Текст книги "Облава"

Автор книги: Василий Хомченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

19

Шилин и Михальцевич сели у стены станционного здания, а шагах в ста от них, под старым дубом, сидели Сапежка и Иванчиков. Непримиримые противники, которым бескровно, без боя не разойтись.

– Чего ты притащил в вагон ту девчонку? – допытывался Сапежка.

– Ей было со мной по пути. И нужна была для опознания бандитов.

– Так научил бы её, дуру, что и как делать. Раскричалась…

– Я говорил ей, чтоб сидела, не таскалась по вагону, а она не послушалась.

– Не послушалась, не послушалась… А теперь что делать будем? Ручками помашем им на прощание? Или придумаешь что-нибудь?

Иванчикову были неприятны эти попрёки: он, что ли, виноват, что так вышло? А придумать что-то надо. Что? Людей поблизости нет, на помощь никто не придёт. Подтверждением этому был и замок на двери жилого домика.

– А чего они сидят? – как бы у самого себя спросил Иванчиков. – Шли бы полем во-он в тот лес.

– Значит, что-то удумали. Не то, что ты.

– Так придумайте сами, – обиделся Иванчиков.

А между Шилиным и Михальцевичем шёл другой разговор.

– Поспешил ты, поручик, пускаться в бега. И я, старый дурень, за тобой кинулся.

– Я же думал, здесь лес. А в вагоне мы были как в мышеловке. А тут что они нам сделают? Пусть попробуют сунуться. – Выпуклые глаза Михальцевича потемнели, как бывало всегда, когда тот на что-то решался. – Подстрелить бы одного, тогда второй даст драла. – Он встал со скамейки, крикнул: – Эй, хлопцы, давайте сюда, веселее будет.

– Иди ты к нам, – ответил ему Иванчиков, – тут места больше.

На этом переговоры и закончились. Никто не тронулся с места. Насторожённо и опасливо противники следили друг за другом. У Сапежки и Иванчикова было все же преимущество: переданная Иванчиковым телеграмма рано или поздно поднимет на ноги милицию и чекистов. Должны же узнать (скажут в поезде), на каком полустанке они сошли. На это и уповали, особенно Иванчиков. Он также верил, что и Катерина что-нибудь предпримет, сообщит на какой-нибудь станции о происшедшем.

А на полустанке по-прежнему никого не было видно. Скорее всего, никто тут и не живёт.

– Пустыня, – раздражённо сказал Шилин. – И надо же было именно на этом полустанке сойти. Куда мы теперь сунемся? А тут ещё нога разболелась, не побежишь.

– Не повезло, – виновато согласился Михальцевич. – Эх, была бы винтовка, снял бы их, как рябчиков.

– А ты из пистоли попробуй, – подзадорил его Шилин.

– Попробую. – Михальцевич пересел так, чтобы Шилин заслонял его, и стал доставать из кобуры наган.

– Стоп! – осадил его Шилин. – Они ведь тоже пальнут. Давай-ка ближе к углу, чтобы сразу за дом.

Иванчиков и Сапежка заметили их манёвр, укрылись за ствол дуба, взялись за кобуры.

– Эй, спрячь свою цацку! – крикнул Сапежка Михальцевичу.

– Это вы спрячьте, – ответил тот. Фактор неожиданности был утерян, стрелять не стал. – Товарищи, тут какое-то недоразумение. Мы же свои.

– Так чего было бежать из вагона? – спросил Иванчиков, всем своим видом показывая, что верит им и хочет решить дело миром.

– Вы же у нас документы проверяли.

– И я вам свой предъявил, – сказал Сапежка.

– Вот и давайте разойдёмся, – предложил Михальцевич. – А то ещё перестреляем друг друга. Ну как, разойдёмся?

