Текст книги "По Рождестве Христовом"

Автор книги: Василис Алексакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

3.

Возможно, я зря смотрел на это исследование как на обузу. Кто знает? Быть может, мои познания об Афоне когда-нибудь мне пригодятся. Я был бы не прочь стать журналистом, хотя, вероятнее всего, мне придется посвятить себя преподаванию. Я убежден, что газеты редко открывают свои двери тем, у кого нет рекомендаций. Единственный из моих знакомых, у кого есть кое-какие связи в прессе, это Ситарас. Он выпускает на Тиносе ежемесячное обозрение и время от времени публикует статьи в «Авги». Завтра он должен приехать в Афины на день рождения Навсикаи. Ей исполняется восемьдесят девять лет.

Моя осведомленность об афонском монашестве уже принесла первые плоды – именно ей я обязан молниеносному развитию наших отношений с Янной. Эта набожная девушка изучает детскую психологию, должна получить диплом в этом году. У нее густые кудрявые волосы и голубые глаза. Единственный раз, когда я попытался погладить ее по щеке, в прошлом декабре (мы тогда ужинали в «Троянском коне», в таверне квартала Экзархия), она оттолкнула мою руку с такой яростью, что я даже испугался.

– Все вы одинаковые, – заявила она с отвращением.

Правда, к концу ужина она немного смягчилась, но я уже решил про себя, что это наш последний вечер. Позавчера, в понедельник, я увиделся с ней снова, в университетском кафетерии. Она сидела за столиком одна.

– Надо же, кто появился! – бросила она мне.

Я подумал, что лучший способ извиниться за долгое отсутствие – это упомянуть о своем исследовании.

– Пишу работу о Святой Горе, – объявил я ей довольно торжественно.

Она удивилась, словно считала меня если не безбожником, то, по крайней мере, скептиком.

– Ты? С чего бы вдруг?

Я попытался напустить на себя тот же сумрачный вид, что и Иосиф на фотографии.

– Почувствовал потребность лучше узнать наше духовное наследие, – сказал я в итоге, усаживаясь за стол.

– Со мной тоже такое было, несколько лет назад.

Она перевела взгляд на здание богословского факультета. На ней была черная кожаная куртка и светло-зеленая рубашка с воротником-стойкой. На шее по-прежнему висел серебряный крестик, который я заметил во время нашей первой встречи.

– Среди афонских монахов есть один перуанец, который принял православие и пишет стихи по-гречески.

Ее лицо просветлело.

– Правда? А я только про одного монаха знаю – про Паисия.

«У нее с моей матерью одни и те же сведения», – подумал я. Она без колебаний приняла мое предложение продолжить нашу беседу вечером. Прежде чем отправиться на свидание, я успел разузнать немного об этом Паисии, который провел свою жизнь отшельником и умер в 1994 году. Мы снова встретились в «Троянском коне».

– Лучший способ понять православие – это молитва, – сказала она мне с ходу. – Если не молишься, ничего не поймешь.

Ее волосы были подхвачены на затылке костяным гребнем. Никакого макияжа, только скромный аромат духов, показавшийся мне весенним. Я рассказал ей о поэзии Симеона, о наставлениях Иосифа и даже о его гастрономических предпочтениях.

– Ничего не остается, как заказать сардины! – предложила она.

Но в заведении не оказалось ни сардин, ни риса. Так что нам пришлось довольствоваться бараньими котлетами с жареной картошкой, салатом и полулитром красного вина, очень даже неплохого.

Она слушала меня с неослабным вниманием, буквально впитывала мои слова. А когда я поведал ей о монахе, который, прожив почти всю жизнь на Афоне, ни разу не ел мороженого, даже улыбнулась.

– Он так мечтал его попробовать, что незадолго до смерти нарочно сплавал на корабле в Урануполис и заказал себе мороженое.

Запахи еды быстро разогнали аромат ее духов. Нас обслуживали два старичка, необычайно похожих друг на друга. «Их сходство – дело времени, – подумал я. – У старости всегда одно лицо. Они, наверное, и умрут в один день».

