Текст книги "Облава"

Автор книги: Василий Хомченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Шилин ответил, что они уже поели, Лидка позаботилась. Савка удовлетворённо кивнул, но вдруг радость на его лице сменилась озабоченностью, беспокойством.

– Как же это вы одни ходите? – сказал он. – Тут же бандитов пропасть. Гоняемся, громим, а им, гадам, переводу нет, из Польши переходят целыми отрядами.

– Страшновато, но надо же дело делать.

Шилин расспросил, что и где говорилось о них, кто жаловался, поинтересовался и бандитами – где они действуют, могут ли объявиться здесь. Савка Жиленков охотно рассказывал обо всем, что их интересовало. Михальцевич весело, как ровню, хлопнул Савку по плечу, сказал:

– Мы тут думаем сход провести и с лекцией выступить. Одобряешь?

– Нужное дело, – ответил Савка. – Я сам перед мужиками выступаю, слушают, да не всему верят. Но вы-то грамотные, вам поверят. – А на вопрос, где тут поблизости есть церковь, похвастал: – Была в Круглянах, так мы её прикрыли. Всё оттуда вон, теперь там читальню делаем.

– Молодцы, – снова похлопал Савку по плечу Михальцевич.

Савка сказал, что домой он на минутку, захватить харчей, в Березянке его хлопцы ждут, подосадовал, что не может остаться с такими дорогими гостями. Лидка принесла ему из клети сала, буханку хлеба. Он положил все это в сумку, так и не зайдя в хату, вскочил на коня, уехал.

Близились сумерки. Солнце село на чёрный гребень леса. Лидка вынесла ушат с пойлом, задала кабанчику, впустила во двор корову – только что прошло стадо, – села доить. Шилин и Михальцевич стояли поодаль и не сводили с Лидки глаз. Проворные пальцы её умело сжимали соски, молоко струйками било в подойник. Лидка настолько была занята своим делом, что не заметила, как подол юбочки сполз с колен, обнажив их, уже по-девичьи округлые. Михальцевич подтолкнул Шилина, подмигнул одним глазом, алые, словно напомаженные губы его изломились в ухмылке.

– Бутончик, – прошептал он.

– Созрела, – согласился Шилин. – Петита персона. Однако, сударь, не поддавайтесь соблазну. Нам тут ночевать.

Лидка, подоив корову, подошла к ним, поставила на землю подойник, предложила Шилину:

– Попейте сыродою, набгом.

– Набгом? – не понял тот.

– А вот так, – показала Лидка руками, будто подносит подойник ко рту.

– Это давнишнее местное слово, – разъяснил Михальцевич, – означает – пить, на бога глядя, глазами к небу.

– Ну что ж, набгом так набгом. – Шилин поднял с земли подойник, принялся пить из него через край пахучее парное молоко. Попил, сказал «спасибо», передал подойник Михальцевичу. Тот пить не стал, брезгливо пожевал губами, что-то высматривая в подойнике, сказал:

– Ты, Лидка, процеди-ка молоко. Пошли в хату, – и первым ступил к двери с подойником в руке.

Шилин остался во дворе, присел на завалинку, опёрся локтями на колени, смотрел, как красный шар солнца погружается в лес. Этот солнечный шар с резко очерченными, словно вырезанными краями показался ему каким-то зловещим, он вроде сулил недоброе. Душа Шилина тотчас приняла эту тревогу, впитала её в себя. Ему вдруг сделалось до отчаянья одиноко и тревожно посреди этого вечернего тихого и чуждого ему мира. И мысли охватили такие же горькие, всё те же, от которых он последнее время тщетно пытался отмахнуться: «Почему именно мне выпала такая судьба, одному из всего моего рода, славного рода, которым я был вправе гордиться? И почему на мне мой род дворянский должен оборваться, пресечься? Что меня ждёт? До чего я докатился? Я, русский дворянин, гвардейский офицер, стал бандитом, убиваю, обираю людей и православные церкви…»

Так истязал он свою душу уже давно, не давал себе поблажки и сейчас. Выхода из нынешнего положения не видел, не находил да и не искал, ибо понял окончательно, что не может быть никакого выхода после содеянного и что катиться ему дальше по этой дорожке, как катится ком снега, пущенный с вершины горы, пока не разобьётся вдребезги (или насмерть?) о какую-нибудь там преграду.