Сапежка молчал. Иванчиков хотел было что-то сказать, но Сапежка сделал ему знак: ни слова. В обоюдном молчании прошло несколько минут. Первым не выдержал Шилин:

– Товарищи, может произойти непоправимое. Нам нужно третье лицо, чтобы во всем разобраться.

– Вот это толково, – посмотрел на Иванчикова Сапежка, – подождём, может, кто и сыщется.

Действительно, лучше и не придумаешь: сиди, дожидайся, а телеграмма уже, поди-ка, в губчека.

Снова довольно долго молчали и те и другие. Одни прикидывали, как бы все же уйти, скрыться, а другие – как не дать им этого сделать. Время работало на чекистов.

– Надо отрываться, – сказал Михальцевич Шилину.

– Куда?

– Полем в тот вот лес.

– У меня нога разболелась. Их двое. Подсеки хотя бы одного. У тебя рука твёрдая.

Михальцевич перевёл взгляд на чекистов. Лицо его, круглое, пухлое, тронула бледность, губы ломко передёрнулись, один глаз прищурился, словно он уже целился из нагана.

– Пересядь ещё ближе к углу, – сказал он Шилину.

Тот подвинулся к краю скамейки, заплечный мешок поставил на колени.

– Выстрелю – сразу же за угол. – Михальцевич повернулся к чекистам боком, незаметно для них достал наган, сунул в рукав пиджака, руку с наганом положил на колено. Теперь выжидал, чтобы кто-либо из чекистов высунулся из-за дуба. Был уверен, что первыми чекисты стрелять не станут. Сам он стрелять умел, долгая война научила.

– Товарищи! – крикнул Шилин. – Должен же кто-нибудь быть на этом разъезде. Послать бы за властями. – Привстал, стукнул несколько раз в раму окна, готовый сигануть за угол.

Михальцевич тоже постучал кулаком в стену. И когда Сапежка, не заметивший ничего опасного, хотел что-то им крикнуть и на секунду показался из-за дерева, прогремели два выстрела. Сапежка громко ойкнул, отшатнулся от дуба. Третий раз Михальцевич выстрелил уже из-за угла, за которым вместе с Шилиным успел укрыться. Сапежка, цепляясь растопыренными пальцами за шершавую кору дуба, ополз на землю. Он был ранен, но поначалу не понял – куда, боль пронизала всего. Падая, увидел на секунду дом, поляну, сосняк, потом все это стало удаляться, отступило, кануло, и он остался в каком-то пустынном пространстве…

Иванчиков обхватил Сапежку сзади, поднял, поставил на ноги, но тот снова осел вниз.

– Не надо, я убит, – проговорил Сапежка. Его широкоскулое смуглое лицо побелело настолько, словно в нем не было ни кровинки.

– Не убит, жив, жив, – твердил Иванчиков. – Тоже выдумал – убит. Ранен только…

Из-за дома ещё раз выстрелили. Пуля с хрустом впилась в дерево, оставив на нем белую царапину. Иванчиков выстрелил в ответ и почувствовал, что рука его стала липкой. И рукоятка нагана была липкой и тёплой. Взглянул на руку, на револьвер – они были в крови. Испугался, думал, что и его ранило. Тут же сообразил, что это кровь Сапежки, которого он прислонил к дереву. Тот сидел мертвенно-бледный, обеими руками зажимая рану на груди.

– Перевязать тебя надо… Перевязать. – Иванчиков опустился перед ним на колени, хлопал себя по карманам, но ничего подходящего там не было. Сбросил френчик, расстегнул пуговицы на рубашке.

– Глянь, где они, не сбежали? – через силу выговорил Сапежка.

