Текст книги "Облава"

Автор книги: Василий Хомченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

8

Из церкви Сорокин направился в волостной Совет – отдать экземпляр охранной грамоты. Шёл и не рассчитывал застать там Булыгу. «Рыжики несут полными лукошками», – усмехнулся он, вспомнив Катерину. Так оно и было: мужчина, дежуривший в Совете, сказал, что Булыга собирался на ляда, туда, видно, и пошёл.

– Что за ляда? – спросил Сорокин.

Мужчина удивился, что его не понимают.

– Ну, ляда, на которых в лесу просо, лён сеют. Полянки такие в лесу, старые вырубки.

– А-а, – сообразил Сорокин. – Говорят, рыжики уродили?

– Ещё сколько! – Дежурный не знал, с кем он разговаривает, на сходе вчера не был, потому и смотрел на Сорокина с подозрением. Какой-то непонятный человек: френч и очки вроде бы начальнические, но шляпа свалявшаяся, брюки в полоску, потёртые, ботинки разбитые. Спросил, кто он. Услыхав в ответ, что Булыга о нем знает и что это он выступал вчера на сходе, дежурный успокоился.

Сельсовет занимал помещение бывшей волостной управы. Дом разделён на две части: одна поменьше, с двумя столами, – комната председателя, вторая, большая, – для сходов. В этой, большей половине стояли скамьи, под ними набросано окурков, шелухи от тыквенных семечек. Стены увешаны плакатами. Один бросился в глаза: «Экспроприируем экспроприаторов. Все богатства помещиков и капиталистов, церквей и монастырей – это кристаллизованный труд, превращённый в капитал в разных его видах и формах. Возвратим его трудящимся!»

Сорокин подумал, что вряд ли тут кто-нибудь поймёт смысл этих мудрых слов.

В меньшей комнате стояло несколько винтовок и карабинов.

Сорокин и дежурный (звали его Парфеном) разговорились. Парфен с радостью сообщил, что к ним идёт отряд красноармейцев и милиции и что теперь здесь будет спокойно.

– А то бандитам раздолье. Вот в Дубровенской волости… Налетели и такой погром учинили. Сельсовет сожгли, председателя повесили. – Парфен разъяснил, что он тут дежурит, чтобы поднять людей по тревоге, если близко объявится банда.

– И нападали уже? – спросил Сорокин, ощутив в груди беспокойный холодок – о зверствах бандитов наслышался вдосталь.

– Два раза. Хотели Булыгу взять ночью.

Сорокин ещё немного послушал Парфена и вышел из сельсовета. Определённой цели – куда идти и что делать – у него не было. В Захаричах он сделал все, что требовалось. Ему оставалось осмотреть в этом уезде ещё три церкви. Правда, там он почти не надеялся найти что-нибудь интересное: церкви поздней постройки.

День стоял тихий, тёплый, как частенько бывает в сентябре, и по-летнему прозрачный. Воздух напоён запахами спелой огороднины, фруктов, самой земли, насытившейся к осени всем живым, что росло на ней. Стаями пролетали грачи, где-то над лесом кричали гуси, которые уже тронулись в дальний путь. Сорокин пытался разглядеть гусей в синеве неба, но солнце слепило глаза, вынуждало щуриться, и он оставил эти попытки. С улицы повернул на огороды к Днепру. Не хотелось идти на виду, испытывал неловкость – люди-то работают, все заняты. И детей мало встречалось: ученики в школе, а что поменьше – в лес подались: грибов и правда было много, несли полные лукошки. Деревня была тихая, как и этот тёплый сентябрьский денёк.

На берегу заметил кладку – полоскать бельё, брать воду. Ступил на эту кладку, постоял. Река спокойная, чистая, поверху плавают бойкие мальки. Поодаль от берега всплеснула какая-то крупная рыба, от неё пошли круги, которые тут же и унесло течением. Настроение было под стать этому дню: покой, умиротворение и лёгкая грусть, скорее не грусть, а какой-то холодок на душе, который при желании можно бы и развеять, да не хотелось делать этого. Горожанин Сорокин, когда ему случалось бывать у реки, любил вот так смотреть на воду и ещё – на огонь. Вода его успокаивала, огонь настраивал на философический лад. Видно, предки наши селились вблизи рек не только, чтобы воду из них черпать да пить, а чтоб и на течение посмотреть, подумать, успокоиться…

