Текст книги "По Рождестве Христовом"

Автор книги: Василис Алексакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

«КАЖДЫЙ УДАР – ПРЯМО В ЦЕЛЬ!» – утверждал заголовок спортивной газеты в витрине киоска. До бульвара Дионисия Ареопагита мне попался десяток киосков. Утверждение «КАЖДЫЙ УДАР – ПРЯМО В ЦЕЛЬ!» сопровождало меня всю дорогу.

Я толкнул дверь небольшого здания, построенного в 50-х годах. В холле не было ни души. Справа от себя я увидел лестницу на второй этаж, а слева – приоткрытую дверь, из-за которой доносились звуки льющейся воды, словно кто-то мылся. Я подошел к двери и заглянул внутрь. Там, склонившись над большой ванной из нержавейки, стояла какая-то женщина в медицинском халате.

– Здравствуйте! – сказал я ей бодро.

Она бросила на меня взгляд через плечо и тотчас же вернулась к работе.

– Вам чего?

– Я от господина Везирциса, студент.

Я умолк, надеясь, что фамилия моего профессора вызовет у нее какую-нибудь реакцию. Ничего подобного.

– Пишу работу об афонских древностях, а сегодня узнал, что у вас намечены подводные раскопки в том районе.

Говоря это, я сделал несколько шагов вперед. Мне до смерти хотелось увидеть, что там, в ванне. И я увидел. Это был бронзовый эфеб в человеческий рост, погруженный в воду. С того места, где я стоял, мне были видны только его ноги – стройные и мускулистые. Казалось, будто одной он упирается в землю, а другую приподнимает, словно на бегу или в танце. Я не мог оторвать взгляд от пальцев на этих ногах и от лодыжек. Женщина в розовых пластиковых перчатках сделала резкое движение, всколыхнув воду. Мне почудилось, что эфеб слегка шевельнулся. «Он не бежит и не танцует, – подумал я, – а плывет».

– Поднимитесь на второй этаж и спросите ассистентку господина Фаскиотиса.

Она снова бросила взгляд через плечо и удивилась, увидев меня рядом с собой.

– Вы его в море нашли? – спросил я, показав на эфеба глазами.

– Да, я очищаю статую от минеральных солей, которыми она покрылась, – ответила она мне довольно неохотно. – Но нашли ее не мы, а один рыбак.

Я понял, что больше она мне ничего не скажет. В другом конце комнаты на широких полках лежали десятки амфор с остроконечными донышками.

Женщина, которую я увидел, поднявшись по лестнице, поначалу не произвела на меня никакого впечатления. Она была не красива и не уродлива, я бы сказал, без особых примет. Вьющиеся мелкими кудряшками волосы делали ее старше. Сидя за письменным столом, она смотрела на экран компьютера. И осталась столь же невыразительной, когда я изложил ей цель своего визита.

– Господин Фаскиотис в настоящий момент очень занят… Сомневаюсь, что он вернется сюда сегодня. Вам бы следовало сперва позвонить.

Голос был довольно приятный. Она говорила неторопливо, четко.

– Если бы я не пришел, то не увидел бы прекрасную статую – там, у вас внизу, в ванне.

Она улыбнулась.

– Когда же вы успели ее увидеть? Она и впрямь великолепна. Относится, без сомнения, к эллинистическому периоду… Скажите, а чего вы, собственно, от нас ожидаете?

Я понял, почему мне понравился ее голос: у него был тот же тембр, что и у Навсикаи.

– Собираюсь посвятить одну главу своей курсовой, быть может, последнюю, подводным находкам у горы Афон. Хотелось бы побольше узнать о ваших поисках. Это будет ваша первая экспедиция в то место?

– Вторая. Два года назад мы нашли несколько сотен амфор на северо-восточном берегу Афона, у мыса Негрена, на тридцатиметровой глубине. Это был груз торгового корабля, перевозившего вино и масло. Почему он затонул, мы не знаем. От самого корабля ничего не сохранилось. Деревянный корпус распался в воде, доски всплыли на поверхность и были унесены морем. Зато амфоры остались на месте. Лежали плотной грудой, повторяя овальный контур корабля. Я вам их покажу.

