Текст книги "Генрих IV"

Автор книги: Василий Балакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Кинжал Равальяка

1610 год начался с дурных предзнаменований. Луара вышла из берегов и причинила огромные опустошения. На память приходило, что такие же зимы предшествовали гибели Генриха II и Генриха III. Вспоминали пророчество знаменитого астролога Руджиери, который во время свадьбы Франциска II с Марией Стюарт представил Екатерине Медичи магическое зеркало, в котором она увидела один за другим лица троих своих сыновей, а затем – юного принца Генриха Наваррского. При появлении каждого лица зеркало совершало определенное количество оборотов: полтора оборота, когда возник образ Франциска II, четырнадцать – Карла IX, пятнадцать – Генриха III и двадцать один – принца Наваррского. Эти числа в точности соответствовали продолжительности предыдущих царствований, и теперь легко можно было сделать вывод, что правление Генриха IV закончится в 1610 году.

В течение двух-трех последних лет множилось число сочинений, призывавших к тираноубийству. Проповедники обвиняли короля в излишней терпимости к гугенотам и публично называли его врагом католической религии. Хотя Генриху исполнилось всего лишь 56 лет, он, истощенный всякого рода излишествами, с поседевшими шевелюрой и бородой, с изможденными чертами лица, терзаемый подагрой, выглядел старцем лет семидесяти

При этом Генрих IV, хотя временами и ощущал физическую усталость, не придавал большого значения предсказаниям и предзнаменованиям, с сарказмом говоря, что на протяжении вот уже тридцати лет ему ежегодно предрекают смерть. Зато он не мог игнорировать очевидные признаки недовольства, зная, что его военные приготовления крайне непопулярны как во Франции, так и в Европе. Наносивший ему частые визиты папский нунций сообщал, что папа неодобрительно относится к намерению французского короля обречь Европу на военный пожар. К началу мая 1610 года Генрих был готов к войне. 30 тысяч инфантерии и шесть тысяч кавалерии было сосредоточено близ Шалона в полной готовности двинуться на Клеве, где, как ожидалось, десятитысячная армия Евангелической унии готова была присоединиться к французам. 15 тысяч человек под командованием Ледигьера, расквартированных в Дофине, были готовы помочь герцогу Савойскому завоевать Милан. 14 тысяч под предводительством Ла Форса, собранные в Наварре, готовились перейти через Пиренеи, чтобы соединиться с восставшими коммунами Арагона и Каталонии для совместной борьбы против испанского короля. Весьма впечатляющая военная мощь готовилась нанести удар по противнику с различных направлений, однако испанцы тоже не сидели сложа руки: их двадцатитысячное войско было сосредоточено в Нидерландах и еще 30 тысяч солдат размещались вокруг Милана. Филипп III мог положиться на них и потому рассчитывал на победу.

Генриху IV доставляло беспокойство отсутствие надежных союзников. Правда, он надеялся, что при первых же его успехах слишком осторожные друзья отбросят прочь свои сомнения. Он рассчитывал на их военные амбиции, не исключая даже и того, что перспектива территориальных приращений за счет Испании подвигнет самого папу римского присоединиться к атаке на Габсбургов. Однако словно в противовес этим надеждам Генриха резко обострилась ситуация внутри королевства. Никогда еще он не был столь непопулярен у себя дома. Народ открыто выражал свое недовольство ростом налогов. Генрих утратил любовь подданных, поскольку мотивы его действий были дискредитированы. Что бы ни писали впоследствии историки, пытаясь оправдать его поведение, несомненно, что большинство французов было уверено: их король затеял войну с единственной целью – добиться выдачи сбежавшей от него девицы.