Стоял Сорокин, смотрел на воду. Она струилась, текла и текла мимо, а он думал о своей жизни и пришёл к мысли, что ему надо было родиться лет на десять-пятнадцать раньше или на столько же позже. Если б раньше, то уже все у него бы осуществилось, успел бы сделать что-то важное для науки, имел бы семью. А позже – остались бы позади эти войны и разруха, поломавшие его жизненные планы. Мысленно вернулся в Москву, в свою комнату, к любимым книгам, которых так не хватало ему в дороге, в командировках и по которым он тосковал, как тоскуют по любимой женщине. Все потерял – и дом в городе, и поместье, а библиотеку сумел сберечь – главное своё богатство. От этих мыслей потянуло в Москву, к письменному столу. Бросить бы тут все дела и уехать. И уедет скоро, немного осталось, какая-нибудь неделя, и он – дома.

Поднявшись по той же тропке, какой спускался к реке, заметил на улице тревожное оживление. Бежали дети, то и дело оборачиваясь, чтобы глянуть в конец села, выскакивали из дворов женщины и, посмотрев туда же, поспешно возвращались, запирали за собою ворота, калитки. Эта их тревога передалась и Сорокину. Прибавил шагу, тоже не забывая оглядываться туда, куда и все. Хотел спросить у кого-нибудь, что стряслось, откуда угроза, но так и не спросил: в это время ударили в колокол. Звонили часто, как на пожар или как в давние времена оповещали, что на город надвигается татарская орда.

Сорокин повернул на звон, к сельсовету, увидел, что туда же бегут Булыга и трое хлопцев, среди которых узнал гармониста и бубнача. Булыга был без шапки, с наганом в руке. Перешёл на бег и Сорокин , ещё не зная, почему поднята тревога, но уже не сомневаясь, что и он тоже в опасности. В колокол били и били в одном темпе, звонил Парфен, которого Сорокин узнал издали. Когда он, тяжело дыша, подбежал к сельсовету, там уже собралось человек десять. Все были с винтовками.

– Банда идёт, уже в Выселках. Будем принимать бой.

Булыга дал и Сорокину винтовку, патроны, скомандовал «за мной», и все быстрым шагом двинулись за ним в конец села, туда, где прямо к околице подступал лес. Несли про запас ещё четыре винтовки: по дороге кто-нибудь присоединится. Их догнал мужик верхом, спрыгнул, коня повернул назад, хлопнул ладонью по крупу, и тот сам затрусил по улице домой. За околицей на выгоне их ждали Анюта и ещё два хлопца.

Лес начинался по одну сторону дороги, по другую – поле-ржище со вспаханными там-сям полосками под озимые. Опушка леса – молодой ельник, такой густой и ровный, словно его специально посеяли. А сам лес старый – сосны высокие, толстые.

– Вот тут мы их и встретим, – сказал Булыга. Рукавом бушлата обтёр лицо, сошёл с дороги, подал знак, чтоб и остальные сошли. – Оборону занимаем вдоль дороги. Всем залечь в ельнике, лежать скрытно.

Он каждому показал, где тот должен лежать. Сорокину и Анюте определил место в середине цепи.

– Огонь открываем, когда голова колонны поравняется с Парфеном, – отдавал распоряжения Булыга. – Парфен и стреляет первым. Вникли?

Парфен лежал в цепи с самого краю, ближе к селу.

– А банда, слыхать, большая, – сказал кто-то.

– Ну и что? – спросил его Булыга.

– Боязно.

– Боязно, так молчи, а коль сказал, так не бойся.

Люди занимали позицию тихо, все были возбуждены, взволнованы, надо всеми висела тревога, томила неизвестностью: никто не знал, что там за банда, сколько в ней человек и смогут ли они, неполных два десятка самооборонцев, вынудить банду отступить, обойти село стороной.