«Значит, в глубинах Афона нет никакого леса мачт», – подумал я, усаживаясь рядом с ней. На экране замелькали бесчисленные цветные фотографии. Поскольку это были, в основном, подводные снимки, преобладал синий цвет. Время от времени ассистентка Фаскиотиса останавливалась на каком-нибудь изображении, увеличивала его, потом продолжала демонстрацию дальше. Два снимка меня заинтриговали, и я попросил показать их крупнее. Один был сделан внутри стеклянного шара, наверное, в рубке маленькой подводной лодки. Видны были руки штурмана и колени второго члена команды. В толще воды, освещенной двумя мощными прожекторами, проплывала большая рыба пепельного цвета, которая показалась мне знакомой. Ассистентка подтвердила, что это акула.

– Акулы часто встречаются в этой зоне, но они относительно безобидны, на ныряльщиков никогда не нападали. Мы вынуждены прибегать к аквалангам, потому что некоторые предметы манипуляторами батискафа невозможно ухватить.

Я узнал, что батискаф французского производства, называется «Фетида» и был предоставлен в распоряжение экспедиции Эллинским центром морских исследований при Министерстве развития.

Второй снимок изображал девушку в гидрокостюме на палубе корабля. Она держала в руке какую-то мелкую железную вещицу и широко улыбалась. Только после увеличения до меня дошло, что эта девушка, выглядевшая моей сверстницей, – не кто иной, как сидящая рядом ассистентка.

– Да, это я, – подтвердила она, догадавшись о моем удивлении. – Мне еще случается нырять время от времени. Если бы я не любила море, не выбрала бы эту работу.

На фото волосы у нее были волнистые, но без кудряшек. Она объяснила, что в древности копья снабжались дополнительным наконечником на противоположном конце древка. Он назывался савротер и позволял воинам втыкать свое оружие в землю, когда они уставали его нести. Кусок железа, который она держала в руке, и был савротером.

В конце концов она нашла изображение затонувшего груза, во весь экран. Амфоры были сфотографированы сверху, с некоторой высоты. Они лежали плотной массой на совершенно ровной и голой поверхности, не похожей на песок.

– То, что вы видите вокруг амфор, это спрессованный ил толщиной в несколько метров. Время не тронуло погруженные в него предметы, все осталось в прекрасной сохранности. Мы нашли там золотые монеты и даже кожаные сандалии, которые были как новые. Что касается вещей, не покрытых илом, то они дали убежище микроорганизмам и участвуют, таким образом, в воспроизводстве жизни. Амфоры тут видны, потому что глубина небольшая. Ниже двухсот метров – полнейшая темнота. Морское дно – это огромная иловая пустыня в кромешной ночи.

– А что вы надеетесь обнаружить в следующей экспедиции?

– Когда войско отправляется в столь значительный поход, оно неизбежно берет с собой множество вещей. Нам было бы особенно интересно найти тараны, крепившиеся на носу кораблей, на уровне ватерлинии, с помощью которых топили неприятельские суда. Основа их была деревянной, но обшивка железная.

Я предпочел уйти, не дожидаясь, когда мое присутствие начнет ей докучать. Она сказала, что поиски начнутся не раньше мая.

– Время еще есть, – сказала она и улыбнулась во второй раз.

На прощанье она дала мне свою карточку, и, спускаясь по лестнице, я прочитал, что ее зовут Полина Менексиаду. «Красивое имя», – подумал я. На первом этаже мне захотелось опять увидеть эфеба, но дверь была закрыта.

Когда я вышел из здания департамента, солнце уже садилось. Предзакатный свет слегка золотил колонны Парфенона, очень хорошо видные с бульвара Дионисия Ареопагита. Я направился к перекрестку, что напротив колонн Зевса Олимпийца, чтобы взять такси и доехать до «Хилтона», поскольку редакция «Эмброса» расположена прямо за отелем, но в итоге решил пройтись пешком.

