Текст книги "Екатерина Медичи"

Автор книги: Василий Балакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Колиньи бросает вызов

Видя, в каком невероятном фаворе пребывает Колиньи, Гизы отказывались появляться при дворе. Король отныне всецело находился под влиянием гугенотов. Екатерина с тревогой смотрела на этот перекос в соотношении политических сил. А ведь еще незадолго до этого она радовалась, сплотив вокруг Карла IX, как думалось ей, всю Францию! Не имело значения, что при этом одни слушали мессу, а другие – проповедь пастора: все они были в ее глазах добрыми подданными.

Теперь вся власть оказалась в руках Колиньи, помыкавшего, как ему вздумается, королем и занявшего положение принца крови. Он в любое время, когда считал нужным, заходил в королевские апартаменты, держал себя высокомерно и вызывающе с католиками, любого из них, если тот не нравился ему, мог прогнать с глаз долой. Пользуясь своим неограниченным влиянием на Карла IX, он, вопреки воле королевы-матери, втянул его в войну, внушив ему, что сейчас самое время начать наступление в Нидерландах, и король, даже не уведомив свою мать, направил туда армию французских протестантов. Этот поход закончился печально: испанцы разгромили гугенотов. Провал политики Колиньи был очевиден.

Екатерина, одной из последних узнавшая об этой авантюре вождя гугенотов, была потрясена. Особенно тяжелым ударом для нее явилось то, что роковое решение принималось с согласия ее сына. Она потребовала от Карла объяснений, в результате чего открылась еще более неприглядная правда: оказывается, этот несчастный отдавал подписанные его рукой приказы гугенотам. Таким образом, их авантюра выглядела как наступление королевской армии Франции против испанских войск. В своей нелюбви к Испании Екатерина не уступала Колиньи, однако прежде всего ее волновало сохранение мира, и она сделала все возможное, дабы сгладить негативные последствия безрассудного поступка сына, потребовав, чтобы тот собственной рукой написал ноту, осуждающую вторжение гугенотов в Нидерланды. Этот документ она передала австрийскому послу, дабы тот вручил его императору, который, в свою очередь, постарался бы смягчить гнев Филиппа II.

Однако не так-то легко было заставить Колиньи отказаться от задуманного. Он был настолько уверен в своем влиянии на короля, что собрал новую армию для отправки во Фландрию. Не довольствуясь этим и действуя так, словно королем был он, а не Карл IX, Колиньи начал мобилизацию по всему королевству, провоцируя Испанию. И это притом что Франция была неспособна противостоять военной мощи Филиппа II! Жизнь повторно дала жестокий урок адмиралу-фанатику и неразумному Карлу IX: и второе выступление гугенотов против испанцев в июле 1572 года закончилось сокрушительным поражением. Особенно плохо было то, что в руки противника попали приказы, подписанные лично Карлом IX, так что у Филиппа II не оставалось ни малейших сомнений в том, что ответственность лежит на французском короле, распорядившемся о вторжении.

Но плохо это было для кого угодно, только не для Колиньи: теперь король оказался у него в руках. Чем сильнее испанцы были раздражены против Карла IX, тем больше адмирал мог быть уверен в неизбежности войны. Екатерина, пребывавшая на грани отчаяния, умоляла сына дезавуировать свои распоряжения и порвать с воинствующими гугенотами, но всё напрасно. За те несколько недель, пока ее не было в Париже, Карл IX окончательно превратился в марионетку в руках Колиньи. Екатерине не следовало выпускать из поля зрения сына-вертопраха, но материнская любовь погнала ее в Шалон к изголовью тяжело заболевшей дочери, герцогини Лотарингской. Теперь, возвратившись в Париж на свадьбу Маргариты и Генриха Наваррского, она обнаружила, что Колиньи добился от Карла IX фактического объявления войны Филиппу II со всеми вытекающими из этого катастрофическими последствиями. Если бы испанцы вторглись во Францию, они беспрепятственно смогли бы дойти до Парижа.

