355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Коньков » Время далекое и близкое » Текст книги (страница 1)
Время далекое и близкое
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 09:42

Текст книги "Время далекое и близкое"


Автор книги: Василий Коньков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Коньков Василий Фомич
Время далекое и близкое

Коньков Василий Фомич

Время далекое и близкое

{1}Так обозначены ссылки на примечания. Примечания в конце текста книги.

Аннотация издательства: Автор рассказывает об участии в боях за установление Советской власти в Москве, вспоминает суровые Годы борьбы с иностранными интервентами и белогвардейцами. В период Великой Отечественной войны В. Ф. Коньков командовал под Ленинградом Невской оперативной группой, затем был заместителем командующего 1-й гвардейской танковой армией по тылу. Он рассказывает о героизме наших воинов, о своих боевых друзьях, о встречах с известными советскими военачальниками. Книга рассчитана на массового читателя.

С о д е р ж а н и е

Глава I. Под Октябрьским знаменем

Глава II. Надеваю красноармейскую шинель

Глава III. В годы перед грозой

Глава IV. Так начиналась война

Глава V. Легендарный Невский пятачок

Глава VI. Храбрейшие из храбрых

Глава VII. Танки ведут бой

Глава VIII. На дорожных указателях – Берлин

Глава IX. На берегах Шпрее

О друзьях по оружию

Примечания

Глава I.

Под Октябрьским знаменем

Снег белым плотным покрывалом лежал на дороге, не отличающейся от множества таких же ровных, засыпанных порошей, что вились по зимним полям и где-нибудь под Калугой, и под Орлом, и под Брянском... Ничем не выделялась эта дорога, километры которой ложились сейчас под колеса нашей машины: ни шершавой бетонной гладью, ни броскими указателями, ни живописными склонами окрестных холмов, но я узнал бы ее из тысячи...

Я помнил ее и весенней, обласканной первым теплом, от которого по кюветам бежали говорливые ручьи-потоки; и летней, когда босые ноги по щиколотку утопали в легкой, как тополиный пух, пыли. Но больше всего я запомнил ее осенней – в холодах и тусклом рассвете, в порывах пронизывающего ветра, усеянной желтыми березовыми листьями.

Даже теперь, много лет спустя, прожив большую и трудную жизнь, пройдя испытания революцией и войнами, потеряв безвозвратно многих друзей и близких, – даже теперь я до мелочей помнил эту осеннюю далекую дорогу, по которой уходил из родного рязанского села Троицкого зеленым юнцом.

Уходил за новой жизнью, за счастьем...

Я дрался за это счастье. Мог погибнуть. Но остался живой, чтобы радоваться новой жизни, душой прикасаться к родному рязанскому краю. Вот и сейчас, мысленно подгоняя и без того стремительный бег машины, представляю себе родное село, близкую встречу с немногими оставшимися в живых товарищами.

...Троицкое. Дворов в нем было чуть больше двухсот. Стояли избы, окруженные могучими вязами, в полудреме, вдали от шумных городов и больших дорог, наблюдая подслеповатыми окнами за извечными и бесхитростными заботами своих хозяев-хлеборобов. События большого мира сюда доходили лишь смутными отголосками, а тихая и размеренная жизнь нарушалась изредка приездом урядника или проводами молодых мужиков в царскую армию.

В конце села – наша изба. Она напоминала подгулявшего мужичонку. Покачнулась, осела, но удержалась, чуть завалившись набок. Подставив яркому солнышку два небольших окна, избенка наша, казалось, испуганно поглядывала на возвышающуюся напротив пятистенную крепость, принадлежавшую сельскому кулаку-богатею Анфиму Куракину.

Что помнится из детства? Больше всего вот это: злая нужда, которая разом обрывала самые сладкие сумеречные сны, гнала меня по холодной росной траве в крепость напротив. Руки привычно отыскивали хомут, грабли, вилы, привычно запрягали куракинского вислозадого мерина, прозванного за свирепый нрав Басурманом. Росная рань зябко пробиралась под залатанную рубаху, холодила тело. Все это приходилось терпеть из-за куска хлеба, который я зарабатывал у Куракина.

