Текст книги "В погоне за Мексикой"

Автор книги: Василий Чичков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

«Они снимают фильм!»

Едва ли найдется иностранец, который, побывав в Мехико, не посетил Сочимилко. Я не знаю, с каким уголком Москвы можно сравнить это место. Так много древних уголков нашего города преданы забвению или совсем уничтожены.

Сочимилко – это не памятник архитектуры. Это просто кусочек древней земли. Когда индейцы ацтеки пришли в долину Мехико, здесь было огромное болото, поросшее камышом. Но именно здесь они основали столицу, потому что, как гласит легенда, бог Уитсилночтли повелел им построить столицу там, где они увидят орла, который сидит на кактусе и держит в когтях змею. Здесь они и встретили орла со змеей в когтях.

Ацтеки соорудили дамбы, воздвигли храмы и дворцы. Но земли не хватило, и тогда индейцы стали делать острова чинампас. На камыши они набрасывали землю – так возникал остров. Рядом другой остров, а дальше третий. Между островами каналы.

На островах росло очень много цветов. Индейцы любили цветы. Некоторые ацтекские вожди брали дань не только маисом и плодами какао, но и цветами.

Со временем, а его прошло так много, плавучие острова срослись с землей, и все стало таким, как сейчас в Сочимилко, – ровные каналы, между ними квадраты земли, на которых плантации цветов. На одной плантации – красные цветы, на другой – желтые, на третьей – голубые...

В наши дни Сочимилко – это памятник прошлому и место отдыха.

Во время Олимпийских игр здесь будут проходить соревнования по гребле. На берегу древних каналов уже высится трибуна для зрителей, на которой разместятся пять тысяч человек.

Обычно в воскресенье с утра нескончаемой вереницей идут машины и автобусы в Сочимилко. Мексиканские семьи – папы, мамы, дети, бабушки – все едут в Сочимилко.

Машины въезжают в парк. Еще не видны каналы, а для тех, кто приехал сюда, праздник уже начинается. Лихо вертятся карусели, взлетают в небо качели, трубы марьячис, крики продавцов мороженого – все сливается в один праздничный шум^ который сразу отрешает от шестидневных рабочих будней.

Праздник! Бабушки и дедушки, взявшись за руки с внуками, включаются в общее веселье.

Но это только прелюдия – самое главное будет на каналах. Сколько здесь улыбок, сколько цветов и музыки! И пусть сюда придет много людей, всем хватит лодок, гребцов, всем хватит места, где поставить машину.

Мы подъезжаем к причалу. Красочные ладьи, такие же, как те, на которых когда-то плавали ацтеки. Одни покрашены в желтый, другие в красный, третьи в зеленый цвет. Ладьи большие и маленькие, для двоих и для двадцати человек. Над ладьями крыша и дуга из цветов, точь-в-точь как у индейцев ацтеков, и на этой дуге какое-нибудь ласковое слово, например «Терезита».

– Сеньор, я отвезу вас! – наперебой кричат лодочники.

– Сеньор, я возьму недорого... Сеньор...

– Сеньор! – подбегает к нам парень. – Прогулка будет стоить вам всего тридцать песо. Сеньор!

К нам подбегают особенно часто, потому что мы – Дмитрий Гасюк, Борис Головня и я – нагружены киноаппаратами, аккумуляторами, объективами, ящиками с пленкой... Мы приехали в Мексику снимать' документальный фильм, и Сочимилко должно занять в нем свое место.

Мы не слушаем тех, которые кричат над самым ухом: «Сеньор, сеньор...» Мы выбираем лодку, которая нам приглянулась, и зовем лодочника, молодого парня со смуглым индейским лицом.

– Как тебя зовут, парень?

– Игнасио.

Парень разглядел наши киноаппараты, и видно было, как от гордости зарделись румянцем его смуглые щеки. Игнасио осторожно погрузил все в ладью, заботливо усадил нас и, взяв в руки шест, повел ладью по каналам. На берегах каналов ровные, как свечи, тополя. А по каналу движутся ладьи – два ряда в одну сторону, два ряда в другую.

И совсем это не тихое и плавное движение. Это движение волнующее, полное всяких неожиданностей. Среди плотных рядов движущихся лодок как-то ухитряются проскальзывать маленькие лодчонки торговцев.

