Текст книги "По Рождестве Христовом"

Автор книги: Василис Алексакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Конец этой эпохи отмечен поразительным ростом русского населения Афона. Надо сказать, что Святая Гора, напрямую связанная морским путем с Одессой, становится объектом особого рвения в православной России. Правда, щедрость царей по отношению к монахам носит не совсем ангелический характер: она сочетается с политикой экспансии к югу и с поиском выхода в Средиземное море. Эти маневры, разумеется, беспокоят греков, которых по-прежнему большинство в Священном Соборе, поскольку они контролируют большинство монастырей, но не на самом полуострове. В 1910 году там насчитывается три тысячи четыреста девяносто семь русских против трех тысяч двухсот семидесяти семи греков. Эти последние избавятся от опасений за свое господство на Афоне только со свержением царского режима в 1917 году. Так что Октябрьская революция, предвестница стольких бед для русской Церкви, станет для греческих монахов очень хорошей новостью.

Каким же будет первый монах, которого я повстречаю? Я знаю, что на нем будет не жесткий поповский головной убор, а черный колпак. И черная или бурая ряса. Его толстое брюхо худо-бедно будет прикрыто широким и довольно тугим поясом. Он пойдет ко мне, хромая, как Харис Катранис, с веревочными четками в руках.

– Каким добрым ветром тебя сюда занесло, мой мальчик? – спросит он меня приторно-сладким голосом.

Сидящая на стене птица обернется и посмотрит на него с любопытством.

– Я тут по поручению своей старой подруги, которая хочет все узнать о вашей общине.

– Я все тебе расскажу, – успокоит он меня, иронично улыбаясь, как Везирцис.

У него будут большие черные глаза, как у Пресвятой Девы. Мы присядем на маленькой скамье между двумя высоченными кипарисами и какое-то время будем смотреть на море.

– Чтобы понять православие, надо молиться.

Он достанет из кармана кусок рахат-лукума с налипшими крошками табака и угостит меня.

– Нет, спасибо.

Его дыхание будет пахнуть чесноком.

– Я тоже не люблю лукум.

Он засунет его обратно в карман.

– Знаешь, чего бы мне по-настоящему хотелось? – продолжит он. – Съесть шоколадное пирожное.

Солнце склонится к горизонту.

– Я не собирался долго пробыть на Святой Горе, хотел только втереться в доверие к монахам и украсть несколько самых красивых старинных икон. Но когда я попытался похитить образ Богоматери, случилось чудо: на глазах матушки Христовой выступили слезы. Я отер их своим языком и принял решение остаться.

Он скрестит ноги. Я увижу на нем элегантные туфельки на высоком каблуке, как у продавщицы из «Пантократора».

– Так вот почему вы хромаете, – скажу я ему, – потому что у вас обувь на шпильках.

– Вполне возможно.

8.

Первая неделя апреля подходит к концу. Погода не улучшилась, ночью и рано утром все еще холодно. Но несколько листочков все-таки проклюнулось на инжире, это единственное изменение, которое я заметил в саду.

Я просыпаюсь все раньше и раньше, словно у меня свидание, быстро варю кофе, потом опять ложусь и обследую окружающее меня пространство. Воображаю себе, будто нахожусь в незнакомом месте, где каждый предмет мне чужой, отыскиваю свои домашние тапочки, ботинки под стулом, одежду в шкафу. И желтое полотенце на ручке окна. Что бы подумала Янна о моей комнате, если бы заглянула сюда? Наверняка нашла бы ее недостаточно чистой. Каждые две недели я тут подметаю на скорую руку соломенной шваброй, но пыль вытираю только раз в год, в начале лета. Снимаю все книги, хлопаю по каждой рукой и протираю полки влажной тряпкой. Она бы наверняка раскритиковала мои тапочки, подаренные отцом. Они и впрямь неважно выглядят. Скукожились, после того как я промочил их, выйдя в сад под проливным дождем. Хотел снять сохнувшее там белье. С тех пор не раз пытался расправить их – либо руками, либо накладывая сверху толстые словари, но все напрасно.

– Это твои тапочки? – спросит меня Янна.

Я скажу ей, что монахи с горы Афон ходят только в тапочках.

– Почему это?

– Да потому, что они не выходят из своих монастырей! Даже к морю не ходят. Устав запрещает им купаться!

Когда-то окна обителей выходили не на море, а во внутренний двор, католикон.

Я сам стираю свое белье в стиральной машине. София отказалась этим заниматься, равно как и уборкой в моей комнате за плату.