Как и всякий раз, когда Шилин предавался таким вот невыносимо гнетущим раздумьям, взамен горечи и отчаянья закипали в нем злоба, ненависть – страшная сила, которой, когда она достигала своей высшей точки, он уже не мог управлять, не мог сдерживать себя. В такие минуты он впадал в ярость и становился по-звериному жестоким. Сколько людей расстрелял он в этой ярости, скольких посек саблей! Взрыв этой самой ярости и сейчас подбросил его с завалинки, на которой сидел. Вскочил, заходил по двору, до боли сжимая зубы, весь колотился, дрожали ноги, рука похлопывала по боку, словно нащупывая шашку. Сапогом наподдал миску, в которую было налито молоко кошке, миска ударилась о стену, брызнула черепками. Схватил черепок побольше и запустил в кабанчика, что похрюкивал, тычась рылом под дверь хлевушка. Не попал. Ярость требовала выхода. Как из парового котла, чтобы снизить давление, выпускают пар, так и ему надо было избавиться от своей исступлённой злости, ослабить её, но он не находил способа.

И тут увидел в окне Лидку. Та услыхала, как разбилась миска, и, уткнувшись в стекло носом, смотрела на двор. В её лице с расплющенным носом было что-то дурашливое. Шилин на миг окаменел, потом вдруг рванулся в дом. Лидка в этом его рывке почуяла недоброе для себя, метнулась в красный угол, села под образа.

– Что такое? – испуганно выкатил глаза Михальцевич, когда Шилин вбежал в хату.

Тот не ответил, проскочил к Лидке, схватил её под мышки, донёс до кровати, бросил на неё и сверху бросился сам. Одной рукой стаскивал с себя кожанку, ремень с кобурой, а второй прижимал Лидку к сеннику.

– Ой, дяденька, шее больно, дяденька… – умоляла Лидка. Она потом и кричала, плакала. Шилин словно не слышал. Он, видно, и впрямь не слышал, потому что не зажимал ей рот, не мешал кричать…

Встал Шилин медленно, лениво, так же неспешно застегнулся, подпоясался, надел кожанку. Отошёл от кровати, сел под образа в красном углу, откуда перед этим вытащил Лидку.

– Можешь и ты сорвать свой лепесток, – бросил Михальцевичу и вышел. В сенях услыхал отчаянный крик Лидки – единственное её средство защитить себя, единственный и тщетный путь к спасению.

…Этот двор они покинули тотчас же, как только из хаты вышел Михальцевич. Лидку заперли, сунув в пробой висевшую на шнурке железку. Быстрым шагом подались к лесу, углубились в него. Стволы сосен колоннадой уходили в густой сумрак, растворялись в нем. И Шилин с Михальцевичем держали путь в этот сумрак. Подгоняли себя, хотя и знали, что никакой погони не будет, – гнал их прочь от деревни страх перед содеянным. Шилин и раз, и другой заводил речь об этом:

– До сих пор приказывал расстреливать, вешать, сам расстреливал и вешал. Все было оправдано: идёт борьба не на жизнь, а на смерть. Но чтобы насиловать ребёнка да ещё вдвоём… Это конец, финиш… Это маразм, крайняя степень деградации…

Михальцевич размышлял вслух, уверенный, как всегда, в своей правоте:

– Мы воюем, а на войне все средства хороши. Вот и подкинули им сюрпризец: комиссары от Ленина – насильники, растлители. Это же здорово! Пускай теперь и бунтуют против комиссаров.

Они не знали, куда выйдут, когда кончится лес, однако шли и шли, пока совсем не стемнело. На полянке среди леса нашли копну сена, зарылись в него, решили: тут и заночуют. Было ещё рано, спать не хотелось. Тишина царила над землёю, лишь порой прошуршит в сене мышь да вскрикнет в лесу то ли птица, то ли кто из мелкого зверья. Мрак густел и густел, наваливался со всех сторон, как нечто материальное, вещественное, даже, казалось, был ощутим на вес. На аспидной доске неба лихорадочно блестели крупные звезды. Ярче других – звезды Большой Медведицы. Ветка берёзы, нависшая над копной и резко белевшая на фоне неба, была недвижима. В воздухе вдруг послышался шелест крыльев – пролетела большая птица и села на ветку. На ту самую. Ветка вздрогнула, перечеркнула Большую Медведицу, словно пытаясь смахнуть её с неба.

– Сова, – сказал Михальцевич. – Глаза зеленые.

Птица, напуганная голосом, улетела.

– Слушай, поручик, – заговорил Шилин, – с мандатом нам больше таскаться нельзя. Надо, пожалуй, разойтись.