Сорокин прикинул, как и что ему видно с отведённого Булыгой места. Место было лучше не надо: винтовка легла на толстый корень, выпиравший из земли, упор для стрельбы будет надёжный. Патронов Булыга дал ему всего дюжину, да ещё обойма была в магазине. Патроны положил на землю, рядом с винтовкой. Встал. Ельник был невысокий, по грудь ему, и Сорокин справа видел дорогу далеко, на версту, а слева – село, в котором все будто вымерло. Жители, известно, попрятались: кто на задворках, кто в лес побежал, кто заперся в хате, надеясь на милость бандитов. Было уже два таких набега на Захаричи. Правда, банды небольшие. А тут, поговаривают, банда штаб-ротмистра Сивака гуляет по губернии. Может, она и идёт?

– Мне страшно, – сказала Анюта, подойдя к Сорокину. Ждала, что он ответит, покусывала губу. В глазах застыл страх. – Боюсь.

– Будьте здесь, со мной, – показал ей Сорокин место по другую сторону сосны.

Анюта положила на хвою свою винтовку без ремня и стала смотреть в ту же сторону, куда и Сорокин. Над ельником торчала только её голова с двумя тощими косичками. Красную косынку, которую всегда носила и в которой прибежала по тревоге, спрятала за пазуху – Булыга подсказал, демаскирует, мол. Сорокину стало жаль этой девчонки, ей ли лежать тут, принимать бой. Вчера она выглядела и постарше, и вроде бы не такой щуплой. Что ж, то было иное состояние духа, чувствовала свою силу и власть.

– Знаете что, – сказал Сорокин, – шли бы вы в лес. Все равно подмога от вас…

Анюта посмотрела на него с удивлением и даже с насмешкой:

– Я сбегу, а как же хлопцы? Я ведь секретарь ячейки.

Ни на дороге, ни в деревне по-прежнему никто не показывался. Тишина висела над округой. Тревожная тишина. Даже собаки почему-то не брехали, петухи не драли горло. Словно и не день был на дворе, а глухая ночь или пора перед самым рассветом. В такой тишине прошло ещё минут двадцать. Осмелели, повеселели, начали переговариваться. Хотелось верить, что банда – это всего лишь выдумка, что просто кто-то из озорства пустил про неё слух.

Но беда не прошла мимо. На дороге показались сперва три конника, одетых кто во что горазд, на разномастных лошадях. Ехали прямо в село, и, ясное дело, это был дозор. Лошадей не гнали, те шли шагом.

– Бандиты! – крикнул Булыга. – Всем замереть. Верховых пропустить. Не стрелять.

Конники приближались. Двое молодых, третий в годах, а может, его просто старила борода. Под этим третьим было седло, и держался он в седле легко, чувствовалась кавалерийская выучка. На двух других конях были наброшены то ли дерюжки, то ли сложенные пополам попоны. И сидели молодые, как сидят простые деревенские хлопцы, когда едут в ночное. У всех карабины. У молодых – за спиной, бородатый держал свой в руке, положив ствол на загривок коня. Молодые переговаривались между собою, а бородач ехал молча, немного впереди, и, как заметил Сорокин, только он и озирался по сторонам.

Пешая колонна показалась, когда верховые миновали засаду. В её движении не было того порядка, по которому всегда отличишь воинскую колонну. Шли как попало, а на колонну эта толпа смахивала только потому, что иначе идти не позволяла узкая дорога. Ещё издалека было видно, что банда прёт разношёрстная, одетая по большей части в мужичьё да в солдатское. У кого торчали из-за спины стволы винтовок, а у кого и нет – значит, вооружены были наганами, обрезами. У каждого оттягивал спину туго набитый мешок или котомка. Сколько там было людей, гадать трудно, пожалуй, больше сотни. Бандиты проделали немалый путь, устали, внимание их было рассеяно, и уж конечно, они никак не ждали, что тут, у самого села, может быть засада.

Голова колонны поравнялась с ельником. Идут, пылят, иные сгибаются под тяжестью своих мешков. Мелькают ноги в узких просветах между ёлочками. Сапоги, башмаки, а вон и жёлтые гетры. Все это видел Сорокин, прижимая к плечу приклад винтовки, ещё не зная, в кого будет целиться, в кого попадёт. Кто у бандитов старший, кто командир, где они – не разберёшься. Идут в молчании, шаркают, топочут ноги, бряцает оружие, котелки, что-то награбленное в мешках – а что там ещё может быть?

Первым должен стрелять Парфен, он слева, с краю. У Булыги граната, он швырнёт её в эту потную массу, чтобы оглушить, нагнать страху, посеять смерть. А потом все начнут их расстреливать в упор, а сами не покажутся, пускай бандиты думают, что бойцов тут много.