– Ищи другую, – сказала она мне. – Я тебе не уборщица.

И я действительно нашел себе другую, Деспину, в первый же год, но пользовался ее услугами не больше трех месяцев. Она была родом из Каламаты, разведенная, с ребенком, и жила в Маруси. У нее был друг, но, как она уточнила при первой же нашей встрече, их связь исчерпала себя. Явившись ко мне в третий раз, она неплотно закрыла дверь ванной, пока переодевалась. Я собирался идти в университет, но увиденное зрелище побудило меня изменить намерение. Мы провалялись в постели до двух часов пополудни, как раз до окончания ее рабочего времени. Я дал ей двадцать пять евро, положенные за уборку, правда, не без колебания, поскольку она так и не прибралась. Наши последующие встречи проходили точно таким же образом, с той лишь разницей, что перед ее приходом я наводил полный порядок в доме, чтобы она чувствовала себя избавленной от любых обязанностей. Через некоторое время сумма, которую я продолжал ей платить, стала казаться мне и чрезмерной, и недостаточной. Сама же она наверняка находила ее скорее недостаточной, потому что попросила подарить ей мою единственную белую рубашку, связанный матерью шарф и фотоаппарат. И в довершение принесла список книг, которые должна была купить своему сыну. Я их все купил, но звонить ей перестал. С тех пор я часто думал о ней, но всегда с некоторой сдержанностью, быть может, потому, что так толком и не понял природу наших отношений. Все-таки жаль, что я отдал ей свой фотоаппарат и вынужден теперь одалживаться у Везирциса.

Отец присылает мне по пятьсот евро в месяц. Это немало, учитывая, что мне не надо платить за жилье и питаюсь я по большей части в Кифиссии, тоже совершенно бесплатно. Это право изначально не было предусмотрено моим уговором с хозяйкой, она предоставила мне его по собственной инициативе.

– На двоих хорошо не приготовить, – заявила она мне однажды. – Так что пусть лучше София готовит на троих.

Вчера за обедом, наверное, чтобы оборвать мои шуточки, София спросила меня, узнал ли я что-нибудь новое про Афон. Я вспомнил о нашем разговоре в день рождения Навсикаи.

– Это неправда, что ни одна женщина никогда не жила на Святой Горе. Во времена Византийской империи там жили крестьяне с женами и детьми. Они обеспечивали монастыри продовольствием. При турках аватон тоже неоднократно нарушался – то семьями беженцев, то русскими княгинями или супругами послов.

София приготовила мусаку. Положила мне увесистый кусок, размером с кирпич, от которого я отрезал краем вилки вертикальные ломти, чтобы смаковать сразу все три слоя.

– Его нарушали еще раз, совсем недавно, – заметила она, пристально глядя на меня, словно желая догадаться, знаю я об этом или нет.

– Недавно? – театрально переспросил я.

– Во время гражданской войны Афон заняла Народно-освободительная армия. В ее рядах было немало женщин, и те праздновали отмену аватона, танцуя в Карьесе на площади, перед зданием, где Священный Собор заседает, на глазах у монахов.

Эти женщины не внушили мне никакой симпатии. Их провокация показалась мне ребяческой и довольно глупой. Зато монахи вызвали сочувствие. Но Софии так хотелось меня ошеломить, что я счел себя просто обязанным воскликнуть:

– Потрясающе!

В этот момент в дверном проеме появилась Навсикая. Мы оба вздрогнули от неожиданности, потому что она очень редко сама встает с кресла, да к тому же никогда не заглядывает на кухню.

– Что потрясающе? – спросила она без особого любопытства.

Услышав про выходку женщин-коммунисток, она никак ее не прокомментировала. Сказала лишь:

– Вот как!

Ее взгляд был обращен прямо к бьющему в окно яркому солнцу. Свет казался почти таким же плотным, как и тронутые им предметы. Я надеялся, что Навсикая способна различить его хотя бы смутно. Она попросила Софию отвести ее в спальню.

– Я устала. Всегда чувствую себя усталой в апреле, с детства. Самый изнурительный месяц.

София бережно взяла ее за руку. Прежде чем выйти из кухни, Навсикая сказала мне:

– Я бы хотела с вами поговорить. Загляните ко мне, когда у вас найдется минутка. Я, как вы знаете, свободна в любое время.