– Почему нельзя? Мандат ещё послужит. Перейдём в другую губернию.

– За казну свою, дорогой, хлопочешь. На парижскую баню не хватит. Кстати, а ты был в Париже?

– Нет.

– Какое совпадение, и я не был.

– Иронизируешь, Илларион Карпович. А казна моя, конечно, скудновата. Ну чем мы особенно разжились?

– А раньше, в отряде?

– Да тоже все по мелочи.

– Врёшь ты, поручик, как газеты. Что-то я начал в тебе сомневаться. Сбежишь от меня и продашь.

– Подозреваешь в коварстве? Ну, за это время можно было проверить, кто я и что я.

– Кругом, дорогой, коварство. Возьми хоть вот эту берёзовую ветку, что на нас глядит. Только что она дала приют птице. А завтра из неё сделают лук и стрелой убьют ту птицу.

– Философия, – сказал, зевая, Михальцевич. – Философия, которой я никогда не понимал и не любил.

– Ладно, давай помирать.

– Что ещё за страхи? – повернулся в норе Михальцевич. – Что значит – помирать?

– Философически, друг мой. Один древний грек утверждал: засыпая, мы умираем. А когда просыпаемся – рождаемся снова. Вот так бы взять да родиться совсем другим. Или проснуться лет на десять назад.

Шилин лежал на спине и смотрел в небо. Слабость и успокоение разливались по телу, туманилось в голове. Звезды в глазах начали раскачиваться, словно на кончиках ресниц, и исчезали, проваливались в чёрную бездну. Шилин заснул.

13

Сапежка, добравшись до уездного города, первым делом зашёл в милицию, чтобы позвонить в губчека. К счастью, связь с Гомелем оказалась не повреждённой. Сапежка заказал Гомель и, пока уездный телефонист туда пробивался, начал на правах старшего разговор о том, что в уезде плохо действуют отряды самообороны.

– Вы должны зарубить себе вот здесь, – стукал он косточками пальцев по своему плоскому носу, – что во все деревни послать красноармейские отряды невозможно. Откуда наберёшь столько бойцов? – мерял расстояние от стола, за которым сидел начальник милиции, до стола его секретарши – милиционера. Та, подперев рукой щеку, смотрела на Сапежку с подчёркнутым вниманием, как и надлежит смотреть на начальство, и всякий раз поворачивала голову в ту сторону, куда шёл Сапежка. – Винтовками мы ваш уезд вооружили?

Пожилой, с усталым видом начальник милиции молчал, хмурился. Рот его время от времени кривился и возле нижней губы подёргивался какой-то мускул – последствие контузии. Сапежка, не выдержав его молчания, круто обернулся к столу секретарши и повторил свой вопрос.

– Ага, правда ваша, вооружили, – ответила та поспешно, но не меняя позы, – так и сидела, расплющив щеку о ладонь. И думала: «Господи, и сколько же тут перебывает разных начальников, и все учат, учат… И этот какой-то издёрганный. Не дай бог такого нервенного мужа».

Сапежка и секретарша встретились взглядами – глаза в глаза. Она ничуть не смутилась, смотрела, не моргая, широко открытыми, какими-то холодными и бездумными (телячьими – мелькнуло у Сапежки) глазами. Не по годам полная, она была в кепке с матерчатой красной звездой на ней, в гимнастёрке, перетянутой сыромятным ремешком, в солдатских шароварах и в пеньковых лаптях с белыми, до колен онучами. Сапежка только теперь заметил, что она в лаптях.

– Послушайте, – шагнул он к столу начальника милиции, – неужели сапог для ваших работников нельзя найти?

– Было бы что обуть, так обули бы, – ответил тот нехотя, глядя куда-то за окно.

– Бандиты-то в сапогах ходят. А ведь вы их иной раз и ловите.

– Ловим. А вот братан из России приехал, и там милицию в лапти обувают. – Он открыл ящик стола, нашёл там какую-то бумагу, положил перед Сапежкой. – Читайте, от вас, из губернии, пришла.

Сапежка схватил бумагу, подошёл ближе к окну.

– Из губернии. Так… «Уездному отделу милиции… – читал он вслух. – Выписать в расход по приходно-расходной книге вещевого довольствия отдела обеспечения губмилиции из графы нового обмундирования и амуниции… такого-то уезда… Что? – вопрошающе вскинул глаза. – Двадцать пар лаптей, из них пеньковых – четыре, лозовых – шестнадцать…»

Дочитал, на секунду виновато притих, положил бумагу на стол и снова принялся ходить взад-вперёд по комнате, низенький, скуластенький и смуглый – помесь белоруса с копыльской татаркой. Ходил так энергично, что казалось, за ним вихрится воздух.