Мне не раз доставалось от хозяина. За каждый промах он хватал своими скрюченными пальцами за ухо и гнул к земле, добиваясь, чтобы я разревелся, стал на колени. Но я держался. Я боялся и одновременно люто ненавидел этого живоглота.

Таких куракиных в селе было семей пятнадцать. Их жизнь была сытой. Нашу бедность они презирали, считали естественной, приучали нас к ней, подчеркивали, что только как благодетели дают нам работу, разрешают пахать их землю, пасти их скот.

Намаявшись днем за кулацкими делами, я вечером замертво падал на соломенную лежанку. Порой неведомая сила начинала будоражить мои детские думы. "Как же так, – спрашивал я мать, – с утра до вечера гнем спину, а дом от добра пухнет у другого?"

– Васенька, сыночек, – гладила она меня по голове, – только не говори об этом хозяину, по миру он нас пустит.

Растил я Куракину хлеб, ходил за его конями. То же делали многие мои сверстники. А рядом с богатыми домами-крепостями в Троицком соседствовали кривобокие подворья. Было их более двухсот. Так что в дармовой силе богатей нужды не знали. Босоногие Васьки, Ваньки, Нюрки вместо учебы в школе постигали жизненную мудрость на полях и в хлевах богатеев.

Все больше прибавлялось в Троицком домов с заколоченными крест-накрест окнами. Потеряв всякую надежду на лучшую жизнь, наши сельчане собирали пожитки и разъезжались в разных направлениях. Некоторые стремились в город, веря в удачу и счастье.

Город... Он мне казался недоступным, словно тридевятое царство. Я грезил им. Особенно после разговоров с парнями, приезжавшими оттуда в село повидаться с родными. В суконных поддевках, в высоких картузах, парни ровно держались со старшими. В разговорах с богатеями вели себя независимо, даже насмешливо. Называли они себя не иначе как "пролетариями".

Я крутился около приезжих. С жадностью ловил их рассказы о городской жизни. Завидовал этим самым "пролетариям", потому что они каждый день могли ездить на неведомом мне трамвае. Хотелось хоть одним глазом глянуть на все городское, хоть часок почувствовать себя фабричным рабочим, "пролетарием".

От матери я узнал, что в Москве у нас есть далекие родственники. К тому времени мне исполнилось уже пятнадцать. Не по возрасту казался я взрослым и крепким юнцом. Тянуло к самостоятельности. Хотелось посмотреть жизнь. Как-то собрался с духом и заговорил с мамой о поездке в Москву.

– Как же это в Москву? – запричитала она, пытаясь во что бы то ни стало отговорить меня.

Но я сумел убедить ее. Благословение в конце концов было получено. Последовали короткие сборы.

То раннее осеннее утро запомнилось. Мама верила в крестьянские приметы и никак не хотела выходить из избы, пока не покажется солнышко. Я смотрел на дальний лес и почему-то представлял, как кто-то сильный и злой закатил солнышко за густой темный ельник и насильно держит его там.

Но вот по стеклу метнулся первый робкий луч. Мы вышли за выгон на такую знакомую дорогу, которая сразу же за селом стрелой пронзила небольшой перелесок и терялась в широченных полях. Двадцать пять верст надо было прошагать по ней, чтобы попасть на железнодорожную станцию.

Что меня гнало из Троицкого? Что ожидало там, в далекой и неведомой Москве? Эти мысли путались в голове, как цепкие речные водоросли. Не знал я тогда, что расстаюсь не только с родным селом, но и безвозвратно ухожу из твоего детства.

– Эвон, никак и этот к пролетариям подался, – неожиданно рядом раздался сиплый голос. – Ну-ну, попробуй, только все равно прибежишь ко мне на поклон.