Разговор Екатерины с сыном оказался драматичным. Она пыталась защитить перед ним политику всей своей жизни, направленную на поддержание французской монархии, мира в стране, национального единства, веротерпимости или, по крайней мере, компромисса между сторонниками двух религий, что позволяло ей править, не прибегая к насилию и кровопролитию. Она пыталась втолковать это сыну, поступавшему вопреки собственным интересам, но видела перед собой марионетку, тупо повторяющую то, что вдолбил в его голову Колиньи: испанцы не смогут выиграть войну, поскольку всё благоприятствует гугенотам, и королева Елизавета Английская – за них. Последнее было роковым заблуждением: Елизавете меньше всего на свете хотелось бы, чтобы французы, пусть даже и протестанты, обосновались в Нидерландах, но адмирала, желавшего войны и власти любой ценой, это совершенно не беспокоило. Екатерина лучше знала реальное положение вещей, и дальнейший ход событий подтвердил ее правоту. Что же касается Колиньи, то его, ставшего жертвой собственного фанатизма, гордости и корысти, факты не интересовали, за что ему и пришлось поплатиться.

Всеми средствами, мольбами, ласками и угрозами Екатерина пыталась вразумить сына, напомнив ему о том, что Колиньи не раз уже покушался на его жизнь и трон и теперь он добивается того же. Слабость, которую король проявляет перед лицом смертельного врага, может стоить ему власти. Больше того, это приведет к гибели династию, которая не устоит под натиском испанской армии, став к тому же еще объектом презрения и ненависти со стороны французского народа, ибо на нее будет возложена ответственность за все постигшие Францию беды и за попрание католической веры. Однако никакие доводы не могли перебороть упрямства Карла IX. Тогда Екатерина пригрозила, что покинет королевство и возвратится во Флоренцию, если он не одумается, но сын лишь высокомерно заявил, что сам знает, что ему следует делать. Как раз этого-то он никогда и не знал... В иное время угроза матери заставила бы Карла IX со слезами броситься в ее объятия, но теперь, похоже, Францией правил другой человек – Колиньи.

На состоявшемся вскоре заседании королевского совета адмирал, уверенный в поддержке короля, открыто выступил за войну с Испанией, тогда как остальные были против, включая и маршала Таванна, доблестного воина, которого никак нельзя было заподозрить в симпатиях к испанцам. Однако на Колиньи это не произвело впечатления. Он готов был в одиночку противостоять всем. Этот охваченный гневом фанатик говорил не так, как подобает доброму подданному короля, французу, но как вождь группировки, возомнивший себя равным королю – и даже выше его. Зная, кто всегда был и остается его главным противником, он обратился к Екатерине с дерзкими словами: «Мадам, если король откажется от этой войны, то дай бог, чтобы не вспыхнула другая война, избежать которой он будет не в силах». Это была прямая угроза разжечь очередную гражданскую войну. Екатерина и члены совета, потрясенные услышанным, сидели, точно лишившись дара речи. Они понимали, что отныне адмирал готов на всё. И в этой гробовой тишине, перед лицом неотвратимой угрозы Екатерина мысленно вынесла приговор адмиралу, перешедшему все разумные пределы. Теперь его присутствие и даже само его существование становилось нестерпимым. Основы французской монархии подорваны, но Франция еще жива и должна жить дальше под скипетром ее детей. Ради этого Екатерина решилась на крайнюю меру.