Машин на улицах было мало. Я вспомнил, что завтра национальный праздник, совпадающий с Благовещением. Чтобы отмечать победу в войне за независимость 1821 года, мы вполне могли бы выбрать и другую дату, а не 25 марта. Например, 24-е, когда на площади Патрас было поднято знамя свободы. У меня впечатление, что 25-е выбрано единственно для того, чтобы ассоциировать Богоматерь с освобождением страны. Однако национальное восстание затеяли приверженцы европейского Просвещения, крайне враждебно настроенные против религиозных предрассудков. «Греция – две разные страны», – заключил я, подходя к продавцу круглых булочек, устроившемуся со своим товаром на краю площади Неизвестного Солдата. Над ним кружили сотни голубей. На его белом лотке возвышались четыре стопки круглых булочек. Они напомнили мне нимбы. «Нам никогда не удастся порвать с религиозными предрассудками». Я взял целых две булочки – бурная деятельность, которую я развил с раннего утра, пробудила во мне аппетит.

6.

Наша беседа не ограничилась заявленной темой и приняла более личный оборот. Искренность Катраниса подтолкнула меня к тому, чтобы выразить и собственные чувства. А также поставила в какой-то момент в затруднительное положение. «Что надо говорить в подобных случаях?» – подумал я. Разумеется, в ответ на некоторые откровения лучше промолчать. Но будет лучше, если я все расскажу по порядку.

Войдя в вестибюль «Эмброса», занимающего большое стеклянное здание на улице Пападиамантопулу, я вдруг почувствовал, что силы мои на исходе, и сразу же устремился к черному дивану слева от входа – словно старик, спешащий занять в метро свободное место. Только усевшись, заговорил с охранником, который читал журнал за небольшой стойкой. Мне с трудом дышалось. «Если бы я был стариком, у меня бы нашлась куча воспоминаний». Эта мысль меня успокоила, поскольку моя собственная память была пуста. Я помнил всего лишь, что утром по телефону Катранис был очень любезен и что его имя навело меня на мысль о бесцветных персонажах Янниса Мариса.

Он оказался рослым, смуглолицым человеком с седоватыми волосами. При ходьбе подволакивал правую ногу. А левой, здоровой, делал широкие шаги, чтобы увечье не замедляло его походку.

– Идем? – дружески бросил он мне.

Из-за очков в черной оправе цвет его лица казался еще смуглее.

– Как прошел день? – спросил он, когда мы вышли на улицу.

– Хорошо, очень хорошо.

– А мой не слишком задался. Ужасно зубы болели. Пришлось три таблетки аспирина проглотить, чтобы оклематься.

Он привел меня в бар. Потолок и стены там были такого же синего цвета, как и фотографии в департаменте подводной археологии. Я никак не мог вспомнить имя ассистентки Фаскиотиса. Надо полагать, у меня склонность к составлению пар, потому что я попытался вообразить ее рядом с Катранисом. Мысленно увидел их вместе в кинотеатре авторского и экспериментального кино, на просмотре итальянского фильма 60-х годов.

– Я говорил с Ситарасом, – начал он. – Вы взялись за деликатную миссию. В конечном счете ведь именно вам придется решать, достанется ли состояние этой женщины афонским монахам или нет. Вы знаете, что она полностью полагается на ваше суждение?

Я возгордился, как в тот день, когда Везирцис прилюдно похвалил меня за один доклад.

– Если бы эта дама спросила совета у меня, я бы не знал, что ответить. Хотя я был на Святой Горе двенадцать раз.

– Двенадцать? – переспросил я ошеломленно.

– Мне шестьдесят два года.

Я подумал, что первую свою поездку он предпринял, наверное, в пятьдесят.

– Это волшебное место. Природа там избежала малейшего насилия. Я нигде не видел таких прозрачных вод, таких зеленых каштанов, такого чистого неба. Монастыри вполне выглядят на свои годы. Некоторые похожи на крепости, другие поскромнее. За столько веков у них накопилось бессчетное множество историй. Они населены тенями, которые встают до зари, словно опасаются солнечного света, и молчаливо собираются в католиконе, главной церкви, освещенной одними лишь свечами. Свечей на самом деле мало, но и этого хватает, чтобы засверкало сусальное золото на иконах. Создается иллюзия, будто свет исходит от самих икон, от Богоматери, Христа и святых. Монахи молятся, поют, преклоняют колена, ложатся на пол лицом вниз. Впервые придя в тамошнюю церковь, я опоздал к началу службы, и мне показалось, что плиты пола покрыты черными коврами.

Мы заказали узо.

– Сам я не воцерковлен, хотя родители хотели сделать меня священником. Однако меня трогает рвение, с которым афонские монахи не дают угаснуть православной традиции. Они каждый день вступают в битву со временем и выигрывают ее. Я смотрю на православную службу как на произведение искусства, где есть место и для меня. Не знаю, о чем я думаю, когда бываю в церкви. Закрываю глаза, дремлю. Слушаю пение. Наверное, оно переносит меня за пределы моих мыслей. Но не подумайте, будто я так уж уважаю монахов. Ради своих интересов они всегда принимают сторону более сильного. Эта политика позволила им почти безболезненно пережить века турецкого господства. Война за независимость 1821 года разделила их на два лагеря. Большинство, тем не менее, отмежевалось от восстания и сохранило верность Юсуф-бею, правителю Фессалоник. В 1941 году, сразу после входа в Грецию немецких и болгарских войск, они обратились к Гитлеру с просьбой о защите и покровительстве. И приветствовали положительный ответ фюрера, повесив его портреты во всех монастырях. Через несколько лет, когда контроль над Халкидикой перешел к коммунистам из Народно-освободительной армии, они приняли их с тем же радушием, что и немецких оккупантов. Лучше всего говорит об их беспринципности тот факт, что они тогда стали добавлять к своему монашескому имени слово «товарищ»! Поражение коммунистов в 1949 году немедленно вернуло их в лоно традиционной идеологии.

Он достал из кожаного портфеля книгу и протянул мне. Я прочитал на обложке его имя и название: «Православие в вихре политики». Открыл ее и обнаружил, что он уже сделал мне прекрасную дарственную надпись.

– А вас самого Афон привлекает?

Я ненадолго задумался.

– По собственному почину я бы никогда не взялся за эту тему. Но теперь, уже начав ее изучать, нахожу, что она интереснее, чем мне казалось. Как бы я поступил, если бы не госпожа Николаидис, а кто-то другой попросил меня заняться этим? Наверняка отказался бы.

– Вы влюблены в нее?

– Ей вчера исполнилось восемьдесят девять лет! Но это правда, я влюблен – в ее фото, на котором ей не больше двадцати.

– Как она одета на этом фото?

Я охотно ответил на этот неожиданный вопрос.

– На ней белая блузка с длинными рукавами, на груди двойное жабо, от плеч до самой талии. Рукава вверху пышные, а ниже локтя сужаются.

– Она держит что-нибудь в руках?

– Нет. Опирается левой о перила деревянной лестницы.

Похоже, мое описание его удовлетворило.

– Хорошо, – сказал он.

Я решил, что теперь моя очередь задать вопрос.

– А как приходят к решению стать монахом?

– Я знаю одного командира Народно-освободительной армии, который укрылся на Афоне в 1950 году, в конце гражданской войны, когда правые начали преследовать коммунистов. Он собирался покинуть монастырь, как только брожение в умах прекратится, но оно, как вы знаете, долго не прекращалось, и он за это время привык к своей новой жизни. Я с ним познакомился во время одной из своих последних поездок, сегодня он уже старик, но все еще рассказывает партизанские истории. Он всю свою жизнь прожил под псевдонимами – в рядах освободительной армии звался Никитой, сегодня Никифором. Свое настоящее имя он мне не назвал, может, он уже и не помнит. Говорят, что большинство монахов – из бедных многодетных семей. Сам я ничего об этом не знаю, мало с кем разговаривал, да к тому же там не слишком охотно рассказывают о своем прошлом. Однако уверен, что есть немало и таких, кто принимает монашество из-за несчастной любви. Помню одного белокурого монаха, который вечерами усаживался на ограду и смотрел на заходящее солнце. Сидел неподвижно, словно статуя. Однажды я подошел к нему. Из его глаз текли слезы. «На что вы смотрите?» – спросил я его. «На площадь моей деревни, – сказал он. – Минас сейчас поливает ее из шланга». Мы подружились. В следующий раз он признался, что стал монахом, чтобы забыть женщину. Они с ней встречались вечером, на площади. Это были единственные минуты за день, когда она могла вырваться из дома. У нее был муж и трое детей. Они вместе съедали по пирожному, вот и все. А однажды он узнал от Минаса, что она со всей семьей уехала из деревни. Он еще долго ждал ее на площади, заказывая два пирожных, которые, естественно, оставались нетронутыми. Сам я в первый раз поехал на Афон, когда меня отвергла женщина, которую я любил. Думал, мне будет легче выбросить ее из головы там, куда женщин не пускают. Но тишина только подхлестывает воображение. Я постоянно видел ее перед собой. Следующие поездки я совершил уже не ради того, чтобы ее забыть, а чтобы вновь обрести. Отправлялся на Афон, как на свидание. Неправда, что на Святой Горе нет женщин. Я бы сказал, их присутствие там даже ощутимее, чем в любом другом месте.

Его исповедь меня тронула, хотя я и не знал, что ему сказать. Чтобы выиграть немного времени, допил узо. Он же к своему даже не притронулся. Смотрел на меня, прищурив глаза, как близорукие смотрят вдаль.

– Сам я никогда не был влюблен до такой степени, – сказал я ему после долгого молчания.

– И не желаю вам этого.

«Он постоянно думает о той женщине, как монахи о Пресвятой Деве».

Я не хотел, чтобы наш разговор на этом закончился.

– Вы видели древние мраморные обломки в стенах монастырей?

– На фасаде трапезной в Великой Лавре заметен вотивный камень с рельефным изображением уха. Есть там и надпись, где упоминается, если не ошибаюсь, имя Артемиды. Сам образ выражает надежду, чтобы обращенная к богине просьба была услышана. Монахи наверняка видят в нем всеслышащее ухо Божье.

Он посмотрел на стопку узо с таким видом, словно не помнил, что заказывал его. Начал пить маленькими глотками, не прерываясь, так что вскоре докончил. После чего впервые обратился ко мне на «ты».

– Если тебе что-то понадобится, звони без колебаний, домой или в редакцию.

Он записал мне свой редакционный номер, я ему дал в ответ номер своего мобильника.

– Идем? – предложил я ему тем же дружеским тоном, с каким он обратился ко мне час назад.

Он кивнул. Мы дошли до улицы Василисис-Софиас. Он шел медленнее, словно больная нога тяготила его больше. Вдруг остановился.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать четыре.

– Хорошо.

В такси он забрался с трудом, ему пришлось поднять правую ногу руками, чтобы поставить рядом с левой. Когда я переходил улицу, направляясь к станции метро у Дворца музыки, мне вспомнился белокурый монах, который смотрел из монастыря на площадь своей деревни. «Все монахи плачут, но у каждого своя причина».

Вчера, в субботу, я не выходил из дома. Включал раза два-три радио. Половина станций передавала репортажи о военном параде, а вторая – церковную службу. Я был не в настроении слушать ни псалмы, ни военные марши и около полудня окончательно выключил приемник.

7.

Когда я бегал в последний раз? Кажется, это было на Тиносе, не помню, чтобы я бегал в Афинах. Представляю себе старую извилистую улочку с лавками, которая ведет к церкви Благовещения. Неужели я в самом деле толкнул женщину и чуть не опрокинул корзину, набитую пластиковыми бутылками? Их продают паломникам, которые набирают в них воду из источника, бьющего под алтарем. Эта вода тоже считается чудотворной. Источник и вправду не иссякает, что на довольно засушливом острове уже само по себе маленькое чудо.

А может, я бежал по набережным Тиноса, между отделением Национального банка и кофейней Диноса, где меня поджидал отец, покуривая свою трубку? Он курит всего раз в день, вечером, после работы. В такое время я вряд ли выбежал из банка. Мне думается, бегущие люди всегда выбегают откуда-то. Редко бывает, чтобы кто-то вдруг побежал, ни с того ни с сего, просто идя по улице. Мне кажется, я так и вижу их: одни стремглав выбегают из конторы нотариуса, другие из Дома культуры, третьи, наконец, из почтового отделения. Зато я не вижу никого, кто бы поспешно покидал церковь – может, потому что в воскресенье все закрыто. В праздничные дни не бегают.

Мальчишкой я бегал в школьном дворе с одноклассниками. Мы бегали друг за дружкой вокруг бетонных столбов с баскетбольными корзинами и вокруг гораздо более короткой колонны из камней без раствора, увенчанной бюстом какого-то подростка. Хотя Тинос славится своим мрамором, этот портрет был высечен из гнусного серого камня и претерпел к тому же множество надругательств. У подростка не было ни носа, ни ушей, ни подбородка, а вместо глаз – дырки. Какой-то ученик написал на его груди черным фломастером: «Это что за дрочила?». Жуткая фреска, украшавшая одну из стен двора – оранжевые рыбы, плавающие в море цвета метилена, – вдохновила кого-то на сходную надпись: «А это что за дрочила намалевал?». Слово «дрочила» нам очень нравилось, оно было одним из наших любимых словечек.

Школа расположена на новой улице, которая круто спускается под уклон, прямо к порту и церкви. Вдоль проезжей части, у самого тротуара, постелена серая ковровая дорожка. Она предназначена для верующих, которые проходят путь до церкви на коленях. Этому упражнению предаются, в основном, немолодые женщины, двигаясь на четвереньках и тяжело дыша, гуськом, поскольку узость дорожки не позволяет им обгонять друг друга. Мы находили лукавое удовольствие в том, чтобы мешать им, то стремительно пробегая перед ними, то толкая на них кого-нибудь из приятелей, чтобы в следующий миг сурово его одернуть:

– Осторожнее, придурок! Тетеньку, что ли, не видишь?

Тетеньки чаще всего не обращали внимания на наши шалости, но иногда принимались нас ругать, обзывая негодниками и шпаной. Ни у одной, тем не менее, не хватило мужества погнаться за нами, поскольку до школы они добирались, преодолев уже, по крайней мере, две сотни метров. Не помню, чтобы я хоть раз видел в этой процессии мужчину. Зато помню нескольких девушек, решившихся на это скорее из-за моды, чем из-за набожности. Мы с восторгом любовались их грудью, которую подчеркивали поза и ветер, регулярно задувавший им в вырез платья. Они потом еще долго снились нам по ночам.

Вспоминается также одна крайне бледная женщина, немного похожая на мою мать. Ее сумочка некстати раскрылась, и на дорогу высыпалось множество мелочи. Двигавшиеся вслед за ней тетеньки тотчас же покинули строй и погнались, по-прежнему на четвереньках, за монетами, катившимися во все стороны. Я видел, как многие поспешно засовывали пойманные монеты себе в карман.

Еще я бегал за бабочками в саду моего деда, в Фалатадосе. Спотыкался о забытую на земле лопату, о пластиковый шланг, о камень, падал, потому что смотрел только на бабочек. Замирал, когда они садились на цветок, потом тихонько подкрадывался. Я долго наблюдал за ними, прежде чем решался протянуть руку. В памяти остались два их вида: красные, с зелеными пятнышками посреди крыльев, обведенных тонкой черной линией, и желтые, довольно крупные, с черными прожилками. Меня так завораживала одинаковость их крылышек, что я пытался найти хоть какое-нибудь, пусть самое ничтожное, различие, но так и не нашел. Я никогда не убивал их: просто, полюбовавшись, отпускал. Я хотел поладить с ними, дать им понять, что я их друг и что они могут без страха садиться мне на голову или на одежду. Я думал, они из какого-то далекого многоцветного мира, где живет мой брат. Бабочки были посланиями, которые отправлял мне Герасимос.

Мой дед, отец моего отца, носил то же имя. Это был хороший человек, который позволял мне вволю играть в своем саду, пользоваться инструментами, изучать растения, которые разводил в питомнике. Он продавал их на рынке, по дороге в новый порт. У него были саженцы лимонных и миндальных деревьев, кипарисов, сосен, лавров. Он сделал древоводство своим ремеслом, после того как потерял правую руку в карьере Марласа. Прекрасный зеленый мрамор, из которого высечены колонны дома Навсикаи, как раз из Марласа. Я так и не смог точно определить степень его увечья, поскольку он постоянно носил рубашки с длинными рукавами и всегда застегнутыми манжетами. Догадывался только, что рука оторвана где-то пониже локтя. Это с ним случилось, когда он закладывал динамитный заряд в карьере.

– А что потом стало с твоей рукой? – спросил я его однажды.

– Там осталась, в Марласе. Наверное, птицы склевали.

Он умер, когда мне было двенадцать лет, и родители взяли меня на похороны. Я никогда раньше не присутствовал на похоронах; моя бабушка, жена старого Герасимоса, умерла, когда я был совсем маленький.

Мой отец говорит, что похороны оживляют религиозное чувство. Возможно, он прав, но знаю, что порой они производят обратный эффект. Вид моего деда в гробу меня глубоко опечалил, хотя я был убежден, что прощаюсь с ним всего лишь на время и что однажды он выйдет из своей могилы. Я только никак не мог решить, будут ли у него в тот день обе руки или одна. Промучился с этим вопросом всю церемонию. А едва мы вышли с кладбища, задал его матери. Она поджала губы и посмотрела так, словно собиралась отчитать. И ответила не сразу. Ее колебание произвело на меня плохое впечатление. «Сама ничего не знает», – подумал я. Мои первые сомнения насчет религии зародились в тот самый миг и были плодом этого короткого молчания. Когда она стала уверять, что дедушка отправится на небо с обеими руками, я уже не мог ей поверить. Возвращение руки, которую склевали бесчисленные птицы, показалось мне совершенно невероятным.

Почему я не помню, как бегал в Афинах, ведь там все куда-то бегут? Очевидно, моей памяти трудно запечатлеть движение, она обездвиживает лица на манер фотоаппарата. Мои воспоминания – словно машины на автостоянке.

Я прочитал том, опубликованный в 1963 году к тысячелетию Афонской общины, – в него входят статьи профессоров византийской истории, богословия, архитектуры, живописи, как греческих, так и иностранных. Один текст подписан бывшим мирским губернатором Афона, неким Константопулосом, который утверждает, что дела современного мира идут все хуже и хуже и что понятие прогресса есть измышление Сатаны. Он обличает эгоизм, гедонизм и скептицизм современного человека, который неспособен услышать глас Божий, очистить свое сердце, чтобы узреть в нем, как в зеркале, отражение божественного лика. Единственное интересное замечание в его статье, к счастью, довольно краткой, состоит в том, что византийские иконы – на самом деле окна, которые открываются в другой мир, бесконечно более светлый, чем наш.

Первый монастырь, названный Великой Лаврой (слово «лавра» означало в византийскую эпоху «монастырь», а во времена Античности – «агора»), был построен в 963 году святым Афанасием Афонитом на средства, предоставленные его большим другом, императором Никифором Фокой, которого, несмотря на этот благочестивый жест, ожидал печальный конец. Он был убит своим племянником, Иоанном Цимисхием, с помощью жены, я хочу сказать – жены Никифора, которую звали Феано, как и мою преподавательницу[7]7
  На самом деле имя этой императрицы – Феофано (прим. переводчика).


[Закрыть]. Монахи, видимо, от самого Афанасия научились приспосабливаться к любым обстоятельствам, ибо этот святой человек перенес на нового императора дружбу, которую питал к предыдущему, и сумел получить от него деньги, которых ему недоставало для завершения строительства монастыря.