Куракин сидел в тарантасе. Он презирал меня. Впервые с открытой ненавистью я посмотрел ему прямо в глаза. Я не думал тогда, придется или нет мне вернуться к этому богатею. Меня поразила другая, более смелая мысль: мы, оказывается, с этого момента не можем с Куракиным быть рядом здесь, на нашей земле. Я почувствовал себя совсем не безропотным юнцом, который за пуд ржи готов был от зари до зари горбить на чужом поле...

Щумная, колготная Москва завертела меня у вокзала. Я растерялся. Долго никак не мог вспомнить адрес родственников, заикался, крутил по сторонам головой. Попались хорошие люди, подсказали, как добраться до Симонова. Пришел туда затемно, долго петлял по кривым и грязным проулкам, пока нашел нужный мне адрес.

Не скажу, что моему приезду очень обрадовались. Приняли сдержанно, выслушали деревенские новости, накормили, выделили угол для отдыха.

Симонове тогда чаще называлось Симоновской слободой. Здесь жил рабочий люд. Домишки лепились один к другому. Застройка велась как бог на душу положил. Ни тротуаров, ни освещения. По вечерам слобода погружалась в кромешный мрак. Вольготно было разве что собакам, которых тут бегало великое множество.

Моим молодым читателям, думаю, небезынтересно будет узнать, почему в Симоновской слободе поселились рабочие. В конце девятнадцатого – начале двадцатого веков на территории слободы начали строить крупные по тем временам заводы "Вестингауз" (ныне "Динамо"), Бари (с 1922 года "Парстрой") и другие. Люди сюда стекались отовсюду. Гнали их нужда, бесхлебье. Домишки росли, как грибы. В этих неказистых домиках жили удивительные люди. Многие из них только недавно, как и я, оставили свои деревни. Были они отзывчивые на доброту, умелые в работе. Но и за себя могли при случае постоять. Недаром Симоновская слобода была на особом счету у жандармского начальства. Именно здесь в революцию 1905-1907 годов пролетариат показал себя сплоченной и организованной силой. В бурные дни Декабрьского восстания на территории слободы возникла "Симоновская республика" – укрепленный самоуправляющийся рабочий район. Весь его опоясали баррикады. Отряды дружинников изгнали из слободы полицию. Власть держал Совет рабочих депутатов, поддерживавший тесную связь с революционно настроенными солдатами.

На котельном заводе Бари, куда я определился работать, события того восстания были живы памяти рабочих. Они, эти события, как гордые легенды о мужестве и храбрости симоновских пролетариев, изустно передавались от человека к человеку, от сердца к сердцу. Поведали о них и мне.

Довольно быстро я привык к новой обстановке, крепко сдружился с новыми товарищами. Заботливое отношение друг к другу – вот что поражало меня. Особым доверием проникся к Петру Ивановичу Климову. Нелюдимый с виду, он так щедро и доверительно открывал свое сердце в беседах, что это притягивало, заставляло делиться с ним самым сокровенным. Был у него и особый дар – подсказать человеку добрую мысль, натолкнуть на доброе дело, заставить глубоко задуматься и оценить то или иное событие. Он любил повторять в таких случаях: "Ты вникни в суть, напряги мозги".

Не помню, как это произошло, но однажды я ослушался старого рабочего, у которого был в подручных. Обиду нанес уважаемому человеку.

– Мы, Василий, считаем тебя своим подручным не потому, что так твою работу определил хозяин, – философски подняв указательный палец, сказал Климов. – Порукой в своих делах, паря, хотим видеть тебя. Вникни в суть, напряги мозги.

Это был урок на всю жизнь. Больше всего с тех пор дорожу товариществом, доверием, стараюсь своими поступками оправдать это доверие.

Тот же Петр Иванович Климов, узнав, что я полтора часа добираюсь до работы, вынес безоговорочное решение:

– Вот что, Василий, с сегодняшнего дня ты будешь жить у нас со старухой.