– Ну что там Гомель? Когда дадут Гомель? – говорил на ходу. – Да, вот ещё что, чуть не забыл, – остановился напротив начальника милиции. – У вас тут были двое из Москвы? С мандатом наркомпроса? Были?

– Я их сам видел. И мандат проверял.

– Видели? Это уже хорошо. Кто они?

– Как кто они? Те, что в документе указаны. Один Сорокин, второй – Лосев.

– Правильно! – обрадованно воскликнул Сапежка. – Они самые! А что делали, чем занимались?

– Делали то, что указано в мандате. Церкви осмотрели. Что-то такое взяли. Оставили расписки, протокол.

– А на них жаловались? Не попы, не разные там бывшие эксплуататоры, эти пусть жалуются. А трудящиеся граждане?

– Вроде не было жалоб. – Начальник милиции отвечал, прикрыв пальцами нижнюю губу, чтобы не видно было, как она дёргается. – Не было. Да все равно что-то не верится…

– Не верится? Чему вы не верите?

– Из самой Москвы посланы, а у попадьи с руки кольцо сняли. Разве это…

Сапежка не дал ему договорить, хлопнул ладонью по столу:

– Значит, надо. Значит, обстановка требует. Разруха, голод. Пролетарской диктатуре нужно золото. Зо-ло-то! И его надо выцарапывать у разных спекулянтов. – Он умолк, задумался и уже тише и более ровным голосом, в котором чувствовалось даже виноватое поддабривание, снова принялся расспрашивать об уполномоченных. Выслушав ответы начальника милиции, пожал плечами:

– Не понимаю, откуда ваши сомнения. С докладами выступают?

– Выступают.

– С Сорокиным я тоже встречался. Он, чтоб вы знали, не позволил в Захаричах закрыть церковь. Приехал там один из уезда и хотел заставить попа, чтобы тот во время службы разное про себя плёл… Сорокин мне показался культурным, грамотным.

В этот момент дзынькнул звонок телефонного аппарата. Сапежка схватил трубку.

– Алё, алё… Гомель! Гомель? Губчека? Товарищ Усов, Сапежка докладывает. Да-да, Сапежка. Я тут, в уезде. Побывал всюду, где эти товарищи из Москвы были. Что? Ничего подозрительного. Все законно. Да, да… Я с ним встречался раньше, в Захаричах. А на днях их видел и проверял начальник милиции… – Пощёлкал пальцем, чтобы подсказали фамилию. Подсказала секретарша. – Мирончик проверял документы… Жалоб от трудящихся не поступало. Нет, никто не жаловался. Товарищ Усов, разрешите возвратиться домой. Семён Пахомович, надо побывать, сами знаете, жёнка ждёт. Добре, слушаюсь, понял! – прокричал он радостно, повесил трубку, крутнул раз-другой ручку, давая знать, что разговор окончен, и лицо его просияло, глаза засветились, вроде даже стали побольше.

– Хорошо быть женой, – вздохнула секретарша. – Сидишь дома, мужика ждёшь…

– Я всего месяц назад женился, – признался Сапежка смущённо. – Ну, пойду на станцию. Смотрите тут. А отряд Пилипенки к вам идёт. Он тут прочистит леса. Будьте любезны, – попросил он секретаршу, – покажите, как на станцию ближе пройти.

Секретарша встала из-за стола и пошла к двери. Ступала в своих пеньковых лаптях мягко, как по войлочной дорожке. Когда, проводив Сапежку, возвратилась, сказала:

– Кричал, бегал… Я думала, он нервенный, а он, гляди-ка, тихий. Жёнку любит.

– Очень ему не хотелось, чтобы те московские уполномоченные оказались…

– Кем оказались? – не поняла секретарша.

– Не теми, кому на самом деле был выдан мандат. Есть у меня подозрение. Надо заняться ими…

Москва. Б.Лубянка, 11.

Вторично докладываю, что после проверки нашими товарищами личности Сорокина и его действий незаконных актов с его стороны не установлено.

Зам. нач. Гомельской губчека.