Католики были встревожены действиями короля, которые представлялись им прямой угрозой католической церкви. Влияние радикального католицизма возросло. Опять, как и во времена Лиги, началась агитация против Генриха IV. Его страстное влечение к принцессе Конде открыто осуждалось. Тот факт, что во главе королевских армий стояли почти исключительно протестанты, служил поводом для ожесточенных нападок на гугенотов. Католические проповедники, критиковавшие короля, ставили его в тупик неразрешимым парадоксом: если, как утверждают гугеноты, папа – Антихрист, то как быть с отпущением грехов Генриха и законностью его брака? А главное: кто является дофином, законным наследником престола? Впервые король утратил контакт со своими подданными. Опять заговорили о священном долге тираноубийства. Только устранение Генриха IV могло предотвратить (или, как впоследствии оказалось, отсрочить) большую войну, и для осуществления этого было достаточно фанатиков, готовых пожертвовать собственной жизнью. Временами на короля, осознававшего нависшую над ним угрозу, нападал страх, но он уже не мог пойти на попятную.

Дважды некий странного вида высокий человек с рыжими волосами и бородой, бросавшийся в глаза своим зеленым одеянием фламандского покроя, пытался проникнуть в Лувр. В третий раз этот подозрительный незнакомец был препровожден к заместителю начальника королевской стражи де Кастельно. Допрошенный, он заявил, что хочет передать лично королю секретные сведения. Его обыскали, но ничего компрометирующего не нашли, поскольку он предусмотрительно спрятал нож на ноге, замаскировав его рукоятку подвязкой для чулок.

Этим незнакомцем был некий Франсуа Равальяк, уроженец Ангулема, тридцати одного года от роду. Одно время он проходил послушание в монастыре фельянов, но так и не постригся в монахи. Работая затем школьным учителем в своем родном Ангулеме, он с жадностью внимал разговорам, в которых изо дня в день прежние приверженцы Лиги клеймили короля. В конце концов Равальяк уверовал в собственную миссию, состоящую в том, что он должен встретить короля и убедить его изгнать из королевства всех гугенотов. Однако такая возможность ему не представилась. Тогда он, услышав, что король собирается идти войной против папы, решил убить его. С этой целью он украл нож и попытался найти Генриха IV. Внезапно мужество покинуло его, и он, обломав острие ножа, направился обратно в Ангулем. Однако вскоре он сумел совладать со своей слабостью и неверием в себя. Вновь заточив свой нож, он возвратился в Париж, где в течение двух дней следовал за королем, пока не представился удобный случай. Сообщников у него не было, и он никогда никому прямо не говорил о своем намерении освободить Францию от правления того, кого он искренне считал еретиком и кто собирался вести свои войска в Германию, чтобы сокрушить католическую веру в этой стране. Таковы были его убеждения, от коих он не отрекся даже под пытками.

Итак, месье де Кастельно, обеспокоенный появлением столь необычного незнакомца, направился к своему отцу, герцогу де Ла Форсу, начальнику королевской стражи. Тот допросил странного визитера, а затем доложил о результатах Генриху IV. Король распорядился еще раз обыскать незнакомца и, если при нем не будет обнаружено оружия, прогнать его, строго-настрого запретив ему под страхом наказания кнутом приближаться к Лувру и королевской персоне. Ла Форс возразил королю, что было бы разумнее передать этого человека в руки правосудия, но потом выполнил королевское распоряжение. Равальяка снова обыскали, столь же небрежно, как и в первый раз, и отпустили.

А тот отправился сперва к монахам ордена фельянов, затем – к монахам-якобинцам, а затем к кюре прихода Святого Северина. В беседе со Святыми Отцами он задавал один и тот же вопрос, должен ли исповедник сообщать о намерениях человека, собравшегося убить короля. Монахи отказывались отвечать на этот вопрос, направив Равальяка к известному мастеру богословской казуистики иезуиту д’Обиньи (не путать с д’Обинье, верным сподвижником Генриха IV). Прослушав мессу, которую тот отслужил, Равальяк объяснил, что демоны толкают его на цареубийство, поскольку король собирается воевать против папы и слишком благодушен в отношении протестантов. Вместо того чтобы передать этого «духовидца» полиции, д’Обиньи отделался от него глупейшим советом: «Выбросьте все это из головы. Перебирайте четки, ешьте больше хороших овощей и молитесь Богу».