Неудавшееся покушение

Тем временем Париж готовился к празднованию свадьбы Маргариты Валуа и Генриха Наваррского. Екатерина, еще не потерявшая надежды примирить посредством этого брака католиков и гугенотов, торопила события, хотя при иных, более благоприятных обстоятельствах свадебные торжества были бы отложены, учитывая, что жених должен был соблюдать траур: в начале июня скончалась его мать. Хотя вскрытие подтвердило естественную причину ее смерти (застарелый туберкулез), гугеноты обрушили на Екатерину шквал клеветнических обвинений, утверждая, что она с помощью своих итальянских подручных отравила Жанну д’Альбре. Генрих Наваррский, не слишком спешивший на свидание со своей суженой, прибыл в Париж уже после похорон матери, даже не потрудившись проводить ее в последний путь. С юности одержимый маниакальным стремлением к власти, он и теперь не намерен был терять время на соблюдение таких условностей, как траур. Задуманную Екатериной Медичи матримониально-политическую комбинацию он полностью одобрял, рассчитывая таким способом упрочить свое положение в государственной иерархии Французского королевства.

Зато немалого труда стоило королеве-матери уломать строптивую дочь. Маргарита, убежденная католичка, не желала связывать свою судьбу с еретиком-гугенотом, да к тому же еще была влюблена в юного красавца Генриха Гиза, рядом с которым Генрих Наваррский выглядел форменным уродцем, вечно источавшим тошнотворные запахи. Преодолев в конце концов это препятствие, Екатерина столкнулась с другим, более серьезным: римский понтифик никак не хотел давать разрешение на брак католички с гугенотом, к тому же состоявшим в близком родстве – они были троюродными братом и сестрой. Пришлось пойти на маленькую хитрость, объявив, что папский посланник с долгожданным разрешением находится в пути и со дня на день будет в Париже, тогда как в действительности гонца с документом совсем иного содержания было велено задержать в Лионе. Накануне венчания Маргариты и Генриха Наваррского, состоявшегося 18 августа 1572 года, зачитали грамоту, которую сам папа римский и в глаза не видел.

Всё в этом бракосочетании противоречило установившимся обычаям. Кардинал Бурбон, проводивший церемонию венчания, действовал не столько как представитель католического духовенства, сколько как близкий родственник новобрачного. Ввиду различия конфессий обряд венчания не мог состояться внутри церкви, поэтому перед собором Нотр-Дам-де-Пари соорудили помост, на котором собрались участники церемонии. В самый момент венчания невеста позволила себе жест неповиновения, возможно, чтобы дать удовлетворение самолюбию обожаемого ею Генриха Гиза, стоявшего поблизости. Заметив колебания Маргариты, Карл IX толчком в затылок наклонил голову сестры, и этот наклон был расценен кардиналом Бурбоном как знак согласия. Генрих Наваррский, рассеянно произнеся свое «да», проводил новобрачную на хоры, а затем удалился в открытую галерею, чтобы дожидаться окончания торжественной мессы, продолжавшейся более трех часов. По свидетельству очевидца, поведение короля Наваррского и его свиты было тогда весьма неприличным и богохульным: они громко хохотали и вели фривольные разговоры. Особенно запомнилась фраза, мимоходом брошенная адмиралом Колиньи. «Их, – сказал он, указывая на знамена, взятые в качестве трофеев при Жарнаке и Монконтуре и служившие внутренним украшением собора, – скоро сорвут отсюда и заменят другими, на которые приятнее будет смотреть». Даже если Колиньи намекал на предполагаемые трофеи, коими французов вознаградит война против Испании, очевидцы усмотрели в его словах прямую угрозу правящему дому.

Пока двор, а вместе с ним и весь Париж праздновали королевскую свадьбу, Екатерина приводила в исполнение свой замысел, стараясь ничего не упустить, ибо неудача грозила фатальными последствиями для французской монархии, для нее самой и ее детей. Устранение Колиньи надлежало провести без сучка и задоринки. Это было непросто сделать, но трудности никогда не обескураживали Екатерину. Уверенность в собственной правоте придавала ей силы. Ликвидация адмирала должна была обезглавить гугенотский мятеж. Кровавое решение проблемы, навязанное королеве-матери роковым стечением обстоятельств, казалось единственно возможным: в интересах общественного блага Колиньи должен был исчезнуть. Если король не способен исполнить свою миссию, возложенную на него обрядом коронации в Реймсе, то мать поможет ему. Устранение Колиньи не являлось, полагала она, банальным убийством – это была спасительная мера, продиктованная соображениями государственного интереса, приведение в исполнение смертного приговора, вынесенного адмиралу еще в 1569 году, но впоследствии отмененного. Можно считать, что его исполнение было лишь отсрочено...