Расставшись с Сапежкой, Иванчиков походил по деревне и услыхал от людей, что «комиссары в хроме» – так называли московских уполномоченных – расспрашивали дорогу в Грибовцы, куда, по всей видимости, и подались. Он тоже решил пойти туда, надеясь, что именно там и произойдёт встреча. У Иванчикова уже сложилось твёрдое убеждение, что тот Сорокин, которого видели в Захаричах Катерина, Сапежка и Ксения, и тот, что был здесь вчера, – люди разные. По рассказам, они и внешне не похожи. Значит, мандатом того Сорокина пользуется кто-то другой и на этого-то другого и шлют жалобы. Вот и нужно, непременно нужно как можно скорее увидеть их, проверить, задержать.

Катерина и Ксения, пока Иванчиков ходил по деревне и беседовал с людьми, ждали его в сельсовете. Вернувшись, он высказал просьбу, чтобы они сходили с ним в Грибовцы.

– Они как пить дать там будут, – уговаривал он. – Туда направились. Кто же подтвердит, как не вы, тот это Сорокин или нет. Помогите, прошу вас.

Ксения согласилась сразу – в Грибовцах у неё родня. Катерина замялась, сказала, что и без того задерживается, к сыну нужно.

– Что ж, не можете, так не можете, – не стал возражать Иванчиков. – С Ксенией пойду, она ведь видела того Сорокина. – Он посмотрел на Ксению, и уши его занялись огнём.

Катерина промолчала, но потом, узнав, что это ей по пути к железной дороге, тоже согласилась. И они втроём направились в Грибовцы.

Не посчастливилось Иванчикову и на этот раз: не заявлялись туда уполномоченные. Ждал до вечера, наказал попу, председателю волостного Совета, чтобы, едва те придут, дали ему знать. А они не пришли. Пришлось заночевать в Грибовцах. Катерину взяла на ночлег к своей родне Ксения, а Иванчиков спал на сене во дворе у председателя. Спалось ему лучше некуда. Проснулся поздно, на двери хаты висел замок – председатель уже куда-то ушёл. Он умылся водой из колодца и пошёл к Ксении.

Та ждала его на лавочке.

– А мы позавтракали уже, – сказала Ксения, – вас ждали, не дождались. Председатель не накормил?

– Потерплю, – ответил Иванчиков.

– И Катерина ушла. В Липовку, на разъезд.

– Ушла все-таки, – пожалел Иванчиков. – Ну и пусть.

– Пойдёмте в хату, – пригласила Ксения, – я вас покормлю.

Иванчиков поблагодарил и послушался. Встретила их старушка – маленькая, сгорбленная, шустрая, с чистыми синими глазками.

– Здрасте, гостейка, здрасте, – засуетилась она вокруг Иванчикова. Метнулась к скамье, фартуком смахнула с неё пыль. – Садись, сынок, садись, только помоги мне стол придвинуть.

Иванчиков помог ей поставить стол теснее в угол, присел на скамью. Старушка тоже присела, на другую скамью, напротив, и принялась рассматривать гостя со свойственным её возрасту любопытством. Оглядела с ног до головы и удовлетворённо помотала головой, должно быть, одобрила молодца, по душе ей пришёлся. От такого повышенного к нему интереса Иванчиков даже растерялся: не мог взять в толк, чего это старая так уставилась на него.

– Бабка, поесть дай человеку, – попросила Ксения.

– Сейчас, сейчас дам, – поспешила к печи старушка и, доставая ухватом чугунок, добавила: – А хлопчик хороший, совестливый. Не брезгуй им, Ксенечка, не брезгуй.

– Бабка! – покраснела Ксения. – О чем ты?

– А о том, что он хороший. Ты же привела на смотрины, вот я и смотрю. И вижу: хороший. А ты красней, красней, невесте положено.

– Ну, бабка. – Ксения шмыгнула за дерюжку, висевшую перед полатями, и какое-то время оттуда не показывалась.

Бабка поставила на стол горшочек пшённой каши с салом, горлачик молока. Поклонилась, махнув головою чуть не до колен, и потрусила из хаты.

– Ну и бабка, – рассмеялся Иванчиков и позвал Ксению есть кашу.

– Не хочу, я поела, – ответила она, выходя из-за дерюжки.

Оба молчали, чувствовали себя скованно, неловко. И когда во дворе послышался чей-то мужской голос, Ксения обрадованно бросилась к окну, открыла его, высунулась.

– Этот хлопец из чека здесь? – спросил мужчина, и Иванчиков, выглянув в окно, узнал председателя.

– Здесь я, – ответил Иванчиков и вышел на крыльцо.

– Не пришли тые и не придут, – сказал председатель. – Говорят, в Крапивне девчонку ссильничали.