Увидел Сорокин и пулемёт «максим». Один бандит нёс его тело, второй – станок, третий – коробки с лентами. Взял на прицел того, что нёс тело.

Парфен первым и выстрелил. За ним открыли огонь другие. Сорокин малость замешкался: пулемётчик, в которого он целился, ещё за какие-то секунды до того, как бабахнуть Парфену, вдруг остановился, переложил тело пулемёта с одного плеча на другое и почему-то повернулся в сторону ельника, скользнул по нему глазами и задержал взгляд, как показалось Сорокину, на том месте, где он лежал. Сорокин невольно пригнул голову. Потому он и выстрелил последним и попал: пулемётчик тут же осел на землю, отшвырнув от себя тело пулемёта. Стрельба была, разумеется, не густая и не очень меткая. Но бандиты в панике бросились бежать от леса в поле, оставив на дороге пятерых убитых или раненых, в том числе и пулемётчика. Те, что шли в хвосте колонны – кто послабее и у кого мешки потяжелее, не сразу поняли, кто и откуда стреляет, остановились, сгрудились толпой. Вот туда Булыга и бросил гранату. Её разрыв заглушил и выстрелы, и крики, а что там наделала граната, Сорокин не видел. Он продолжал стрелять, и от его выстрелов падали, может быть, и убитые. Стреляла рядом и Анюта, вся содрагаясь после каждого выстрела – так отдавала ей в плечо винтовка. Залегли, начали в ответ стрелять по ельнику и бандиты. Затенькали пули над головой, засвистали, срезая лапки ёлочек. Одна пуля сухо шпокнула в комель сосны!

– У меня всего два патрона! – крикнула Анюта и выстрелила. – Один остался, – показала она патрон Сорокину.

Он схватил с её ладони этот патрон, сказал:

– Беги отсюда, скорей! В лес беги!

– Мне страшно.

– Кому говорят! – вспылил он. – Что тебе тут делать без патронов. Ну!

Она встала сперва на колени, потом, пятясь на корточках, подалась назад в ельник, вскочила и побежала.

Патроны кончались и у Сорокина. А на дороге лежали убитые, и у них были патроны. Вот бы вскочить да отвязать подсумок!

Выстрелы самооборонцев совсем поредели. Стреляло лишь несколько человек. У Сорокина оставалось последних три патрона. Выглядывая из-за комля сосны, он искал среди залёгших бандитов того, кто у них руководит боем. Не может быть, чтобы никто не командовал. Не этот ли, что лежит в борозде, в офицерской фуражке? Тот что-то кричал, показывая рукой на дорогу. В него Сорокин и выстрелил.

Булыга крикнул:

– В лес отползайте! Отходим! Не вставать!

Кто-то не послушался – вскочил, похоже, гармонист, вскрикнул, как кричат раненые, но не упал, побежал, завилял между деревьями.

Бандиты, конечно, сообразили, что в засаде людей мало, осмелели. Две группы пересекли дорогу справа и слева, углубились в лес с явным намерением окружить самооборонцев, не дать им отойти, скрыться в лесу.

Бойцы бежали теперь почти не отстреливаясь – у кого кончились патроны, а кто их берег. И ещё не хотели обнаруживать себя выстрелами, показывать, где они бегут.

Бежал и Сорокин. У него оставался всего один патрон, и Сорокин хотел сохранить его на самый крайний случай.

Бандиты не отставали, гнались по пятам. Лес был не очень густой – сосна с мелким подростком. Они кричали, гикали, и была эта погоня сродни травле зверя, которого стараются направить в загон, где его поджидают стрелки… Сорокин из своих видел только Парфена. Видел и бандитов – как они мелькали меж деревьев. Он задыхался, непривычный к столь длительному и быстрому бегу, и все ждал, что пойдёт наконец густой лес и можно будет оторваться от бандитов, спрятаться, в самую же глушь они не полезут. Парфен бежал впереди, его и держался Сорокин в надежде, что он знает лес и бежит не наобум. Поднажал, чтобы нагнать Парфена, но почувствовал удар в левое плечо, удар тупой, болезненный – рука сразу ослабла, выпустила винтовку. Он присел, чтобы поднять её, но боль скрутила, пронзила насквозь, обожгла каждую клеточку тела. Схватился за плечо – руку обдало горячим и липким. Только теперь понял, что ранен…

Ни бежать, ни даже идти не мог. И Парфена не увидел, чтобы крикнуть, позвать на помощь. Заполз под ёлочку и лёг. Его заметили, пнули сапогом, заставили встать и повели из лесу в село.