«Она заговорит со мной о своем брате». Я закончил мусаку, вытер тарелку кусочком хлеба, потом, как всегда, вымыл. Розовые перчатки, оставленные Софией на краю раковины, напомнили мне департамент подводной археологии. Я вновь увидел прекрасную статую, погруженную в воду. «Взломаю там как-нибудь ночью дверь, чтобы спокойно ей полюбоваться». Боюсь, что когда ее вынут из воды и поставят в зале музея, она потеряет всю свою грацию, Я услышал, как скрипнула кровать Навсикаи. София вернулась в кухню с озабоченным видом.

– Пыталась убедить ее сделать анализы. Знаешь, с какого времени ее не осматривал врач? С 2001 года!

«У стариков результаты анализов всегда хорошие. Но вскоре они умирают». Она сварила кофе, и мы выпили его, сидя друг против друга. Она мне сказала, что знает историю о вторжении женщин к монахам от своего деда, который служил в Освободительной армии.

– В той операции участвовал не он сам, а один из его товарищей, он даже фотографировал, как партизанки танцевали. Мой дед видел это фото, но не знаю, сможет ли он его отыскать, потому что его товарищ умер.

Я и не подозревал о существовании этого деда. София никогда не говорит о своей семье. Мнения свои высказывает охотно, но раскрывается мало. Я почти ничего о ней не знаю, кроме того, что она родилась в Арахове, училась уходу за младенцами в Янине и, прежде чем попасть к Навсикае, работала в детских яслях в Кифиссии.

– Женщины вряд ли долго оставались на Афоне, потому что партизаны вскоре поладили с монахами и даже пообещали, что не отменят их привилегии, если возьмут власть. Все это было четко указано в документе, который подписало командование. Мой дед считает, что Грецией трудно управлять без согласия или хотя бы негласной договоренности с духовенством и монахами. Знаешь, что я думаю? Никто ни с кем не хочет ссориться. Несколько лет назад коммунистическая партия организовала сбор пожертвований на строительство Народного дома. Ну, так афонские монахи не поскупились!

София сказала это довольно желчно, нахмурившись. «Она выросла в маленьком неприветливом городке, где вечно туман», – подумал я. Сам я никогда не был в Арахове. В нижней части окна виднелась ветка инжира с одним только листочком, совершенно крохотным. Я предположил, что найду в подаренной Катранисом книге сведения о связях Священного Собора с политическими партиями. Потом рассказал Софии о командире освободительной армии, который в конце концов остался на Афоне.

– Может, он нашел там бесклассовое общество, о котором мечтал.

– Вот уж нет! В монастырях демократией и не пахнет. Игумен вовсе не избирается монахами, его назначает предшественник, причем пожизненно.

Я привел ей слова Фрериса о том, что не все монахи живут одинаково.

– Не напоминай мне об этом невеже, – проворчала она. – Я уверена, что он переписал всю нашу мебель. Если бы я за ним не следила, когда он по дому рыскал, он бы и в ящиках все переворошил.

Я почувствовал, что засыпаю. Слово «невежа» немного вывело меня из осовелости, потому что я давно его не слышал, может, с начальной школы. Мне вдруг представилось, как София берет меня на руки и относит в кровать. Я поплелся к себе через сад тяжелым шагом. Прежде чем лечь, еще нашел силы открыть «Словарь досократической философии», но так и не вспомнил, какое слово хотел посмотреть. «Через несколько месяцев меня уже не будет в этом доме». На этой мысли я заснул.

В пять часов пополудни я открыл глаза с неприятным чувством, что ничего не помню из только что виденного сна. В университет Зографу явился аж за целый час до занятий. Янны в кафетерии не оказалось. Я выпил пива с бывшим однокашником по историческому отделению, вспомнил с ним разных общих друзей и заодно узнал, что Минас Копидакис заканчивает третий цикл в Фессалониках, готовит диплом.

– У него отец – известный адвокат, его имя все время мелькает во всяких сомнительных делах. Ты его, должно быть, видел по телевизору, он частый гость в новостях. Защищает всякую ночную шушеру.

Он мне дал телефон Мариса, с которым поддерживал связь. Из-за соседнего стола доносилась бурная дискуссия о законопроекте, разрешающем создание частных университетов.

– Сокращение кредитов на народное образование только обесценит его, – сказал кто-то.

– Мы всего лишь подражаем Соединенным Штатам, где самые богатые из крупных университетов – частные. Один курс в Броуновском, включая комнату, стоит тысяч сорок долларов в год. Университеты там – предприятия, которые активно участвуют в экономической жизни.

