Текст книги "Генрих IV"

Автор книги: Василий Балакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Конец Валуа

С каждым днем возрастала численность королевской армии. Многие колеблющиеся, главным образом из числа «политиков», становились под знамена Генриха III. Их примеру следовали и те гугеноты, которые, полностью разорившись за годы войны, предпочитали получать жалованье и пропитание на королевской службе. Многие города, прежде поддерживавшие Лигу или соблюдавшие нейтралитет, перешли на сторону французского короля. Кроме того, во Францию прибыли внушительные отряды наемников, набранные в Швейцарии и Германии. Генрих III лично провел смотр этой армии. Его маршалы Бирон и д’Омон, герцог Монбазон и маркиз д’О со своими войсками двинулись к Парижу. В том же направлении переместились король Наваррский, командовавший авангардом, и герцог Эпернон с арьергардом. Никогда еще со времен восшествия на престол Генрих III не имел в своем распоряжении столь многочисленного и решительно настроенного войска. Казалось, были забыты все разногласия между католиками и протестантами, побратавшимися перед лицом общего врага. Ничто не имело значения, кроме единой цели, поставленной перед ними двумя королями, – осадить Париж ради восстановления монархии. Армия же герцога Майенна, из которой непрерывно дезертировали солдаты, с каждым днем таяла.

В течение короткого времени объединенные армии завершили окружение Парижа. 20 июля Генрих III расположился в парижском предместье Сен-Клу, в доме епископа Парижского Пьера Гонди, а Генрих Наваррский – в Медоне. Падение Парижа казалось неизбежным и близким. Майенн считал положение столь отчаянным, что решил подставить себя под пули противника во время очередной вылазки. Распространялись слухи, что Генрих III пообещал сжечь на костре «ведьму» Монпансье, которая хвалилась, что лично пострижет его, прежде чем отправить в монастырь. На это воинственная дама будто бы отвечала, что в огне гореть должна не она, а такой содомит, как король. В парижских церквях проповедники призывали фанатиков к убийству короля и других предводителей войск, осадивших Париж.

Было решено штурмовать Париж 2 августа, атаковав его с двух сторон: Генрих III – с севера, Генрих Наваррский – с юга. Вновь обретший уверенность в себе король Франции был готов к решающему сражению. Из окна его резиденции в Сен-Клу открывалась панорама мятежного города. Окидывая ее взглядом, Генрих III, по свидетельству Пьера Л’Этуаля, сказал: «Вот сердце Лиги. Прямо в сердце и следует нанести удар». А Париж тем временем готовился отражать атаку соединенных войск двух королей. Для поддержки армии Майенна формировалось городское ополчение.

Вечером 31 июля доминиканский монах Жак Клеман, двадцати двух лет, вышел из города и направился к Сен-Клу. Каким-то непонятным образом он сумел заручиться рекомендательным письмом от председателя Парижского парламента Арле, которого руководители Лиги тогда держали в заключении. Клеман, склонный к мистицизму человек с неустойчивой психикой, был до предела взвинчен пламенными речами парижских проповедников. Он уверовал в то, что на него возложена высокая миссия по свершению правосудия. Монастырское начальство, похоже, и не пыталось вразумить его, если не прямо подбивало на совершение задуманного им преступления. Прибыв в Сен-Клу, он предъявил рекомендательное письмо прокурору Ла Гелю, решавшему, кому предоставить аудиенцию у короля, а кому нет. Тот узнал почерк председателя Арле и, зная о лояльности этого человека королю, решил, что монах принес важное сообщение. В Париже было много роялистов, и в окружении Генриха III надеялись, что они начнут действовать. Доминиканец настаивал на беседе с глазу на глаз с королем. Ла Гель ответил ему, что сегодня уже слишком поздно, но завтра король примет его. Он предложил Клеману для ночлега свой дом с тайным намерением получше присмотреться к нему, поскольку его тревожило смутное опасение. Монах прямо отвечал на задававшиеся ему вопросы с подвохом, и ничто в его поведении не выдавало преступного умысла.