Равальяк продолжил свои блуждания по улицам Парижа. Тщетно стучался он в двери герцогини Ангулемской, королевы Маргариты и кардинала Перрона. Однажды он увидел перед кладбищем Невинноубиенных королевскую карету и бросился к ней с криком: «Во имя Господа нашего Иисуса Христа и Девы Марии, сир, послушайте, что я вам скажу!» Но слуги оттолкнули его, и карета короля продолжила свой путь. Все эти и тому подобные инциденты дают основание полагать, что присутствие в Париже столь примечательной личности, как Равальяк, не могло пройти незамеченным, и остается лишь удивляться тому, что его столь легкомысленно оставили на свободе. Многих, ранее замышлявших покушение на короля, задержали по гораздо менее серьезному подозрению, а теперь тут и там на улицах французской столицы шептались: «Прибыл убийца короля».

Погруженный в мысли о финансах, о предстоящей войне и коронации королевы, но, вероятно, еще больше о том дне, когда он встретится с Шарлоттой Конде, монарх не выходил из Лувра, занимаясь решением срочных вопросов. Коронация Марии Медичи несколько задерживалась – теперь ее назначили на 7 мая. Незадолго перед Пасхой папский нунций прямо заявил Генриху IV, что папа Павел V отлучит его от церкви, если он не оставит свои воинственные планы, на что король ответил, что в таком случае он готов сместить папу.

Во время празднования Пасхи Генрих IV выказывал необычайное для него благочестие, так что у многих зародилась надежда, не откажется ли он от столь рискованной войны. Однако одно событие развеяло эти надежды: Генрих IV в ультимативной форме потребовал от губернатора Испанских Нидерландов выдать ему принцессу Конде, но получил отказ. Вместо вожделенной Шарлотты к нему прибыла пачка ее писем, из которых явствовало, что она умирает от скуки и умоляет короля прибыть поразвлечь ее. И вновь Генрих IV склонился к мысли о войне. Чтение писем еще более распалило в нем любовный жар. Слухи о возможном покушении на короля Франции распространились по Европе, и 2 мая Шарлотта писала своему «солнышку», умоляя его остерегаться.

Начались приготовления к коронации Марии Медичи, срок которой переносили еще несколько раз и назначили, наконец, на 13 мая. Генрих IV, которому предсказали, что его убьют в карете на другой день после коронационных торжеств, впервые отнесся к пророчеству серьезно и хотел было даже совсем отменить коронацию, но Мария Медичи так настойчиво упрашивала его, что он, всегда пасовавший перед натиском женщин, даже законной супруги, в очередной раз уступил.

Дабы вселить уверенность в него, приближенные королевы напомнили ему о сделанном в свое время предсказании, что он будет похоронен спустя десять дней после похорон Генриха III – предсказании, оказавшемся, несомненно, ложным, поскольку прошло уже больше двадцати лет с тех пор, как последний Валуа упокоился в крипте в Компьене.

12 мая вечером Генрих IV отправился в Сен-Дени. Наутро, 13-го числа, он вошел в церковь аббатства, чтобы дать необходимые распоряжения. Он не был в этом святом месте со дня своего отречения от гугенотской ереси. Генрих любовался убранством хоров и красотой трибун, сооруженных для членов двора и высших чинов государства. В два часа кардинал Жуайез должен был служить мессу, и король направился к предназначенному для него месту. Он был в приподнятом настроении, что не преминули отметить присутствующие. Мессу он слушал с надлежащим благочестием. Доброе расположение духа не покидало его и на праздничном обеде в Сен-Дени. В Париж он возвратился в одной карете с королевой, проехав по празднично украшенным улицам столицы. Перед тем как отправиться спать, он отдал распоряжения на завтра, пятницу 14 мая, день, которому суждено было стать последним в его жизни.

Официальная церемония торжественного въезда королевы в Париж была назначена на воскресенье, 16 мая. Тем временем королевские войска в полной боевой готовности уже стояли на границах Шампани. Решили, что Генрих IV отправится в расположение своей армии сразу же по завершении торжеств по случаю въезда королевы в столицу. При этом казалось невероятным, что Испания и Испанские Нидерланды сохраняли полное спокойствие, не принимая никаких мер по отражению готовящегося нападения. Там словно знали, что наступление французских войск сорвется ввиду известного им неотвратимого события.

14 мая Генрих IV встал рано и занимался обычными для него делами. Пьер Л’Этуаль в своем «Регистре-журнале Генриха IV» пишет: «В пятницу, 14 мая, в печальный и роковой для Франции день, в восемь часов утра король прослушал мессу в монастыре фельянов, по возвращении он удалился в свой кабинет вместе с герцогом де Вандомом, своим горячо любимым внебрачным сыном от Габриели д’Эстре, который сообщил ему, что некто по имени Ла Бросс, астролог по роду занятий, поведал ему, что созвездие, под которым родился Его Величество, грозило ему в этот день большой опасностью, поэтому он советовал ему поостеречься. На что король, смеясь, ответил де Вандому: “Ла Бросс – старый пройдоха, который зарится на мои деньги, а вы – юный безумец, если верите ему. Наши дни сочтены Господом”. После чего герцог де Вандом пошел предупредить королеву, которая стала умолять короля не покидать Лувра до конца дня. На это последовал тот же ответ. После обеда король прилег вздремнуть, но сон не шел к нему. Печальный, взволнованный и погруженный в раздумья, он поднялся, ходил некоторое время по комнате и снова лег на кровать. Не сумев заснуть и на этот раз, он встал и спросил у гвардейского жандарма, который час. Жандарм ответил, что пробило четыре часа, и добавил: “Сир, я вижу, что Ваше Величество в грусти и задумчивости, лучше бы вам пойти прогуляться, это могло бы вас развеять”. – “Хорошо, – промолвил король. – Что же, готовьте мою карету, поеду в Арсенал, повидаю герцога Сюлли, который занемог и принимает сегодня ванну”».

Витри, капитан гвардейцев, вызвался сопровождать его, на что Генрих IV ответил: «Останьтесь лучше здесь поболтать с дамами. Уже больше пятидесяти лет я сам себя охраняю без капитана охраны, и на этот раз сумею охранить себя без посторонней помощи». И все-таки он словно не решался отправиться в путь, несколько раз обратившись к королеве с вопросом: «Дорогая, так ехать мне или не ехать?» Он уже было направился к выходу, но вернулся к супруге, еще раз воскликнув: «Дорогая, так я еду?!» Наконец, он решился, на прощание обняв королеву со словами: «Я только туда и обратно, не пройдет и часа, как вернусь».

Справившись, прибыла ли его карета, и получив утвердительный ответ, Генрих IV вышел, отвергнув повторное предложение Витри сопровождать его. Он сел в свою просторную карету с незастекленными дверцами. С ним ехали Лаварден, Эпернон, Роклор, Монбазон, Ла Форс, Лианкур и Мирбо. В четверть пятого тяжелая карета отъехала от Лувра. Генрих IV отдавал указания, по каким улицам ехать, не называя конечной цели поездки – Арсенала, что впоследствии было истолковано очевидцами как его желание сбить со следа возможных преследователей, но каких преследователей? Не тех ли, которые сидели с ним в карете? Ведь кто следовал за каретой, тот и продолжал следовать за ней, куда бы она ни повернула.

И действительно, за каретой от самых ворот Лувра неотступно двигался преследователь – Равальяк, поджидавший у дворца ее отправку. Он следовал за королевским экипажем на некотором удалении. Поскольку толпа глаз не спускала с экипажа, в котором находился король, никто не обратил внимания на этого рыжего великана в зеленой одежде, с подозрительной настойчивостью следовавшего за королевской каретой. На улице Ла Ферроннери, и без того узкой, а вдобавок к этому еще застроенной (вопреки королевскому запрету, объявленному еще более полувека (!) тому назад, при короле Генрихе II) лавками, карета вынужденно замедлила ход. Когда она поравнялась с лавкой, на вывеске которой красовалось коронованное сердце, пронзенное стрелой, путь ей преградили воз сена и телега, груженная бочками с вином. Ливрейные слуги побежали отдавать распоряжения, дабы расчистить дорогу. Кое-кто, дабы срезать путь, направился прямиком через кладбище Невинноубиенных, намереваясь встретить королевскую карету, когда она минует уличную пробку. Король тем временем, обняв правой рукой Эпернона, подал ему письмо, чтобы тот вслух прочитал его, а левой рукой оперся о плечо Монбазона. В этот момент Равальяк, прятавший под плащом кинжал, подбежал к карете, одной ногой встал на каменную тумбу на обочине улицы, а другой – на ось колеса и левой рукой нанес кинжалом удар королю, причинив ему на уровне второго ребра поверхностную рану. «Я ранен», – удивленно сказал король и, подняв руку, открыл свою грудь. Тогда Равальяк ударил во второй раз. Кинжал вонзился между пятым и шестым ребрами, пробив легкое, полую вену и аорту, сделав уже ненужным третий удар, скользнувший по рукаву Монбазона. Генрих IV попытался снова заговорить, но на этот раз кровь, хлынувшая из горла, заглушила слова.

Сделав свое дело, убийца и не думал скрываться. Он стоял посреди кричащей толпы с окровавленным ножом в руке. Если бы он своевременно бросил орудие преступления, то в суматохе его не сумели бы опознать как убийцу. Но Равальяк даже не пытался бежать, спокойно дав обезоружить себя. Свидетели преступления бросились на него и прикончили бы на месте, если бы не вмешался Эпернон, очень кстати для спасения собственной репутации (ибо он будет в числе тех, на кого падет тень подозрения в подготовке покушения на короля) закричавший: «Берите его живым, головой за него отвечаете!» Под надежной охраной Равальяка препроводили в расположенный поблизости особняк Реца. Везти его дальше по улицам, на которых бушевала разъяренная толпа, готовая на части разорвать презренного убийцу, было небезопасно для него. Лишь позднее его переправили в тюрьму Консьержери. «Доброго короля Анри», уже мертвого, народ опять полюбил, моментально забыв все, в чем еще вчера его повсеместно упрекали, и в очередной раз блистательно подтвердив непреложную истину: «Живая власть для черни ненавистна, любить они умеют только мертвых».

Эпернон (а по другим сведениям – Ла Форс), не утративший хладнокровия посреди всеобщего замешательства, оставшийся один в карете с королем, укрыл его своим плащом, опустил шторки на дверцах и, объявив, что король всего лишь ранен, приказал возвращаться в Лувр. Весь обратный путь по улице Сен-Оноре был отмечен капавшей из кареты кровью короля. В Лувр привезли уже его бездыханное тело. Подоспевший королевский врач Пети, бессильный что-либо сделать, смог лишь закрыть глаза усопшему.

Послали за королевой. При виде залитого кровью супруга она издала вопль отчаяния и трижды повторила: «Король мертв». В этот момент появился канцлер Брюлар де Силлери, державший за руку девятилетнего дофина, отныне Людовика XIII, и торжественно заявил: «Прошу прощения, Ваше Величество. Короли во Франции не умирают». И, указав ей на дофина, воскликнул: «Да здравствует король, мадам!»

Тело короля препарировали, набальзамировали и, облачив в белый атлас, выставляли в течение месяца на всеобщее обозрение под восковым изображением, которое ныне хранится в музее Конде в Шантильи. Отцы-иезуиты, как и было им обещано еще при жизни Генриха IV, получили его сердце, которое они похоронили в церкви коллежа Ла-Флеш.

В течение двух недель после убийства короля Парижский парламент готовил процесс по делу Равальяка, в ходе которого возник ряд загадок, на которые так и не было получено убедительного ответа. Под подозрение попали как Мария Медичи с ее окружением, так и Генриетта д’Антраг. Не избежал этой участи и Эпернон. Во всяком случае, процесс по делу Равальяка не установил ничего иного, кроме того, что преступление совершил фанатик-одиночка, такой же, какими были Баррьер и Шатель.

Франсуа Равальяк, убеждавший себя в том, что действует исключительно с целью предотвратить войну между королем и папой, то же самое с неизменным упорством повторял и на допросах. Его спокойная уверенность в том, что он был призван покарать короля-отступника, а также отсутствие у него малейших признаков раскаяния особенно возмущали судей. В ходе многочисленных допросов он раз за разом повторял, что действовал исключительно по собственному побуждению и что у него не было сообщников. Даже под пытками он не сообщал ничего другого и лишь громко кричал от боли.

В день казни, 27 мая 1610 года, с утра его вновь подвергли допросу с пристрастием, а затем раздробили ноги с помощью испанского башмака и потащили на Гревскую площадь. Для Равальяка, своим поступком желавшего заслужить славный венец мученика за веру, признательность современников и вечную память благодарного потомства, неприятной неожиданностью явилась реакция окружающих. Даже в тюрьме при виде его другие заключенные улюлюкали и осыпали его бранью: «Предатель! Собака!» На подступах к эшафоту стражникам с большим трудом удавалось сдерживать толпу, яростно бросавшуюся на него. На месте казни палач в течение полутора часов пытал Равальяка, вырывая из его тела раскаленными щипцами куски плоти и поливая его открытые раны расплавленным свинцом и кипящей смолой. В последний раз у него спросили имена его сообщников. И опять он, не желая в смертный час ложью навечно погубить свою душу, заявил, что действовал в одиночку, и ему условно отпустили его грехи. Затем приступили к его четвертованию с помощью четырех лошадей. Эта ужасная казнь продолжалась еще час. По свидетельству очевидца, каждый из присутствовавших норовил помочь палачам, некоторые даже впрягались вместе с лошадьми, тянувшими цареубийцу за конечности в разные стороны. Его тело толпа буквально разорвала на куски, которые для поругания таскали по улицам, пиная и топча их ногами, так что даже голова стала плоской, как блин. В руках у палача, который должен был сжечь тело казненного, осталась только его окровавленная рубашка. Отдельные куски трупа сжигали в различных концах города. Даже королева будто бы видела, как швейцарские гвардейцы в самом Лувре подвергали экзекуции куски плоти цареубийцы.

Описание казни Равальяка приведено здесь не для того, чтобы посмаковать сцену насилия, но единственно с целью показать, что этот несчастный, к тому же психически, видимо, не вполне здоровый человек, сполна получил за содеянное, и теперь мы, без гнева и пристрастия, можем констатировать: Франсуа Равальяк, несостоявшийся монах и учитель и вообще несостоявшийся в жизни человек, оказал огромную услугу Генриху IV Французскому, остановив его у самой черты, за которой, проживи он еще хотя бы несколько месяцев, его ожидала бы совсем иная слава, нежели та, которую он обрел. В истории Франции не было бы Генриха Великого, «доброго короля Анри», одного из самых популярных (а по мнению многих – самого популярного) французских королей. Война, в которую Генрих IV готовился ввергнуть страну, оказалась бы долгой, трудной и кровопролитной – как это и было в ходе начавшейся спустя восемь лет Тридцатилетней войны, а ведь тогда политикой Франции руководил гениальный Ришелье, а не Генрих Наваррский, в своих поступках всегда руководствовавшийся… Впрочем, вы уже знаете, чем он руководствовался. Мне могут возразить, что не будь Равальяка, нашелся бы кто-нибудь другой. Скорее всего, да, но раз уж жребий выпал на Равальяка, ему и слава.

Между тем шла подготовка к погребению Генриха IV. Кому-то пришло в голову, что было бы нехорошо хоронить Бурбона в королевской усыпальнице Сен-Дени, пока последний Валуа не обрел там место своего вечного упокоения. Бренные останки Генриха III изъяли из крипты в Компьене и перенесли в Сен-Дени. Эта церемония перезахоронения состоялась ровно за десять дней до помпезных похорон Генриха IV. Так сбылось предсказание, над которым часто потешался Беарнец: его похоронили через десять дней после Генриха III.

Тело Генриха IV пролежало в могиле до 1793 года, когда оно подверглось осквернению. В тот год восставшие якобинцы и санкюлоты вскрыли его гроб. Оказалось, что тело Генриха IV хорошо сохранилось. Его, вытащив из гроба, прислонили к церковной колонне и отдали на поругание толпе. Один санкюлот отрезал у покойного короля усы, а его кощунственная соучастница отхлестала якобы любимого народом короля по мертвому лицу и швырнула бренные останки на землю. Вдоволь поглумившись над мертвецом, расколов ему череп, его сбросили в общую могилу. Из реликвария в коллеже Ла-Флеш извлекли сердце Генриха IV и сожгли. От «доброго короля Анри» не осталось ничего.