Я оставил своего однокашника и заглянул в преподавательскую, где узнал, что Везирциса никто не видел со вчерашнего дня. Поскольку время у меня еще было, я спустился на первый этаж, посмотреть, что нового появилось в книжном магазине. Обнаружил кучу романов, где авторы пытались оживить минувшие времена. Хотя никто ведь не знает, как тогда говорили или о чем думали. Я открыл один наугад и наткнулся на начало диалога, который меня насмешил. Али-паша говорит своей наложнице:

– Здравствуй, Василики!

И наложница ему отвечает:

– Здравствуй, мой паша!

Такие книги – сплошной обман, разве прошлое можно воскресить? Исторический роман кажется мне приемлемым, только когда он не претендует на всезнайство и ставит историю на службу сюжету, как это замечательно делал Александр Дюма. Я вдруг подумал: а не было ли имя Атос навеяно автору «Трех мушкетеров» названием нашего полуострова[8]8
  По-французски и название горы, и имя мушкетера пишутся и звучат одинаково – Athos (прим. переводчика).


[Закрыть]? Впрочем, я не нашел ничего общего между мушкетером и монахами, кроме того, быть может, что он молчалив и мрачноват нравом. Впрочем, он слишком много пьет и любит гнусную женщину, миледи – полную противоположность Деве Марии.

Тут на меня буквально налетела Феано, спеша к кассе, которая как раз закрывалась.

– И ты здесь? – удивилась она.

Я тоже только сейчас ее заметил. Она показала мне свою покупку – кулинарную книгу, и призналась:

– Не умею готовить. В Глазго я все время ела в университетском ресторане.

Я ей позавидовал: училась за границей, повидала другой мир.

– А ты легко прижилась в Глазго? – спросил я, тоже перейдя с ней на «ты».

– Очень легко. Шахты и корабельные верфи придают городу довольно унылый вид, но зато люди там необычайно сердечные, совсем не похожи на англичан. Я до сих пор поддерживаю связь со своими тамошними приятелями. Мы регулярно перезваниваемся, они мне рассказывают, кто из нашей компании развелся, кто заболел, кто переведен в другое место. Они такие же сплетники, как и мы.

Мне захотелось услышать несколько шотландских имен.

– Ангус, Катриона, Мэри, Ивен, – перечислила Феано.

В аудитории, кроме нас, еще никого не было, так что мы могли спокойно болтать дальше. Я спросил ее, как досократики относились к еде.

– В пище они были довольно воздержанны. Пифагор не ел мяса, поскольку верил, что в животных обитают души умерших. Бобы считал вредной пищей. Эмпедокл избегал мяса по тем же причинам, что и Пифагор. Ксенофан питал слабость к жареному турецкому гороху со сладким вином. Гераклит осуждал слишком роскошные яства. Чтобы подать добрый пример согражданам, он однажды прилюдно ел похлебку из ячменной муки с несколькими листиками мяты для запаха. А в конце жизни питался одними только дикими травами.

Отшельники тоже ели дикие травы. Я спросил, не византийское ли у нее имя.

– Оно намного древнее! – запротестовала она. – Жену Пифагора звали Феано.

Лекция касалась чувств и движения. Возможности чувств ограничены, даже возможности зрения: так, например, оно не позволяет заметить ничтожные изменения, которые претерпевают черты нашего лица каждый день. «Мы никогда не видим в зеркале одно и то же лицо». Зенон Элейский был не первым, кто утверждал, что ничто не движется, но он отстаивал этот тезис с наибольшим упорством. Я очень внимательно слушал его доводы, чтобы потом все растолковать моему отцу. Самый решительный из них, по словам Феано, состоял в том, что любое расстояние, «даже такое, как между моей рукой и этой папкой» (она положила папку на стол), может быть разделено на бесчисленные отрезки, каждый из которых в свою очередь тоже может быть поделен неограниченное число раз. Таким образом, Зенон растягивает пространство до бесконечности, делая его непреодолимым.

Я вспомнил о женщинах, которые ползли по главной улице Тиноса на коленях. «Они ни на палец не продвинулись с тех пор, как я ходил в школу… Они никогда не доберутся до церкви». На этот аргумент Зенона Аристотель отвечает, что время тоже может быть поделено таким же образом, поэтому нетрудно пройти бесконечное расстояние, располагая бесконечным временем.

Мы все ждали, что тут она возьмет свою папку, но она этого не сделала.