– Как ссильничали? Что вы несёте? – не поверил Иванчиков.

– А так, как сильничают, – буркнул председатель.

– Что ж это такое, – совсем растерялся Иванчиков, пожал плечами, дёрнул шеей. – Может, враньё?

– Может, и враньё. Теперь всякого наслушаешься. А сюда не придут, и дожидаться нечего. Говорят, к чугунке торопились.

– К чугунке? А тут самый близкий полустанок Липовка?

– Липовка, – подтвердил председатель. – А они будто бы в Зарубичи пошли.

– В Зарубичи? Так надо скорее туда, надо там их встретить. – Иванчиков разводил руками, он ещё не знал, что делать. Если поспешить на разъезд, то с кем и как? Да и сомнение брало: а может, и это ложные слухи, может, и на этот раз они ввели людей в заблуждение, объявив, что пойдут в Зарубичи?

Председатель, заметив растерянность Иванчикова, подсказал:

– До Зарубичей шесть вёрст. А поезд будет после обеда. Иди, успеешь.

И Иванчиков без раздумий согласился. В хату не возвращался, на завтрак махнул рукой. Оглянулся на Ксению с молчаливым вопросом. Та под его взглядом покраснела, а Иванчиков уже полыхал, особенно его уши, усыпанные веснушками.

– До Зарубичей сходим? – спросил он наконец тихо, словно извиняясь. – А потом уже и в Берёзово, к тётке… Катерины же нет.

– Ладно, сходим, – ответила Ксения смущённо. Она поняла, что её присутствие приятно Иванчикову, как и его присутствие – ей. – Это ведь недалеко от Берёзова.

И Ксения пошла с ним в Зарубичи.

Шли полем, когда увидели догонявшую их группу всадников.

– Ой, кто это? – перепугалась Ксения. – Бандиты?

Иванчиков тоже был испуган. Следил за всадниками насторожённо, вытягивая шею, словно перед ним было какое-то препятствие, мешавшее их разглядеть. Если это действительно бандиты, то здесь от них и не уйти, и не отбиться. Иванчиков расстегнул кобуру и сдвинул её вперёд. Ксения, заметив этот его жест, ещё больше перетрусила, спряталась за спину Иванчикова, вцепилась ему в плечи.

Всадники приближались, их было семеро, все с карабинами и шашками.

– Наши! – радостно вскрикнул Иванчиков, хотя никаких знаков, говоривших, что это красноармейцы, видеть ещё не мог. – Мешков у них нет. Бандиты мешки возят с награбленным.

Всадники сбавили ход, а подъехав, остановились. Это в самом деле были бойцы с красными звёздами на фуражках и кепках.

– Кто такие? – спросил ехавший впереди, должно быть, старший в группе, и, не дождавшись ответа, обернулся назад к молоденькому бойцу. – Савка, не этот?

– Нет, не этот, – ответил боец.

Иванчиков назвал себя, показал документы, спросил, кого они ищут.

– Двоих, с московским мандатом, – ответил старший. – Бандиты они. В Крапивне вот его сестру, – показал на Савку, – вдвоём изнасиловали. Фамилия одного Сорокин. Савка сам мандат смотрел.

У Савки дрожали веки, вот-вот заплачет, но закусил губу, пересилил себя.

– Так ты, значит, их видел? – спросил Иванчиков у Савки. – Где, в какой деревне?

– В Крапивне, – ответил за Савку старший.

– Вчера я был там и ничего такого не слышал, – не поверил Иванчиков.

– Они под вечер зашли в нашу хату, – со всхлипом сказал Савка. – Сестра их накормила. А они её… В лес пошли, в деревне не показывались.

– Говорят, в Зарубичи на разъезд подались, – выпрямился в седле старший. – Туда и мы подскочим. Ну если поймаем!..

– Послушайте, товарищ… Как вас?.. – забеспокоился Иванчиков.

– Отделённый Бобков.

– Товарищ Бобков, только без самосуда. Слышите? Задержите. Следствие надо провести. Следствие!

– Я им покажу следствие, – сказал Савка, не выдержал, заплакал, стал рукавом утирать слезы. – Я им… – и дёрнул поводья, вырвался со своим конём вперёд. За ним помчалась вся группа.

– Меня там дождитесь! Меня! – кричал им вдогонку Иванчиков и некоторое время бежал следом. Потом остановился, обхватил руками голову. – Порубят, ей-богу, порубят. Савка зарубит.