творить свое черное дело: покушались на большевистских активистов, распускали провокационные слухи. Нашей. дружине часто приходилось браться за оружие, выезжать на боевые задания.

Как-то мы несли патрульную службу у Ильинских ворот. Видим, люди заволновались, образовав большую толпу. Быстро туда. Рабочие окружили бывшего своего хозяина Рябушинского. Того самого, который на 2-м Всероссийском торгово-промышленном съезде в августе 1917 года громогласно требовал задушить революцию "костлявой рукой голода", призывал капиталистов к массовым локаутам и саботажу.

Удивительное чувство испытывал я. Предо мной стоял известный прежде всей России фабрикант Рябушинский. Это при встрече с ним ломали, шапки сильные мира сего. Некогда надменный и спесивый толстосум заискивающе смотрел на нас. Мы немедленно сдали его в Совет.

В работе, боевых дежурствах пролетела зима. По совету Петра Ивановича Климова я старался регулярно посещать общеобразовательные курсы при заводе. Учение давалось нелегко. Но и радости оно принесло много. Многое в жизни я узнавал впервые, рамки этого познания постепенно расширялись, до всего непонятного, неизвестного хотелось дойти самому.

Довелось мне тогда же побывать в родном селе Троицком. Обстановка, которая сложилась там, поразила. О революции в селе, как говорится, слышать слышали, но плодов ее пока никто не увидел. Все так же верховодили кулаки. Жили они вольготно, как и прежде, на них вкалывали батраки.

Пробыл у мамы недолго. Пришлось из села подобру-поздорову уносить ноги. И вот почему. Однажды прибыл за излишками хлеба небольшой красногвардейский отряд. От сельчан я хорошо знал, где, кто и сколько из богатеев прячет зерна. Конечно, к первому повел к Куракину. У того было что взять. На меня он смотрел волком, пригрозил расправой. И быть бы ей, не послушайся я мудрого маминого совета. Ночью к нашему домику подошла пьяная орава кулацких сынков. Я лег спать не раздеваясь. Мама велела уходить через огороды, а сама смело вышла на улицу, у самых ворот остановив кулацких выродков.

Заводские друзья встретили меня радушно, внимательно выслушали невеселый рассказ. А потом сами поделились новостями. Их набралось немало. Многие перемены коснулись нашего завода. Молодежь поголовно шла учиться. Отстояв смену у станков, мои товарищи брались за науку. Миша Климов по рекомендации комсомольской ячейки поступил в финансовое училище. Я даже расхохотался, увидев этого веселого и неуемного парня в очках, с озабоченным лицом. "Формул, цифр всяких, Василий, заставляют запоминать наизусть много", – объяснил он.

Меня ждала другая дорога. Революция продолжалась, у нее еще было много врагов. Вот и стал я под боевое Красное знамя. Красноармейцем ходил в штыковые атаки против белополяков. Привык к походной жизни, армейскую службу сумел полюбить крепко. Понял, что без Красной Армии мне и дня не прожить.

...В 1930 году довелось мне учиться в Москве на курсах командного состава. Выбрал как-то свободный выходной день и отправился в Симоновскую слободу.

Увиденное поразило меня. Все вокруг было новое. На месте кривобоких слободских хатенок стояли большие каменные дома. И сам район уже назывался не Симоновским, а Пролетарским. Походил я, походил по незнакомым улицам и решил махнуть в Подлипки, где квартировал когда-то. Подошел к знакомому дому. В палисаднике увидел мужчину, возившегося с цветами.

– Дорого ли хозяин просит за свои георгины? – как можно веселее спросил я.

Мужчина, казалось, не расслышал моих слов. Тогда я подошел совсем близко и повторил вопрос.

И потерял дар речи. На меня смотрел Миша Климов. Тот самый Мишка, который во всем любил точность и порядок, который мучительно заучивал формулы, чтобы стать отличным финансистом молодой Советской России.