Вот ведь как может распорядиться судьба: возьмёт и столкнёт людей лоб в лоб, да ещё при самых драматических обстоятельствах.

Сорокин сидел на скамье в сельсоветской комнате председателя Булыги. Все там было, как и утром, когда заходил, чтобы отдать Булыге экземпляр охранной ведомости. Те же плакаты и тот, самый большой, что призывал экспроприировать экспроприаторов. Но за председательским столом сидел не Булыга, а… Ларик, Илларион, штаб-ротмистр Шилин, вожак этого бандитского отряда. Только фамилия у него теперь была иная – Сивак. Это его банда держала в страхе окрестные уезды, и это с нею вступили в бой захаричские самооборонцы.

Плечо Сорокину перевязали, даже йодом помазали (так распорядился Шилин). Была перевязана кисть левой руки и у Шилина. На нем был тот же кавалерийский мундир, в котором он приходил к Сорокину домой. Та же фуражка, но уже с кокардой, лежала на столе. Сорокин, глядя на раненую руку Шилина, отчего-то поверил, что это его пуля: стрелял же в человека, который, лёжа в борозде, кричал что-то своим и показывал рукой на дорогу.

Сидели напротив друг друга, молчали. Их разделял стол с синими чернильными пятнами и чёрными отметинами от цигарок – о него сельсоветчики гасили окурки. Раны обоим причиняли боль. Несколько раз с тех пор, как привели сюда Сорокина и посадили на скамью, они встречались взглядами, схлёстывались, но никто первым так и не обмолвился словом. Шилин время от времени ухмылялся с каким-то горьким злорадством. В комнате, кроме них, никого не было.

– Вот и опять встретились, – не выдержал наконец Шилин.

– Встретились, – тихо и словно бы виновато эхом повторил Сорокин.

– И чего же вас сюда занесло?

– Спасаю церкви и церковные ценности.

– Вот как… Церковные золото и серебро?

– Старинные иконы, книги.

– Спасаете? Это после того, как столько уничтожили храмов? А с иконами что делали? Тротуары мостили, причём ликами богов вверх – топчите, товарищи, ваша воля и ваша власть.

– Это варварство. Мы боремся с такими варварами.

– Мы… – Брезгливо-злобная усмешка скривила Шилину рот. – Это значит большевики? И ты в их числе?.. Хранители культуры. Где она, ваша культура? Где интеллигенция? Кому посчастливилось спастись от чека, те там, на западе, в эмиграции. – Забыв, что рука ранена, хватил ею по столу и скрипнул от боли зубами. – Сволочи вы, орда татаро-монгольская.

Он лёг грудью на стол, едва не доставая подбородком до столешнины. Смотрел на Сорокина суженными глазами, в которых дрожал лиловый огонёк гнева и страдания. Щеки стали серыми, бледная серость наползла и на лоб – мучила, известно, раненая рука. Он понянчил её у груди, чтобы унять боль. Когда отлегло, правой, здоровой рукой пригладил русый клок волос на лбу, поправил усы.

– И ты такой же варвар, – произнёс тихо, но видно было – сдерживает себя, чтобы не сорваться на крик. – Предатель. Ты предал все святое: своё сословие, Россию, нацию. Ты шкурник, иуда. Пополз к большевикам шкуру свою спасать. Продался. Честь рода дворянского растоптал…

Он был страшен в эти минуты. Здоровая рука его несколько раз невольно нащупывала кобуру, расстёгивала её. И Сорокин ждал, что вот сейчас выхватит Шилин наган и поставит точку в этом их разговоре. Молчал, избегал взгляда Шилина и в то же время непроизвольно следил за его рукой, хватавшейся за кобуру. Если прежде он ещё надеялся, что Шилин его спасёт – распорядился же перевязать ему рану, дать воды, родня как-никак, – то теперь ждал от него самого страшного.