Так я очутился в их домике. Кровать здесь мне заменял большой сундук, какой сейчас увидишь разве что в кино. Приняли меня тепло, обласкали. Я познакомился, а потом и по-братски сдружился с племянником Петра Ивановича – Михаилом Климовым. Всех нас связывали самые искренние отношения.

А время тогда было тревожное. Шла первая мировая. Симоновская слобода по вечерам оглашалась пьяными песнями новобранцев. Эти разудалые голоса перебивались плачем и причитаниями женщин. Потом, когда людское горе малость поутихло, наша слобода затаилась, словно ожидала новых событий. А со страниц газет раздавались ура-патриотические разглагольствования о мощи России, призывы к солдатам геройски погибать за веру, царя и отечество.

Вскоре в Симонове стали появляться раненные и покалеченные на войне солдаты. То, что они рассказывали о положении на фронте, об отношении царских офицеров к простым солдатам, вызывало гнев и боль у рабочих. Было ясно, что дела России на, полях сражений не так уж блестящи, как пишут в газетах.

Фронтовые неурядицы мы ощущали, что называется, на своей шкуре. Работать приходилось по 14-16 часов. Хозяева, не жалевшие слов о русском патриотизме, о любви к отечеству, наживались на людском горе. Получалось как в пословице: "Кому война – а кому мать родна".

Что творилось в цехах?! Бывало только приступим к работе, как от соседей прибегает посланник и взволнованно сообщает, что его товарищи начали забастовку. Солидарность рабочая была тогда наивысшая. Мы все бросали и шли на заводской двор. Тут обычно крутилась конная полиция. В ход пускались нагайки. Не раз и мою спину обжигали их свирепые удары.

Новостей нам с Мишей Климовым хватало. После работы мы устраивались на сундуке и обсуждали пережитое за день. Подсаживался к нам и Петр Иванович.

– Почитайте-ка, мальцы, о чем пишет один мудрый человек, – говорил он, протягивая газету.

Мы читали о тяжком труде рабочих, о невероятных безобразиях, творившихся на заводах, о бесцеремонном отношении к человеческой жизни. Тут же были гордые слова о людях труда, о том, как и что они должны делать, чтобы улучшить свое положение.

Рабочий Климов. Мой старший товарищ. Наставник. Моя совесть. Один случай помог мне подробней узнать об этом немногословном человеке. Бессменной на нем была косоворотка бордового цвета. Казалось, что именно из-за ее высокого воротника Петр Иванович с таким трудом поворачивает голову. Как-то я застал его дома без рубахи. И ахнул. Спина, шея, предплечья старика были в глубоких багровых бороздах и шрамах. Такую память оставило то знаменитое Декабрьское восстание. Потом мне рассказывали, что в котле, клепку которого заканчивал Климов, жандармы нашли кипу листовок. Ни пытками, ни посулами они ни слова не вырвали у этого мужественного человека.

Сегодня, после стольких лет, я с душевной благодарностью думаю о том, что судьба в начале жизни свела меня с такими людьми, как Климовы. Они, возможно, не шибко разбирались в теории революции, знали о ней скорее понаслышке. Но это были преданные революции бойцы, люди, преисполненные святой веры в ее идеалы.

Я старательно учился у них. Чувствовал, что жизненные заповеди рабочего Климова – "Думай больше не о себе, а об артельном деле", "Стремись быть полезным, верным в товариществе" – помогают мне надежней ориентироваться в жизни. Однажды в аварию попал рабочий с соседнего участка. А в доме единственного кормильца было семь голодных душ. Не сговариваясь, мы с Мишей Климовым пошли по бригадам. Люди отдавали, может, последние гроши, но нам говорили: "Это вы правильно решили, по-нашему".

Рабочий понимал беду рабочего. В этом и была сила нашей пролетарской солидарности. Именно этой солидарности так побаивались прихвостни хозяина. Ведь что получалось? Забитые люди вдруг начинали смело разговаривать с администрацией, требовать уважения к себе. У многих проснулась гордость, появилось понятие о достоинстве человека труда.

Конечно, само собой это не приходило. Помогали из рук в руки передаваемые листовки, прокламации. Я вот сейчас рассказываю об этом и вспоминаю, на какие только хитрости мы не шли, чтобы запутать шпиков, полицейских. Прокламации обычно читались на так называемых дружеских вечеринках. В домике Петра Ивановича собиралось человек десять. На столе дымился самовар, время от времени заливисто играла гармоника. А мы с Михаилом дежурили на улице. Вдруг появлялся незнакомый тип и пробовал выспрашивать у нас: по какому, мол, поводу гуляют люди? Что и как говорить, мы были проинструктированы.

Потом уже, став профессиональным военным, я нередко вспоминал те ночные дежурства. Многое они мне дали, а главное – закалили духовно, воспитали нравственно. Ведь старшие друзья доверяли мне свои жизни. Это была суровая школа.

...А между тем наступили февральские дни 1917 года. В воздухе не по-зимнему заблистали молнии гроз, порожденных революцией. На нашем заводе многое стало иным. Люди уже не раскланивались при виде хозяина и его прихлебаев. Необъяснимое чувство овладевало нами, такое, которое обычно бывает от избытка простора, свежего воздуха, яркого света. Помню такую картину. Было это 28 февраля 1917 года. По цеху бежит взволнованный чем-то парень и громко кричит:

– Товарищи, кончайте работу, выходите на митинг!

Разом смолкли станки. Оборвался дробный перестук молотков. Наступившая тишина была настолько неестественной, что в душе зародилась тревога: уволить же могут за такое самочинство... Но это оцепенение длилось недолго. Люди в цехе радостно заговорили, стали проталкиваться к выходу.

Вместе с нами бросили работу и вышли на улицу рабочие заводов "Вестингауз" и "Трубосоединение".

Никогда еще площадь у завода "Динамо" (там сейчас разбит сквер) не была такой шумной и многолюдной. На повозку, которую обычно использовали для вывоза из цеха обрезков металла, вскочил моложавый мужчина. Тут же к повозке плотней придвинулись рабочие заводов из числа активистов. Был среди них и Климов-старший.

Мужчина энергично вскинул правую руку над головой. Поначалу мне показалось, что в ладони он удерживает белого голубя-почтаря. На самом же деле в его руке на ветру трепетал белый лист бумаги.

– Товарищи, – обратился к притихшим людям оратор, – вождь российского пролетариата Владимир Ильич Ленин и Центральный Комитет РСДРП направили вам "Манифест Российской социал-демократической рабочей партии". В нем говорится о том, что "твердыни русского царизма пали. Благоденствие царской шайки, построенное на костях народа, рухнуло. Столица в руках восставшего народа. Части революционных войск стали на сторону восставших. Революционный пролетариат и революционная армия должны спасти страну от окончательной гибели и краха, который приготовило царское правительство"{1}.

Большевик обращался к нам, рабочим. Как и другие мои товарищи, я внимательно и чутко вслушивался в его речь. Многие слова мне были непонятны. Я их повторял за оратором, всеми силами пытаясь уяснить, что же это за такое Временное революционное правительство, которое, по словам оратора, должно было немедленно наладить отношения с пролетариатом воюющих стран, чтобы объединить усилия для совместной борьбы против своих угнетателей и поработителей.

Обращаясь ко всем находящимся на площади, большевик призывал высоко поднимать Красное знамя восстания, брать в свои руки дело свободы, помогать в создании правительства революционного народа. Все мы были во власти этих слов. И потому вслед за представителем большевиков громко повторяли:

"Вперед! Возврата нет! Беспощадная борьба!

Под Красное знамя революции!

Да здравствует демократическая республика!

Да здравствует революционный рабочий класс!

Да здравствует революционный народ и восставшая армия!"{2}

...Пройдут годы. Я буду серьезно изучать труды классиков марксизма-ленинизма, историю Коммунистической партии, документы, связанные с революционными событиями 1917 года. И конечно же, в мои руки попадет "Манифест Российской социал-демократической рабочей партии" от 27 февраля 1917 года, обращенный ко всем гражданам России. Я еще раз переживу события того бурного февральского дня, события, которым суждено было перевернуть всю мою жизнь.

А тогда, подхваченные единым порывом, мы единодушно приняли предложение выступавшего большевика идти на массовый митинг, который намечалось провести на площади перед зданием городской думы (теперь в нем Музей В. И. Ленина).

Петр Иванович Климов, его верные друзья Воскобойников, Залогин, другие старые рабочие образовали первую шеренгу заводской колонны. За ними встали мы, кто был моложе.

Стройными рядами двинулись в путь. Чей-то высокий голос запел песню, все ее подхватили:

Довольно мук и унижений!

Нет больше рабства и цепей.

Свободны будут поколенья

От тирании палачей.

Мы шли к центру города. Уже за Спасской заставой увидели первых городовых. Те, правда, жались к подъездам, к нам не полезли. Из первой шеренги передали команду смотреть в оба за царевыми слугами, на провокации не поддаваться.

На подходе к Таганской площади, у Глотова переулка, мы увидели плотную цепь околоточных и городовых, которые попытались нас остановить. Раздались выстрелы, один из демонстрантов упал. Мы бросились на царских слуг. Первый же городовой и охнуть не успел, как был обезоружен.

Так же поступили и с остальными. Наша группа поело этой смелой операции сразу же численно увеличилась. Мы двигались чуть кпереди колонны, разведывали обстановку, действовали строго по команде старших.

От Таганки колонна спустилась к мосту через Яузу, Здесь мы узнали, что прошедших раньше нас рабочих завода Гужона (теперь "Серп и молот") также пытались остановить городовые, Один из них выстрелом в упор убил молодого рабочего Астахова. Рабочие обезоружили городовых, а убийцу бросили в реку.

На первом же перекрестке за мостом нашу колонну настиг отряд казаков. Налетев с гиканьем, посвистом, они попытались было пустить в ход нагайки. Но в первого же казака, замахнувшегося на рабочего, полетел камень, а за ним сотни камней, увесистых болтов и гаек полетели в их сторону. Казаки ускакали восвояси.

Но этой стычкой дело не кончилось. Почти перед самой думой по колонне резанула пулеметная очередь. Стреляли с чердака высокого дома. По счастливой случайности никто не был убит, лишь несколько человек получили ранения. На широкой площади перед думой уже было полно народа. Нас встретили ликованьем. Вместе с рабочими других заводов мы приняли участие в грандиозной манифестации. Выразили готовность с оружием в руках поддержать пролетариат Москвы в боях с капиталистами и их приспешниками.

Здесь же на площади каждый завод, каждая фабрика выбрали делегацию для выработки решения о дальнейших совместных действиях. От нашего завода Бари выдвинули большевика С. И. Макарова.

На собрании делегаций было решено, что часть рабочих пойдет освобождать политических заключенных в тюрьмах, а остальные в казармы агитировать солдат. Симоновцев направили в казармы на Сухаревку. У запертых ворот казармы стоял офицер, который отказался их открыть. С. И. Макаров предложил перелезть через высокую каменную стену. Встав на плечи товарищей, человек 8-10 перебрались в казарму, стали агитировать солдат и раздавать им прокламации Московского комитета РСДРП. Когда нам удалось открыть ворота и впустить всех демонстрантов в казарму, дело пошло лучше. Вскоре солдаты присоединились к демонстрантам.

Бурно, с митингами и жаркими спорами проходили для нас февральские дни 1917-го. Мы были свидетелями, непосредственными участниками совершившейся революции. Горячо ее приветствовали. И конечно же верили в существенные перемены, которые должны были облегчить наше бедственное положение. На заводе был избран заводской комитет, который возглавил большевик С. И. Макаров. Когда после долгой забастовки было принято решение начать работу, состоялся митинг. Макаров в своем выступлении прямо сказал, что хотя царизм и свергнут, но Временное правительство мало чем отличается от режима Николая Романова и перед нами стоит задача продолжать борьбу за освобождение рабочего класса.

Сложное то было время. Каждую неделю в Липках около Симоновского монастыря (там, где теперь находится детский парк Дворца культуры ЗИЛ) проходили митинги. Выпадали дни, когда нам приходилось выслушивать двух-трех ораторов. Вроде все они говорили о революции, о ее очищающей и преобразующей роли, о ее главном герое – народе. Но когда мы спрашивали таких ораторов о том, почему же для народа новое правительство ничего доброго не делает, те начинали юлить, обещать молочные реки и кисельные берега.

Однако большинство рабочих-симоновцев шло за большевиками.

Замечу, в Симоновском районе заметно было не только меньшевистское, но и эсеровское и анархистское влияние. Получилось это потому, что весной 1917 года депутаты избирались в Советы без особого выявления их партийной принадлежности. Разного толка соглашатели наводнили районный Совет, а милицией даже командовали эсеры.

Объяснялось это и тем, что до Февральской революции 1917 года нелегально действовавшие партийные организации Симоновки руководились и направлялись большевиками Замоскворецкого района. Крепкой, устойчивой связи между ними не было. Немалые помехи в этом создавала Москва-река, разделявшая районы. В тревожные революционные дни связь вообще оборвалась. Отношения с соседней рогожской большевистской организацией только-только налаживались. Этим неустойчивым положением и пользовались соглашатели.

Дела резко изменились после того, как в партийных организациях прошло обсуждение Апрельских тезисов Владимира Ильича Ленина. Революционно настроенные рабочие получили в Тезисах руководство к действию, стали решительней, смелее выступать против меньшевиков и эсеров. Помнится, Петр Иванович Климов пришел домой позднее обычного. Возбужденный, раскрасневшийся, он весело рассказывал о том, как большевики изгнали из районной продовольственной управы и рабочей милиции эсеров.

От него же мы узнали, что избран большевистский райком из товарищей, выразивших верность и преданность линии В.И.Ленина на развертывание борьбы за социалистическую революцию, против продолжения империалистической войны, за диктатуру пролетариата. Так, в июне 1917 года родился Симоновский райком партии большевиков. Деятельность его координировала из Московского комитета партии Р. С. Землячка{3}.

Мы сразу почувствовали в районной большевистской организации достойную силу. Она оперативно, по-деловому откликалась на нужды и запросы рабочих, быстро и по справедливости решала бытовые заботы симоновцев, подчинила своему руководству районную милицию. В райком и партийный актив Рогожско-Симоновского района входили А. А. Алёшин, Н. К. Гончаров, С. И. Моисеев, Г. А. Пискарев, Н. Н. Прямиков, М. И. Рогов, В. А. Радус-Зенькович, К. В. Уханов, В. Г. Шумкин, Н. Н. Яковлев{4}. Симоновка считалась подрайоном Рогожского района.

В нашей слободе, как и в других местах, шла неустанная подготовка к предстоящей решительной схватке. Мы рыли окопы, устанавливали проволочные заграждения, патрулировали территорию Симоновка, Большевики из числа военных обучали нас правилам обращения с оружием, тактике уличных боев. Когда районный Совет депутатов принял решение об организации Красной гвардии, мы с Климовым-младшим с большой готовностью вступили в отряд. Должен сказать, что записью в Красную гвардию занималась большевистская ячейка завода. Записывали только членов партии большевиков и наиболее сознательных и преданных делу революции рабочих. Дружинники завода Бари занимались боевой подготовкой вместе с динамовцами на пустыре около церкви.

Шел октябрь. Почти все время красногвардейцы находились на казарменном положении – ночевали на боевом пункте, а днем шли на работу, оставив дежурных.

...Басовито, встревоженно заревел заводской гудок. Для нас это был особый сигнал. Оставив работу, мы быстро собрались на дворе. Состоялся короткий митинг.

Председатель ревкома Симоновки Н. К. Гончаров торжественно объявил о том, что Временное правительство свергнуто. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона. Он сказал, что революционный московский пролетариат выступил против Временного правительства и ждет нашей помощи. Прямо на дворе красногвардейцам роздали винтовки, патроны. Мы с Михаилом попали во вторую десятку. Всего же нас собралось более сотни.

Было раннее октябрьское утро. Пробуждалась рабочая Москва. Зарождался новый день. Взволнованные, не осознавшие еще до конца всей важности предстоящего дела, мы с винтовками и красными бантами на рукавах шагали к заводу "Вестингауз", где формировался сводный красногвардейский отряд...

В дни борьбы за власть Советов в Москве основная задача отрядов Красной гвардии Симоновского подрайона заключалась в том, чтобы занять Крутицкие казармы, в которых находилась 6-я школа прапорщиков, и Симоновские пороховые склады.

...Мне, кадровому военному, много раз приходилось совершать марш-броски. Были очень тяжелые. Были даже изнурительные. Но тот, октябрьский 1917-го, оставил особую метку о себе. Сердце тревожно бухало, готовое в любую минуту выскочить из груди. Все тело обжигала мысль, что ты опоздаешь, подведешь товарищей, саму Революцию...

Я не сразу сообразил, что стреляли именно по нас. Меня кто-то резко толкнул и заставил прижаться к земле. Перед нами были Крутицкие казармы, где располагалась 6-я школа прапорщиков, выступивших против революционного пролетариата Москвы. Мы плотно окружили стены казарм. Еще утром Рогожский военно-революционный комитет прислал нам на помощь два артиллерийских орудия из Лефортово. Все ждали сигнала к атаке. Но тут появились члены подраненного ревкома. Не желая кровопролития, они смело вошли в ворота школы. Какой там состоялся разговор, мы так и не узнали, но будущие прапорщики немедленно сложили оружие.

Не могу не рассказать и о таком знаменательном событии, которое произошло в Симоновке в ночь на 31 октября. Я уже говорил, что Симоновская слобода не освещалась в темное время. Мы были предупреждены об опасности внезапного появления юнкеров. Кстати, накануне они под покровом темноты совершили бандитский налет на Симоновские пороховые погреба и перебили нашу охрану. Так вот, большевистскую смекалку и находчивость проявили старые рабочие с завода "Вестингауз". Они провели от заводской осветительной сети провода по самой длинной Симоновской улице. Мы в первую минуту опешили. Симоновна вдруг заискрилась, ожила. Дальняя окраина Москвы, не знавшая даже керосиновых уличных фонарей, в самый разгар вооруженного восстания подучила электрический свет. И мы гордились этим. На такие великие поступки были способны пролетарии, руководимые большевиками.

Без потерь отряды Красной гвардии овладели и Симоновскими пороховыми складами. Здесь мы обнаружили несколько миллионов винтовочных патронов, которые очень пригодились в те горячие дни.

– Товарищи красногвардейцы, – обратилась к нам после захвата пороховых складов Землячка, – враги революции не дремлют, юнкера захватили Кремль. Сейчас Московский Военно-революционный комитет приказывает вашему отряду немедленно выступить кратчайшим путем и занять Лубянскую площадь. Расположившись там, немедленно доложите.

Глухие орудийные и ружейные выстрелы все чаще доносились со стороны Лефортова и Красной Пресни. Закипал бой. И он торопил нас.

Отряду Красной гвардии Симоновки предстояло наступать на Кремль со стороны Никольских ворот. Отрядом командовал Н. К. Гончаров, его заместителем был С. И. Макаров.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю