Текст книги "По Рождестве Христовом"

Автор книги: Василис Алексакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

14.

Смех Минаса ничуть не похож на смех его отца. Скромный, беззвучный. Предполагаю, что такой же смех у его матери. Когда мы виделись в прошлый раз, у него были длинные волосы, а тут он явился с бритым черепом. Я был очень рад нашей встрече. Подумал, что люблю его, возможно, даже больше, чем думал.

Мы уселись в гостиничном баре, рядом со входом. Обслуживать нас тут некому. Через какое-то время подошел портье – взять у нас заказ. Мы выбрали два узо.

– Что думаешь о моем отце?

– Он мне много всего порассказал, – ответил я осторожно.

– Я его уже не выношу. Ни его манеры, ни идеи. Он мечтает о теократическом режиме во главе с представителем Бога, окруженным попами и монахами. Хочет вернуть нас во времена Византийской империи. Я признаю, что он много читал, знает наизусть послания святого Павла фессалоникийцам. Он тебе сказал, что восхищается Гитлером?

– Потому что тот взял Святую Гору под свое покровительство?

– Скорее, потому, что уничтожил местную еврейскую общину. Сорок пять тысяч евреев из Фессалоник погибли в концлагерях. А заодно разрушил их кладбище, которое существовало с пятнадцатого века. Греческая администрация довершила уничтожение, построив на его месте новый университет. Так что богословский факультет находится посреди старинного еврейского кладбища… Вчера вечером, после нашего очередного спора, я поклялся никогда больше не ночевать в его квартире.

Он был очень возбужден. Я осознал это, видя, как он сворачивает себе сигарету. Ему никак не удавалось удержать на бумаге табак, чуть не половину просыпал себе на брюки. Потом с наслаждением затянулся.

– К счастью, я могу рассчитывать на Антигону. Она скоро подойдет.

Я был разочарован. Я-то надеялся, что мы добрую часть ночи проведем за разговорами, как раньше, до его связи с Ирини.

– Думаю отказаться от отсрочки и пойти в армию. Уеду из Фессалоник. Напишу курсовую во время службы. Хочу поработать над метаморфозами афинского Акрополя, который служил поочередно дворцом, крепостью, храмом, церковью, мечетью, гаремом. Тема непростая, неизвестно, например, в какой момент Парфенон был превращен в церковь, специалисты говорят просто, что где-то между V и VII веками. Надеюсь, ты не спрашивал отца об античных древностях на Афоне, он бы тебя за дверь выставил.

Я сообщил ему, что Везирцис будет читать в Фессалониках лекцию о конце языческой эпохи.

– Везирцис? Как у него дела? – откликнулся он живо. – Мы же с тобой на его лекции познакомились, помнишь?

Я и забыл. Портье принес нам узо, мы чокнулись. Внезапно Минаса разобрал смех. Он зажал себе рот рукой, словно чтобы не расхохотаться.

– Вспомнил его замечание одной студентке, которая вырядилась в огромное черное манто, толстое, как перина. Забыл только, был ли ты при этом.

– Не думаю.

– Он ее спросил: «Скажите, мадемуазель, вы свое манто сами купили?».

Мне это не показалось таким уж смешным. С каких пор монахи и священники одеваются в черное? Христос и его апостолы черного не носили, насколько я знаю. Религии, рожденной в такой жаркой стране, как Палестина, белое подошло бы больше. Узо навело меня на мысль о моей встрече с Катранисом. Упоминал ли он мне имя женщины, в которую был влюблен? Минас опять заговорил о своем отце.

– Он член «Зои». Это организация вроде «Опус Деи», созданная сто лет назад церковниками и мирянами, которые ратуют за более строгое христианское воспитание, нежели то, что дает Церковь.

Моя мать подписана на журнал, который называется так же, как эта организация, но я его никогда не читал. Она хранит старые номера в шкафу.

– Руководители «Зои» с самого начала развернули впечатляющую активность, основывали школы закона Божьего, студенческие клубы, преподавательские объединения и всякие другие комитеты во всех городах. Привлекли тысячи сторонников. Послевоенный экономический кризис оказался им на руку, они еще больше усилили свое влияние, раздавая еду и предоставляя кров молодым неимущим. При поддержке тогдашней королевской четы, короля Павла и королевы Фредерики, они неоднократно вмешивались в политическую жизнь, даже предполагали основать свою собственную партию, чтобы «родилась новая Греция, Греция Христа», как поется в одной из их песен. Среди военных, которые совершили государственный переворот 1967 года, было немало членов этой организации. А вскоре подобный же путч произошел на Афоне, который тогда был в полном упадке. Святую Гору заполонили пришлые монахи, из Метеор или с острова Эвбея, по большей части приверженцы «Зои». Они отстранили стариков, руководивших одними монастырями, вышвырнули вон гомосексуалистов, составлявших большинство в некоторых других, в Ставрониките, например, и быстро захватили власть. Неоспоримо, что им удалось дать новый импульс Святой Горе – начиная с середины 70-х ее население вновь начало расти. Мой отец был студентом в ту пору. Жил в общежитии «Зои». У его родителей не было ни гроша.

В холл вошла молодая женщина с длинными черными волосами, ниспадавшими ей на грудь. Лоб закрывала челка. Она сделала три шага к стойке, но, заметив нас, повернула к нашему столику.

– Как вы тут? – спросила она с широкой улыбкой.

На ней были синие джинсы и кроваво-красная кожаная куртка.

– Что пьете?

Я никогда не слышал такого красивого голоса. Ласковый, как колыбельная, он был создан, чтобы сообщать только добрые вести. Это был голос феи. Появление Антигоны вдруг перестало казаться мне неуместным. Правда, когда выяснилось, что она актриса и работает в Национальном театре Северной Греции, я неизбежно подумал об Ирини. Но Минас, вскинув брови, дал мне понять, чтобы я оставил свои замечания при себе. Так что я всего лишь спросил ее, в какой пьесе она играет. Ответ меня ошеломил:

– Я играю роль горничной императрицы Елизаветы, знаменитой Сисси, в пьесе по одной совершенно неизвестной повести, написанной в конце XIX века неким Константиносом Христоманосом.

Я сказал, что очень хорошо знаю эту книгу, поскольку читал ее своей хозяйке.

– Это та самая дама, которая попросила его прояснить тайны горы Афон, – пояснил Минас.

– Надеюсь, ты придешь посмотреть пьесу. Могу тебе сделать приглашение на любой день, мы каждый вечер играем перед пустым залом.

Меня охватило глупое беспокойство, словно обращение к произведению Христоманоса оказалось не случайным, а было частью какого-то загадочного плана. Мне показалось, что моя мысль катится по склонам, о существовании которых я до сих пор не знал. Я вообразил себе театральную пьесу, главная героиня которой, восьмидесятидевятилетняя дама, молодеет с течением времени. Но когда она достигает возраста своего юного спутника, студента, изучающего досократическую философию, тот уже успевает состариться.

Я перестал слушать Минаса и Антигону. Не очень-то помню, как оказался на заднем сиденье машины, которую вел мой друг.

– Куда едем?

Ответа не последовало. Я закрыл глаза. Когда я снова открыл их, рядом со мной сидела какая-то довольно крупная девушка с пышной и очень кудрявой шевелюрой. Она была в черном, с тонким шарфом, обмотанным вокруг шеи.

– Я Таня, – сказала она. «Что ж, я и для Тани найду место в шествии, которое, быть может, устрою когда-нибудь. Она понесет мраморную голову печального ребенка». Я прижался лбом к холодному стеклу окна. Мы выехали из города. Мимо проплывали кубы домов и другие кубы, гораздо больше, заводы, наверное. Пустые пространства между этими строениями становились все шире.

– Минас, – позвал я.

Потом произнес его имя во второй раз, полагая, что он не слышит.

– Слушаю тебя, – отозвался он нетерпеливо.

– Ты сам-то бывал на Афоне?

– Хотел поехать, когда заканчивал школу, но отец отговорил. Он был уверен, что монахи станут лапать меня за задницу.

Я услышал смех Антигоны и еще чей-то, наверное, Тани. Мне снилось, что я иду по очень длинному коридору, в конце которого горит лампада. Я был на полпути, когда она погасла. Хотя никакого сквозняка не ощущалось. Я не поддался панике. Просто попытался решить, что разумнее: идти дальше или повернуть назад. Ни одно из решений не казалось мне более предпочтительным, оба предоставляли одинаковые преимущества. Тем не менее надо было что-то выбрать, потому что оставаться на месте – это не выход. Рассуждая таким образом, я увидел приоткрытую дверь и толкнул ее. При свете другой лампады моя мать раскладывала на стуле одежду, которую собиралась надеть завтра на работу.

– Добро пожаловать, – сказала она мне.

– Твоя мать приготовила тебе томатный суп, – пробормотал я. – С фрикадельками.

Я опять закрыл глаза. «Согласно Зенону Элейскому мы никуда не движемся. Машина не движется». Однако мы приехали. Минас остановился на каком-то пустыре.

Мы сделали несколько шагов. Освещение тут было самое скудное. Закрытый газетный киоск, редкие дома, церковь. Я пнул ногой пустую консервную банку. Почувствовал себя лучше. «История развивается. Мне этого должно быть довольно».

– Где мы?

– В Лангадасе. Слышал когда-нибудь об анастенаридах, огнеходцах? Это Антигона подумала, что надо бы тебе их показать, потому что они – часть нашей религиозной традиции.

Антигона и Таня шли по асфальтированной дорожке, огибавшей пустырь. Мы ускорили шаг.

– Лангадас – одно из главных мест анастенаридов, другое возле Серреса. Обычно они собираются 20 января, в день святого Евфимия, и 21 мая, в праздник святых Константина и Елены. Однако в особых случаях устраивают свои сборища в узком кругу, в чьем-нибудь доме. Меня один друг предупредил, он тут на лире играет. Сборища анастенаридов всегда проходят под музыку.

Только сейчас я расслышал вдалеке звук барабана.

– Сам-то ты что думаешь об этих огнеходцах?

Он задумался на несколько мгновений.

– Думаю, что ничего не думаю. Они утверждают, что встать в огонь их побуждает святой. Говорят: «Мной святой овладел». О каком святом идет речь? Может, о Константине. Баллада, которую они беспрерывно поют, посвящена вроде бы как раз ему: «Константин был юн, / Константин был мал, / когда мать его обручила». Говорят, этот обычай появился в Каппадокии в Средние века и первоначально имел героический характер. Дескать, защитники границ империи ходили по огню, чтобы показать свою удаль. К нам его завезли греки-репатрианты из Болгарии.

Мы остановились перед каким-то низким домом с темными окнами. Но из-за неплотно закрытой двери проглядывала полоска света. На ступенях крыльца виднелось несколько силуэтов. Таня стиснула мне руку.

– Я боюсь, – шепнула она.

Пока мы поднимались по четырем-пяти ступенькам, в моей памяти всплывали мифологические сцены. Вспомнились подвиги Тесея, Геракла, Персея, Ясона.

– Выключите мобильники, – приказал нам Минас.

Люди, сидевшие в первой комнате, были похожи, скорее, на крестьян и ничуть не отличались от завсегдатаев кофеен Тиноса. Одеты они были довольно прилично, но дешево. Никто не говорил. Почти все курили, задумчиво глядя в пол или на дым. Несколько женщин разносили на подносах кофе и воду в стаканах. В дверном проеме стояли две девочки, одна заметно выше другой. Выкрашенные в розовый цвет стены были совершенно голыми. Окно закрывала тяжелая шерстяная занавесь. Никто не обратил на нас внимания, за исключением одной женщины, которая нас спросила, не хотим ли мы воды. Минас ответил, что не хотим.

Через другую дверь мы видели другую комнату, где и должна была состояться церемония. Музыка доносилась оттуда. Минас кивнул игравшему на лире музыканту, который был не старше нас, и какому-то тонколицему седоватому человеку с довольно длинными волосами. Он был похож на поэта. Позже я узнал, что он журналист. Комнату опоясывала низкая, покрытая коврами лавка, оставляя свободной только дальнюю стену. Сидевшим на ней людям пришлось немного потесниться, чтобы дать нам место. Я оказался втиснутым между Таней и журналистом.