Я объяснил ей, что Урануполис находится за пределами полуострова, но неподалеку, на заливе Сингитикос.

– Оттуда паломники и отправляются на Афон, предварительно получив разрешение в представительстве Святой Общины. Ты ведь наверняка знаешь, что туда нет свободного доступа, это называется аватон. Запрет касается в первую очередь женщин, но также детей и безбородых юнцов.

– Я в курсе, – сказала она, – и поверь, очень сожалею, что не могу туда попасть. Мне бы очень хотелось посетить монастырь Эсфигмен, который известен своей строгостью, монахи там даже вывесили огромный плакат: «Православие или смерть». Они объявили войну экуменическому патриарху Константинопольскому из-за тесных связей, которые тот поддерживает с Папой Римским. Сама я тоже совершенно против диалога между Церквями, он подрывает наше самосознание и грозит нас уничтожить.

Я готов был разделить любые ее взгляды, лишь бы это увеличило мои шансы провести с ней хотя бы одну ночь. А кроме того, избегал малейшего неосторожного жеста, желая убедить ее, что радикально переменился с декабря.

– Когда я молюсь ночью, у меня такое чувство, что я приобщаюсь ко всей вселенной, к звездам, к заснувшим птицам, к рекам, которые текут без конца, к паучкам…

– Не знал, что паучки спят по ночам.

Она заплакала. Я обнял ее и несколько раз поцеловал. Она тоже меня поцеловала. По дороге к ее дому мы ничего больше друг другу не говорили. В спальне она почти сразу же погасила свет. Я едва успел заметить над ее кроватью постер с изображением византийского императора и какого-то отшельника в рубище – наверняка Иоанна Крестителя.

– Один философ-пифагореец утверждал, что звезды движутся с оглушительным шумом, – сказал я. – Однако мы не способны различить этот звук, потому что слышим его с самого рождения.

Мы легли в постель. Сначала она отказывалась раздеться, потом согласилась. Я рассказал ей о руке Марии Магдалины, которая хранится в монастыре Симонопетра и все еще остается теплой.

– А сам-то ты против аватона?

– Пожалуй, – ответил я рассеянно.

Следующие часы показались мне даром небес. Я вернулся в Кифиссию в четыре часа утра. Прежде чем заснуть, бросил взгляд на календарь и увидел, что начавшееся 21 марта – первый день весны.

В полдень меня разбудил звонок мобильного телефона. Это была Янна. Властно потребовала забыть все случившееся.

– Ничего не было, слышишь?

Она причинила мне боль, но так и не убедила, что больше не захочет меня видеть. Пережду некоторое время, потом снова попробую. Позвоню ей, когда узнаю побольше об Афоне.

4.

Мы воткнули в именинный торт Навсикаи только одну свечку.

– Мне кажется, я вижу огонек, – сказала она.

Но, увы, она не видела его, поскольку ей не удалось задуть свечку с первого раза. София слегка подвинула торт на столе. Пламя наклонилось, как тиносские деревья на ветру, потом погасло. Мы бешено зааплодировали.

– Вы позволите мне поцеловать вас? – спросил Ситарас.

– Ну конечно!

София пошла на кухню за шампанским. Племянник хозяйки дома, человек лет пятидесяти, тоже присутствовал. Я видел его впервые, но Ситарас был с ним знаком. Его фамилия Фрерис, так он мне представился, не назвав своего имени. Я несколько раз застал его за изучением комнаты – он внимательно осматривал мебель и ковры, как будущий владелец, уже задумавший глубокие преобразования. Он попросил разрешения бросить взгляд на остальной дом.

– Попроси Софию, пусть покажет, – ответила ему Навсикая устало.

Ситарас сообщил мне, что моя мать еще больше похудела. Питается одними салатами, вареной на пару фасолью и сухарями. И постоянно раздражена.

– Мне ее жаль, конечно, но и твоего отца тоже.

Я снова подумал о деревьях Тиноса, вечно согнутых, даже когда ветра нет. «Они смотрят на свои опавшие листья».

– Я по привычке причесываюсь перед зеркалом, хотя и не вижу ничего, – сказала Навсикая. – Не знаю, насколько я постарела. Мне-то кажется, что мое лицо не изменилось.