– Тебя взяли с оружием? – после небольшой паузы спросил Шилин уже спокойнее. – Ты стрелял в моих бойцов?

– Стрелял.

– Может, и убил кого-нибудь?

– Возможно.

– А как все-таки попал к этим… чоновцам или как их там?

– По партийному долгу.

– Долгу? – Шилин привстал, опёрся локтями на стол, приблизил лицо к самому лицу Сорокина. – Значит, по партийному долгу ты и меня продал там, в Москве? Это по твоему доносу чекисты устроили засаду? Донёс им, что приходил и что ещё приду? Да?

Сорокин смело глянул в глаза Шилину, отрицательно покачал головой.

– Что уставился своими слепыми бельмами? Не ожидал услышать? – Шилин снова сел, смотрел в глаза Сорокину с ненавистью, силясь заставить его отвести взгляд, но Сорокин не отводил. – Так знай же, что после той засады, когда я чудом ушёл от чекистов, я охотился за тобой. Хотел убить. Однажды шёл следом по Тверской квартала три и все не мог улучить момента. Не выстрелил в затылок не потому, что тебя пожалел. Себя жаль стало, могли схватить.

– Илларион Карпович, я не доносил в чека о вашем приходе ко мне. Честное слово. А Эмилии об этом сказал. Я тогда добился свидания с нею. – Сорокин подробно рассказал об этом свидании.

Шилин отстранился от стола и смотрел на Сорокина уже без злобы и гнева, а когда взгляды их встретились, первый отвёл глаза.

– Почему же тогда они мне устроили засаду?

– Не знаю, честное слово. Может, Эмилия проговорилась, что вы приходили и ещё должны прийти. Сказала кому-нибудь в камере, и это дошло до чекистов.

Помолчали. Шилин, прикрыв ладонью глаза, колыхал раненую руку. Разговор с Сорокиным взволновал его и утомил, и ему нужно было какое-то время, чтобы успокоиться. Сорокину он, видно, поверил и теперь раздумывал, что делать с ним. Ничего не придумав, крикнул:

– Ворон! Ворон-Крюковский!

Из большей комнаты вошёл и козырнул хлопец, нисколько не похожий на ворона: рыжий, круглолицый, со светлыми жидкими усиками, в чёрной смушковой кубанке.

– Отведи его к этому… Туда, – показал рукой на окно, – и пускай пока посидит. В карманы загляни.

– Отведу и загляну, – ответил тот и подмигнул Сорокину. Он тут же вывернул все карманы Сорокина, найденное положил на стол перед Шилиным. Там были мандат, копии охранных грамот на «Варвару», Евангелие и на крест. Деньги и часы у него отняли ещё там, в лесу.

Шилин изучил мандат, усмехнулся, сказал:

– Все дороги вам открывал этот мандат?

– Помогал.

Охранные грамоты на «Варвару» и на Евангелие Шилин скомкал и швырнул в угол, где лежала кучка мусора. Мандат сунул в нагрудный карман мундира.

– А про какой это крест тут написано? – показал Сорокину на третью грамоту.

– Обычный причащальный, старинной работы.

– Старинный? А где он сейчас.

– В церкви, – ответил Сорокин после паузы.

Шилин кивнул Ворон-Крюковскому, тот легонько, с улыбочкой хлопнул Сорокина по здоровому плечу, сказал:

– Прошу, милостивый государь, следовать вперёд.

Они вышли во двор. Во дворе, приставив винтовки к стене, сидело на бревне несколько человек. Обедали. Ели каждый из своего мешка. А хлопец в кожаной фуражке пытался играть на гармошке. Гармошка была расстроена, да и сам гармонист не большой искусник – не играл, а терзал меха.

Сорокина подвели к строению, на воротах которого было написано чёрной краской: «Пожарный сарай». Скрипнули тяжёлые врата, лязгнул засов, и Сорокин очутился во мраке – ничего, кроме тонких ниточек света из небольших щёлок в стенах, не видел. Стоял, ждал, пока глаза привыкнут к темноте.

– Браток, и тебя сюда? – услыхал он слабый голос.

– Кто здесь? – обрадовался этому голосу Сорокин.

– Булыга.

Сорокин пошёл на голос, выставив вперёд руки, напряжённо вглядываясь в темноту. Увидел перед собою светлое пятно. Это и был Булыга.