У дальней стены стоял стол с крестом, иконами, горящими свечами и кадилом. На одном образе, украшенном ожерельем из бубенцов, вроде тех, что привязывали когда-то к девчоночьим куклам, был изображен святой Константин, танцующий со своей матерью. Другие иконы тоже были украшены бубенцами, в том числе икона святого Антония. Мне стало любопытно, за что огнеходцы почитают этого святого.

– Он считается покровителем страдающих психическими расстройствами, неврастеников, безумцев, – любезно пояснил мне сосед. – В свое время церковь святого Антония в Фессалониках была превращена в лечебницу для умалишенных.

Он мне сказал, что работает в газете «Обсерватер» и что опубликовал книгу об анастенаридах. «Каждый журналист публикует книгу, но написать вторую неспособен». Еще он объяснил, что анастенаридами их называют ошибочно, потому что их настоящее название – астенариды, то есть люди астеничные, слабые.

– Предполагаю, что так их окрестило общество, потому что сами-то они ничуть не считают себя больными. Наоборот, они убеждены, что могут преодолевать установленные природой границы, побеждать собственную плоть.

Я подумал об ударах, которые старец Иосиф наносил себе, чтобы обуздать свою плоть. Среди присутствующих был какой-то старый, почти лысый человек со здоровенной шишкой на голове. Его редкие, начесанные поверх этой выпуклости волосы словно пытались удержать ее на месте. Размером и формой она напоминала яйцо. Когда он наклонился, чтобы поворошить угли в камине, я даже испугался, что она отвалится. Почему он не сходит к врачу, чтобы ее удалить? «Если бы у старца Иосифа был такой нарост, он бы тоже не пошел к врачу». Шишконосец постоянно ходил взад-вперед между камином и столом, то переставляя образ, то гася свечку. Все входившие в комнату целовали ему руку.

– Он у них главный?

Журналист подтвердил. «Он гордится своим уродством, – подумал я. – Эта шишка – его венец». Слева от камина сидели два музыканта. Я обнаружил, что лира – это нечто вроде маленькой трехструнной скрипки с грушевидным корпусом. Музыкант держал ее перед собой вертикально, упирая в колено, и водил по струнам смычком. Барабанщик был заметно старше. Я выяснил, что он барабанит уже много часов подряд, начал еще днем. Регулярные, гулкие постукивания нагоняли сон и при этом не давали заснуть. Мелодия, извлекаемая из лиры, тоже была монотонной, это больше походило на отрицание мелодии, чем на музыку. Так что танец, который кое-кто из присутствовавших исполнял посреди комнаты, неизбежно оказывался лже-танцем. Танцоры делали два шага, останавливались, поворачивались, делали еще два шага, словно хотели пойти куда-то, но забывали куда. Среди них была старуха, а также девушка и мальчик, танцевавшие вместе со своим отцом. Они разулись. «Скоро снимут и носки».

– А что говорит Церковь об этом обычае?

– Решительно осуждает, причисляя к оргиям. Самих анастенаридов немного, всего человек сто, быть может, но поглазеть на них собираются целые толпы. Праздник, который они устраивают весной, на открытом воздухе, привлекает тысячи людей и телевизионщиков со всех каналов. В тот день попы трезвонят что есть мочи в колокола, чтобы помешать главным участникам церемонии сосредоточиться.

Танцоры и впрямь выглядели сосредоточенными. Не смотрели ни на публику, ни друг на друга, их взгляд был потухшим. К ним присоединился вожак, сделав несколько шагов. Таня опять взяла меня за руку и показала глазами на вожака.

– Вижу, – сказал я.

Из-за жары и музыки было трудно дышать. Такой же плотный занавес, как и на входе, закрывал окно.

– Мы не обязаны оставаться тут до конца, – успокоил я Таню.

Но мы остались до конца. Женщины свернули лежавшие на полу ковры и вынесли их из комнаты. Пол оказался цементный. Музыканты начали петь:

 
Константин был юн,
Константин был мал,
Когда мать его обручила,
На войну снарядила…
 

Пришли двое мужчин с лопатами, достали из камина угли, высыпали на пол и разровняли. Таня поспешно подхватила свой упавший шарф, заметив не без юмора:

– Предпочла бы наблюдать за этим с некоторого отдаления.

Угли простирались почти до самых наших ног. Другие участники церемонии тоже встали и сгрудились возле стола. Вожак раздал им иконы и каждому повязал на шею красный платок. Благословил уголья, изобразив крестное знамение кадилом. Танцоры с образами в руках трижды обогнули раскаленную массу, потом прошли прямо по ней, в первый раз подскакивающей походкой, потом более твердым шагом. К музыке добавился звон бубенцов.

Было непохоже, что они испытывают боль. Мне вспомнился рассказ таксиста об отшельнике, который остался совершенно невозмутимым, когда загорелись тряпки на его ногах. Даже мальчуган, державший самую маленькую иконку, смело прошелся по углям два-три раза. «Они убеждены, что их оберегают святые, вот почему им не больно», – подумал я. Никакого восхищения я не испытывал, только жалость к этим людям, которые принуждают себя к столь бесполезным физическим усилиям. «Они обманывают не публику, а самих себя». Зрелище привело меня в уныние. «Этот обряд – отголосок древних, детски наивных верований». Меня пронзила боль, которую сами они не ощущали.

Угли быстро потухали. Успех операции приветствовал всеобщий радостный крик. Антигона плакала. У меня тоже выступили слезы на глазах, но из-за дыма. Мужчины, доставшие угли из камина, ссыпали их в железные тазы и вынесли. Иконы вновь заняли свое место на столе. Вожак ликовал.

– Как вам наш маленький праздник? – спросил он нас.

Потом сообщил, что ему легче выдерживать жар углей, достигающий пятисот градусов, чем нагретый солнцем песок летом.

– Мне сказали, что Церковь считает вас заблудшими, – сказал я ему.

– Она ошибается. Перед каждой церемонией мы воздерживаемся даже от наших супружеских обязанностей.

Нам поднесли воды, которая пришлась очень кстати. Мы с Таней вышли из дома первыми.

– Если хочешь, можем сегодня вместе переспать, – предложил я ей.

Она подняла глаза к небу.

– Не думаю, что засну, если останусь одна.

Журналист попросил нас подбросить его до окраины Фессалоник. По дороге сообщил, что у анастенаридов есть собственный язык, который называется сурбика или сурдика. Они используют греческие слова, но придают им другой смысл.

– Святых, например, они называют дедушками.

Мы узнали от него также, что, несмотря на противодействие православной Церкви, они предпочитают сжигать своих мертвых. Кажется, кремация широко практиковалась и в древней Греции. Он нам рассказал, как однажды нашел на своем балконе мертвого голубя. А подобрав его, понял, что от птицы остались только перья, потому что тело было полностью сожрано червями. Под оперением копошились тысячи белых червей.

– Замолчите, пожалуйста, – сказала Антигона.

Голос у нее слегка охрип.

15.

Вечер Страстного понедельника. Я вернулся в кафе, где был вчера утром, на то же место. Вижу себя в большом окне, склонившимся над тетрадью. Это новая тетрадь, первую я всю исписал. Минуту назад говорил по телефону с Катранисом, объявил ему, что всерьез собираюсь писать статью об Афоне, сказал, что располагаю сведениями о финансовых операциях монахов, рассказал о Нектариосе. Он не проявил никакого энтузиазма.

– Все и так знают, что у монастырей есть деньги. Но у них и расходов немало. Иверский монастырь кормит тридцать тысяч человек в год. Я знавал одного игумена, у которого на стене кабинета между двумя древними иконами висело фото современного здания. Он мне объяснил: «Мы были бы не в состоянии реставрировать иконы, не будь у нас этого здания». Богатство монастырей – не тот сюжет, на котором можно построить статью, сосредоточься лучше на главном, на том, куда они девают свои ценности.

Я вспомнил о старичках, которые регулярно устраивают пикеты перед парламентом, требуя увеличения своих нищенских пенсий. «Ошибаешься, это превосходный сюжет». Но спросил лишь, дают ли монахи деньги на благотворительность.

– Нет, – сказал он. – В противоположность католическим, которые часто проводят филантропические акции, наши совершенно отрезаны от мира. Их взгляд обращен не к людям, а к Богу. Я знаю только одно исключение из этого правила: основанный монахами Симонопетры женский монастырь в Олимпии, на Халкидике, построил общественный диспансер.

– Не в привычках монахов давать, – заключил я.

– Их вклад – духовный, – настаивал он.

Он еще не звонил своим знакомым в Карьес, чтобы предупредить о моем приезде. Пообещал, что сделает это завтра утром. Зато занялся моим разрешением на въезд. Напомнил, что прежде чем сесть на судно, я непременно должен забрать его в представительстве Священного Собора. Наш разговор закончился довольно холодно. Я забыл спросить, болят ли у него все еще зубы.

Восемь вечера. Похоже, чтобы вкратце описать события дня, мне придется просидеть тут до самого закрытия. Хотя все началось довольно мирно. Когда я проснулся, Таня спала сном праведницы. Ее лицо изменилось за ночь, словно помолодело. Я несколько мгновений любовался ее обнаженным телом. Ее тяжелые груди лежали одна на другой. Я тихонько вышел из комнаты и спустился в зал, где был подан завтрак. Поскольку накануне я ел очень мало, то отведал все предложенные блюда и все варенья. После чего нацарапал десяток страниц в тетради.

Газета, которую мне принесла официантка, оказалась бульварным листком, из тех, что каждый день раскапывают какой-нибудь скандал. Вся первая полоса шла под заголовком «История Иисуса и Богоматери – детская сказочка» и была посвящена заявлению бывшего начальника штаба ВМФ, который удивлялся, что потомки Сократа и Аристотеля принимают за чистую монету распространяемые христианством мифы и одобряют оккультную власть Церкви. Он приписывал набожность народа недостатку образования. Я испытал большую симпатию к этому бывшему вояке, которого газетка представляла чуть ли не предателем. Подумал, что, узнай мои родители о такой его позиции, каждый отреагировал бы по-своему.

Я позвонил матери. Она посоветовала мне обратиться к какому-нибудь монаху, чтобы тот помянул Герасимоса во время службы.

– Поставь еще две свечки, одну за твоего брата, другую за деда.

Таня вошла в зал, когда я еще говорил по телефону. На ней был зеленый плащ бутылочного оттенка, в руках черная сумочка.

– Я бы хотел, чтобы ты мне кое-что пообещала, – сказал я матери.

– Что же? – спросила она насторожившись.

– Хочу рассказать тебе эпизод из жизни Фалеса Милетского. Как-то раз он поехал в Египет и увидел там пирамиды.

Я представил себе на мгновение кондитерскую Филиппусиса и уложенное пирамидами печенье в витрине.

– Он искал способ измерить их высоту и нашел. Хочу объяснить тебе, как он это сделал.

– Ладно. Но сейчас мне работать надо.

– А мне объяснишь? – спросила Таня.

Она даже не присела, торопилась на службу – в министерство Македонии и Фракии. Отпила глоток моего кофе, съела оставшийся на тарелке кусочек омлета и записала на бумажной салфетке номер своего сотового.

– Я пересчитала бубенцы на иконе святого Константина, – сказала она мне. – Двенадцать, по числу апостолов.

До полудня делать мне было нечего, я ничего и не делал. Опять поднялся в номер, с чашкой кофе. Включил телевизор. Гости местного канала комментировали забастовку против законопроекта о частных университетах. Социалистов, не имеющих по этому пункту глубоких разногласий с правительством, представляла рыжеволосая женщина в платье с глубоким декольте. Возмущалась бесчинствами, которые устроили студенты, захватившие Аристотелевский университет: разбили несколько стекол, продавили кресло и испортили три репродукции византийских икон, выставленные в Архитектурной школе. Камера показала Христа, Пресвятую Деву и святого Димитрия в столь же плачевном состоянии, как и статуи в археологическом музее.

– Вот что они натворили, эти вандалы! – заявила делегатка от социалистов.

Все прочие участники дебатов, даже депутат от коммунистов, печально покачали головами. Было показано и продавленное кресло: пружины повылезли из-под обивки, словно захотели глотнуть свежего воздуха. Я вдруг забеспокоился, как бы забастовщики не сорвали Везирцису лекцию.

Опять лег, вытянув руку на пустую половину постели. Представил себе Таню на этом месте, которое она занимала совсем недавно, потом Янну, потом Полину Менексиаду. Подумал и о Мирто, дочери доктора Нафанаила, и о продавщице с красивыми ногами из книжного магазина «Пантократор». Потом настал черед Софии, но телефон зазвонил раньше, чем она успела расстегнуть свой корсаж. На другом конце линии послышался замогильный, едва узнаваемый голос.

– Это ты, София? – спросил я.

Это была София. «У нее голос покойного деда».

– Как похороны?

– Народу было полно. Все даже в церковь не смогли поместиться, хотя та не маленькая. Пришло много бывших партизан из Освободительной армии, с большим уважением о дедушке говорили. А когда прощались с ним, пальбу устроили.

– Ты раньше бывала на похоронах?

– Нет, никогда. Не знала, как себя вести, куда себя девать. В конце концов встала рядом с подсвечником на ножке, где десятки свечей горели. И во время отпевания только на них и смотрела, не отрываясь.

Ее рассказ прервало рыдание. Я услышал, как она сморкается.

– А они все таяли, таяли… Новый приходский священник велел установить над свечами вытяжку, как у Навсикаи на кухне. Пока мы шли к могиле, я рассмотрела одного за другим всех своих родственников. У всех лица были расстроенные, какие-то изможденные. Будто дедушкина смерть у каждого чуточку жизни отняла.

Она снова умолкла.

– Я и не знала, что всю церемонию гроб остается открытым. Дедушке под спину кучу подушечек подложили, словно собирались подать ему завтрак в гроб.

Она тоже попросила меня поставить на Афоне свечку.

– Смерть колеблет наши убеждения. Заставляет сомневаться и верующих, и неверующих.

Мало-помалу ее голос становился не таким мрачным.

– Я нашла фотографию тех женщин-партизанок, которые плясали на площади Карьеса. Дедушка хранил ее среди бумаг. Там виден даже монах, хлопающий в ладоши!

– Как Навсикая?

– Не очень-то… Вчера всю вторую половину дня проспала, накануне у нее была бессонница… У меня впечатление, что ты уже давным-давно уехал.

– У меня тоже.

Я опять смотрю в окно. Вижу отражение официантки, стоящей за стойкой. Дождь сегодня ни на миг не прекращался. Интересно, у монахов есть зонтики?

– Ну конечно, – отвечает мне таинственный голос. – Зонты были изобретены монахами, потому они и черные.

В полдень, в ресторане, я очень мало говорил с Везирцисом. Его окружало человек десять, включая президента университета. Везирцис проявил любезность, представив меня как своего ассистента, чтобы оправдать мое присутствие на обеде. Мне пришлось сесть в самом конце стола, на единственном свободном месте, но я не пожалел. Мой сосед справа оказался французским профессором, который время от времени преподает археологию в Фессалониках. Я страшно обрадовался, когда он назвал мне свою фамилию: это оказался не кто иной (осмелюсь употребить оборот, которым часто пользовался Александр Дюма в «Черном тюльпане»), как Базиль Прео.

– Так вы Базиль Прео? – воскликнул я, отодвигая свой стул, словно собирался вспрыгнуть на стол и заплясать.

– Да, это я, – подтвердил он немного смущенно.

У него были совсем седые волосы и дрябловатое лицо. Я объяснил ему, что читал его статью в бюллетене Французской школы в Афинах и что она была мне очень полезна, поскольку я готовлю курсовую на ту же тему.

– Сами понимаете, что встреча с вами – для меня огромная удача.

Он адресовал мне блеклую улыбку.

– У меня не больше сведений, чем в то время, когда я писал эту статью. Святая Гора по-прежнему непроницаема. Древности, которые показывают в некоторых монастырях, большого интереса не представляют. Единственная цель этих экспозиций – обезоружить тех, кто критикует монахов за отказ разрешить раскопки.

У него был легкий акцент, но по-гречески он говорил так хорошо, что я слушал его с восхищением.

– На том месте, где сегодня оливковая роща монастыря Констамонит, находился город Фисс. Монахи продолжают брать камни из его руин и огораживать свои поля.

Еще он мне сказал, что мне нет необходимости искать труд Царнта, потому что недавно появился большой том, в котором собраны все написанные на сегодняшний день работы о наиболее отдаленном прошлом Афона. Я нацарапал название книги на бумажной салфетке с Таниным телефоном, равно как и название издавшей ее организации – Центр сохранения афонского наследия.

– Его офис находится в министерстве Македонии и Фракии, – вмешался мой сосед слева.

Мы еще не были представлены друг другу: он назвался Яннисом Цапакидисом, секретарем Инженерной палаты Центральной Македонии. Оказалось, что он уже не первый год заседает в административном совете этого Центра.

Я подумал, что мои силы на пределе и я уже не в состоянии усвоить малейшую информацию. Съел немного салата, кусок хлеба, выпил полбокала вина. На другом конце стола Везирцис весело болтал с президентом университета и главной редакторшей радиостанции. По всей видимости, об уходе жены он больше не думал. Не слышно было, чтобы кто-нибудь тут упомянул студенческую забастовку. Я допил свой бокал.

– И чем занимается ваш Центр? – спросил я у Цапакидиса.

– Он отвечает за работы по укреплению и реставрации афонских зданий. Многие из них десятилетиями были заброшены и в 70-х годах грозили разрушиться окончательно. Центр совместно с заинтересованными министерствами и Священным Собором принял меры к их спасению. И действительно, за последние двадцать лет с помощью государства были проведены огромные работы. Но, в основном, их финансирует Брюссель, и это несмотря на оппозицию многих депутатов Европарламента, которые не понимают, почему женщины должны платить за восстановление монументов, которых никогда не увидят. Вклад Европейского союза достигает примерно трехсот миллионов евро.

– Я слышал, что монастыри Эсфигмен и Констамонит отказываются от помощи Союза. Они там убеждены, что эти деньги – от евреев и франкмасонов, – сказал Прео.

Президент встал, чтобы произнести тост за моего профессора. Упомянул, что они встретились в армии, куда оба были призваны. Везирцис тогда вернулся из Парижа, где только что закончил учебу. В то время у него была подружка-француженка.

– Ее ведь звали Шанталь, верно?

Везирцис кивнул. Мы тоже все встали, чтобы выпить за его здоровье. Мне захотелось чокнуться с ним, и я обошел вокруг стола.

– Получишь триста евро из стипендиального фонда, – шепнул он мне тихонько, словно эта сумма была способна вызвать чью-то зависть.

«Скажу Навсикае, что она угадала».

Он вручил мне фотоаппарат и две кассеты с пленкой.

– Твоя работа гораздо важнее, чем ты думаешь, – добавил он тем же конфиденциальным тоном.

Я вернулся на свое место, окрепнув духом.

– О чем речь?

– Мне не часто удавалось найти общий язык с настоятелями, – пожаловался Цапакидис. – Они питают глубочайшее презрение к греческому государству и не выносят его контроля. Уверяют, что сами способны позаботиться о памятниках Афона – дескать, сохраняли же их тысячу лет. Но беда в том, что на самом-то деле они нисколько о них не заботились. Целый монастырь, Ставроникита, едва не обрушился в море. А их начинания порой просто губительны. Они попытались, например, подновить церковь в Карьесе, самую древнюю на полуострове, используя для этого тонны цемента. Замуровали вентиляционные отверстия, в результате чего стали гибнуть знаменитые фрески Мануила Панселина на внутренних стенах, а они датируются XIV веком.