– Вы еще хоть куда, тетушка, – польстил ей Фрерис, только что закончивший осмотр дома.

Потом повернулся ко мне и заметил сухо:

– У зеркала в ванной края отбиты.

Мне захотелось запустить ему в физиономию чесночным йогуртом, но я сдержался. София приготовила праздничный ужин, встав к плите со вчерашнего утра. Я помог ей отнести тарелки в столовую.

– Видел тебя сегодня ночью во сне, – сказал я ей в коридоре. – Ты залезла по лесенке на вишню и рвала ягоды.

– Ну, хватит, не начинай снова, – ответила она жеманно.

Она уже выпила несколько бокалов шампанского.

– А мы сможем съесть все это? – спросила Навсикая, только сейчас осознав, что весь стол заставлен тарелками.

Фрерис поспешил оттереть ей бумажным платком йогурт с рукава.

– Сможем, сможем, – уверил он ее.

Ситарас, подчеркнуто избегая общества Фрериса, сел рядом со мной.

– Что он за тип?

– Надеюсь, ее состояние ему не достанется, – шепнул он.

Навсикая продолжала откровенничать.

– Честно говоря, я уже и не помню по-настоящему свое лицо. Ваше тоже, господин Ситарас. Мы тут за этим столом все без лиц.

Разговор прервался на несколько мгновений, словно нам требовалось время, чтобы вникнуть в ее слова.

– Вы читаете слишком много литературы, госпожа Николаидис, – отозвался Ситарас.

– Я всегда любила литературу, с самого раннего детства. Когда я была в пансионе у монахинь-урсулинок на Тиносе, то читала даже с карманным фонариком, спрятавшись под одеяло. Помню, одна сестра вечно на меня ворчала, но книгу не отнимала… Стоило ей только закрыть дверь дортуара, как я тут же снова начинала читать. Пряталась под одеялом, как в пещерке.

– Так вы жили не с родителями? – удивилась София.

– Они много разъезжали. Большую часть времени проводили на Андросе, в Пирее или в Лондоне. Мой брат тоже учился в интернате, но в Афинах.

– Вы так и не узнали, что с ним стало? – спросил Фрерис.

– Нет.

Навсикая обернулась ко мне, словно собираясь что-то сказать. «Она заговорит со мной о своем брате в другой раз, когда мы останемся одни. Подождет подходящего момента».

Фрерис принес коробку пирожных, Ситарас – шесть бутылок «матиулиса», знаменитого тиносского белого вина. Его мы и пили за праздничным столом.

– Я вам тоже кое-что припасла, – сказала София и вышла из комнаты.

Вернулась с белой картонкой размером с открытку, на которую были наклеены сухие травы, стебельки, маленькие веточки. Получилась своего рода мозаика, изображающая дом в Кифиссии. Можно было различить даже ступени крыльца и две мраморные колонны. Планки ставней она сделала из крохотных кусочков сосновых игл. Хозяйка дома изучила поделку кончиками пальцев.

– Это облака?

В небе над домом были приклеены два миртовых листочка. Конечно же, это были облака.

– Мне никогда еще не делали такого прекрасного подарка, – заключила Навсикая, показав нам поздравительную открытку.

– Ну что вы такое говорите! – запротестовала София и покраснела.

– Ладно, ладно. Скажем, это второй самый прекрасный подарок из всех, что я когда-либо получала. Первый был французский велосипед. Мне его преподнес на пятидесятилетие один мужчина, который думал, что я никогда не постарею.

– Франсуа? – бросил небрежно Фрерис.

– Да, Франсуа! – сказала Навсикая с нажимом.

– А я не принес вам подарка, – признался я.

– Ваш подарок – это исследование об афонских монахах.

– Ты интересуешься афонскими монахами, тетушка?

– Их сообщество вполне достойно интереса, ты не считаешь?

– Конечно, конечно, – согласился Фрерис.

Он по-прежнему сидел, склонившись над тарелкой, но есть перестал и, казалось, глубоко задумался. «Боится, как бы дом не выскользнул из рук». Ситарас усмехнулся – наверняка подумал то же, что и я.