Для успеха предприятия требовалась полная секретность. Своим замыслом Екатерина поделилась лишь с Генрихом Анжуйским, на которого вполне могла положиться в этом деле, тогда как Карл IX пребывал в полном неведении. Предполагалось спасти его корону и, возможно, саму его жизнь без его участия и даже вопреки ему. План Екатерины учитывал и возможные последствия устранения адмирала, сопряженный с этим риск: сторонники Колиньи найдут способ отомстить виновным в его гибели. Значит, надо сделать все для того, чтобы ни на нее саму, ни на ее сына не пала тень подозрения, – да так, чтобы не только избежать мести, но и заставить других ответить за гибель адмирала. А кто еще, кроме Гизов, мог бы взять на себя исполнение приговора и всю связанную с этим ответственность? Екатерина знала, какую неугасимую ненависть питают они к Колиньи. Гизы давно бы попытались свести с ним счеты, если бы она всячески не противодействовала этой вендетте, грозившей разжечь в королевстве новую гражданскую войну Теперь в интересах своей политики она снимала этот запрет, и предстоящая ликвидация адмирала должна была выглядеть как акт кровной мести. Гизы, и прежде всего герцогиня де Немур, вдова герцога Франсуа, убитого по приказу Колиньи, и ее сын, герцог Генрих, давно ждали этой минуты.

Герцогиня с сыном и взялись исполнить акт мщения. Екатерина поставила перед ними единственное условие: чтобы в этой связи никогда не были упомянуты ни ее имя, ни имена короля и герцога Анжуйского. Из предстоящего покушения на адмирала королева-мать намеревалась извлечь двойную выгоду: если все пойдет по плану, то в результате будут обезглавлены обе соперничающие группировки, что объективно усилит позиции короны. Да и как иначе, ведь гугеноты, заподозрив Гизов, сделают всё, чтобы отплатить им той же монетой. Вторая часть плана Екатерины должна была оставаться в секрете и от самих исполнителей.

Герцог Гиз охотно прикончил бы Колиньи собственноручно – только на дуэли. Если бы представилась такая возможность, он не стал бы пачкать себя подлым выстрелом в спину, произведенным рукой наемного убийцы. Что же касается его матери, герцогини де Немур, то она говорила, что сочла бы за честь лично пристрелить заказчика убийства своего мужа, и отказалась от этого намерения только потому, что не надеялась разделаться с врагом одной пулей, хотя и считалась хорошим стрелком. Тогда решили прибегнуть к помощи некоего Морвера, уже не раз оказывавшего подобного рода услуги. 21 августа, когда гугеноты самозабвенно гуляли на свадьбе своего короля, Гизы тайком привезли наемного убийцу в дом, принадлежавший герцогине де Немур и стоявший на улице, по которой адмирал ежедневно проходил, направляясь в Лувр и возвращаясь к себе домой на улицу Бетизи. Дом имел два входа, что позволяло Морверу, сделав дело, скрыться незамеченным. На заднем дворе его поджидал оседланный конь.

22 августа около десяти часов утра Колиньи возвращался с заседания совета, первого после свадебных торжеств. Когда он поравнялся с известным нам домом, раздался выстрел. Однако именно в этот момент адмирал наклонился, чтобы поправить чулок, и пуля, которая должна была его убить, лишь причинила ему ранение в левую руку, не только не смертельное, но даже и не тяжелое. Морвер, как и предполагалось, благополучно успел удрать с места преступления, но относительно виновников преступления не могло быть сомнений: дом, из которого прогремел выстрел, неопровержимо уличал их. К огорчению королевы-матери, обнаружилась и другая улика. Когда спутники Колиньи бросились в дом, они нашли там еще дымившуюся аркебузу, принадлежавшую, как выяснилось, одному из лейб-гвардейцев герцога Анжуйского. Не будет большой натяжкой предположить, что Гизы, исполнив требование Екатерины не называть королевских имен, дали следствию внятную подсказку. Им нетрудно было разгадать всю глубину замысла королевы-матери, и они отплатили ей той же монетой или, как любила говорить она сама, «капустой за капусту»...