– Зенон повсюду видит неподвижность, а потому тайна создания вселенной ничуть его не занимает. То, что не происходит, не может иметь ни начала, ни конца. Аристотель же отождествляет движение с природой и потому утверждает, что, наоборот, оно вполне реально, а значит, неизбежно имеет начало, фиксированную отправную точку. Его представление о «первоначальном неподвижном движителе» было щедро комментировано богословами, которые видят в нем предвестника христианства.

Она заключила свою лекцию несколькими биографическими подробностями. Зенон и в жизни проявил тот же бойцовский дух, которым пронизана его философия. Он пытался свергнуть Неарха, тирана Элеи, но тот схватил его и потребовал выдать имена сообщников. Философ откусил себе язык и выплюнул ему в лицо. Я уверен, что мой отец будет в восторге, когда я расскажу ему об этом.

Остальные студенты разошлись так поспешно, словно собирались пойти куда-то вместе. Я же рассудил, что наш разговор с Феано перед началом лекции позволяет мне остаться рядом с ней немного дольше. Она мне заявила, что отнюдь не разделяет мнение богословов об Аристотеле.

– Оно выражает желание некоторых интеллектуалов, начитавшихся классиков, перебросить мост через пропасть, которая разделяет философию и теологию. В одной церкви на Кифере я видела икону, где Аристотель изображен в византийском одеянии, как святой. Отцы православия то списывают у древних авторов, то хулят их. Несомненно только то, что история греческой философии останавливается в начале VI века по Рождестве Христовом.

Мы погасили свет и вышли в коридор. Пока мы ждали лифт, Феано вдруг сообразила, что держит в руке только бумажный пакет с кулинарной книгой. Свою папку она забыла в аудитории.

9.

Я больше не читаю книг Навсикае. Она освободила меня от этой обязанности, видимо, рассудив, что мое время и без того достаточно занято исследованием, за которое я взялся по ее просьбе. Так что месяц назад, дочитав «Книгу императрицы Елизаветы» Константиноса Христоманоса, мы закрыли цикл чтения.

В этот четверг, зайдя к ней, я осознал, что мне не хватает наших посиделок наедине, хотя мы почти никогда не разговаривали. Думаю, мы общались при посредстве текстов, которые слушали вместе, совершали одно и то же путешествие. Вместе обнаруживали фразы, которые нравились то ей, то мне. В некотором смысле мы беседовали между собой, пользуясь голосом автора, как бы за его счет. «Я вас знаю из книг, которые читал вам», – мог бы я ей сказать.

Повесть Христоманоса – гимн Елизавете. Он сопровождает ее во время прогулок, усердно запоминает ее слова, любуется каждым жестом. Она тоже мало-помалу привыкает к его присутствию, хотя мужское общество нисколько не ценит, предпочитая общение с природой. Пьет воду из всех источников, которые встречает на своем пути. Христоманос никогда не осмелится признаться ей в своей любви. Он очень несчастен, когда они расстаются окончательно. Сцена прощания происходит на Корфу, в Ахиллеоне – дворце, построенном по желанию самой Елизаветы. Она дарит ему золотую булавку для галстука. Он плачет горючими слезами, склонившись над лилейно-белой рукой. И гадает, спускаясь по ступеням дворца, сможет ли жить без нее.

– Который час? – спросила Навсикая, заслышав мои шаги по паркету.

Ровно восемь, в это время мы прежде начинали чтение. Я уселся на привычное место, в кресло рядом со столиком, на котором стоит лампа. В этот раз я не стал пододвигать ее к себе. Навсикая была, как всегда, безупречно одета – длинное черное платье в очень тонкую белую полоску, на плечах – черная шаль, застегнутая спереди круглой серебряной брошью.

– Итак? – сказала она.

Я пожалел, что не взял с собой тетрадь с заметками и не подготовил ей краткий отчет. Ни одно из собранных сведений не казалось мне достойным упоминания в первую очередь.

– Гора Афон постоянно меняет очертания, как это бывает с горами, когда их объезжаешь вокруг.

– И с островами.

Я утвердительно кивнул, словно она могла меня видеть. Мне трудно осознать, что после стольких лет, проведенных мною в ее доме, она по-прежнему не знает, как я выгляжу. Как-то давно она спросила, ношу ли я очки. Интересно, какое представление у нее сложилось о студенте среднего роста без очков?

– И с островами, – согласился я.

Я подумал, что проще всего было бы начать с самых отдаленных времен, в общем, с самого начала.