Наутро 1 августа Ла Гель привел его в восемь часов к королю, который как раз совершал свой утренний туалет. Посетители ничуть не помешали ему, поскольку в те времена существовал довольно странный на наш взгляд обычай давать аудиенцию в момент, когда присутствие посторонних, казалось, было бы неуместно. Стражники все же попытались задержать незнакомого монаха, но король, услыхав голоса в передней, распорядился впустить его. В отличие от своих гвардейцев Генрих III, любивший повторять, что от одного вида монашеской рясы он испытывает почти физическое наслаждение, с полным доверием отнесся к посетителю. Доминиканец приблизился, держа в рукаве нож с черной ручкой, которым он накануне резал хлеб на виду у приютившего его на ночь Ла Геля. Клеман низко поклонился королю, протягивая ему письмо, сказав при этом, что у него есть для него секретное сообщение. Генрих III, знавший о существовании в Париже роялистов, потребовал, чтобы его оставили наедине с посетителем. Когда король начал читать письмо, монах со всей силы вонзил ему в живот свой нож. Генрих III моментально выхватил из раны орудие преступления и сам нанес им удар в лицо Клеману, прокричав при этом: «Проклятый монах! Он убил меня! Прикончить его!» Моментально появились стражники и придворные, и на зловредного доминиканца посыпались смертоносные удары, пока тот не рухнул к ногам Генриха III. Ла Гель, невольно послуживший причиной гибели короля, добил злодея своей шпагой, после чего его труп по существовавшему тогда обычаю выбросили в окно, точно так же, как в свое время поступили с телом адмирала Колиньи.

Придворные хирурги осмотрели рану пострадавшего и решили, что реальной угрозы для его жизни нет. Поскольку имелись резонные основания опасаться, что весть о покушении на короля вновь спровоцирует раздор между католиками и протестантами, решили до поры до времени утаить истинное положение вещей, объявив о неудавшейся попытке покушения. Однако Генрих Наваррский имел право знать, как все было на самом деле, и его тут же оповестили через нарочного, на ухо прошептавшего ему роковую весть. Беарнец, плохо умевший хранить тайны, тут же во всеуслышание объявил новость и в сопровождении эскорта из двадцати пяти всадников отправился к Генриху III. Он нашел его лежащим в постели, но выглядевшим вполне сносно для человека, оказавшегося в подобной ситуации. Искусные врачи сделали максимум возможного. Раненый король бодро заверил Генриха Наваррского, что рана не опасна, и благодарил Бога, который уберег его. Уверенный, что и вправду не случилось ничего страшного, король Наваррский вернулся в свою ставку в Медоне.

Между тем состояние раненого резко ухудшилось. Внезапно подскочила температура. Врачи еще раз осмотрели рану и на сей раз объявили, что король безнадежен. В его покоях установили алтарь, и придворный капеллан стал служить мессу, которой напряженно внимал умиравший. Рядом с ним находились самые верные ему люди – Эпернон, Бельгард, д’О и другие, все те, на долю которых выпало присутствовать при последних минутах жизни Генриха III, со смертью которого заканчивалось правление династии Валуа. Среди них был и юноша шестнадцати лет, Шарль Валуа, граф д’Овернь. Будь он законнорожденным, то давно бы уже занимал трон Франции, но он являлся всего лишь бастардом Карла IX. Его дядя Генрих III относился к нему, как к родному сыну. Умиравший король исповедался и получил отпущение грехов. Уходя в мир иной, но еще находясь в полном сознании, Генрих III назначил своим преемником короля Наваррского, выразив в виде своей последней воли пожелание, чтобы присутствующие, равно как и вся знать, признали Беарнца в этом качестве и присягнули ему на верность.

2 августа, в день, когда намечалось большое наступление на Париж (какое удивительное и, вероятнее всего, неслучайное совпадение!), в два часа пополуночи Генрих III скончался. Ему не исполнилось еще и тридцати восьми лет.