– Я нахожу совершенно несправедливым, что женщины не допускаются на Афон, – заметила София. – Разве аватон не противоречит принципу равенства полов?

– Европейский парламент дважды голосовал за отмену этого правила, – сказал Ситарас. – Однако в Греческом государстве продолжает действовать закон 1953 года, квалифицирующий нарушение аватона как преступление, которое карается тюремным сроком. А недавно морская зона вокруг полуострова, в которую запрещен доступ туристических и рыболовецких судов, была расширена с трехсот до пятисот метров. Женщины якобы смущают монахов, а рыбаки наносят ущерб их интересам.

– А вот мне хотелось бы понять, как люди приходят к решению отречься от мира, о чем думают, отправляясь на Святую Гору, – призналась Навсикая.

Мы снова выпили за ее здоровье. Фрерис опять принялся за еду. Я думал, что он уже не встрянет в разговор, но он все-таки встрял.

– Сегодняшние монахи, по крайней мере, те из них, что управляют монастырями, вовсе не отрезаны от мира, – сказал он. – Их встречаешь и на площади Аристотеля в Фессалониках, и в министерских приемных в Афинах, они разъезжают по всем странам, где есть греческие эмигранты. Они накоротке с современной техникой и, могу вас уверить, чаще роются в Интернете или болтают по своим мобильникам, чем молятся. На Афоне установлено шесть антенн мобильной связи. Антенна «Панафона» замаскирована конструкцией, похожей на колокольню. Недруги Священного Собора окрестили ее «колокольней Богоматери Панафонийской». Я сам имел случай убедиться, что монахи прекрасно осведомлены о своих посетителях и соответственно их принимают. Тот, кто принимал меня в монастыре Дионисиат, знал, например, что сестра моей бабушки вышла замуж за судовладельца!

Возможно, это было сказано не без задней мысли, однако его слова показались мне убедительными. «Он знает Афон гораздо лучше меня». Я заметил, что Ситарас тоже слушает его с любопытством.

– Есть еще, конечно, монахи, которые почти никогда не покидают своих монастырей, подолгу молятся, распростершись на полу, истязают себя. Труднее всего там приходится молодым, они часто отчаиваются и порой даже доходят до самоубийства. Я сам слышал, когда был там, что один послушник облил свою одежду бензином и сжег себя в пасхальное воскресенье.

– Ты уверен в том, что говоришь? – спросила Фрериса его тетушка.

– У монаха, который мне это рассказал, не было никакой причины лгать.

– Самоубийства меня не удивляют, – сказал Ситарас. – Вполне могу себе представить, что монастырская жизнь порождает такие же безвыходные ситуации, какие случаются в казарме или тюрьме.

– От всего этого у меня мурашки по коже, – заявила София и начала убирать со стола.

Разговор об Афоне резко прекратился. Но, надо полагать, все продолжали думать о нем, каждый про себя, поскольку нам было трудно сменить тему. Мы молча съели пирожные Фрериса, я выбрал шоколадное, украшенное маленьким рисунком из крема шантийи. На вершине Афона, там, где когда-то возвышалась статуя Зевса, теперь наверняка часовня. Вонзая ложечку в пирожное, я вдруг испытал головокружение, словно передо мной разверзлась пропасть. Я приписал эту дурноту выпитому шампанскому и вину и больше к пирожному не прикоснулся. Меня подташнивало. Я смутно услышал, как Навсикая говорит мне:

– Хочу, чтобы вы разузнали и о самоубийствах тоже.

Я выпил большой стакан воды. Мне представился труп монаха, лежащий лицом вниз на дороге, проходящей в нескольких метрах от обрыва, над бушующим морем Афона. Брызги хлестали меня по лицу. Я перевернул тело: это оказался Филиппусис, работодатель моей матери, который прошел курс дезинтоксикации на горе Афон. Изо рта у него текла кровь. Широко открытые глаза пристально смотрели в небо. Я проследил его взгляд и увидел сотни монахов на балконе монастыря, который возвышался рядом. Все смотрели в нашу сторону. Казалось, зрелище их развлекает. «Как дети», – подумал я. Закрыв глаза Филиппусиса, я заметил в его левой руке какую-то блестящую вещицу. Я с трудом вырвал ее из окоченевших пальцев. Это был серебряный крестик Янны.

И вновь оказался перед книжным шкафом в обществе Навсикаи, опиравшейся на мою руку.

– Заклинаю вас, если эта работа вас утомляет, остановимся на этом.

– Нет, нет, – ответил я, – не хочу останавливаться… Только вот сомневаюсь, смогу ли довести ее до конца… Как мне проникнуть в секреты монахов?

– Можешь позвонить одному журналисту, который очень хорошо знает закулисную жизнь Церкви, – предложил Ситарас. – Я дам тебе его телефон. Скажешь, что от меня.

Мы проковыляли обратно в столовую. Фрерис по-прежнему сидел на своем стуле. Как раз доедал мое шоколадное пирожное.

5.

Последовавший за этим скромным праздником день был крайне плодотворным. Ночью мне ничего не снилось. Бывают ночи, лишенные воображения, ночи, которым нечего сказать. По мне, так эти – самые лучшие.

Я открыл глаза в полной уверенности, что могу справиться со всеми своими обязательствами, и даже блестяще. Сначала у меня появилась мысль написать по окончании своего расследования статью об Афоне и предложить ее в какую-нибудь левую газету, в «Авги», например. «Монахи откроют мне двери левой прессы».

Я выпил свой кофе, не сводя глаз с будильника. Трудно было дождаться девяти часов, чтобы взяться за дело. Но чтобы позвонить матери, которая встает рано, ждать было совсем не обязательно. Я звякнул ей на мобильный в восемь с четвертью. Она уже ушла из дома и была в кондитерской.

– Похоже, ты совсем есть перестала, – пожурил я ее.

– А ты, небось, и забыл, что у нас, православных, принято поститься перед Пасхой… Как госпожа Николаидис?

– Вчера отметили ее день рождения. Ситарас тоже был.

– Ты ей принес пирожные?

– Она их не ест.

– На день рождения всегда надо приносить пирожные.

Я подумал: смогу ли я хоть когда-нибудь поговорить с ней о чем-то кроме пустяков? Мне бы хотелось поделиться с ней хоть чем-нибудь из того, что я узнал в университете за все эти годы, объяснить, например, как Фалес сумел измерить высоту пирамид. Никак не могу смириться с тем, что она так нелюбознательна.

– Ты что, язык проглотил?

– Скажи Филиппусису, что я хотел бы повидаться с ним, когда буду на Тиносе.

– И когда ты будешь?

Мне вспомнилось, что примерно тот же вопрос задает Симеон в своих стихах. Я вновь увидел свою мать в ложе конференц-зала в старом Афинском университете, на церемонии, завершавшей вторую ступень моего обучения. Это было в июне 2004 года, незадолго до Олимпийских игр. Я видел ее издали, потому что сам сидел в партере, с остальными выпускниками факультета истории и археологии. Отец, явившийся с опозданием, был в ложе напротив. Когда вице-президент зачитал текст клятвы, которую мы должны были произнести, она достала из сумочки носовой платок и промокнула глаза. Зал опоясывала фреска с изображениями античных персонажей. За спиной у матери виднелся Геродот, поглощенный изучением папируса. Позже мы сфотографировались на эспланаде, перед статуей Кораиса[6]6
  Греческий писатель XIX в. (прим. автора).


[Закрыть]. На мне все еще была черная мантия, которую пришлось нацепить по такому случаю. Эта увеличенная фотография красуется теперь в гостиной нашего дома на Тиносе. На руке Кораиса сидит голубь, который кажется частью статуи.

– Смотришь по телевизору что-нибудь интересное?

Она мне заявила, что греческие сериалы никуда не годятся, так что она смотрит только одну турецкую многосерийку об идиллической любви молодой турчанки и грека.

– Турчаночка просто прелесть, как раз о такой девушке для тебя я и мечтаю. Ты непременно должен посмотреть хоть кусочек.

«Она будет счастлива, когда получит внука, – подумал я. – Наверное, это единственная вещь, которая еще может доставить ей удовольствие».

Сразу же после нашего разговора – было без двадцати девять – я позвонил Ситарасу. Я знал, что он собирался сесть в полвосьмого на паром до Тиноса. Прежде чем раздался его голос, я услышал рев ветра. Значит, устроился на палубе. Когда я задал ему вопрос о юридическом статусе горы Афон, он проворчал:

– Ты в самом деле считаешь, что сейчас самое время об этом говорить?

– Мне нужно всего-то несколько сведений.

Послышался женский голос:

– Танассис, малыш, не подходи к перилам, в море упадешь!

Должно быть, женщина сидела совсем рядом с адвокатом, поскольку ее голос звучал даже яснее, чем его собственный.

В общем, я узнал, что Афон представляет собой самоуправляющуюся часть греческой территории, наделенную привилегиями, которые определены статьей 122 Конституции и признаны Европейским Союзом. Афонские монахи не облагаются налогами и не платят никаких сборов. Они ведут свои дела при посредстве Священного Собора (Кинота), маленького парламента из делегатов от двадцати больших монастырей, и Священной Эпистасии, правительства из пяти членов. Эти органы располагаются в Карьесе, административном центре полуострова, где пребывает также мирской губернатор, назначаемый государством. Он отвечает за общественный порядок и служит посредником между монастырским сообществом и афинским правительством. Иностранный монах не может вступить в общину без согласия министерства иностранных дел. В случае приема ему автоматически предоставляется греческое гражданство.

– София была совершенно права, заметив вчера, что аватон нарушает закон о равенстве граждан. Порядки Афона – конституционное отклонение.

Я поблагодарил его, как мог.

– Можно задать тебе еще один вопрос?

– Танассис, малыш! – снова крикнула женщина.

Я спросил его, существует ли органическая связь между греческой Церковью и Священным Собором.

– Нет, не существует. Во всем, что касается духовной миссии, монахи подчиняются Константинопольскому патриархату. Тем не менее многие из них оспаривают политику патриарха, а некоторые даже открыто его презирают. В общем, они во всем пытаются своевольничать.

– Танассис, вот я тебе сейчас всыплю!

Угрозу изрек мужской голос. Из чего я заключил, что маленький Танассис путешествует с родителями.

– На сегодня тебе хватит? – съязвил Ситарас.

Едва закончив с ним разговор, я хотел было позвонить Янне, но не нашел, что бы такого сенсационного ей сообщить. «Она и так прекрасно знает, что некоторые монахи на ножах с патриархатом… И никогда не согласится, что православное монашество может довести до отчаяния». Около девяти часов я представил себе, как изучаю ее тело под одеялом при свете карманного фонарика, с которым Навсикая читала тайком в пансионе урсулинок.

Ровно в девять я позвонил журналисту, о котором мне говорил Ситарас. Его имя, Харис Катранис, показалось мне каким-то ненастоящим, как у персонажей писателя Янниса Мариса, чьи имена тоже всегда вызывают недоверие. Уже набрав номер, я сочинил фразу: «Харис Катранис с дурным предчувствием проник в квартиру Маро Дессипри, которой та владела в Колонаки». Одно из самых известных произведений Мариса называется «Убийство в Колонаки».

Катранис снял трубку сразу же.

– Я уже несколько лет не веду религиозную рубрику, – сообщил он мне. – Работаю теперь ответственным секретарем в редакции «Эмброса». Но все же могу подкинуть вам два-три факта, в частности, расскажу, какую позицию монахи занимали в некоторые поворотные моменты нашей истории.

Его любезность снова напомнила мне Мариса, чьи персонажи, как правило, отменно вежливы.

– Могу я увидеться с вами сегодня? – предложил я ему не без апломба.

– Да, почему бы и нет… Заходите к семи в редакцию.

После этого звонка я почувствовал себя просто чудесно и решил, что моя статья об Афоне наделает много шуму. Я даже подумывал отдать ее в газету с большим, чем у «Авги», тиражом.