К тому времени на Афоне уже обосновались несколько монахов, но они не были организованы в общины, жили в полнейшей изоляции и были людьми неприметными. Святую Гору еще предстояло изобрести. Афанасий не удовлетворился сооружением колоссального здания. Он построил также больницу, гостиницу, порт и приобрел корабль, чтобы развивать коммерческие связи своего учреждения с внешним миром. Изобрел множество новых ремесел, например, монаха-купца, монаха-моряка, монаха-земледельца. Он считал, что успех монастыря оценивается его процветанием. И до конца своих дней не переставал выпрашивать дары и покупать земли.

Этот дальновидный предприниматель был также автором значительного духовного труда. Он первым определил, согласно рекомендациям святого Василия Кесарийского, правила общинной жизни, уже тогда настаивая на том, о чем старец Иосиф позже будет неустанно твердить в своих письмах: правильное функционирование монастыря зиждется на подчинении монахов своему игумену. Афанасий поощрял пост, слезы, но не одобрял, чтобы иноки сами на себя налагали телесные наказания.

Что еще можно о нем сказать? Что он родился в Трапезунде, при крещении получил имя Авраамия и что ему нравилось ребенком играть в отшельника? Что одно время он занимался переписыванием церковных текстов своим прекрасным почерком? Что умер в 1001 году, упав с лестницы? Что его труп кровоточил три дня подряд? Что через некоторое время после своей смерти он явился художнику, который писал его прижизненный портрет, и попросил закончить?

Великая Лавра быстро приобретает известность как на Востоке, так и на Западе. На полуостров прибывают монахи из Италии и Армении. Строят новые монастыри, организованные согласно принципам Афанасия, не менее внушительные, чем его собственный, и уже не только грекоязычные. Иверский монастырь финансируется богатой семьей из Иверии, как тогда называлась Грузия. Чуть позже болгарские, сербские, русские монахи заселят монастыри Зографу, Хиландар и Святого Пантелеймона. Во время раскола Церквей в 1054 году Афон уже осенен ореолом религиозной столицы. Историк Николас Своронос отмечает, что византийские императоры благоприятствовали созданию такого центра, чтобы упрочить свое положение на Балканах. Теряя территории на востоке, Византия пыталась приобрести их на западе.

«Своей притягательностью, – пишет другой историк, француз Жак Бомпэр, – Святая Гора обязана тому факту, что она переносит нас в другое время, в XIII или XIV век». Это хорошие века для монахов, они продолжают процветать, несмотря на ежегодные налеты турецких пиратов и вопреки злодейским грабежам крестоносцев и каталонцев в начале XIII и XIV вв. соответственно. Как можно догадаться, их ярость против Папы только растет: большинство решительно противится унии православных и католиков, предложенной императором Михаилом Палеологом и поддержанной Лионским собором в 1274 году. Землетрясение, разрушившее прозападный монастырь Ксиропотам, они приписывают Божьему гневу.

Завоевание Византии турками-османами в XV веке потрясло жизнь горы Афон гораздо меньше, чем можно было бы подумать. Монахов никто не принуждает присягать на верность новой империи, они сохраняют при ней и свою автономию, и весьма значительную собственность. Великая Лавра владеет пятью тысячами гектаров земли, монастырю Ксиропотам частично принадлежит остров Наксос, монастырю Ватопед – Тасос и Лемнос. Ватопед располагает также внушительным торговым флотом с базой в Константинополе. Правда, Афон теряет привычные субсидии и вынужден платить гораздо более тяжелые налоги, чем в прошлом. Так что для Святой Горы это относительно трудный период, который закончится лишь в 1912 году, при освобождении Северной Греции греческой армией. Я узнаю, что монахи разъезжали по Балканам и собирали средства, выставляя частицы Истинного Креста. Обнаруживаю также, что они отказывались принять халкидийских крестьян, искавших на Афоне укрытия от турецких преследований. Два главных представителя философии Просвещения в Греции, Неофитос Дукас и Антимос Газис, которые приняли значительное участие в восстании 1821 года, говорят об афонитах в довольно хлестких выражениях: первый называет их бездельниками, а второй замечает, что они «кормятся потом бедных мирян, которым морочат голову своими суевериями».