Карты смешаны и перетасованы заново

Весть о неудавшемся покушении на адмирала застала Екатерину за столом. Она встала и, не проронив ни слова, удалилась в сопровождении сына Генриха. Карл IX, взволнованный до глубины души, тут же отправил к раненому Амбруаза Паре. Знаменитый врач удалил из руки адмирала пулю и ампутировал два пальца, державшихся на одном лоскутке кожи. Во второй половине дня король решил навестить адмирала. Екатерина, не желая допустить общения сына наедине с Колиньи, во всеуслышание заявила: «Весь двор должен засвидетельствовать свое почтение жертве столь гнусного преступления». В этой весьма многочисленной компании Карл IX не имел возможности поговорить с адмиралом с глазу на глаз, а тот при лишних свидетелях не решился называть имена виновных. Дело ограничилось высокопарным заявлением и грозным обещанием со стороны короля: «Хотя ранили вас, боль испытал я. Но, Богом клянусь, я беспощадно покараю виновных так, что запомнят навсегда!»

Во время этого посещения будто бы имел место эпизод, с точки зрения исторической достоверности сомнительный, однако хорошо передающий драматизм ситуации. Амбруаз Паре, прозрачно намекая на то, кого следует считать организатором покушения, преподнес королеве-матери в качестве своего рода трофея пулю, извлеченную им из руки Колиньи. Она, взяв смертоносный свинец и словно бы взвешивая его на ладони, с расстановкой, чеканя каждое слово, произнесла, обращаясь к адмиралу: «Я очень рада, что пуля не осталась в вашем теле, ибо припоминаю, что после убийства месье де Гиза врач говорил мне, что если бы пуля, пусть даже и отравленная, была извлечена, он мог бы жить». Была отравлена пуля или нет, но ответ Екатерины, адресованный организатору того давнего убийства, бесспорно звучал ядовито. «Капуста за капусту»...

К вечеру того же дня Екатерина получила важное донесение. Ее человек, заблаговременно внедренный в окружение Колиньи, сообщал, что тот сразу же, как только его покинул Карл IX с сопровождающими лицами, провел у себя совещание. Ни сам адмирал, ни его приближенные не верили в добрые намерения короля, обещавшего наказать виновников покушения, и собирались восстановить справедливость без посторонней помощи. Справедливость по-гугенотски выглядела так: первым делом прикончить короля, его мать и всю королевскую семью, включая и Генриха Наваррского, который после женитьбы на Маргарите Валуа уже не внушал им доверия. Не отвечало их намерениям и то, что проводимая Екатериной политика сближения с первым принцем крови могла принести реальные плоды в виде умиротворения королевства.