Так что я пребывал в превосходном настроении, когда около десяти с половиной утра явился в библиотеку Геннадиоса, расположенную в квартале Колонаки, в глубине роскошного сада. Вокруг росло несколько очень старых, почти черных кипарисов, и среди них – олива, помоложе, с густой листвой и стволом, раздвоенным, как буква «V». Портик здания поддерживали восемь очень высоких колонн, а прямо над входом была высечена фраза Исократа: «Греками зовутся те, кто разделяет НАШУ культуру».

Я никогда не был в этой библиотеке, хотя она самая крупная в стране после Национальной. По счастью, она принадлежит не государству, так что не страдает от нехватки денег и порядка, что обычно свойственно государственным учреждениям. Геннадиос, знаменитый библиофил, служивший послом Греции в Лондоне, завещал свою коллекцию Американской школе археологии в Афинах.

Тем не менее в этой исключительной библиотеке меня ожидало двойное разочарование. Во-первых, я не нашел книгу того немца – его зовут Михаэль Царнт, – которую мне рекомендовал Везирцис, а во-вторых, выяснил, что она не переведена на греческий. Как же я смогу ее прочитать, даже если вдруг найду? Немецкий я знаю неважно.

– Один экземпляр должен быть в Аристотелевской библиотеке, в Фессалониках, – сказал мне библиотекарь.

Видимо, мое огорчение не оставило его равнодушным, поскольку он продолжил свои поиски, пока не обнаружил в конце концов в бюллетене Французской школы археологии статью в двенадцать страниц о древностях Афона, написанную неким Базилем Прео. Я погрузился в чтение. Хоть мой французский и не слишком хорош, такие тексты я могу читать свободно.

Прео составил список найденных древностей, а также указал места, где могли бы оказаться и другие. Первых, разумеется, мало. Существуют всего две коллекции находок с горы Афон, одна в Карьесе, другая в монастыре Ватопеди. В русском Пантелеймоновом монастыре хранится почти целая, хоть и разбитая на два куска, статуя из храма Зевса-Аммона. Благодарственная надпись, высеченная по решению граждан города Акрофои в честь некоего Дорофея, сына Мирмика из Александрии, за его благодеяния, которую археологи считают очень важной находкой, исчезла через несколько лет после обнаружения. Ходит слух, что сегодня она в музее Одессы. В 1974 году Прео сфотографировал вмурованную в полевую ограду герму – бюст Гермеса на четырехгранной стеле. В 1982 году, когда он снова побывал там, герма уже исчезла. Француз убежден, что монахи, возделывая землю в течение многих веков, наверняка нашли гораздо больше древностей, чем те жалкие крохи, которые выставляют. Вопрос только в том, чтобы узнать, что они с ними сделали: уничтожили, продали или спрятали в каком-нибудь подземелье? Похоже, монастырские подземелья просто необъятны – настоящие лабиринты в несколько этажей. Однако Священный Собор не позволил Прео осмотреть их, не пустил его и в другие места, которые он хотел посетить. В частности, ему запретили обследовать руины, сохранившиеся, как говорят, в одной оливковой роще, и колонны, лежащие в русле речки. Основываясь на том, что он смог увидеть сам, а также на свидетельствах других археологов (я с удовлетворением отметил, что он очень часто обращается к труду Царнта), Прео называет шесть мест, в которых следовало бы произвести раскопки.

Я вышел в сад, чтобы позвонить Везирцису, и остановился под прекрасной оливой. Какая-то девушка курила, сидя на мраморных ступенях.

– Я и забыл про Прео, – признался мне Везирцис. – Он был членом Французской археологической школы, руководил раскопками на Фасосе, но в последние годы занимается, в основном, византийской историей. Сотрудничает с Центром византийской истории и цивилизации в Париже, который довольно давно публикует афонские архивы.

Девушка выдыхала дым сквозь волосы, закрывавшие ей лицо. Они у нее были белокурые и пышные. Несколько лет назад меня вдохновляли только блондинки, но ни одна из них не обратила на меня ни малейшего внимания.

– Что за архивы?

