Текст книги "По Рождестве Христовом"

Автор книги: Василис Алексакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

«Мы с ней оба потеряли брата, который был старше нас на три года», – подумал я.

– Я так и не поняла, почему он стал монахом. У него была подружка в Афинах, но он не был безумно в нее влюблен. В общем-то, он шутил со всеми девушками. Он был невысокий, но пользовался успехом, может, потому, что любил весело погулять и был очень галантен. Когда он пел вечером в какой-нибудь таверне, его слышно было по всему порту. У него был красивый голос. В монастырях его наверняка использовали как певчего. По правде сказать, я не очень хорошо его знала, мы только детство провели вместе, а учился он в Афинах, там и закончил школу, с превеликим трудом. Потом поступил, по протекции, конечно, на юридический факультет, но проучился недолго. Он не был создан для учебы, да и для работы тоже. Отец взял его в свою компанию, пытаясь пробудить у него интерес к торговому флоту, но все впустую. Брат целыми днями подшучивал над служащими, не только сам ничего не делал, но и другим мешал работать. В конце концов отцу пришлось выставить его за дверь. Я виделась с ним, только когда он приезжал на Тинос. Он одинаково любил и людское общество, и одиночество. Совершал долгие прогулки в горы и вдоль побережья. Ваш перуанец, который вдохновляется природой, напомнил мне его. Мой брат тоже писал стихи. Кое-что я сохранила, но не осмеливаюсь показать их вам, боюсь, что они покажутся слишком неуклюжими. Они очень короткие.

– У перуанца стихи тоже короткие.

– Он был способен часами наблюдать за муравейником. Слушал пение птиц с таким благоговением, словно пытался расшифровать их язык. Никогда он не был так серьезен, как слушая птиц.

Я сказал ей, что один из самых известных афонских монахов, преподобный Паисий, разговаривал со змеями.

– Мне нетрудно вообразить моего брата за разговором со змеей. Он презирал деньги, утверждал, что они поработили людей и должны быть отменены. Причем говорил это задолго до того, как появилось общество потребления, словно предвидел, сколько места в наших мечтах займут товары. Он ведь не только петь, а еще и порассуждать любил. Однажды принялся ругать женщин, которые ползли на коленях к церкви Благовещения. Призывал их встать, гневно спрашивал: «Кто вам сказал, что Пресвятая Дева хочет видеть, как вы тащитесь на четвереньках, словно козы?» Я избегала выходить вместе с ним, он постоянно ставил меня в неловкое положение. Однако не помню, чтобы он часто бывал в церкви, водился с попами или изучал Новый Завет. Мы были поражены, когда он объявил нам о своем решении.

Я проснулся по-настоящему. И почувствовал себя польщенным не меньше, чем Христоманос, когда с ним откровенничала Сисси. Мой взгляд долго не мог оторваться от трех макетов из лакированного дерева – маленькие грузовые суда стояли в ряд на мраморе камина, перед большим зеркалом.

– Моя мать неоднократно ездила на Парос, чтобы повидаться с ним, я ее сопровождала два раза, но настоятель его к нам не пустил. «Я не знаю тут никакого Димитриса Николаидиса». Отъявленный лгун. Позже мы узнали, что большинство монахов в том монастыре были гомосексуалисты. Весь остров об этом знал, потому что эти негодники даже не скрывали свои нравы, называли друг друга даже на людях женскими именами – Дэйзи, Бетти, Глория, Энджи, может, под влиянием американских фильмов. Мой брат недолго вытерпел в том месте и покинул Парос на борту судна, перевозившего мрамор в Фессалоники. Мы узнали от капитана, который работал когда-то у моего отца, что он хотел поселиться на Афоне. Сам же он больше не подавал никаких признаков жизни, кроме пары открыток, которые прислал нам с матерью из Урануполиса. Можете прочитать мою, если хотите, она в альбоме с фотографиями, на последней странице.

Я поколебался мгновение, не будучи уверен, что она действительно хочет, чтобы я прочитал. «Все это отныне становится частью моей собственной истории». Потом подошел к книжному шкафу и достал открытку из альбома. Это был кусочек картона с нарисованной тушью квадратной башней на берегу моря. На обратной стороне я прочитал слова: «Храни тебя Бог». Отсутствие подписи возмещала марка, воспроизводившая мозаичное изображение святого Димитрия. Почтовый штемпель указывал дату: «18.IX.1954».

– Вы хотите, чтобы я разыскал вашего брата?

Полки книжного шкафа представились мне театральными ложами, откуда книги следили за нашей беседой.

– Я бы хотела знать, какую жизнь он прожил, вот и все. Слово «повиновение» внушает мне ужас. Но, быть может, он жил один, ведь есть же еще отшельники на Святой Горе, правда? Я не держу на него обиды за то, что он не приехал в больницу, когда наша мать слегла, не подарил ей эту радость. Я сообщила ему, что она болеет, через одного друга, который работал в министерстве иностранных дел и знал губернатора Афона. На похороны он тоже не приехал. Даже не позвонил.

– Он наверняка молился за нее. Первый долг монахов – молиться.

– Это очень мило – молиться, но надо же и звонить время от времени.

У нее вырвался легкий девичий смешок. Я увидел, как ожило ее фото. «Вот, значит, как она смеялась в то время». Но она тотчас обуздала свою веселость.

– Я не знала бы, что сказать моему брату, если бы удалось с ним встретиться. Как бы мы смогли услышать друг друга сейчас, если не были способны на это в молодости? Он бы плохо понимал мои вопросы, отвечал невпопад. А я бы оказалась лицом к лицу с незнакомым стариком, который даже не вспомнит, что у него когда-то была сестра. Так что оставим моего брата, которого, возможно, уже и нет на этом свете. А монашеские общины дают себе труд извещать семьи своих умерших собратьев?

Я вспомнил черепа на полках. «Может, найду в одном из подземелий череп с именем Дамиан или Даниил».

– Понятия не имею. Лукиан пишет, что в его время обитатели Афона жили до ста тридцати лет.

Мой взгляд снова наткнулся на макеты кораблей. В зеркале я заметил, как приоткрытая дверь в коридор слегка пошевелилась. Мне все же не хотелось думать, что София нас подслушивает. Но через несколько секунд дверь опять шелохнулась.

– Я похожа на моего брата только в одном: я тоже не люблю деньги. Потому и спешу избавиться от этого состояния, которым не очень-то сумела воспользоваться, за исключением нескольких поездок. Оно только помешало мне сделать что-нибудь полезное в жизни. Я проработала с отцом всего пять лет. Как только он умер, я продала компанию и больше ничем не занималась. Пыталась написать роман, но поняла, что не обладаю жизненным опытом, которого требует подобная затея.

София закрыла дверь. Я понял, что ошибся – она просто ждала окончания нашего разговора, чтобы уложить Навсикаю в постель. Но г-жа Николаидис не спешила идти спать.

– Я тоже вижу призраков, как влюбленные монахи. Брат склоняет меня к тому, чтобы я завещала Афону наше состояние – я ведь считаю, что оно принадлежит также и ему. Это решение одобряет моя мать и яростно оспаривает отец. Я устала от их споров. Я достаточно большая, чтобы самой принять решение, вы не думаете? Разумеется, я не собираюсь оставлять что бы то ни было моему племяннику, за исключением, может быть, голубятни, которой владею на Тиносе. Ничего больше он не заслуживает. Вы не знаете, монахи занимаются благотворительностью, оказывают денежную помощь общественно полезным заведениям?

Я снова был вынужден признаться ей в своей неосведомленности.

– Знаю только от Софии, что они сделали пожертвование коммунистической партии на строительство Народного дома.

– Надо же… Быть может, это не так уж и нелепо… Достоевский описывает исключительных монахов, которые разделяют страдания народа и имеют представление о лучшем мире. Предполагаю, что такие люди должны встречаться и среди обитателей Афона. Все то, что вы узнали о Святой Горе, не вызвало у вас желания увидеть ее вблизи?

Я рассказал ей о своей курсовой и о предложении Везирциса – сфотографировать древности, включенные в стены монастырей. Я знал, что она одобрит мой план поехать на гору Афон, однако мне и в голову не могло прийти, что она будет этим так взволнована.

– Так вы поедете, поедете, – твердила она, пока ее глаза не наполнились слезами.

Я оторопело смотрел на нее, словно прежде, Бог знает почему, был уверен, что вместе со зрением теряют и способность плакать. Я был потрясен не меньше, чем те, кто сподобился видеть слезы нарисованных на иконах святых. Я подумал, что лучший способ помочь ей успокоиться – это говорить с ней так, будто я не заметил ее волнения.

– С удовольствием отправлюсь в эту поездку. Мне бы и в самом деле хотелось поговорить с несколькими монахами. Разумеется, я постараюсь разузнать о вашем брате, хотя боюсь получить тот же ответ, что и вы когда-то на Паросе. Попробую все-таки решить некоторые загадки, всплывшие при чтении. Я еще не составил себе твердого мнения ни о византийской живописи, ни о музыке, а еще меньше – о литературе той эпохи.

Она достала из кармана маленький белый платочек и вытерла глаза.

– У меня предчувствие, что Афон может много рассказать мне об обществе, в котором я живу, – добавил я. – Я ведь не забыл, что уроки в школе начинались с общей молитвы. А первое здание, построенное для университета Зографу, было богословским факультетом. Монахи привязаны только к одному периоду прошлого. Они сражаются против Античности с той же яростью, что и христиане в первые века нашей эры. Можно подумать, что христианство никогда не выигрывало этой битвы.

Я рассказал ей о нападении монаха на статую в министерстве культуры.

– Осталось еще чуточку ракии в моей рюмке? – спросила она.

Я передал ей свою, и она выпила ее одним духом.

– У вас нет никакой причины чувствовать себя обязанной по отношению ко мне, – добавил я. – За эту работу мне заплатит университет.

– Университет никогда не даст вам сколько надо! – заявила она пылко. – Самое большее – триста евро. Эту поездку оплачу вам я, завтра же скажу Софии, чтобы сходила в банк. Дам столько, сколько скажете, назовите любую астрономическую сумму, прошу вас!

Она так настаивала, что в конце концов убедила меня попросить у нее авиабилет до Фессалоник.

– Никогда не летал самолетом.

– Как такое возможно, в вашем-то возрасте?

– Не было случая.

– А я часто летала в свое время… Стюардессы подавали нам еду на фарфоровых тарелках, «Олимпик» тогда еще принадлежал Онассису. Мы ели серебряными приборами!

Она на мгновение задумалась.

– Знаете, с каких пор я не плакала?

– Да, – ответил я. – С Парижа.

10.

16 апреля, Вербное воскресенье. Я пропустил неделю, ничего не написав, зря, конечно, потому что за это время много всего произошло. Я в аэропорту, в зале ожидания. До вылета полтора часа. В прошлое воскресенье, когда я дописывал отчет о своем разговоре с Навсикаей, отец сообщил мне, что с матерью совсем плохо.

– Три дня ничего не ела. Только воду пила.

В тот же день я сел на паром в порту Рафина и в половине одиннадцатого вечера уже был дома. Обнаружил отца в гостиной, в обществе доктора Нафанаила.

– Не шуми, – сказал отец, – она спит.

– Завтра ее надо отправить в больницу, на Сирос, чтобы ей поставили капельницу, – сказал Нафанаил. – Попросите, чтобы ей осмотрели ноги.

Я узнал, что она потеряла сознание, когда готовила варенье, и, падая, опрокинула кастрюлю.

– Ошпарила себе ноги вареньем, – пояснил отец.

Мне показалось, что он здорово сдал, словно тоже перестал питаться. Единственным источником света в спальне была лампада. Мать лежала на спине и выглядела еще более измученной, чем когда-либо. Прямо как старушка. Я приподнял одеяло, чтобы взглянуть на ее ноги. Они были обмотаны бинтами.

– Добро пожаловать, – прошелестела она.

Но мне больше хотелось отругать ее, а не утешать, так что я не произнес успокаивающих слов, в которых она, наверное, нуждалась. На тумбочке, между чашкой чая и упаковкой лекарств, лежала крошечная книжечка в черном переплете. Вслед за мной в спальню вошел отец вместе с врачом.

– Завтра поедем на Сирос, – объявил он матери.

Он зажег верхний свет. Пролитое варенье окрасило ее соломенные тапочки, стоявшие под кроватью, в бордовый цвет. Я предположил, что оно было клубничным – единственным, которое я ем с удовольствием. «Может, она для меня его и варила».

– На Сирос? Это еще зачем?

Она приподняла было голову, но ей не хватило сил удержать ее в этом положении, и она снова откинулась на подушку.

– В больницу тебя положим, – сказал отец немного угрожающе.

Нафанаил измерил ей пульс. Я вспомнил, что был когда-то влюблен в его дочь Мирто, которая играла в школьной баскетбольной команде.

– Как ваша дочь?

– Развелась, – вздохнул он удрученно.

– Развелась? – удивилась мать, словно новость была для нее неожиданной.

Я не видел Мирто со школы и теперь попытался вообразить ее такой, какой она должна быть сегодня, – укоротил ей длинные волосы, придал телу женственность, которой оно тогда было лишено, надел туфли на каблуке. Представил себе, как она бесцельно бродит по пустынным улочкам Тиноса, время от времени глядя на свое отражение в темных стеклах лавок.

– Утром позвоню в больницу, – сказал Нафанаил. – Вам придется сесть на двенадцатичасовой паром.

– Не хочу я в больницу.

– Сделаешь то, что тебе говорят, – одернул ее отец.

Обычно такой спокойный, он был готов взорваться. Мы вернулись в гостиную. Нафанаил записал мне на бланке рецепта номер телефона своей дочери. Я представил себе, что эта сложенная вчетверо бумажка станет первой страницей захватывающей любовной истории, которая закончится в очаровательном доме, похожем на дом моего деда, в большом саду, полном цветов и бабочек. Я попрощался со своим будущим тестем, сердечно пожав ему руку.

– Молодец, что приехал, – сказал отец, когда мы остались одни.

Я попытался отвлечь его, рассказав о распре Зенона с тираном Неархом, но напрасно. Думаю, он даже не осознал, что речь идет о его любимом элеате.

– Где будешь спать? – спросил я его.

Он показал на диван. Я почувствовал, что мне надо выйти из дома – глотнуть свежего воздуха и спокойно позвонить Мирто. Я направился в сторону старого порта, где сосредоточены рестораны и бары. Но мало что было открыто. Я зашел в «Корсар», поздоровался с барменом и несколькими знакомыми и уселся на совершенно пустой террасе. Бумажка врача уготовила мне изрядный сюрприз: я увидел бесконечный номер, который начинался с двух нулей и, стало быть, не относился к национальной сети. Международный. На моих глазах расстояние, отделявшее меня от Мирто, безмерно удлинилось, прямо как в Зеноновом софизме. Какой же стране соответствует цифра 1, идущая за нулями? Была полночь. «Может, там, где сейчас Мирто, начался новый день», – подумал я и набрал номер на своем мобильнике.

Я не удивился, когда трубку сняла она сама, она ведь не жила больше со своим мужем. Но когда она сообщила, что находится в Балтиморе, у меня немного перехватило дух. Я устроился в кресле и заговорил громче.

– Я не в самом городе живу, а в пригороде, – уточнила она, словно это имело значение.

Я ей сказал, что только что видел ее отца у своих родителей.

– Он пришел осмотреть мою мать.

– И как она?

– Хорошо, очень хорошо, – сказал я.

Потом представил себе мертвенно-бледное лицо матери в свете лампады, и моя затея позвонить Мирто показалась мне вдруг совершенно нелепой.

– Ты-то сама как? – спросил я, надеясь на краткий ответ.

Она выдала мне сжатый, но, тем не менее, полный отчет о событиях, отметивших ее жизнь после отъезда с острова. Поведала, что изучала изящные искусства в Нью-Йорке, что вышла замуж за врача греческого происхождения, который изобрел некий психотропный препарат, пользующийся потрясающим успехом на американском рынке, но что в конце концов выставила его за дверь, потому что он оказался жутко ревнивым, что живет со своей дочерью Нефели на огромной вилле, где лихорадочно готовит свою первую персональную выставку, которая состоится в Вашингтоне. Я вспомнил, что Балтимор – порт.

– Я только что вернулась с шествия в честь 25 марта, – добавила она. – Отмечать национальный праздник пришлось сегодня, потому что на предыдущие дни муниципалитет запланировал другие манифестации.

– И кто участвовал?

– Да все греческие организации. Церковь, школы, ассоциации, клуб «Пенелопа», в котором я состою. Длилось три часа.

Я и не знал, что в Балтиморе столько греков. Представил себе процессию зрелых женщин в серых деловых костюмах.

– Большинство участников соорудили платформы, как для карнавала, со всякими греческими персонажами – Константин Великий, святая Елена, бойцы войны за Независимость… Была даже гипсовая копия Венеры Милосской.

Я попытался представить себе эти колесницы в пустынном порту Тиноса. Вообразил себе Константина и Елену в пурпурных одеяниях и сандалиях из золоченых ремешков.

– Участвовали десятки машин. На платформе одного грузовика девушки в мини-юбках танцевали под песню Елены Папаризу, которая выиграла конкурс Евровидения. Болельщики «Олимпиакоса» проехали на мотоциклах с красно-белыми флагами. Среди официальных лиц был сенатор греческого происхождения Пол Сарбанис. Лимузин с его личной охраной тоже участвовал в параде.

Я вообразил стволы автоматов, торчащие из окон лимузина.

– Особенно меня тронула группа негров, недавно обратившихся в православие, которые держали большой плакат с надписью «Верую» по-гречески. Представляешь себе?

Я представил себе и это. Едва мы закончили разговор, порт снова обрел спокойствие. Только фонари горели вдоль мола. Я не спеша вернулся домой. По дороге мне вспомнился роман Жюля Верна «Из пушки на Луну», потому что действие там начинается в Балтиморе.

Отца нашел в спальне, он заснул прямо на полу, на коврике у кровати. Я прошел на кухню. В злополучной кастрюле оставалось еще полно варенья. Я обмакнул в него палец – точно, клубничное.

На следующий день мать безропотно стерпела, чтобы ее укутали одеялом, отнесли в машину и прямо на машине заехали на паром. Поскольку плавание длилось всего полчаса, мы даже наружу не выходили. Отец прихватил с собой завернутые в газету тапочки матери. «Черную книжечку забыли», – подумал я.

Когда медсестры поставили ей капельницу и повезли на анализы, она тоже никому не доставила хлопот. Вернули ее нам ближе к вечеру, поместив в двухместную палату, где вторая койка оказалась свободна. Там я и провел ночь. Отец вечерним рейсом вернулся на Тинос, с утра его ждала работа на стройке.

Через какое-то время сонливость матери меня заинтриговала.

– Вы ей дали что-нибудь?

– В самом деле, пришлось дать кое-что, – призналась та из медсестер, что была помоложе. – Очень уж она у вас нервная.

Когда принесли поесть, мать еще не совсем пришла в себя, проглотила только три ложки компота и опять заснула. Я вышел прогуляться по набережным. Есть ли в мире другая такая страна, где было бы столько портов, как в нашей? «Из Греции легко уехать». Я съел маленький свиной шашлычок и купил коробку лукума для медсестер.

Когда вернулся, палату заливал зеленоватый свет. Я было испугался, не умерла ли мать, и подбежал к кровати, чтобы удостовериться, что она дышит. Бинты с ее ног сняли, и теперь они, голые, лежали на больших подушках. Обе ступни были в фиолетовых пятнах, которые не показались мне слишком уж страшными. До пальцев варенье не добралось, они остались совсем белыми. Подстриженные ногти были безупречно чисты. Я вдруг обнаружил, что моя мать, так мало занимавшаяся своей внешностью, за ногами, тем не менее, ухаживала. У нее были маленькие пальцы, почти равной длины, плотно прижатые друг к другу. Кончики слегка подгибались книзу, словно упираясь в какое-то невидимое препятствие. Мне пришло в голову, что у фей, которые постоянно ходят на цыпочках, должны быть точно такие же. Так, глядя на ноги матери, я и уснул.

Она разбудила меня в три часа ночи. Стояла между койками и проверяла уровень раствора в капельнице.

– Ходила в туалет, – пояснила она.

Я встал и помог ей взобраться на кровать, слишком высокую для нее. Улегшись, она достала из кармана халата черную книжечку.

– Не прочитаешь мне несколько страниц?

«Моя роль – читать, а не писать». Эта мысль меня опечалила. Свою тетрадь – ту самую, в которой пишу теперь и вот-вот закончу, – я оставил в Кифиссии. «Никогда с ней больше не расстанусь», – поклялся я себе.

Это был «Великий акафист», дешевое издание в пластифицированной обложке. Хотя это, вероятно, самая известная в православной традиции поэма, я знал из нее только начало, которое мы пели в школе 25 марта после национального гимна:

 
Непобедимая войск владычица,
К Тебе хвалы возносит град Твой,
Спасенный Тобою, о Матерь Божья,
От напастей, ему грозивших.
 

– С начала начать?

– Ну конечно, не с конца же, – буркнула она своим привычным раздраженным тоном.

«Завтра совсем поправится… Опять кричать начнет». Первые строки поэмы напомнили мне благодарственные надписи, которые древние высекали на стелах, вроде той, что оставило городское собрание Акрофои – она была найдена на горе Афон, а потом исчезла. Убежденность сегодняшних греков в том, что своими военными успехами они обязаны Деве Марии, восходит, вероятно, к византийской эпохе. Гимн был сочинен после снятия одной из многочисленных осад, которым подвергался Константинополь со стороны аваров, персов, арабов, болгар, русских и уж не знаю кого еще.

– По какому случаю читают «Великий акафист»?

– Его не читают, а поют, – поправила она меня. – Частично в первые четыре недели поста, а целиком в конце пятой недели, в пятницу вечером. Сейчас как раз последняя пятница. К несчастью, твой отец не пустил меня на службу… Ты хоть знаешь, надеюсь, что акафистом[9]9
  «Неседальная песнь» (греч., прим. автора).


[Закрыть] он называется потому, что верующие должны слушать его стоя?

Я не знал.

– Правильно сделал, что не пустил. Ты бы не выдержала столько времени на ногах.

– Тебе-то откуда знать?

Итак, столица Византии находилась под защитой Богоматери, «войск владычицы», как многочисленные античные города пользовались покровительством Афины, богини-охранительницы по преимуществу. Гимн сравнивает Марию с «неколебимой башней» и с «рычанием, от коего враги цепенеют». Рисует женщину воинственную и гордую, как Афина, весьма непохожую на ту, которая изображается на иконах. У гимна есть припев: «Радуйся, невеста неневестная». Афина тоже была девственницей. Ее называли также Парфенос, то есть «Дева», и ее главным храмом был, как известно, Парфенон.

Мария не только мужественна, она еще и мудра. Она обладает истинным светом, который «просвещает умы». Отмечается ее торжество над античным миром: она разоблачила плутни философов и «ловких спорщиков» афинских, развеяла мифы, сокрушила идолы, окончательно закрыла Аид. И в то же время открыла врата рая, ибо владеет ключом от царства Христова. Она – «упование вечных благ» и дает христианам «одежды нетленности».

Я читал довольно громко, чтобы не дать матери заснуть, наверное, даже слишком громко, потому что в конце концов на шум прибежала ночная медсестра:

– Вам нужно что-нибудь?

Я попросил у нее бумагу и карандаш. Она мне тотчас же все это дала.

– Хочу переписать отсюда некоторые пассажи, – пояснил я матери.

– Я рада, что тебе понравилось.

Иногда автор обращается непосредственно к Богу: «Господи, помоги мне», – пишет он. И тотчас же добавляет: «Не томи». Значит ли это, что Бог медлит с помощью несчастным? Что он не слишком осведомлен об их страданиях? Во всяком случае, Он не так близок к ним, как Мария, от которой ничто не ускользает. Уж Она-то знает, что люди странствуют в «океане скорбей». Она-то не заставляет себя ждать, она даже «единственная, кто не медлит». Но поэт всего лишь вкратце очертил благотворные деяния Богоматери, быть может, потому что они и без того широко известны.

Мария и в самом деле наделена всеми добродетелями. Множество украшающих ее эпитетов подобно сиянию свечей: она неизменна, нерушима, необорима, непорочна. Она также удостоена необычного слова, первая часть которого обозначает и нечто бесконечное, и нехватку опыта, а вторая – брак. И как это понимать? Что у нее нет опыта в браке, или что она повенчана с бесконечностью? Но, сколько хорошего о ней ни скажи, все будет мало. Поэтому автор, исчерпав внушительное количество прилагательных, отваживается на изобретение целой вереницы образов, которые предваряет словом «Радуйся». Они часто навеяны природой: «радуйся, цветок неувядаемый», «благоуханная лилия», «древо с дивными плодами», «незаходящая звезда». Но он сознает, что должен превзойти самого себя, чтобы приблизиться к божественному, и действительно превосходит, называя Пресвятую Деву «солнечной колесницей мысли», «чертогом света», «средоточием славы благословенной», «вместилищем бесконечного Бога», «пламенной носительницей Глагола», «неиссякаемым источником живой воды».

Я закончил чтение в четыре пятнадцать утра. Мать глубоко спала, у меня же, напротив, сна не было ни в одном глазу. Я даже удивился, как на меня подействовал такой витиеватый текст. Он, неоспоримо, оказал влияние на современный разговорный язык. Выражение «Привет тебе, глубь непомерная», которое мы иронически употребляем, сталкиваясь с неразрешимыми проблемами, родом как раз из этого гимна. Он популяризировал также прилагательное «акафист», «неседальный», которое стало синонимом слов «нервный», «беспокойный». Его автор – по всей видимости, человек образованный. Его привлекают загадочные выражения и причудливые синтаксические обороты. Он пишет: «былого немые» вместо «немые былых времен». Простая неграмотная женщина, давшая жизнь Христу, с трудом узнала бы себя в этой хвалебной песни. Быть может, ее очарование объясняется тайной, которую культивирует автор. Тем не менее я вполне сознаю, что несправедливо судить о предназначенном для пения тексте, не слыша музыки.

Неизвестно, когда точно гимн был написан, но, согласно исторической справке в конце книжечки, в 800 году по Рождестве Христовом он уже существовал – этим годом датируется его перевод на латынь. Был ли он написан патриархом Германом, который умер в 740 году? Некоторые утверждают, что текст был известен уже с начала VII века и что константинопольцы пели его во время осады 626 года, когда во главе с патриархом Сергием несли крестным ходом икону Пресвятой Девы на стены города. Эта икона находится сегодня на Афоне, в монастыре Дионисиат.

Я представил себе, как в палату входит Янна, переодетая медсестрой.

– Ты – восторг ангелов, – объявил я ей вместо приветствия.

Я заметил, что мой комплимент тронул ее, хотя она и старалась остаться холодной.

– Что еще за глупости? – возразила она, но не слишком строго.

– Ты – гавань в океане моих скорбей, – настаивал я.

Я поцеловал ей руку.

– Ты – яблоко с пьянящим ароматом.

Она легла рядом со мной, глядя мне в глаза. Ждала продолжения.

– Даруй мне легкий сон, лишенный адских видений.

Она закрыла мне веки рукой. Я почувствовал ее губы на моей щеке. Попытался уснуть, но сон все не приходил.

Около пяти часов я вышел в коридор. Прошел до самого конца, туда, где находится комната для посетителей. Там были два старика, один сидел на диване, другой стоял на одной ноге, пытаясь удержать равновесие. Больше всего меня удивило то, что на обоих были такие же яблочно-зеленые пижамы, как и на мне. Эквилибрист долго не продержался. Опустил поднятую ногу и в изнеможении повалился в кресло.

– Сколько? – спросил он, тяжело дыша.

– Тридцать пять секунд, – сказал второй, взглянув на свой хронометр.

Я остался в дверях. Они меня не заметили. Теперь встал второй старичок, передал хронометр своему другу и приступил к тому же упражнению. Вскоре он весь затрясся, я даже испугался, как бы он не рухнул на пол. Ему пришлось ухватиться за подлокотник дивана, чтобы не упасть.

– Что-то я сплоховал.

– Да, неважно, – согласился второй с нарочито сочувствующим видом. – Еле-еле пятнадцать секунд.

– Ты заметил? По утрам у меня результаты всегда хуже, чем вечером.

Тот ему не ответил и обернулся ко мне:

– Хотите тоже попробовать?

– Нет, – сказал я, – нет. Я всю ночь не спал.

И бегом вернулся в палату матери.