Мы долго тискали друг друга не в силах сказать что-то членораздельное. Потом он внимательно посмотрел в мои глаза и, медленно растягивая слова, сказал:

– Наконец-то нашелся командир, вот как хорошо-то...

Миша плохо слышал. Под Киевом в 1920-м он со своим эскадроном попал под артиллерийский обстрел неприятеля. Осколками разорвавшегося рядом снаряда убило его лошадь, а самого Климова взрывной волной отшвырнуло далеко в сторону. Командира эскадрона конники подобрали в глубоком беспамятстве. Последовали долгие месяцы лечения. За несколько дней до нашей встречи врачи снова осматривали его и вынесли суровый приговор: нужен покой и только покой.

Ни о какой дальнейшей учебе он и не помышлял. Показал на походный сундучок, приглушенно сказал:

– Поеду на свою Смоленщину. Дядя там, Петр Иванович, делами коммуны правит, просит помочь...

Я посмотрел на него. Ранняя седина и не по возрасту глубокие морщины конечно же состарили моего друга. Но глаза! Мишкины честные глаза! Они искрились по-прежнему горячо и задорно, как в первые дни нашего знакомства в Симоновке. На прощание Михаил тихо сказал:

– Ты приезжай, Василий, к нам с дядей на Смоленщину. Он ведь всегда любил тебя, да и я не чужой...

Жизнь после этого так закрутила меня, что дороги наши так и не пересеклись больше. Но однажды я все-таки навел справку о Климовых. Обоих уже не оказалось в живых.

Петр Иванович и его племянник, Михаил Климов, до конца выполнили долг коммунистов, как говорили в те годы, "сгорели на работе".

Глава II.

Надеваю красноармейскую шинель

Человеческой памяти свойственно одно удивительное качество. На своих заветных полках она особенно заботливо хранит только то, что дорого ее хозяину. Бывает так, ты случайно взял в руки какую-то стародавнюю вещь, сам не ведая о том, оказался во власти будоражащих душу воспоминаний.

Есть в моем немудреном семейном архиве вещи, соприкосновение с которыми приближает далекие события, пережитые вместе с Родиной. Одна вещь из архива особенно дорога. Время, правда, обошлось с ней круто. Корочки небольшой книжки порядком обветшали, надписи повытерлись настолько, что фамилию владельца можно скорее угадать, нежели прочитать. Это красноармейская книжка. Датирована она 1920 годом. В тот сложный и многотрудный для Советской Родины год я стал красноармейцем, человеком государственным.

Получилось так, что весной 1919 года снова пришлось уехать в Троицкое. Пришло тревожное письмо, в котором родственники сообщили о тяжелой болезни мамы. Заводские товарищи помогли быстро собраться в дорогу. Они наказывали долго там не задерживаться. Но дела сложились так, что в селе я пробыл целый год.

Каким увиделось в этот раз Троицкое? Оно бурлило и клокотало. Огненные события революции, гражданской войны своим жарким пламенем обожгли сердца многих моих земляков. Некоторые из них воевали с белогвардейцами за власть Советов. Вернувшись по ранению к родным очагам, они привезли в Троицкое свободный революционный дух, жажду борьбы с богатеями-кулаками. Фронтовики устраивали сходки, говорили о новой жизни, о том, что строить ее надо всем беднякам сообща. Это волновало, будоражило людей. Были среди крестьян такие, кто присматривался, примерялся к новым порядкам и только потом принимал новую власть, были и такие, кто неистово желал близкой смерти революции, молодой Советской власти. Мы, сельсоветчики, глаз не спускали с них, не раз давали им отпор.

Судьба снова столкнула меня с кулаком Анфимом Куракиным. Была у него в селе небольшая лавочка. Среди сельчан ходили упорные слухи, что сбывает он краденые товары. Об этом не раз сообщалось в уезд. Как-то оттуда приехали конные милиционеры. Мы их сразу же повели в куракинскую лавку, чтобы немедленно арестовать ее хозяина. И застали его врасплох. Милиционеры произвели обыск, обнаружили большие запасы керосина, чая, мануфактуры. Все это было конфисковано. Кулак площадно ругался, грозил попотчевать нас свинцом. Но сам схлопотал пулю. Дошли до села слухи, что при попытке к бегству его застрелили.