Герцог Сюлли впоследствии рассказал в своих мемуарах об этом судьбоносном для Генриха Наваррского событии. Ночью секретарь Фере обратился к нему со словами: «Месье, король Наваррский и, вероятно, в скором времени король Французский требует вас к себе. Придворный врач месье д’Ортоман сообщает, что ему, если он хочет еще застать в живых короля, следует поспешить в Сен-Клу». Сюлли (тогда еще Рони) увидел своего господина в некотором смятении, поскольку тот хотя и был назначен преемником умиравшего, однако предвидел немалые осложнения из-за различия религий. Верный слуга заверил его, что, пройдя через многие трудности и опасности, он благополучно взойдет на королевский трон Франции (легко быть пророком задним числом). Генрих Наваррский вскочил в седло и в сопровождении многочисленного эскорта помчался в Сен-Клу. Уже когда он был в резиденции Генриха III, до него долетел возглас: «Король умер!» Навстречу ему вышли шотландские гвардейцы и, преклонив колена, произнесли: «Сир, теперь вы наш король и наш господин!» Приближенные покойного короля, бывшие с ним при его последнем издыхании, в бессознательном порыве чувств окружили Беарнца, заявляя ему о своей верности. Так Генрих Наваррский стал Генрихом IV, первым из новой династии Бурбонов.

Когда улеглись эмоции и возвратилась способность спокойно рассуждать и оценивать, Беарнец вспомнил, что в ответ на традиционное провозглашение «Король умер!», вопреки обычаю никто не закричал: «Да здравствует король!» В этот момент Генрих Наваррский со всей ясностью понял, что для восшествия на французский престол, принадлежавший ему по закону, придется взять свое королевство силой оружия.

Глава четвертая
Некоронованный король

Гугенот вместо «христианнейшего короля»

Чтобы завоевать королевство, законным сувереном которого он являлся, Генриху Наваррскому, отныне ставшему Генрихом IV, предстояло сражаться почти пять лет. Это было трудное время, зачастую мучительное, когда начальные успехи сменялись неудачами; трагический период в истории Франции, отмеченный еще большими беспорядками, чем при Генрихе III, поскольку возросла угроза вторжения извне. Когда умиравший король назначил Генриха Наваррского своим преемником, присутствовавшие при этом высокие господа, казалось, подчинились королевскому решению, но к тому моменту, когда на следующий день Генрих IV, облаченный в траур, пришел склониться перед бренными останками своего предшественника, атмосфера изменилась. Вместо ожидаемого «Да здравствует король!» Беарнец услышал: «Лучше умереть тысячью смертей, предаться каким угодно врагам, чем терпеть короля-гугенота».

Генрих IV натолкнулся на враждебное отношение к себе со стороны тех, кто еще вчера представал перед ним в качестве верных подданных. Он, проявлявший в бою чудеса смелости, вдруг оробел, не решаясь настаивать на неукоснительном исполнении воли покойного короля, предпочтя удалиться, дабы обдумать дальнейшие свои шаги и дать придворным возможность поразмыслить. Нельзя сказать, что он был сильно удивлен переменой, происшедшей за каких-нибудь несколько часов. За свою жизнь не раз доводилось ему испытывать на себе капризы Фортуны, с младых лет не баловавшей его. Нужен был человек, который сыграл бы роль если не буфера, то своеобразного амортизатора при столкновении с враждебной массой католиков. Придворные, шумно обсуждавшие сложившуюся ситуацию, изложили свои предложения в форме резолюции, для подачи которой Генриху IV, упорно именуемому ими не иначе как «Наваррцем», выбрали герцога Лонгвиля, но тот отказался. Вместо него вызвался пойти Франсуа д’О, один из «миньонов» покойного короля, сюринтендант финансов и построек, губернатор Парижа и Иль-де-Франса, известный своей распутной жизнью, лихоимством и бесстыдным хищением государственных средств. При этом он не прочь был выступить в роли представителя знати. В присутствии этих знатных господ он заявил, что Генрих IVдолжен выбирать между королевствами Французским и Наваррским, что королем Франции он сможет стать лишь с одобрения и при поддержке высшей знати, принцев крови и трех сословий, что все они – католики, из которых ни один не потерпит нанесения урона Римско-католической церкви. Короче говоря, Генрих не сможет править, пока не отречется от протестантизма. Свою речь д’О завершил требованием предоставить гарантии безопасности для себя и своих товарищей, опасавшихся насильственных действий со стороны гугенотов.