– Тут они, тут. – Иванчиков выглянул из-за дуба и выстрелил в кого-то из тех двоих, опередив его, – тот тоже целился в их сторону. Снял рубашку, разорвал на несколько полос. Принялся раздевать Сапежку. Тот, сжав зубы, тихо стонал. Окровавленная гимнастёрка неприятно липла к рукам Иванчикова. – Ничего, ничего. Вот сейчас перевяжем, и кровь остановится, прекратит идти, – говорил он и все выглядывал из-за дерева, тревожился, как бы бандиты не воспользовались случаем и не ушли. Дважды выставлял напоказ свою кепку, как будто это он сам выглядывает, и бандиты дважды стреляли в неё. Одна пуля оцарапала козырёк.

«Ну где же люди? Неужели тут действительно никто не живёт?» – думал Иванчиков, прижимая к ране на груди Сапежки сложенный в несколько раз лоскут от рубашки. Пуля прошила грудь справа, ближе к плечу, и, должно быть, пробила лёгкое, ибо Сапежка хрипел и отплёвывался кровью.

Бандиты выстрелили ещё раза три, пули впивались в ствол дуба с коротким хрустом.

«Стреляйте, стреляйте, – подзуживал их Иванчиков, – только не вздумайте убегать. Дайте перевязать товарища». Френчика своего он так и не надел. Сперва перевязал рану лентами от располосованной рубашки, а потом размотал свою обмотку и перетянул рану поверх лент.

– Вот кровь и остановилась, не течёт больше, – сказал он, глядя Сапежке в глаза. – А вы говорите – убили… Не убили, живы вы и будете жить…

За два года службы в чека он повидал немало крови, был свидетелем не одной смерти, и каждая смерть – своего или врага – его потрясала, ошеломляла, он не мог примириться с тем, что человек убивает себе подобного и часто того, кто не сделал ему ничего плохого. Человек, рождённый для того, чтобы жить, радоваться жизни, растить детей, делать что-то хорошее для себя и для других, вынужден убивать такого же человека или сам падать замертво. А служба у него, у Иванчикова, такая, что он обязан стрелять и убивать, чтобы защитить ту жизнь и тот порядок, который выбрало большинство людей… И сейчас вот, в этой ситуации, он стреляет и в него стреляют и могут убить или ранить, как ранили Сапежку.

Были и ещё выстрелы оттуда, из-за дома, и ещё раз выстрелил в ту сторону Иванчиков.

А старый дуб, в живое тело которого впивались пули, в ужасе простёр вверх два обрубка – два сука, как инвалид культышки рук, и казалось, ему было так же больно, как и человеку.

Немного погодя Иванчиков ощутил – именно ощутил – подозрительную тишину. Посмотрел на дом и никого не увидел, из-за угла не выглядывали. Крикнул:

– Эй, вы там!

Ответа не последовало.

– Сивак! Чего молчите?

По-прежнему тишина.

– Удрали, – прохрипел Сапежка и закашлялся.

Иванчиков ступил несколько шагов от дуба в сторону и увидел Шилина и Михальцевича уже в поле. Они оставили позади сосняк и спешили вдоль железной дороги к большому лесу.

– Стойте! – крикнул Иванчиков срывающимся голосом. Надел френчик, хотел бежать вдогонку, без шапки, расхристанный, в одной обмотке. Но спохватился, что раненый Сапежка останется один, сразу обвял, схватился за голову. – Уйдут!

Сапежка приподнялся, сказал:

– Догоняй. Бегом… Ну!.. Мне ты все равно не помощник… – посмотрел на Иванчикова прощально и – тоном приказа: – Беги!

Иванчиков отвернулся, чтобы не видеть взгляда Сапежки, хотел сказать что-то утешительное, но не нашёл слов.

– Я скоро вернусь, – только и пообещал, устремляясь вслед за бандитами. – Куда же вы, обождите! – кричал на бегу.

Он заметил, что Шилин бежит с трудом, сильно нахрамывает. Михальцевич шёл позади него, прикрывая собою. Расстояние между Иванчиковым и беглецами сокращалось, но было ещё достаточно велико, и он не боялся, что в него могут попасть, бежал открыто, не хоронясь.