Мне как сельсоветчику разное приходилось делать. Вместе с товарищами решали многие тяжбы, связанные с землей, разъясняли сельчанам политику партии. Нередко случалось вступать в стычки с бандитами, объявившимися в окрестных лесах.

Вот за такими хлопотами меня и застал 1920 год. Неспокойным он оказался для жителей Троицкого. Часто село оглашалось причитаниями женщин, провожавших мужчин на гражданскую войну.

Все меньше на пятачке у сельсовета собиралось молодежи, все грустнее были песни некогда веселых девчат. Многие жили в тревожном ожидании: в чей же следующий дом придет повестка?

Как-то я возвращался из уезда, где мы улаживали дела, связанные с земельными наделами. Встретился с соседкой, а она глаза испуганно опустила. Поспешил в избу. Переступил порог и увидел гостей. На лавках чинно сидели троицкие старики, с которыми я, бывало, до хрипоты говорил о политическом моменте. На сей раз не спорить они пришли. В выходных поддевках, с боевыми регалиями, старики выглядели внушительно. Старший из них почтительно встал мне навстречу и начал говорить, чтобы как-то снять напряжение. Мама сидела на лавке и молчала. В руках у нее был лист бумаги. Я понял, что это повестка.

Мы пригласили всех за стол. Появилась к случаю припасенная бутылка водки, нехитрая еда. Снова поднялся старейший. Солидно откашлялся и степенно, как это умеют только в деревне, заговорил:

– Василий, сынок, выслушай наше слово. Про Советскую власть ты нам много хорошего рассказывал, помог уяснить, что это наша, народная, власть. Защити ее от супостатов. Помни, в селе тебя любят и ждут домой...

Уходил я из родного дома уже знакомой дорогой. Стояла ранняя весна. Густые утренние туманы жадно поглощали остатки лежалого снега. Косогоры, бугры, первыми освободившиеся от плотных белых шуб, ощетинились против несмелых морозцев прошлогодней травой и, казалось, удивленно глазели в распадки, где чудом удерживались подледеневшие пролежни. Это была моя земля! До боли родная и понятная. Я был вхож в каждый перелесок, знал глубину каждого речного омута. И вот теперь прощался с ними, не загадывая, удастся ли свидеться снова. Я снова вступал на большую жизненную дорогу. Она уже вывела меня в такой огромный и такой интересный мир, познакомила с сильными и смелыми людьми, пролетариями, совершившими самое великое событие нашего века – Великую Октябрьскую социалистическую революцию.

Не помню, сколько суток везли нашу команду из Михайлова. Небольшой паровозик отчаянно напрягал силенки на подъемах, надрывно пыхтел. Нередко он останавливался то в Ожерелье, то в Кашире, то в Михневе, чего-то выжидал, кому-то уступал дорогу. Но вот проехали Москву, Клин, и эшелон прибыл в большой город. Мы узнали, что это Тверь, место нашей службы. Кто-то удивленно спросил: с кем, мол, здесь воевать будем? Нам объяснили, что прежде мы пройдем двухмесячную военную подготовку.

Запасной стрелковый полк, куда нас определили, располагался на окраине города. Приземистые, барачного типа, казармы. Огромный плац, на котором с утра и до вечера шли занятия.

Моим первым командиром был Владимир Евгеньевич Поликарпов. Моложавый, стремительный в движениях военный человек. Был он некогда кадровым офицером царской армии, на сторону революции перешел с первых дней, порвал с родственниками из богатого сословия. У этого человека чувствовалась военная косточка. Строгость и пунктуальность, особое умение носить форму отличали его. Мы и не заметили, как стали подражать его манере говорить коротко, по-поликарповски безобидно иронизировать над собственной неуклюжестью.

Владимир Евгеньевич, наверное, мог бы добиться больших успехов на педагогическом поприще. Во всяком случае наши душевные движения он чувствовал тонко и умело на них реагировал. Нам с трудом давалась сухая категоричность уставных формулировок. Тут даже зубрежка не помогала. Поликарпов тогда разделил роту на две группы. Одной группе он помог продумать и составить заковыристые вопросы, связанные с изучаемой темой, другой же предстояло отвечать на эти вопросы. Такие импровизированные вечера вопросов и ответов у нас в шутку называли поликарповскими головоломками. Готовились мы к ним серьезно.

Больше всего времени мы конечно же проводили на занятиях в поле. Ни весенняя распутица, ни слякоть во внимание не шли. Мы учились переползать по-пластунски, преодолевали вброд наполненные талой водой глубокие рвы, по нескольку часов кряду орудовали лопатами, отрывая окопы и ходы сообщения. Порой эта изнурительная работа начинала терять всякий интерес, хотелось упасть на дно окопа и лежать без движений.

– Посмотрите, какой молодец! – неожиданно над головой раздавался задорный голос Поликарпова. – Настоящую крепость оборудовал.

Всех приглашали посмотреть на окоп, отрытый нашим товарищем. Ни о какой усталости никто больше не думал. Мы вгрызались в землю, переворачивали липкое месиво, не желая ни в чем уступить сослуживцу. Тем, кто в учебе проявлял что-то новое, свое, командир помогал подготовиться и выступить с небольшим рассказом. Люди заметно росли, расправляли плечи.

Два месяца учебы в запасном полку пролетели, как две недели. На проверочных занятиях мы, поликарповцы, отличились особенно. Каждый из нас, когда потребовала обстановка учебного боя, смело и сноровисто форсировал неширокую речушку, быстро окопался и метко поразил все мишени. Мы благодарно смотрели на Владимира Евгеньевича. А он и тут не изменил своей привычке, иронически спросил:

– Не от испуга ли, молодцы, так быстро перемахнули через реку?

Пройдет время. Уже в настоящем бою мне доведется преодолевать большую реку. Я сделаю это, не робея, не раздумывая. И мысленно буду благодарить Поликарпова, которого, к сожалению, так больше и не повстречал на жизненных дорогах...

Из Твери мы уехали неожиданно быстро. Нас погрузили в тесные теплушки, паровоз коротко свистнул и – прощай Тверь-город! Не спалось. И не дробный перестук колес был тому виной. Тревожила неизвестность. Как назойливая муха, кружилась в голове одна мысль: куда едем?

А везли нас по России. Земля, обильно напоенная весенним половодьем, щедро согретая майским солнцем, издавала дурманящие густые запахи. Земля ждала рук человеческих, ждала, когда они ее поднимут, взлелеют. Неодолимая сила тянула меня туда, на поде. Тяжелый вздох, вырвавшийся из груди, выдал мое душевное смятение. Только ли мое? Многих боевых дружков бередили такие же думки. Всматривались они в бескрайнюю ширь земли, поросшей густым бурьяном, и морщинили в раздумье лбы.

Не выдержал этого тоскливого молчания наш ротный запевала Николай Виноградов, подошел к широко распахнутой двери, облокотился на ограждение и душевно повел мотив полюбившейся нам песни:

– "Ой ты, степь широкая, степь раздольная..."

Песня принесла с собой грустинку. Но больше не ее, а какую-то удивительно долгожданную надежду. Песня сняла с людей тяжкое оцепенение, словно вихрем вымела из вагона тоску. Подобрели лица. Красноармейцы разом заговорили.

К этому моменту как раз поступила свежая почта. Досталась нам и газета "Правда". Первым ее взял агитатор.

– К нам обращается Ленин! – громко объявил он.

Его тут же окружили красноармейцы, попросили, чтобы он читал громко, для всех.

– "Товарищи! Вы знаете, что польские помещики и капиталисты, подстрекаемые Антантой, навязали нам новую войну..." – торжественно растягивая слова, читал наш агитатор речь Владимира Ильича, обращенную к красноармейцам, отправляющимся на польский фронт.

Дальше шли слова о том, что молодая Россия из самых дружеских побуждений предлагала соседней Польше мир на условиях неприкосновенности ее границ, шла на всякие уступки. Вождь каждому из нас напоминал, что мы, солдаты рабоче-крестьянской республики, идем к ним не как угнетатели, а как освободители.

– "...Мы говорим теперь: товарищи, мы сумели дать отпор врагу более страшному, мы сумели победить помещиков и капиталистов своих, – мы победим помещиков и капиталистов польских!"{7}

Через несколько лет, будучи на курсах "Выстрел", я почти наизусть заучу эту речь Ильича. Она потрясет меня своей откровенностью, лаконичностью, глубиной логического изложения мысли. Страничка с небольшим текстом – столько занимает эта речь в книге – вместила в себя политику нашего государства, его гуманность и выразила надежды простого люда на возможность добрососедских взаимоотношений с дружественным нам польским народом.

Тогда в спешащем на фронт составе мы воспринимали ленинские слова как клятву быть до конца верными идеалам нашей революции, готовились дать достойный отпор польским помещикам и капиталистам.

Газету зачитали до дыр. Она помогла нам определиться, прибавила уверенности, я бы сказал, уравновешенности. Мы знали, что нам предстоит впереди, кто наш враг.

Разговоры не утихали всю оставшуюся дорогу. И как ни странно, больше они велись не о войне, а о том, как мы заживем, одолев врага. Паровоз доставил нас в Гомель. В городе ощущалась напряженная обстановка.

Отвлекусь от воспоминаний. При подготовке рукописи мне пришлось работать в архивах, изучать документы. В том числе и касающиеся моих боевых дел во время гражданской войны. Было и так, что я однажды даже вскрикнул от удивления. Попался мне приказ тогда по 509-му стрелковому полку от 18 июня 1920 года. "Красноармейцев Василия Конькова, Кузьму Федюшина, Андрея Сиванова, Василия Сидорова, Василия Ряховского, Кузьму Чехова, Сергея Шабарина, Сергея Колбенцева, Якова Андреева, прибывших на пополнение полка, зачислить в список команды пеших разведчиков и на все виды довольствия и денежного", – прочитал я выцветшие буквы. Под приказом стояли две подписи врид командира полка С. Лапшин, пом. военкома Д. Короленко{8}.

Не знаю, что испытывает человек, отыскавший клад, но я ликовал. Старый-престарый документ вернул меня в далекую красноармейскую юность, в команду пеших разведчиков, среди которых немало было рязанцев, ребят отчаянной храбрости, удивительной верности в дружбе.

509-й стрелковый полк в период боевых действий летом 1920 года входил вначале в состав 170-й, а затем 171-й бригады. Та и другая подчинялись 57-й стрелковой дивизии, действовавшей в Мозырской группе войск Западного фронта. Начдивом был Л. Я. Угрюмов, военкомом – Ю. И. Капловский, начттадивом – Фельдман. Начиная с июня полк вел оборонительные бои на восточном берегу Днепра против города Речицы. Белополяки не раз пытались атаковать наши части, но, встретив упорное сопротивление, от этой затеи отказались. А наши войска, по всему чувствовалось, выжидали удобный момент для перехода в наступление.

В пеших разведчиках я оказался, можно сказать, случайно. Как-то мы возвращались с занятий, на которых как раз отрабатывали действия небольших групп в разведке. Сельские хлопцы, крепкие, умеющие применяться к местности, мы, по мнению командира роты, мало в чем уступали полковым разведчикам. Он свои соображения успел доложить командиру полка Копыткову. Тот построил нас на плацу и совсем неожиданно скомандовал: