Текст книги "По Рождестве Христовом"

Автор книги: Василис Алексакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

18.

В восемь часов вечера в Иверском монастыре было уже темно и все закрыто. Я ничего не смог рассмотреть, поужинать тоже. Вечерняя трапеза давно кончилась. Монахи и паломники разошлись по своим кельям. Архонтарис тоже исчез, устроив меня в просторной комнате с двумя окнами на море. Под кроватью я обнаружил пару пластиковых сандалий.

Около двух часов ночи меня разбудил стук молотка. Наверное, из-за атмосферы, царящей на Страстной неделе, это мне напомнило о распятии Христа. Удары следовали в определенном ритме, прекращаясь и возобновляясь через регулярные промежутки. Позже я узнал, что монахи крайне редко пользуются колоколами. О начале церемоний они объявляют с помощью симандра, особой дощечки, по которой бьют деревянной колотушкой. Говорят, что Ной загонял животных в свой ковчег, стуча по доске.

В семь утра, когда я вышел из своей кельи, день давно начался. Утренние службы закончились, повар-монах готовил завтрак. Албанские рабочие, нанятые для ремонта, уже вовсю трудились – снимали старые полы, чинили стены и плитняковые крыши, доставляя стройматериалы наверх с помощью подъемных кранов.

Я быстро заметил, что монастырь гораздо больше, чем я себе представлял, и требуется не один час, чтобы осмотреть его целиком, обследовать все здания, поставить свечку в каждой церкви, обойти гигантские крепостные стены. У этого города есть центр, католикон – главный храм, окрашенный в темно-красный цвет (этот оттенок по-гречески называют «византийским»). Двери его были заперты. Я заметил две зеленые мраморные колонны, напомнившие мне дом в Кифиссии; быть может, они происходят из храма Посейдона, стоявшего, по мнению археологов, на этом самом месте.

Зайдя в другую церковь, я увидел фреску, похожую на ту, что описывал Везирцис, с той лишь разницей, что древние мудрецы тут были одеты не как византийские государи, а скорее, как восточные шейхи. У четверых из них – Софокла, Платона, Аристотеля и Плутарха – были тюрбаны на головах.

Мы договорились с Онуфриосом, что он заедет за мной в девять часов. Я вышел в главный двор, где прохаживалось всего несколько десятков паломников. Это совсем не было похоже на толпу, которую мне обещали. Если в обычное время народу еще меньше, значит, монастыри и впрямь не очень-то посещают. Какой-то завсегдатай делился опытом с группой молодежи. Советовал обязательно выпить воды из источника святого Афанасия, который находится по дороге в Великую Лавру.

– Как раз на этом месте Афанасий, когда у него было туго с деньгами, встретил Пресвятую Деву, и она пообещала ему помочь.

Другие паломники с возмущением комментировали размещенное в Интернете объявление какой-то голландской турфирмы, которая предлагала экскурсии для гомосексуалистов на Миконос и на гору Афон. Услышал я и человека, утверждавшего, что преподобный Паисий намного превосходил своими способностями йогов и что он мог по желанию исчезать и вновь появляться где захочет.

– Когда я виделся с ним в первый раз, он мне напомнил несколько эпизодов моей жизни, которые я совершенно забыл.

Я вошел в книжный магазин, занимавший первый этаж одного из зданий. Посреди помещения за внушительным письменным столом восседал старик лет восьмидесяти, с белой бородой и розовыми щеками. На нем был колпак, похожий на католическую скуфью, прикрывавший ему только макушку, а в руке он держал на манер скипетра большую палку.

– Это чтобы кошек выгонять, – пояснил он мне. – Я их не люблю.

– Я знаю одну даму, которая их тоже не любит.

– И она права.

В его произношении, слегка искажавшем слова, чувствовался отзвук чужого языка.

– Хотите чего-нибудь?

Любезность монаха внушила мне доверие, и я, осмелев, признался, что очень хочу кофе.

– Превосходно! Я сам вам его сварю! Но предупреждаю: он у меня чуточку крепковат!

Он встал и направился, ковыляя, в глубь магазина, где была устроена крохотная кухонька. Когда он мне принес кофе, да еще и с печеньем, как в хороших заведениях, я почувствовал бесконечную признательность.

– Вместо сахара я вам капнул кленового сиропа. У меня сестра в Канаде.

– Вы жили за границей?

Оказалось, что он родился во Франции, в богатой семье, наполовину греческой, наполовину французской, владеющей большими лесными угодьями в Нормандии и домом в Эврё. И не просто домом, а усадьбой самого аббата Прево, написавшего «Манон Леско». Он убежден, что в 1789 году, когда бушевавшие толпы жгли вокруг прочие дворянские имения, это пощадили из уважения к призраку знаменитой героини. Он надеется вновь увидеть Нормандию и дерево, которое сам посадил в семейных владениях, перед тем как ответить на призыв Бога.

– Восемнадцать лет прошло с тех пор. Моему дереву восемнадцать лет.

У всех монахов разные мечты. Один грезит о женщине, другой – о дереве, третий – о мороженом. Выходит, он принял постриг примерно лет в шестьдесят. Я не попросил его объяснить свое решение. Его величественный вид отбивал охоту задавать нескромные вопросы. Он мне назвал только свое имя – Иринеос. Мы заговорили о симандрах, которые делаются из каштанового дерева, и о колоколах.

– Когда неподалеку друг от друга попеременно звонят два колокола, через какое-то время от их вибраций в атмосфере рождается добавочный звук – отчетливо слышен звон третьего колокола, непохожий на два других. Прелестное явление, но отнюдь не волшебное, как считают некоторые монахи. Они называют этот слышимый, но не видимый колокол «ангельским».

Я немного вспылил, когда Онуфриос запросил за вчерашний день пятьдесят евро. Это уж чересчур.

– А за завтрашний день сколько ты с меня потребуешь?

– Обычный тариф за восемь часов – двести евро. Если нанимаешь меня и на завтрашний день, сделаю скидку!

– Не смеши. Я тебе не денежный мешок.

Мы сошлись на двухстах евро за два дня. Что он собирается делать с этими деньгами? Спустит за одну ночь в «Цыганке». Деньги Навсикаи уйдут в карман к Корали.

Онуфриос живет в Карьесе, в отдельном доме. Примерно треть афонских монахов живет не в обители, а в одиночку, как он, или маленькими группами. Разумеется, каждый зависит от какого-либо из двадцати монастырей, владеющих всей территорией и всеми зданиями, но может устроить свою жизнь на собственный лад.

Я провел большую часть дня, фотографируя саркофаги, вазы с геометрическим орнаментом, барельефы, крепостные стены. Мы проехали немало километров. Онуфриос оказался ценным проводником и здорово мне помог. Показал одно место – в самый раз для археологов, хотя про него, возможно, и сам Прео не знает.

Сначала мы остановились в бухте Калиагра, к северу от Иверского монастыря, где в древние времена наверняка был порт, потому что она окружена руинами классической эпохи. Затем перебрались на западный берег, к оливковой роще монастыря Констамонит, где, по словам Прео, находился античный город Фисс. Проезжая через леса, безводные плато и глубокие ущелья, не встретили ни одного кабана. Оливковая роща занимает холм с террасами, которые поддерживаются стенками из больших тесаных камней. Я видел там и другие остатки древних жилищ, а также фундамент акрополя. Онуфриос не отставал от меня ни на шаг, желая, чтобы я непременно делился с ним своими скудными познаниями в археологии.

Затем я хотел вернуться на восточный берег и заглянуть в Ватопед. Так мы и сделали. Однако, не доехав до монастыря, Онуфриос предложил отвезти меня на один пляж, где море недавно открыло несколько захоронений, смыв покрывавший их песок.

Это оказались узкие продолговатые ямы, обложенные плоскими камнями и наполовину скрытые в песке. Они напоминали звериные логова. Края могил были усеяны черепками от сосудов. Я постарался сделать как можно больше снимков, решив, что в следующем году все это может исчезнуть.

Мы уселись на песчаном берегу.

– Есть хочешь?

Онуфриос пошел к машине и принес большую буханку хлеба, три помидора и две луковицы.

– Я единственный таксист, который кормит своих пассажиров!

Я так проголодался, что съел даже предложенную луковицу. Мы просидели там минут сорок пять, не обменявшись ни словом, быть может, чтобы не прерывать таинственную беседу, которая завязалась между могилами за нашей спиной и морем перед нами.

Монастырь Ватопед я заметил издалека, благодаря подъемным кранам, торчавшим из-за его стен. Как и во всех увиденных мною за день обителях, тут ведутся значительные работы. Афонские поселения обновляются сверху донизу, словно готовясь к новой жизни. Хотя ни количество паломников, ни численность самих монахов не подкрепляют этой надежды. Ватопедский монастырь насчитывает менее ста насельников, а Иверский – едва сорок. Эти гигантские ансамбли наводят на мысль о заброшенных городах, где остались одни только привратники. Вероятнее всего, отреставрированные (иногда даже роскошно) здания не послужат ничему. В стране, где социальное обеспечение, здравоохранение и образование испытывают жестокую нехватку помещений, это поневоле заставляет задуматься.

При виде византийского стяга, реющего над одной из монастырских построек, до меня вдруг дошло, что я тут нигде не видел греческого флага.

Когда мы входили в ворота, сторож как раз заканчивал свою службу.

– Пойду, возложу покаяние, – сказал он своему сменщику.

– Вы тут говорите «возложить покаяние»? – подтрунил я над Онуфриосом. – Да где вы научились такому греческому?

– Мы и другие ошибки делаем. Говорим, например, «содеять непослушание» или еще «содеять гневливость». Но если ошибку допускают все, может, это уже и не ошибка?

Я тотчас же заметил во дворе два барельефа, вмурованных по обе стороны главного входа в католикон. Оба изображали баранов, один анфас, другой в профиль.

– Все-таки не надо думать, будто мы не понимаем значения слов. Например, после долгих споров мы отменили слово христоидис, «христоподобный». На сходство с Христом никто не вправе притязать.

– И правильно сделали, оно совершенно лишнее.

Меня вдруг разобрал неудержимый хохот. Я смеялся так, как мне уже давно не случалось, согнувшись пополам и чуть не выронив фотоаппарат. Онуфриос с силой похлопал меня по спине, будто опасаясь, как бы я не поперхнулся, но это, сам не знаю почему, рассмешило меня еще больше. Мне удалось успокоиться, только когда мы оказались в секретариате монастыря и я увидел в глубине коридора, куда выходят двери кабинетов, портрет старца Иосифа в натуральную величину. У него был в точности такой же удрученный вид, как и на фотографии.

Онуфриос вошел в один из кабинетов, к приятелю, который мог бы показать нам сохранившиеся в монастыре древности, и оставил меня одного. Я сел на деревянную скамью, лицом к полуоткрытой двери, за которой кто-то говорил по телефону. Разговор привлек мое внимание, только когда говорившему позвонили по второй линии и я услышал его ответ:

– Перезвони попозже, я с министром говорю.

С каким министром? Этого я не узнал. Человек за дверью просил его о встрече от имени настоятеля.

– Было бы желательно, чтобы при беседе присутствовала министр иностранных дел. Хочешь сам ее предупредить или предпочитаешь, чтобы я это сделал?

В итоге он взял эту заботу на себя. Затем позвонил весьма известному судовладельцу. Их разговор вертелся вокруг резного креста, который судовладелец заказал, чтобы подарить принцу Чарльзу по случаю его дня рождения.

– А когда у него день рождения?.. Минуточку, я запишу.

Записав, он продолжил:

– Ты бы отсоветовал ему приезжать сюда каждый год. Разумеется, принимать его – для нас большая радость. Но не уверен все-таки, что общественное мнение его страны благосклонно смотрит на эти постоянные визиты в нашу обитель.

Наконец он переговорил с каким-то адвокатом по поводу принадлежащего монастырю земельного участка, которого домогается греческая администрация.

– На что сдался чиновникам этот участок, раз они не знают, что с ним делать? Эти невежды ни на что не способны, они даже слова такого не знают – «менеджмент»! Некоторые участки, конфискованные Венизелосом, так и не были использованы, их попросту забросили. Мы никогда не уступим ни пяди из наследия, полученного от византийских императоров.

Я подумал: услышь моя мать слово «менеджмент» в этом месте, она была бы потрясена. Еще мне вспомнилось, что говорил Цапакидис о неуважении монахов к греческому государству. «Они смотрят на Грецию, как наследники империи… В их глазах она всего лишь незначительная провинция… Их память застряла в прошлом, где-то между расколом Церквей и падением Константинополя… Знамя Византии для них ничуть не обветшало». Тем временем человек за дверью продолжал:

– Лучший способ избежать угроз экспроприации – это продать наши земли и купить здания в больших городах.

Я обратил взгляд к Иосифу. Как бы он отреагировал на эти слова? «Но он же их слышит, – подумал я, – оттого и это выражение на его лице».

Друг Онуфриоса не мог уделить нам много времени, поскольку скоро должна была начаться служба. Сначала он отвел нас в кладовую, чтобы показать два саркофага римской эпохи. Я не успел прочитать на них надписи по-гречески, но сфотографировать их все же удалось. Оба были полны оливкового масла. Я узнал, что в других монастырях масло тоже хранят в саркофагах.

Мне захотелось удостовериться, что упомянутый принц Чарльз – точно наследник английской короны.

– Он самый, – подтвердил наш гид. – Он уже не первый год посещает Ватопед. Разумеется, мы его принимаем со всеми подобающими почестями, даже обустроили ему тут вполне приличные апартаменты из пяти комнат. Несмотря на свою приверженность англиканской Церкви, он по-настоящему очарован нашей традицией. Кажется, его отец носит титул принца Греческого, а бабка закончила дни в православном монастыре, в Святой земле.

Мы быстро обошли маленький зал с древностями. Коллекция едва ли заслуживает большего внимания, чем та, что собрали ученики школы в Карьесе. Почти одни лишь римские обломки, среди них – голова юноши с начесанными на лоб волосами. Ее обнаружили при ремонте монастырского подвала. Честно говоря, монахи нашли целую статую, но сочли за благо извлечь только голову. Тело молодого человека так и осталось погребенным под новым полом.

Я охотно уехал бы оттуда сразу же после этого визита. Отклонил предложение осмотреть ковчег с реликвиями, главные сокровища которого – пояс Богоматери, нетленная нога святого Ермолая, череп святого Иоанна Златоуста и палец Иоанна Крестителя. Но Онуфриос и его друг так упорно старались затащить меня в церковь, что пришлось уступить. Хотя я предпочел бы покинуть Афон, не побывав ни на одной службе.

– Сколько времени это продлится? – спросил я Онуфриоса.

– Всего полтора часа!

Я остался возле входа, примостившись на одном из тех деревянных сооружений, где для седалища имеется лишь хлипкая дощечка, а подлокотники расположены на уровне груди стоящего человека. Онуфриос и его друг пошли к иконостасу, перед которым отвесили низкий поклон, коснувшись пальцами пола. Я не заметил никого, кто бы молился простершись ниц. Вблизи от меня стоял молодой монах и, держа в руке пачку листков, монотонно зачитывал написанные там имена. Мне надо было бы сообщить ему имя моего брата, но я этого не сделал. Хотя все же поставил несколько свечек, не думая ни о ком конкретно. Мне вспомнилось, что когда мать приводила меня в церковь, моим единственным развлечением было смотреть на свечи. Подсвечник стоял у окна. Свет от его свечей позволил мне обнаружить, что кусок стены под окном – не что иное, как лежащая на боку надгробная стела. С трудом, но все же удалось прочитать имя покойного. Это оказалась женщина, некая Геро Панкратиду, супруга Астикреона.

Вернувшись на место, я решил попросить молодого монаха добавить к его списку и это имя. Он охотно согласился и достал огрызок карандаша из кармана.

– Как вы сказали?

– Геро Панкратиду, – повторил я, – супруга Астикреона.

Он записал его на последнем листке. Окна пропускали очень мало света. Их матовые стекла едва позволяли догадаться, что снаружи еще светло. Однако внутри вся церковь сияла, потому что пламя свечей отражало не только золото икон, как мне говорил Катранис, но также светильники, подсвечники, бронзовые паникадила с масляными лампами, а главное, сплошь позолоченный иконостас.

Некоторые монахи были очень бледны, словно никогда не бывали на солнечном свету. Другие были очень худыми, почти бесплотными, и оттого их носы казались необычно длинными. Я смотрел то на их носы, то на руки, то на ноги. Изучал подробно, как картину. Большую часть времени они оставались совершенно неподвижными. Может, забывали, что у них есть тело? А может, не имели сил пошевелиться? Они казались такими изнуренными, словно им, чтобы добраться до церкви, пришлось проделать долгий-долгий путь. На них были большие башмаки, в самый раз для дальних переходов.

Мое терпение иссякло раньше, чем кончилась литургия. Я быстрым шагом вышел из церкви, потом из монастыря и остановился на берегу моря, рядом с нашей машиной. Ощутил воздух морского простора как благословение. Мне даже показалось, что я вижу в волнах большую акулу, с которой познакомился в департаменте подводной археологии. Это навело меня на мысль позвонить Полине Менексиаду. Та ответила сразу же, очень по-дружески.

– Где ты?

Сама она была на борту исследовательского судна, неподалеку от мыса Убийцы. Он называется так из-за яростных ветров, вечно угрожающих рыбакам.

– Нашли что-нибудь?

– Пока ничего. То есть, один рыбак принес нам два шлема, которые подцепил сетью на двухсотметровой глубине. Бронзовые, шестой век до Рождества Христова. Оба коринфского типа, очень распространенного в то время. Не исключено, что они принадлежали персидским воинам. Завтра мы поплывем дальше на запад, остановимся у мыса Акрафос.

– Постараюсь тоже там быть.

Я рассказал ей о саркофагах, в которых тут держат масло.

– Неужели?

Я представил на мгновение, как она причаливает к берегу на надувной лодке и приглашает меня на борт.

– Насколько я поняла, ты не прочь смыться оттуда.

В мою сторону шли Онуфриос и его друг.

– Хотел попрощаться, – сказал друг.

– Похоже, вы убеждены, что правительство никогда не посягнет на ваши привилегии и статус, – прервал я его, наверняка чуть резковато. – Откуда такая уверенность?

– А вы в курсе, что произошло в Европейском парламенте, когда был поставлен вопрос об отмене аватона? Две большие партии, Новая Демократия и Панэллинская социалистическая, проголосовали против, коммунисты воздержались, и только три греческих депутата из двадцати пяти были за – двое неверующих и одна женщина.

Онуфриос задумчиво смотрел на прибрежную гальку.

Мы снова поехали вдоль берега, в сторону Иверского монастыря, расположенного километрах в пятнадцати от Ватопеда. Онуфриос вел медленнее, чем раньше, словно не спешил закончить день. Смотрел вперед с озабоченным видом, хотя я догадывался, что его беспокоит отнюдь не состояние дороги.

– Не нравится мне, что в подвале осталась замурованной статуя, – сказал он наконец, когда мы проезжали мимо монастыря Пантократор. – Как они могли отбить голову юноши и оставить тело под землей?

Только в этот момент я осмелился в первый раз спросить о его прошлом.

– Чем ты занимался, прежде чем стать монахом?

Вопрос его смутил.

– Был учителем.

Он снова умолк.

– Но почему принял постриг, не скажу. Однажды я очень сильно рассердился, этого тебе довольно?

Он наблюдал за мной уголком глаза.

– С каждым Божьим днем моя ноша становится чуть легче. Надеюсь прожить достаточно долго, чтобы избавиться от нее совсем.

– По мнению Гераклита, гнев обуздывать крайне трудно.

Когда мы подъезжали к монастырю Ставроникита, он меня спросил, не хочу ли я увидеть самые красивые иконы на свете.

– Они были написаны Феофаном Критянином, монахом, который жил в шестнадцатом веке и был так же одарен, как Мануил Панселин. Но должен предупредить, что тогда опоздаем к ужину.

– Неважно, поем варенья моей матери.

Монастырь Ставроникита заметно меньше, чем Ватопед и Иверский, но при этом похож на укрепленный замок. Задняя часть здания нависает над морем, на высоте пятидесяти метров. С той стороны мы и въехали, поскольку главный вход был закрыт.

Во дворе было уже почти темно. Монастырские стены странным образом сокращают день. Они задерживают восход солнца и ускоряют приход ночи. Мы двинулись к церкви чуть не на ощупь, как воры. Она тоже оказалась закрытой, но Онуфриос знал, под каким камнем спрятан ключ.

– Мы же ничего не увидим, – пробурчал я.

Единственная лампада, горевшая внутри церкви, не освещала ничего, кроме синего стекла, из которого была сделана. Мы подошли к иконостасу. И тут произошла удивительная вещь: из мрака вдруг возник Христос, написанный гораздо более яркими красками, чем на обычных иконах. Он был в темно-розовой тунике и ярко-зеленой хламиде. Обрез книги, которую он держал в руке, казался огненным. Лик его был не слишком суров. Казалось, он скорее удивлен нашим визитом.

Этот фокус Онуфриос устроил с помощью карманного фонарика, направив свет прямо на образ. Он перевел луч на другую икону, и появилась Богоматерь в вишневом одеянии. Ее лик был не лишен прелести. Младенец Иисус, которого она держала на руках, выглядел скорее непоседливым проказником. И был одет в очаровательную белую пижамку.