«Надо было взять Сапежкин наган, – спохватился он. – У меня же мало патронов. Эх, будь ты неладен!»

Чем дальше, тем чаще озирались Шилин и Михальцевич. В какой-то момент последний отстал, припал на колено и начал целиться в Иванчикова, перешедшего к тому времени на шаг. Иванчиков как шёл, так и продолжал идти, знал: далеко, из нагана не попадёт. Михальцевич выстрелил и догнал Шилина.

«Они идут в ту же сторону, куда ехали. Это хорошо, – думал Иванчиков. – А я не отстану. Увидят же люди, услышат. Прибегут…» До леса оставалось ещё километра два, для хромающего Шилина – добрый час ходу. А за час что-нибудь да произойдёт.

Так и шли, не сближаясь, держась на одном и том же расстоянии. Не стреляли. И по-прежнему нигде не было ни души.

«Люди, где же вы?» – готов был кричать в отчаянье Иванчиков. Его бросало то в жар, то в холод от понимания своего бессилия – в нагане четыре патрона, а лес приближается, его зубчатая кромка уже чётко рисуется на светлом небе, как вырезки из чёрной бумаги на прозрачном стекле.

– Стойте! Все равно не отстану. Стойте!

Шилин и Михальцевич на миг приостановились, обернулись к нему. Неужели послушаются?

– Сдавайтесь!

– Рыжий щенок! Ушастик! – прокричал Михальцевич в ответ. – Сдаёмся. Иди возьми! Гнида чекистская! – И выстрелил. Выстрелил и Шилин.

Иванчиков не услыхал свиста пуль: они или прошли стороной, или не долетели. Он не стал отвечать, понимал, что его провоцируют, вызывают ответный огонь, зная, что у него мало патронов.

И снова шли. Впереди – Шилин, за ним – Михальцевич. Мешки за плечами делали их на расстоянии горбатыми. Чёрные кожанки, жёлтые мешки… Вроде и не люди вовсе, а какие-то неземные существа: прилетели, сели на этом чистом поле и идут по нем, недоступные и страшные.

Впереди, поодаль от железной дороги, показался хуторок: хата, обнесённая забором, хлев, сараюшки.

«Во, может, там люди есть, – обрадовался Иванчиков. – И, может, свои, наши люди».

Вдруг его чуткие оттопыренные уши уловили далёкий металлический гул. Гул поезда, такой знакомый, похожий… на что? Да, пожалуй, так гудит лес, когда по его верхушкам ударит ветер. Иванчиков бросился к полотну, посмотрел в одну сторону, в другую, поезда не увидел, но гул шёл с той стороны, куда они держали путь. Гул усиливался, и чёрный кружок вырос на путях вдалеке. Потом и дым стал виден, а чёрный кружок превратился в паровоз.

– Ура, поезд! – крикнул, не сдержав радости, Иванчиков. – Поезд! – Взбежал на насыпь, сорвал с себя френчик, стал размахивать им над головой вкруговую – справа налево, слева направо, как и надо останавливать поезд. Махал и не спускал глаз с Шилина и Михальцевича. Те тоже остановились было, а когда поезд начал притормаживать, свернули прочь от линии и поспешно направились к хуторку.

– Ага, припекло! – вскинул руки Иванчиков. – Ура-а!

Это был не поезд, а один паровоз. Он остановился в нескольких шагах от Иванчикова, и с него стали соскакивать люди с винтовками. Один боец, два, три, четыре… Всего семеро. Одного из них, начальника жлобинской чека Малюткина, Иванчиков знал.

– Вон они, вон! – показывал Иванчиков на Шилина и Михальцевича, приближавшихся к хуторку. – Это Сивак и ещё один из его банды… Те самые, что с мандатом людей обирали…

Прежде чем устремиться в погоню, двух человек послали на полустанок к раненому Сапежке.

Шилин, первым подошедший к хутору, пнул ногой калитку – она, незапертая, отворилась и хлопнула о дощатый забор. Затравенелый двор был исполосован тропками, на которых тоже пробивались спорыш и подорожник. Хата была крепкая, из толстого леса, с крыльцом, некогда покрашенным, а сейчас облезлым и неухоженным.

– Вот змеёныш, – выругался Михальцевич в адрес Иванчикова, – так и не отвязался.

Взошли на крыльцо, оттуда видели, как беглым шагом направлялась в их сторону группа людей с винтовками и впереди – тот самый рыжий ушастик.

– Ну, мон шер, – сказал Шилин, – мы обложены красными флажками. Мы в облаве. – Лицо его сделалось жёстким, в глазах застыла смертная тоска, рот был горько сжат. – Конец, финита.

– Почему конец? В дом мы их не пустим, а ночью вырвемся. – Михальцевич часто дышал от бега и волнения. – Мы в крепости, стены будут нашей защитой. – Он отворил дверь и вошёл в хату. – Эй, есть здесь кто?

Откликнулся и вышел им навстречу старик в овчинной безрукавке, в валенках, седой, сгорбленный, маленький, как гномик.

– Кто вы? Чья усадьба? – спросил Михальцевич.

– Хутор бывшего земского врача. Он куда-то съехал, а я стерегу. Школа тут будет.

– Ты один?

– Один.

– Давай труси отсюда, сейчас же! – Михальцевич взял старика за тонкую, поросшую седым пухом шею, подвёл к двери и вытолкнул на крыльцо. Дверь запер на засов и на крючок. – И со двора выметайся!

Северная стена в доме была глухая. На четырех окнах западной – дощатые ставни, на остальных – железные решётки. Только в одной комнате были два ничем не защищённых – стекло да тряпки – окна.

– Думаешь, сунутся сюда? – повеселел Михальцевич. – Полезут? Дудки, не возьмёте! – потряс он кулаком. Сел на стул перед этими двумя окнами, откуда грозила наибольшая опасность, снял фуражку, этакий толстячок с лысиной, с маленькими ножками, на которые в интендантстве не было подходящих сапог, он шил по заказу. Стул был высокий, ноги не доставали до пола, сидел и болтал ими в воздухе. – Мы в крепости.

– «В крепости», – передразнил его Шилин. – Сноп соломы под стреху, и выскочишь, как сурок. Дурень, оболтус, зачем выгнал старика? Заложником был бы.

Дом чекисты окружили, двое или трое пробрались во двор, стучали в ставни, видно, прикладами.

– Выходите! – услышали голос Иванчикова. – Не валяйте дурака.

И снова стук прикладов, голоса, уже другие, незнакомые.

Шилин заглянул в одну комнату, в другую – они были пыльные, запущенные, с громоздкой старой мебелью – шкафами, комодами. В углу стояли большие часы с латунным маятником. Часы вдруг щёлкнули, как щёлкает курок нагана, от чего Шилин вздрогнул и схватился за кобуру. Но тут же успокоился – часы начали бить.

Шилин и Михальцевич пересели подальше от окон. На крики чекистов не отвечали. Те ещё несколько раз предлагали им выйти и сдаться, а потом умолкли. На дворе стало тихо, ни голосов, ни звука шагов. Было в этом даже что-то жутковатое, необъяснимое, и Шилин не выдержал – грохнул кулаком в раму, крикнул:

– Эй вы, что молчите?

Ответа со двора не было.

– Они что, смылись?

– Притаились, – ответил Михальцевич. – Ну и пусть.

Часы снова издали звук, как от курка нагана, и Шилин снова, как и в первый раз, вздрогнул, выругался, а когда раздался бой, вскочил, ударил сапогом в застеклённую дверцу. Посыпались осколки, маятник согнулся, и часы затихли.

– Ещё эта дрянь бьёт по нервам, – сказал Шилин словно в своё оправдание.