Надо было действовать незамедлительно, нанося упреждающий удар, и на следующий день, после полудня, королева-мать собрала своих сторонников под предлогом прогулки в саду Тюильри. Присутствовали Гонди, Бираго – миланец, заменивший Мишеля Лопиталя на посту королевского канцлера, Невер и Таванн, позднее описавшие эту встречу в своих мемуарах, а также герцог Анжуйский и еще несколько приближенных. На этом тайном совещании было решено убить, чего бы это ни стоило, адмирала, а заодно, дабы совершенно обезглавить гугенотскую партию, с дюжину других наиболее видных предводителей протестантов. В этот список не попали два принца крови – Генрих Конде, за которого заступился его родственник герцог Невер, и Генрих Наваррский, которым не желали жертвовать ни Екатерина Медичи, ни Карл IX. Ликвидировать обреченных на смерть предстояло открыто, не прибегая к хитростям и уловкам, требующим столь много времени, которого уже совсем не оставалось. Однако без согласия короля сделать это было невозможно, а он, как известно, обещал отомстить за покушение на Колиньи... Присутствие духа, смелость и находчивость, проявленные в этой ситуации Екатериной Медичи, заслуживали бы самого искреннего восхищения, если бы нашли свое применение в благом деле, а не в совершении деяния, по всем законам, божественным и человеческим, называющегося преступлением. Зная непредсказуемость характера Карла IX, она реально рисковала, однако у нее не оставалось выбора. Протестанты не скрывали своих намерений. Накануне за ужином молодой гасконец Пардальян, паж Генриха Наваррского, отважно заявил, обращаясь к королеве-матери: «Если адмиралу и суждено потерять руку, поднимется тысяча других рук, чтобы устроить такую резню, от которой по королевству прольются кровавые реки!» Понятно, что подобного рода заявления не прибавляли Екатерине оптимизма.

В восемь часов вечера 23 августа она в своем обычном черном платье, еще больше оттенявшем бледность ее лица, в сопровождении Генриха Анжуйского вошла к королю. Говорила сама Екатерина, даже не пытаясь скрывать участия в покушении на Колиньи – ни своего собственного, ни Генриха. Главным ее аргументом было намерение спасти королевство и особу самого короля, которым угрожал чудовищный заговор. Адмирал, утверждала она, прикрывал красивыми словами собственную измену. Единственное, чего он добивался, – власть для гугенотов, для достижения которой он готовил резню католиков, начиная с королевского семейства. Многочисленные гугеноты, приехавшие с Генрихом Наваррским на его свадьбу, не имели иной цели, кроме как, воспользовавшись удобным случаем, захватить Лувр и пленить короля. Всё прочее – лишь коварные уловки проклятых еретиков... Долгих два часа уговаривала она сына. Потрясенный услышанным, Карл IX тем не менее всё никак не мог усомниться в лояльности Колиньи, однако мало-помалу возражения с его стороны стали сменяться молчаливым согласием. Уловив нужный момент, Екатерина выложила свой главный козырь, спросив короля, чего он боится. Неужели присутствия гугенотов во дворце? Разве он менее отважен, чем его брат-победитель при Жарнаке и Монконтуре? Слышать подобное для Карла IX, именно за эти победы ненавидевшего своего брата, было выше его сил, и он выкрикнул: «Пусть будет так, черт побери! Но убейте их всех, чтобы некому потом было упрекать меня! Немедленно отдайте приказ».

Надо было ковать железо, пока горячо, не оставляя королю времени одуматься. Так несчастный стал соучастником преступления, превратившись в зловещую марионетку, коей управляли умелые руки. Он делал всё, что ему внушали. К одиннадцати часам вечера он вызвал к себе купеческого старшину Парижа с помощником и объявил им, что государству угрожает заговор. Те пообещали выставить 20 тысяч человек. О мнимом заговоре протестантов им сообщили как о большом секрете, хранить который они клятвенно обязались. Действовать предполагалось по условленному сигналу – звону колокола церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа, который должны были подхватить колокола всех церквей столицы. Во избежание путаницы, чтобы можно было отличать своих от чужих, предполагалось использовать белые кресты на шляпах и белые же нарукавные повязки, а в окнах должен был загореться свет. В целях предосторожности все городские ворота Парижа должны были оставаться запертыми, а ратуша, площади и перекрестки города находиться под охраной вооруженных людей. Реализовать эти меры было тем проще, что еще накануне муниципалитет Парижа, опасаясь волнений, распорядился мобилизовать свою милицию и привести к ратуше конные и пешие отряды. Тогда же сообщили герцогу Гизу, что он может отомстить за своего отца, расправившись с адмиралом Колиньи и его приближенными.