– Подсекли меня. В ногу. Крови потерял… Голова кружится, браток.

– И я ранен, – сказал Сорокин. Он присел, пошарил по земле рукой, выбирая место, лёг.

– Шпокнут они нас, – проговорил Булыга. – Или повесят, согнав людей на спектакль.

Сорокин промолчал. Он все-таки надеялся, что Шилин его не расстреляет. Поверил же, что не он навёл чекистов на мысль устроить засаду. Если пожалеет, не расстреляет, то он, Сорокин, попросит и за Булыгу. Хотел даже сказать ему об этом, утешить, но не сказал.

За стеной гармонист продолжал мучить гармошку и пел:

 
На свете все пустое —
И званье, и чины.
Было б вино простое,
Кусочек ветчины.
 

Пропев, повторил то же самое ещё раз и ещё. Кто-то из бандитов оборвал гармониста:

– Что ты затянул лазаря! Давай другое или заткнись.

Гармонист огрызнулся. Тот, что кричал, выругался и пригрозил:

– Не замолкнешь – гармошку раскурочу, а тебе, как слепню, в одно место соломинку вставлю.

Загоготали, гармошка пискнула и умолкла.

– Отсюда нельзя выбраться? – повёл глазами вокруг Сорокин. – Подкопаться, скажем?

– Не выберешься… И с подкопом не выйдет – фундамент глубокий. Да и нет у меня сил бежать. Били меня, – сказал Булыга, хватая воздух, запинаясь, и Сорокин понял, что каждое слово ему даётся с трудом. Переводя дух, Булыга продолжал: – Кто-нибудь из наших непременно доберётся до уезда, и сюда отряд пришлют… Вот только б нас тут подольше подержали… Успели бы наши…

Времени было немногим за полдень. Солнце самую малость склонилось к западу, и в щель между брёвнами уже в другой, западной, стене пробился скупой лучик. В его свете толклись, как мошкара, пылинки. Сорокин вытащил из паза мох, щель увеличилась, в сарае посветлело. Со двора доносились спокойные голоса бандитов. Тихо было и на селе. Казалось, ничего ровным счётом не произошло и стоят над дворами и хатами мир и покой.

– Тихо, – сказал Сорокин. – Почему это?

– Ещё услышим… Они сейчас ищут кого нужно и что нужно. Услышим…

Внезапно ожил ветер, будто вырвался из какой-то теснины. Зашумела берёза, стоявшая во дворе, ветром качнуло колокол, и он прогудел тихонько, но звук его угасал долго и тревожно. Сорокин припал к стене в надежде увидеть Шилина. Но видел тех же бандитов на бревне, их винтовки, прислонённые к стене сельсовета. Да ещё приметил сивого коня, запряжённого в таратайку. И когда это она подъехала, что не было слышно?

К сельсовету подошли сухонькая старушка с клюкой и молодая девушка, скорее – девочка. Остановились на улице, не осмеливаясь войти во двор.

– Сынок, где нам вашего начальника увидеть? – спросила старушка у бандита, проходившего мимо них.

– Кто там? – поднял голову Булыга, расслышав голос. – Кто?

– Старуха с девочкой.

– Не мать ли… – Булыга подполз к щели, приподнялся на руках, глянул. – Мать с дочушкой моей! Чего ж они, безмозглые, пришли?!

К таратайке подбежал Ворон-Крюковский, вскочил на неё, рванул вожжи – на крутом повороте таратайка едва не опрокинулась. Сивый вылетел на улицу и исчез вместе с таратайкой в поднятой пыли.

– Ксенечка, Ксеня… Доченька! – негромко позвал Булыга.

Она услышала, вскрикнула: «Тата, таточка!», метнулась к сараю, стала искать дырку, через которую долетел до неё отцовский голос.

– Тут я, тут, – отозвался Булыга. – Сюда.

– Таточка, ты жив? Тата!

– Жив… Ксенечка, беги отсюда, прячься. Это же банда. Они с тобой… всё могут. Прячься.

– Тата, а кто ещё с тобой?

– Из Москвы товарищ… Сорокин.

– Тата… – Она не успела договорить, подскочил один из бандитов, отшвырнул от стены, грязно обругал.