В комнате начало темнеть. Стекла снаружи запотели – заморосил, видно, дождь. Скрипнула дверь сарайчика, брякнуло ведро – привычные звуки мирного крестьянского быта, не хватало только мычания коровы или овечьего блеяния.

– И что они там делают? Что надумали? – Шилин подался к окну, пытался через ставень рассмотреть, что происходит во дворе.

– А что бы мы на их месте делали? – дал направление его мыслям Михальцевич.

– Гранаты в окна.

– У них нет гранат.

– Поджёг бы дом.

Они по-прежнему, сидя спиной к парадной зале, следили за теми двумя окнами, что не были защищены ни ставнями, ни решётками. Ждали вечера, полной темноты. А чекисты молчали, и это больше всего донимало Шилина: молчание было подозрительным.

– Ах, ну какой же ты оболтус, – снова взялся он за Михальцевича. – Ну зачем выгнал старика? Может быть, отсюда есть какой-нибудь потайной выход. А то и прикрылись бы дедом при отходе.

Это и впрямь была их роковая ошибка. Старик знал и двор, и дом, и потайной ход в комнаты с чердака. Он и помог чекистам проникнуть в дом.

…Они сидели лицом к окнам, спиной к зале, окна которой были зарешечены или закрыты ставнями. За свой тыл они были спокойны.

Со двора наконец подали голос, стукнули в окно, пропихнули внутрь ком тряпок, заменявший выбитое стекло.

– Ну, не надумали сдаваться? Возьмитесь за ум. Есть шанс остаться в живых.

– Сдаёмся. Идите сюда, – ответил Михальцевич, целясь из нагана в тот угол окна, откуда вывалилась затычка. Все внимание его и Шилина было приковано теперь к этому окну – оттуда шёл голос, там чудилась и главная опасность.

Скрип крышки чердачного лаза за спиной, грохот сапог, крик «Руки вверх!» и нацеленные в головы наган и маузер – все это было для них настолько неожиданным, что ни Шилин, ни Михальцевич даже не успели обернуться, только глянули назад да так и застыли. Перед ними стояли двое чекистов: один постарше, с маузером, и рыжий Иванчиков без шапки, без одной обмотки, но с наганом.

– Бросай оружие! – ещё раз скомандовал старший.

Михальцевич послушно встал, наган выронил из поднятой уже по первой команде руки, тот упал на пол, и Иванчиков ногой отшвырнул его подальше. Шилин тоже встал, руки его потянулись вверх, но в последний момент словно передумал – рывком бросился в соседнюю комнату. Ему крикнули «Стой!», Иванчиков выстрелил.

Шилин, вбежав в тёмную комнату, метнулся в один угол, в другой, чтобы за что-нибудь спрятаться, чем-нибудь загородиться, но ничего подходящего не было, одни стулья. В третьем углу мелькнул свет, и там кто-то шевельнулся. Шилин отпрянул назад, и тот «кто-то» отпрянул. Шилин выстрелил в него раз, второй… Зазвенело стекло, посыпалось на пол – там стояло высокое трюмо. А Шилин все стрелял, пока сухо не щёлкнул курок – барабан был пуст…

Выписка из приговора

военно-революционного трибунала

16-й армии

Военно-революционный трибунал 16-й армии в открытом судебном заседании рассмотрел дело по обвинению бывших офицеров штаб-ротмистра Шилина Иллариона Карповича и поручика Михальцевича Казимира Казимировича, нашёл, что они не приняли Советскую власть и с осени 1917 года по день задержания вели разбойную борьбу против пролетариата и беднейшего крестьянства. Создали банду, учиняли погромы и убийства верных Советской власти граждан. Грабили церкви и различные учреждения.

Приговорил: Шилина И.К. и Михальцевича К.К., лишив всех прав гражданства, расстрелять.

Приговор безапелляционный, окончательный и никакому обжалованию не подлежит.