– Документы о торговых сделках, о сдаче полей в аренду, о дарениях, о тяжбах. Монахи вели дела со всеми, везде имели собственность, вплоть до Румынии. Это единственные архивы, которые нам остались от византийской эпохи.

Девушка потерла раскаленным кончиком сигареты о мрамор. Потянулась, словно только что встала с постели, но осталась сидеть. Было без четверти двенадцать.

– В конце концов, это неплохо, что ты склоняешься к дохристианской истории Афона. Можешь даже сам съездить туда, чтобы сфотографировать барельефы и надписи, вмурованные в стены монастырей. Фотоаппарат у тебя есть?

Я лихорадочно обдумывал его предложение, пытаясь уловить его смысл. Девушка закурила новую сигарету.

– Если нет, одолжу свой. Могу также выбить тебе немного денег на факультете. Ты с Георгией говорил?

– Нет еще.

– Она блондинка, довольно хорошенькая.

– Курит много?

– Чудовищно!

– Георгия! – позвал я девушку.

Но та не обернулась. «Значит, в библиотеке Геннадиоса две блондинки, и обе очень много курят», – подумал я.

С Георгией я познакомился чуть позже, библиотекарь проводил меня в ее кабинет на втором этаже. Это оказалась миниатюрная женщина лет под сорок с очень живым выражением лица. Казалось, она готова вспыхнуть из-за любой ерунды. Была когда-то студенткой Везирциса, потом специализировалась на библиотечном деле в Принстоне.

Визит, от которого я ничего не ждал, оказался мне очень полезным. Узнав тему моей курсовой, Георгия объявила, что один американский профессор из Чикаго, сотрудничающий с греческим департаментом подводной археологии, собирается исследовать море у Афона – в надежде обнаружить обломки персидского флота.

– Американская школа археологии в этой экспедиции не участвует, там, видимо, считают, что шансы найти что бы то ни было слишком ничтожны.

Я представил себе лес неподвижных мачт, веками торчащих из донного песка, и стаю рыб над ними – словно птицы пролетают над электрическими столбами. Этот образ заставил меня совершенно забыть на несколько мгновений о своей собеседнице. Я услышал постепенно приближавшееся церковное пение, потом заметил в глубине пейзажа монахов, которые торжественно шли к затонувшим кораблям с иконами и разнообразными хоругвями в руках.

Георгия предложила мне найти координаты этого американца. Я удовлетворился тем, что спросил у нее адрес департамента подводной археологии. Он расположен напротив Акрополя, на углу улицы Эрехтиу и бульвара Дионисия Ареопагита.

Я остановился на площади Колонаки, выпить кофе. На террасах было довольно много народу. Полуденное солнце делало холод вполне терпимым. Несмотря на все попытки сосредоточиться, ни одна мысль в голову не пришла. Я лишь осознал, что перспектива отправиться на Афон мне, пожалуй, даже приятна, и был уверен, что Навсикая одобрит эту поездку. «Отправлюсь в конце июня, когда сдам экзамен по досократикам».

Я снова подумал о своем брате, Герасимосе. Захотелось услышать его голос. Обычно я наделяю его то голосом отца, то матери, то своим собственным. Он еще не произнес ни одной целой фразы. «Когда же ты заговоришь, Герасимос?» – проворчал я. Говорят ли мертвые в царстве Аида или же только вздыхают? Мысль о брате внезапно улетучилась при виде красивой женщины, проходившей мимо. Я неожиданно узнал продавщицу из книжного магазина «Пантократор», и она показалась мне на удивление молодой. Шла быстрым легким шагом, и желтый плащ вполне позволял любоваться ее красивыми ногами. Она почти бегом пересекла улицу Патриарха Иоакима, словно на той стороне ее кто-то ждал, хотя там никого не было.

Возвращаться в Кифиссию не хотелось. Успехи моих сегодняшних начинаний побуждали меня не останавливаться на достигнутом. Я чувствовал себя в ударе. Тем не менее мне потребовалось выпить еще один кофе и съесть маленький бутерброд с копченой лососиной, прежде чем я решил отправиться в департамент подводной археологии.