– Гад, жлоб… – простонал Булыга, скрипнув зубами. – Ох, запомнить бы тебя. – Упал навзничь на землю: голова как раз пришлась на полоску света из щели. Сорокин вздрогнул, увидев его лицо: на нем не было живого места – опухшее, в кровоподтёках, один глаз заплыл. Били Булыгу, несомненно, и ногами, и прикладами.

А немного погодя услыхали и женский вопль, крики, несколько выстрелов. Совсем близко на высоких нотах забилось причитание, долгое, как по покойнику. Заверещал поросёнок – это группа бандитов приволокла его во двор сельсовета. Бандиты пьяно гоготали, гармонист опять взялся за гармошку, захлипал, и под это его хлипанье затопотали, засвистели. Веселились, пробовали петь, а точнее – драли глотки. Шла в разгул, отпускала тормоза бандитская вольница…

«А что сейчас делает Шилин? – подумал Сорокин. – Банда-то его вон как разошлась. Пусть гуляют, пусть пьют, может, наши из уезда подоспеют…»

«Ларик, Ларик… Патриот России… Разве мог я тогда, во время тех каникул на Волге, даже подумать, что тот пижонистый корнет, рафинированный, изысканный барчук возглавит банду?! И какую банду! И он сам будет решать, убить тебя или оставить в живых». Не было ничего странного в том, что Шилин не признал и не принял революцию и советскую власть – они отняли у него все. Не удивился бы Сорокин, если б услышал, что Шилин эмигрировал или пошёл в белую армию – бывший офицер воюет за свои утраченные привилегии, хочет вернуть старые порядки. Но встать во главе банды, большинство в которой заурядные уголовники – убийцы, грабители, дезертиры, – нет, это не укладывалось в голове. Убивать, вешать, обирать до нитки, отлично понимая, что потерянного не воротишь, – так может поступать только сумасшедший, деградированная до конца личность. Да Шилин уже и не личность, а обычный бандит, убийца. Сколько он уже пролил крови и сколько ещё прольёт!..

«А ведь он и меня не пощадит!» – вдруг пронизал страх Сорокина. И он поверил в это, похолодел весь и начал думать о своей смерти. Он, как и все нормальные люди, боялся её и очень хотел жить.

Сводный отряд красноармейцев и милиции, в котором была и конная группа в пятьдесят сабель, ворвался в Захаричи утром. Но было поздно – банда Сивака-Шилина оставила село за каких-нибудь тридцать минут до этого.

Ни Булыга, ни Сорокин уже не слышали криков радости сельчан, встречавших своих избавителей. Расстрелял их ординарец Шилина Ворон-Крюковский. Вошёл в тот самый «Пожарный сарай», оставив нараспашку ворота. Золотой утренний свет хлынул в сумрачное помещение. Ворон-Крюковский с лисьей усмешечкой под рыжими усами пожелал обоим доброго утра, похлопал лежащего Сорокина по плечу, думая, что тот спит.

– Милостивый государь, – сказал он, – будьте любезны проснуться и выйти из сарая. И ты, матрос – полосатая душа, тоже. Скоренько, скоренько. Комиссар, пособи матросу. Под мышки его возьми. Вот так.

Булыга со стоном опёрся на здоровое плечо Сорокина, и они двинулись к распахнутым воротам. Когда вышли на берег Днепра – он был рядом, – Булыга тут же опустился наземь, стоять не было сил, а потом и вовсе лёг, распластался на траве. Вода мягко и тепло плескалась о берег, ласково блестела на солнце, а посередине реки плыл белый табун гусей.

– Присядь и ты, комиссар, – снова похлопал Ворон-Крюковский Сорокина по плечу. – Вот так, правильно, молодчина, слушаешься. Глянь, как красиво гуски плавают.

Сорокин и впрямь смотрел на гусей. И в этот миг сухой револьверный выстрел заставил его содрогнуться. Он круто обернулся. Булыга вздрагивал всем телом, мелко и часто, как будто кто толкал его исподнизу в живот. Ворон-Крюковский стоял над ним с наганом в руке и с той же лисьей усмешечкой, в которой надо всем преобладало любопытство, смотрел, как тот вздрагивает.

– Живой, а? – удивлялся он. – Дрыгает. Вот живуч человек, а?

В следующую секунду Булыга вдруг вытянулся всем телом и затих.