По свидетельству Агриппы д’Обинье, Генрих IV, выслушав этот дерзкий, хотя и вполне ожидаемый ультиматум, побледнел от ярости, но, взяв себя в руки, обратился к присутствующим с речью, в которой напомнил им о последней воле покойного монарха и о своем неотъемлемом праве на корону Французского королевства, заявив, что готов обсуждать вопросы вероисповедания, но корона как таковая не может быть предметом торга. Прозвучали и призывы к отмщению за Генриха III, слезы скорби по которому еще не просохли. Эта речь (не только пересказанная, но и, вероятнее всего, сочиненная самим д’Обинье, как и многое другое, что якобы говорил Генрих IV) пусть и не переменила настроения большинства, однако склонила на его сторону отдельных его представителей. Юный Живри приблизился к королю и, как того требовал обычай, коленопреклоненно одной рукой взял его за бедро, а другой – за руку и громким голосом отчетливо заявил, что цвет знати собрался здесь, чтобы получить распоряжения от нового короля, который является королем отважных, а покидают его одни только трусы. Вскоре затем швейцарские полки, побуждаемые Бироном и Санси, присягнули на верность Генриху IV. В последующие часы он в индивидуальном порядке принял еще нескольких сановников, которые соглашались служить ему при условии, что им будут предоставлены определенные гарантии и пожалованы должности. Придворных, привыкших к королевским подачкам, больше всего беспокоило то, что Беарнец был беден, если не сказать нищ. Он был вынужден даже пользоваться гардеробом покойного короля, облачившись в подогнанный на скорую руку по его фигуре фиолетовый камзол Генриха III, который тот носил в дни траура по Екатерине Медичи.

С другой стороны, на него наседали гугеноты, требовавшие, чтобы он не поддавался на шантаж католиков, предрекавшие, что в противном случае, если он обратится в католицизм, протестанты отвернутся от него. Таким образом, Генрих IV стоял перед выбором: сохранить верность своей религии, и тогда католики не признают его королем, поскольку он не сможет надлежащим образом, как его предшественники на королевском троне Франции, короноваться, или же перейти в католицизм, и тогда соратники оставят его, замкнувшись в своем сепаратном государстве. Но даже если он обратится в католичество, сложат ли оружие лигёры? Очень и очень маловероятно. Скорее всего они обвинят его в половинчатости, в преступном попустительстве кальвинистам. Сам же Генрих IV, совершенно равнодушный к вопросам религии, хотел бы править, не замечая религиозных различий своих подданных, под красивым лозунгом, гласящим, что на его стороне все, кто любит Францию, кому дороги ее честь и благополучие.

Спустя некоторое время делегация знати вновь предприняла наступление, предъявляя свои требования. На сей раз Генрих IV действовал более дипломатично. В принципе не отказываясь перейти в католичество, он доказывал, что было бы более целесообразно отложить это на более поздний срок. Для начала следовало бы созвать национальный собор представителей католической церкви и протестантского духовенства, на котором можно было бы обсудить условия мирного сосуществования двух религий. Он обещал гарантировать беспрепятственное отправление культа приверженцами обеих конфессий, не предоставляя гугенотам каких-либо преимуществ. Итогом этих переговоров явился компромисс, получивший название «Декларации 4 августа». Генрих IV обещал сохранять во Франции католическую религию, не производя каких бы то ни было перемен, и изъявлял готовность получить наставление в католической догматике. Все вакантные публичные должности должны были доставаться католикам. Протестантское богослужение разрешалось в частных домах и публично в городах, предоставленных гугенотам. В течение шести месяцев должны были собраться Генеральные штаты. Всем своим подданным новый король гарантировал их имущество, должности, привилегии и права. Особо упоминалось обеспечение слуг покойного короля. Декларация признавала религиозный статус-кво до тех пор, пока общенациональный собор не примет на сей счет соответствующие решения.

Оговорив эти условия, представители знати согласились признать Генриха IV королем Франции и Наварры, в соответствии с основополагающим законом королевства, и обязались служить и повиноваться ему, хотя и не бескорыстно. Весьма показательны в этом отношении требования, предъявленные старинным «приятелем» Беарнца – маршалом Бироном: понимая, что второй такой случай едва ли подвернется, он запросил в качестве платы за лояльность графство Перигор. Расчет был верный. Генрих IV согласился удовлетворить, по крайней мере на словах, хищнические запросы маршала. Столь же ловко в тот день обделали свои делишки и многие другие из числа новых сторонников Генриха. Намечался консенсус, что, впрочем, не помешало герцогу Эпернону без каких-либо объяснений удалиться в Ангумуа, провинцию, губернатором которой он являлся и где держал себя как независимый вице-король, набирая войска и собирая налоги в собственных интересах, а барону де Витри – перейти вместе со всеми своими солдатами на сторону Лиги, и многие другие сеньоры последовали примеру этих двоих господ. Что же касается гугенотов, то они были возмущены соглашением, на которое пошел Генрих IV, предвидя скорое его обращение в католичество. Ла Тремуйль счел своим долгом возвратиться в Пуату вместе с двумя сотнями дворян этой провинции. Таким образом, полагая, что достигнут разумный компромисс, новый король потерял приверженцев с обеих сторон и был вынужден пока отказаться от реализации своих планов.

Линию поведения, выбранную Генрихом IV после смерти Генриха III, можно кратко охарактеризовать следующим образом: католическая религия является религией Франции, и король должен быть ее приверженцем, поскольку является главой церкви, однако при этом не могло быть и речи об искоренении протестантизма – протестантам должно быть обеспечено мирное сосуществование с католиками. Поскольку окончательное решение еще не принято, король не должен оставлять своих единоверцев-протестантов, отрекшись от их веры. Это компромиссное, единственно возможное в той ситуации решение, открывавшее перспективы на будущее, тем не менее не могло удовлетворить ни одну из сторон, поскольку любой вынужденный компромисс всегда оставляет чувство неудовлетворенности. Кроме того, как обычно бывает в таких сложных ситуациях, появилась третья партия, не выразившая открыто своего мнения и занявшая выжидательную позицию.

Итак, учитывая, что Генрих IV обещал в будущем перейти в католичество, часть представителей знати на этом условии принесла ему присягу верности. Однако другая часть во главе с герцогом Майенном не сочла возможным присягать королю-гугеноту. Правда, и сам Майенн, находившийся в Париже, колебался в выборе стратегии и тактики дальнейших действий. Являясь убежденным приверженцем монархии, инстинктивно испытывая чувство почтения к законному государю, он осмелился взять под свою защиту тех парижан, которые служили покойному королю и считали нужным сохранить верность ему. С его стороны это был рискованный шаг, поскольку Париж ликовал по случаю убийства Генриха III. Кюре, совершив свою «революцию», продолжали зажигательно вещать с амвона и, словно охваченные безумием, провозглашали монаха Клемана святым. Герцогиня де Монпансье беспрестанно курсировала по улицам столицы, повторяя одно и то же: «Хорошая новость, друзья мои, хорошая новость! Тиран мертв! Нет больше во Франции Генриха Валуа!» Мстительное чувство распирало ее, все еще не находя выхода, и она, не боясь греха, добавляла: «Лишь об одном я сожалею, что он, умирая, не узнал, что это я все устроила!» Авторы памфлетов, как наемные, так и действовавшие по собственному почину, продолжали источать яд по адресу покойного короля, не гнушаясь никакими непристойностями. Даже сам папа Сикст V сравнивал поступок Клемана с чудом. Доставалось и Генриху IV, которого отказывались признавать французом, называя «рыжей беарнской лисой», презренным блудодеем, кровавым принцем, а не принцем крови, бастардом двоемужницы Жанны д’Альбре.

Если в осажденном Париже и было основание говорить о «чуде», то таковым и вправду могло показаться нежданное избавление города от казавшегося неизбежным штурма. За неделю после гибели Генриха III внушительная королевская армия численностью 40 тысяч человек сократилась вдвое. В этих условиях новый король не мог помериться силами с армией Лиги. Что было делать ему, к кому обратиться за поддержкой? Однако и при столь неприятном обороте дела верный себе Генрих IV мог шутить, называя себя «королем без королевства, полководцем без армии, мужем без жены». Ему приходилось начинать в исключительно неблагоприятных стартовых условиях: помимо того, что половина войска покинула его, непосредственно под его властью находилась лишь десятая часть Французского королевства, но что было особенно неприятно – ему не подчинялась столица. Слабым утешением служило то, что провозглашение кардинала Бурбона, находившегося в плену у Генриха IV, королем Карлом X имело и положительную сторону: оно преграждало путь к престолу для кандидатур иностранных суверенов, происходивших по женской линии от королей династии Валуа. Однако и эта преграда вскоре рухнула, поскольку Карл X на следующий год умер.

В этих условиях велико было искушение отказаться от дальнейшей борьбы, ограничившись пределами своего крохотного Наваррского королевства. Генрих IV уже всерьез подумывал о том, чтобы отойти на территорию к югу от Луары, понимая, что с имеющимися в его распоряжении военными ресурсами Париж не взять, однако Живри, одним из первых присягнувший на верность ему, резонно возразил: «Кто признает вас королем Франции, увидев, что ваши ордонансы составляются в Лиможе?» Генрих, желавший стать кем-то большим, нежели герцогом Аквитанским, признал справедливость этого замечания, внезапно испытав прилив новых сил. Он умел в трудную минуту заряжать своей энергией и оптимизмом окружающих, которые теперь как никогда нуждались в этом.

Устроив резиденцию своего правительства, парламента и счетной палаты в Туре, он распорядился перевести кардинала Бурбона из крепости Шинон, куда заточил его Генрих III, в Фонтене-ле-Конт. Имея в своих руках такого заложника, он приступил к отвоеванию королевства. Проводив в последний путь Генриха III (не в Сен-Дени, где полагалось упокоиться королю из династии Валуа, но куда не было доступа, а в Компьень как временное место захоронения), он занялся своей армией. Первым делом надо было увеличить численность войск, и Генрих IV, ожидавший подкрепления из Англии, решил овладеть нормандским побережьем. При этом, дабы обеспечить собственную власть в наиболее важных для него провинциях, он разделил свою армию на три корпуса: герцог де Лонгвиль и старый знакомый короля Лану по прозвищу Железная Рука с четырьмя тысячами человек двинулись занимать Пикардию; маршал д’Омон с таким же количеством войска – Шампань. Сам суверен с восьмьюстами всадниками и четырьмя тысячами пехотинцев двинулся на Дьеп, ключевой город Нормандии, который он надеялся занять без боя. Взятие этого города открыло бы выход к морю, что позволило бы установить сообщение с Лондоном. Однако в тот момент положение Генриха IV было критическим. Он в большей мере обладал оптимизмом, нежели реальными средствами для достижения успеха. Его противник герцог Майенн, и без того располагая полноценной армией, ожидал еще и прибытия испанского подкрепления, что позволило бы ему перейти в решающее наступление.

В этой критической ситуации главным ресурсом Генриха IV оказалось то, принято называть «человеческим фактором» – унаследованные от предков и усвоенные в суровой школе жизни свойства натуры и навыки общения. Живостью своего характера, непринужденностью в обращении с людьми и умением не лезть за словом в карман он завоевывал расположение тех, в ком был заинтересован. При этом скудость своих средств он с лихвой компенсировал щедростью обещаний, далеко не всегда выполнявшихся впоследствии. Он умел каждого убедить в том, что только ему одному он обязан короной и что мера его благодарности будет пропорциональна размеру оказанных ему услуг. Гугенотов он уверял в том, что открывает им свое сердце, доверяет им свои самые сокровенные чувства, как тем, с кем связывает свои самые заветные надежды. В обращении с католиками он был сама почтительность, признаваясь им в своем благорасположении к римской вере, что позволяло им надеяться на его скорое и несомненное обращение в католичество. Он умудрялся найти подход даже к простому народу, уверяя рядовых горожан и крестьян, что с большим почтением относится к их труду и сочувствует им, вынужденным переносить тяготы войны, более того, приносит им свои извинения за то, что вынужден возлагать на них бремя содержания армии, вместе с тем объявляя ответственными за это своих врагов. Он неустанно льстил дворянам, называя их истинными французами, хранителями отчизны, опорой королевского дома. Он обедал на публике и допускал каждого желающего поглазеть на самые интимные уголки его апартаментов, не скрывая своей теперешней бедности и обращая в шутку все, о чем не мог говорить серьезно. Всем своим образом жизни он соответствовал типу деревенского дворянина своего времени, в большей мере оставаясь воином, нежели королем, и комфортнее чувствуя себя в седле, чем в светском салоне.