– Вам холодного пива? – спрашивает вас хозяин такой юркой лодочки.

От пива мы не отказываемся.

– В этом ведре со льдом десять бутылок! – кричит торговец.

– Многовато, – говорит Гасюк.

– Вы не волнуйтесь, сеньор, – отвечает торговец. – Я денег с вас не беру. Пейте сколько хотите.

Обратно будете возвращаться, расплатитесь.

Торговец уже поставил нам ведро с пивными бутылками. А мы смотрим на плотный поток лодок, движущихся по каналу. «Как он найдет нас здесь?»

– Вы хотите купить цветы? – кричит девушка с маленькой, будто игрушечной лодочки, на которой гора разных цветов.

– Нам не нужны цветы.

Девушка ударяет коротким веслом по воде, и лодка уже идет борт о борт с другой ладьей...

– Хотите купить цветы?

Вдруг подплывает огромная ладья, в которой человек десять-двенадцать марьячис: в широкополых шляпах, в костюмах с множеством золотых пуговиц. В руках трубы, гитары.

Мексиканская жизнь очень красочна. Эту красочность создает все – удивительная природа, голубое небо, яркие наряды и, конечно, музыка марьячис. Ну разве представишь жизнь мексиканцев без этих людей? Они знают любую мелодию. Даже если не знают, напойте им, и они сыграют.

Без марьячис не проходит ни праздник, ни деловое собрание, ни похороны. Марьячис нужны мексиканцу всегда и везде и, конечно, здесь, в Сочимилко.

– Какую песню прикажете, сеньор?

Прикажите, и марьячис будут играть. Их лодка будет плыть рядом с вашей, как привязанная, хоть целый день. И они будут играть и петь любые песни.

Здесь вам доставят любую радость – платите деньги! – кричит наш лодочник Игнасио и обнажает ослепительно белые зубы.

Гасюк и Головня, осушив по бутылке пива, взялись за киноаппараты.

– Послушай, Игнасио, – прошу я лодочника, – ты скажи этим торговцам и марьячис, что мы приехали не веселиться, а работать, снимать фильм.

Снова торговцы атакуют нашу ладью.

– Они снимают фильм! – гордо кричит Игнасио.

Мимо нас проплывают разные ладьи и разные люди в них. Много туристов, в основном американцев. Седоволосые господа с блестящими фото– и киноаппаратами.

Но объективы аппаратов моих друзей направлены на другие лодки. В той лодке, наверное, человек двенадцать – целая мексиканская семья. Посредине лодки – длинный стол: на нем фрихоль [* Фрихоль – черные бобы.], чиле [Чиле – перец.], куски жареного мяса, пиво и бутылка водки – текильи. На этой лодке даже есть свои марьячис. Старик играет на гитаре – молодые поют, поют не хуже тех профессионалов в широкополых шляпах с золотыми пуговицами на костюме.

А в этой маленькой лодке только двое. Они сидят, нежно взяв друг друга за руки. Они смотрят куда-то зачарованными глазами, и что для них все мы, весь этот мир Сочимилко, когда у них есть свой мир, понятный только им двоим.

Опять нас атакуют торговцы и марьячис.

– Они снимают фильм! – кричит Игнасио.

На стыке двух каналов фотограф на лодке. В лодке старинный фотоаппарат на треноге. Напротив аппарата остановилась ладья. Отец и мать, на коленях у них дети. Мать в шелковом голубом платье. Ну, конечно, она надела его ради поездки в Сочимилко.

Может быть, чтобы провести воскресенье здесь, на древних каналах Сочимилко, хозяйка экономила не одну неделю, а может, муж ради этого где-то^ подрабатывал по вечерам, а может, сынишке не ку-* пили из-за этого костюм. Все может быть. Но зато сегодня им доступно столько радости – лодка, марьячис, обед в лодке, фотография, цветы.

Объективы моих друзей ищут типичные лица индейцев ацтеков.

– Взгляните на нашего лодочника, – сказал я друзьям.

Два объектива были направлены на лодочника.

– Ты не смотри на нас, – попросил я Игнасио,– работай шестом, как всегда.

Игнасио нажимал на шест, не чувствуя под собой ног. Лодка мчалась вперед, киноаппараты трещали, и вдруг... Наша лодка столкнулась с другой лодкой, и Игнасио полетел в воду.

Игнасио тут же вынырнул из воды, но лодка уже умчалась от него. Прошло время, пока Игнасио догнал нашу лодку. Он пытался хоть немножко отжать рубашку и штаны. Он смеялся, потом снова взял шест и вел лодку, крича: «Они снимают фильм!»

– Сколько тебе заплатили за то, что нырнул? – спрашивали Игнасио коллеги-лодочники, попадавшиеся в пути.

– Я упал случайно!

– Врешь!

– Честно! И вообще я не возьму с них ни сентаво, ведь они снимают фильм о Сочимилко.

Игнасио был горд тем, что он везет нас, что трещат наши киноаппараты и что древние каналы Сочимилко увидят на экранах люди другой страны.

У гигантского мольберта

До городка Куэрнавака, где живет Сикейрос, час пути от столицы. Очаровательные пейзажи открываются вокруг: за окном горы, сосновые леса. Где-то внизу в голубоватой дымке зеленые, будто нарисованные, долины. Наверное, такой и должна быть дорога к дому художника.

Калитку открыла девушка в белом переднике. «Пройдите в мастерскую, – сказала она, – и подождите там маэстро».

За калиткой тот же двухэтажный дом с брезентовым козырьком от солнца, тот же зеленый газон с коротко подстриженной травой, бассейн, в котором вода голубая, как небо. Правда, семь лет назад, когда я приезжал сюда, не было высокого белого здания мастерской, куда направила меня девушка. Я прошел в широко распахнутые ворота этого здания и остановился в изумлении. С гигантских полотен, расставленных вдоль стен, на меня обрушился каскад удивительных красок, каких-то смещенных линий, человеческих лиц, реальных и фантастических, доведенных художником до кричащих символов. Чем внимательнее я вглядывался в огромную картину, тем явственнее ощущал, что для меня уже нет того мира за стенами мастерской, есть этот. Он подчиняет, будоражит воображение, и я стоял как околдованный, теряя счет времени.

Я не заметил, как в мастерскую вошел Сикейрос. Он обнял меня и по мексиканскому обычаю слегка похлопал по спине.

– Сколько же лет мы не виделись? – весело воскликнул Сикейрос.

– Семь!

– Семь моих трудных лет! – Сикейрос чуть помолчал и спросил: – Ты этой мастерской не видел? Я закончил ее строительство, когда вышел из тюрьмы. Именно о такой мастерской я мечтал там, за решеткой. Ты посмотри, какое это сооружение, какое пространство, высота.

Сикейрос оживлялся, и все более одухотворенным становилось его лицо. Я видел перед собой того же прежнего Сикейроса. Высокий лоб, на который спадала седеющая прядь, чуть с горбинкой нос, резко очерченные губы и упрямый подбородок с небольшой ямочкой посредине. И глаза! Кажется, что они каждую минуту открывают что-то новое во всем, что есть вокруг, даже в привычных вещах, даже в знакомых лицах.

Не прекращая рассказа о мастерской, Сикейрос привычным жестом, машинально, извлек из кармана сигарету, прикурил и, жадно затянувшись, подошел к одному из своих полотен и постучал по нему согнутым пальцем.

– Тонкая цементная плита, новинка,– в глазах художника было восхищение. – Первый раз в жизни я разрисовываю стены гигантского здания у себя дома в мастерской. Потом эти плиты будут перенесены в новый Олимпийский отель в Мехико и установлены в зале. Композиция из таких плит займет площадь в тысячу семьсот квадратных метров.

Сикейрос несколько раз жадно затянулся и, бросив сигарету на пол, придавил ее ногой.

– Идея композиции – прогресс человеческого общества, борьба за лучшую жизнь. Ты видишь этих рабочих с могучими руками, готовых к борьбе, женщину-мать, начало всех начал на земле.

Сикейрос говорил о своей работе влюбленно и страстно, как будто за его плечами не было семидесяти лет жизни, будто это ошибка биографов. Цифра «семьдесят» очень не подходит к облику художника, к его спортивной фигуре, молодцеватой походке, энергичным жестам. «Я хорошо сохранился, – смеясь, говорит Сикейрос, – потому что в детстве играл в бейсбол, а в годы революции скакал на коне».

Пятьдесят лет назад юный революционер Сикейрос в военной форме, с пистолетом на ремне действительно скакал на коне и требовал: «Стены!» Крестьяне дрались под лозунгом «Даешь землю!», художники требовали – «Стены!». Они хотели восстановить настенную живопись, которой так славилась их родина. Кому не известны прекрасные фрески Бонампака, Чичен-Ицы!

Когда в 1918 году отгремели революционные бои, молодые художники Мексики во главе с Клементо Орроско, Диего Риверой и Давидом Сикейросом, который к тому времени имел звание капитана революционной армии, созвали в Гвадалахаре конгресс. «Мы поможем нашим рабочим и крестьянам в преобразовании родины, – заявили художники. – Наша цель в том, чтобы всем красноречием, всей убедительной силой своего искусства способствовать дальнейшему развитию мексиканской революции».

Тогда и состоялся дебют Сикейроса, молодого капитана революционной армии. Он нарисовал картину на стенах Подготовительной школы в Мехико. Это была первая революционная картина. Здесь не было нарядных господ, пышных экипажей, которые обычно рисовали художники времен диктатора Порфирио Диаса. На картине простая женщина с индейским разрезом глаз. Она изображена в стремительном порыве, будто хочет шагнуть из того далекого времени в сегодняшний день.

Эта картина вызвала много толков среди художников и, конечно, злобный вой противников нового направления в искусстве. Сикейроса обвиняли в тысяче смертных грехов и в его причастности к политике, к революции.

– Я твердо убежден, что художник, – говорил в свое время Сикейрос, – обязательно должен быть политическим борцом. Искусство без идеологического воздействия всегда превращается в игрушку для увеселения состоятельных дам и господ.

Если проследить биографию художника, то станет ясно, что не было таких событий в Мексике, и не только в Мексике, которые бы прошли мимо него. Как только фашизм поднял голову в Европе, Сикейрос занимает пост главы Национальной лиги борьбы против фашизма. Когда начались бои в Испании, Сикейрос отправился добровольцем в революционную армию. Может показаться невероятным: художнику Сикейросу присваивают звание полковника и он командует воинскими соединениями.

Художник всегда находился в гуще событий, и это придавало неиссякаемый романтизм его творчеству. На полотнах Сикейроса мы видим конфликты нашей бурной эпохи, борьбу двух социальных миров. Особенно это видно в картине «Эхо плача», «Взрыв в городе» или «Тропическая Америка», нарисованной в Лос– Анжелосе в 1932 году. Хозяева этого города думали, что на стене, которую они предоставили художнику, будет изображена экзотика Латинской Америки. Сикейрос нарисовал индейца, распятого на кресте. Разгневанные «отцы города» сначала загородили картину стенкой, а потом уничтожили ее.

Но художник верен своему взгляду на мир, и эту веру он пронес через всю жизнь.

Когда мы вышли из мастерской, художник повел меня к столику, стоящему под навесом около бассейна. Я шел, но был еще в мире тех красок и образов, которые только что окружали меня. Мы присели у стола. Глаза мои не могли свыкнуться с зеленой лужайкой, голубой и ровной, как зеркало, водой в бассейне. Этот мир красок был слабее того, который я только что покинул.

Откуда-то появился пес Питука. Он радостно повертелся у ног художника, потом положил голову на его колени и поглядывал то на меня, то на него. Ко мне он был настроен равнодушно. В этом Доме каждый день бывает так много посетителей.

– Конечно, я не мог один выполнить такую гигантскую работу, – говорит Сикейрос. – У меня есть бригада помощников, среди них итальянец, немец. Очень бы хотелось иметь в бригаде советского художника.

– Я думал, что настенная живопись – это дело сугубо мексиканское! – сказал я.

– Не совсем так! – возразил Сикейрос, и он опять закурил. – Конечно, наши мексиканские традиции играли большую роль в развитии живописи. Но самое плохое, что мы бы могли делать, – это копировать стиль прежних эпох. Нам сослужило службу искусство древних обитателей Мексики, но нам помогают также все достижения мировой культуры. Живопись – это явление сложное. Одной эмоциональности в живописи мало. В ней переплетаются эмоциональность и наука. Надо обязательно знать законы физики, химии, законы о перспективе, о движении в пространстве, о характере зрителя. Ты видел мои новые краски. Они будут служить десять-пятнадцать веков.

– И все-таки наибольшего развития настенная живопись достигла в Мексике.

Сикейрос помолчал и несколько раз подряд затянулся.

– Я не отрицаю традиций, – продолжал Сикейрос. – Нет! Но настенная живопись в последние пятьдесят лет развивалась у нас в результате революции. Мы, революционные художники, дрались за стены потому, что хотели работать для народа. Ведь когда работаешь на кусочке холста, то это вскоре становится достоянием какой-нибудь богатой семьи. Ты знаешь мою работу в Чапультепеке. Я начал ее десять лет назад. Ты приезжай и увидишь эти стены. Для меня они дороги. Это музей нашей страны. Это наша история... Каждый вторник я работаю там...

Рано утром во вторник я уже мчался в замок Чапультепек. Замок почти в центре столицы. Он стоит на горе, в окружении старинного парка. Здесь возвышается памятник детям-героям, свершившим сто с лишним лет назад свой бессмертный подвиг. С оружием в руках юные кадеты защищали Чапультепек от вторжения американских интервентов. Шесть юношей погибли. В их честь взметнулись в небо шесть белых мраморных колонн, возле которых всегда людно.

Когда я подъехал к замку, солдаты у ворот скрестили передо мной оружие. Откуда-то выскочил мальчишка и крикнул:

– Этого сеньора ждет маэстро!

Мальчишка толкнул передо мной дверь. Сикейрос с кистью в руке стоял у дальней стены и работал. Вид у него был несколько франтоватый. На нем был свитер с высоким воротником, лихо заломленная шляпа с пятнами краски на полях, плечи его молодцевато развернуты, в левой руке сигарета.

Мы встали с художником посредине зала. Передо мной была новая композиция. Но я опять, как вчера, испытывал чувство изумления. Все-таки удивительно искусство этого художника. Для него главное – символ. Символ, который позволяет избежать многих отягощающих информационных деталей. Символы у него разные. Одни традиционны для мексиканского искусства еще с древних времен, другие найдены художником сейчас, они добыты, так сказать, капля по капле из противопоставления известных понятий, но такого противопоставления, которое вызывает удивление. Символы Сикейроса очень близко граничат с ошеломляющей гиперболой.

– В этом зале откроют музей революции, – сказал художник. – Но никаких экспонатов, только моя экспозиция. Главной темой служит забастовка в Кананеа в 1906 году. Она была потоплена в крови американскими войсками, которые вторглись на нашу территорию. Забастовка явилась прологом буржуазной революции 1910 года.

Я знал, что эта картина особенно дорога Сикейросу. Со многими, кто нарисован здесь, художник был лично знаком в годы революции. Слева, на стене, среди убитых повстанцев нарисован отец жены художника сеньор Ареналь.

Сикейрос взял меня под руку и повел вдоль стены. С каждым шагом композиция открывалась передо мной все новыми гранями. От этого движения будто оживлялись люди, шагающие в плотном строю с красным знаменем в руках, среди которых Маркс, Кропоткин, Бакунин.

– На этой картине изображены все, независимо от их идеологической принадлежности, – продолжал Сикейрос, закуривая очередную сигару. – Это историческая картина. Сюда придут дети, и они должны знать всю правду об истории своей родины.

Вдруг художник остановился, внимательно посмотрел на стену и, макнув кисть в краску, провел линию, по стене. Мне показалась эта линия странной и даже инородной. Но кисть уже несет к стене другой цвет и рядом с первой линией оставляет другую. Обе линии соединились и ожили. А маэстро наносит еще и еще линии на стену. И вдруг на моих глазах серая шероховатая цементная поверхность начинает говорить, она уже смеется, плачет. Сикейрос отходит от стены на шаг, внимательно смотрит на картину, делает несколько глубоких затяжек и снова с кистью в руке устремляется к стене, и опять линии, мазки, и еще один кусочек серой стены наполняется жизнью.

Обо мне, наверное, художник забыл. Но разве это важно? На моих глазах происходит превращение мертвого цемента в живую ткань картины. Я был счастлив оттого, что присутствую при этом волшебстве.

Веселый праздник под грустным названием

В Мехико лучшее время – осень, октябрь. Над городом словно нарисованное голубое небо и ласковое солнце.

Ни один лист не колышется на вечнозеленых деревьях парков.

Ветер боится нарушить это осеннее благолепие... Он спрятался где-то за горами...

В это время в столице можно увидеть самый лучший бой быков, прославленных матадоров, в это время можно познакомиться с удивительным праздником мексиканцев – «Днем мертвых».

Праздник этот очень давний. У древних индейцев было особое отношение к смерти и к умершему. Смерть и плодородие у них стояли рядом. Зачем же печалиться?

Умерших иногда сжигали, а иногда отрубали им голову. Череп умершего обрабатывали особым способом и заливали мягкой растопленной смолой. Так как человек только что ушел и образ его был еще близок людям, они пытались достичь при этом портретного сходства. Такие «похожие» черепа стояли на видных местах и хранились по многу лет.

Конечно, теперь в Мексике никто не отрубает головы умершим, но отношение к черепу до сих пор особенное, непохожее на наше.

Второго ноября газеты заполнены рисунками черепов: один, два, пять, десять, пятнадцать... Целые газетные полосы отданы черепам.

Если приглядеться к черепам, то можно увидеть много знакомых. Вот череп «самого президента республики» Диаса Ордаса и эпитафия: «Жил Густаво Диас Ордас, и народ ему доверял, потому что душа у него была щедрая, рука твердая и он всегда боролся за мир».

Тут же череп министра внутренних дел, а это министр иностранных дел, следом генерал от полиции. Под этими черепами тоже эпитафии – милые, с улыбкой, а иногда и с сарказмом. Мальчишки-газетчики бегут по улицам и предлагают купить еще одну газету.

– В моей газете «Кладбище для избранных»! – кричат мальчишки.

– В моей – «Кладбище для артистов»! Купите!

Огромный современный город, по широким улицам которого плотным потоком мчатся машины, являет в этот день особую картину.

В витринах магазинов выставлены черепа, сделанные из шоколада, выпеченные из хлеба. На стеклах нарисованы забавные сценки из жизни того света и этого. Скелет тянет за руку очень пышную нагую красотку к себе из этого света на тот. Ведь сегодня праздник мертвых! У светофоров, на перекрестках, продают черепа из пластмассы с сигаретой во рту. Нажмешь на череп, и сигарета дымится.

На базарах разливанное море желтых цветов. Их покупают букетиками, их покупают охапками. Их везут на кладбище и украшают могилу. Тут же рядом торгуют черепами, сделанными из сахара. Торговцы, как кондитеры, тонкой струйкой цветного крема напишут на черепе имя, которое вы хотите. Может, это прадед, может, это отец, а может быть, дедушка, который очень любил вас.

Чем ближе к вечеру, тем ярче разгорается праздник. Все самое главное будет вечером, когда над городом, над его небоскребами и дворцами, над широкими улицами, опустится ночь.

В каждом доме в самом парадном углу поставят стол, на нем тот самый череп из сахара, купленный на базаре.

Рядом будет лежать хлеб, тот хлеб, который любил покойник, плошка с маисом, ваза с фруктами, рюмка, а может и две, крепкой водки – текильи. Ну, конечно, покойник придет ночью в свой дом! Он увидит, что его ждут!

Многие мастерят «калебасас» – черепа из тыквы. Тыкву очищают от мякоти, прорезают глаза, рот, нос, ставят внутрь свечку и шагают по улицам.

А когда колокола храмов ударят полночь, в местечке Мисхи, недалеко от города, на старинном кладбище, начнется ночная церемония. Целыми семьями люди приходят сюда, садятся вокруг могилок, зажигают свечи, кладут на могилу сладости, приготовленные из листьев магэя, ставят крепкий напиток пульке. Так они сидят долго, пока горит свеча.

И бывают слышны здесь, у могилы, и плач и смех. Те, кто постарше, вспоминают покойника – друга, мужа, отца, а детям вспоминать нечего, им весело, они смеются. Ведь сегодня праздник, и им, конечно, дадут сладости.