– Для древних греков эта гора была камнем, которую гигант Афон бросил в Посейдона, чтобы его убить. Святой Горой она стала называться только после строительства первых больших монастырей, в X веке. У персов она оставила дурные воспоминания, потому что во время первого похода против греков весь их флот затонул в нескольких кабельтовых от полуострова. Для Девы Марии гора Афон оказалась неприятным сюрпризом, потому что ее там встретили статуи олимпийских богов.

– Дева Мария бывала на Афоне?

– Так утверждают монахи, которые называют весь этот отрог «Садом Богородицы». У них к ней особая любовь, они думают, что она ждет их на пороге рая в белых одеждах.

– Вы не смеетесь надо мной, надеюсь?

Ее недоверие меня покоробило. Мне вдруг показалось, что тяжкие усилия, потраченные на чтение писем старца Иосифа, того не стоили.

– Нет, – ответил я сухо.

Она уловила мое раздражение и поспешила извиниться:

– Я прошу у вас прощения. Продолжайте, пожалуйста. Я очень внимательно вас слушаю.

– Это дикий горный кряж высотой две тысячи метров, прорезанный многими ущельями, на вершине которого когда-то возвышалась статуя Зевса. Это также маленький рай с пышной растительностью, населенный всевозможными птицами – говорю со слов одного журналиста, с которым меня свел Ситарас, и одного монаха, родом из Перу, пристрастившегося к поэзии. Святая Гора – место молитвы, а потому каждую ночь ее осаждают полчища демонов, пытаясь сбить ее обитателей с праведного пути. Так что можно предположить, что это также место погибели. Симпатией монахов пользуются все Божьи создания, за исключением женщин. Они видятся им скорее пособницами Сатаны. Похоже, они занимают много места в их мыслях. Журналист считает, что аватон – миф, что гора Афон населена женскими призраками. Вы меня спрашивали, как приходят к решению удалиться в монастырь. Некоторые принимают его из-за несчастной любви.

Она закрыла глаза, которые обычно держит полуоткрытыми.

– Я вас усыпил.

– Ничуть. Думаете, монахини так же дурно относятся к мужчинам, как монахи к женщинам? Существуют ли женские монастыри, совершенно закрытые для мужчин? Хотя вряд ли, раз только мужчины имеют право совершать богослужение.

Эти уместные замечания, на которые, признаюсь, я не нашел, что ответить, совершенно стерли мою недавнюю горечь. Я даже подумал, что Навсикая, без сомнения, одна из самых замечательных личностей из всех, кого я когда-либо встречал.

– Некоторые принимают постриг, чтобы забыть, другие – чтобы их забыли. Они все меняют имена, отпускают бороду, переодеваются. Теперь их связывает с прошлым всего одна буква: их монашеское имя начинается с той же буквы, что и мирское. Так, Платон будет зваться впредь Порфириосом или Прокопиосом, Аристотель Арсениосом, Сократ Синесиосом или Симеоном.

– А Димитрис?

– Дамианом… или Даниилом…

Мне вспомнилась икона святого Димитрия, стоящая на ее ночном столике. «Не хочу знать больше того, что она хочет мне сказать».

– Афон напоминает вам, что вы ничто, что Бог создал вас из ничего, что вы ему обязаны всем. Жизнь в обители – не из самых приятных. Скудная пища, много часов приходится проводить на ногах, а ночи, как я вам сказал, беспокойны. Это суровейшая школа, где учат не помнить, не думать, не иметь собственного мнения и, конечно, подчиняться. Главный урок, который с самого начала был преподан святым Афанасием, основателем Афона, говорит о послушании. Так что не удивительно, что война за независимость 1821 года не тронула монахов. Свободе их не учат.

– Не горячитесь, – сказала Навсикая. – Из гнева никогда ничего хорошего не выходит.

Я вспомнил, что подобное же мнение высказывал Демокрит, и сказал ей об этом.

– Совсем забыла, что вы изучаете еще и досократиков… Как вы думаете, можно попросить Софию приготовить нам чаю?

– Я бы предпочел ракию.

Я знал, что у нее есть ракия с Тиноса, она доставала ее на день рождения.

– Ну что ж, в таком случае я тоже выпью.

Ее поставец для напитков и рюмок похож на шкаф. В верхней его части имеется полукруглая дверца с длинной деревянной накладкой. Эта не совсем обычная дверца откидывается сверху вниз, превращаясь в столик, а деревянная накладка тоже откидывается, становясь его ножкой. Где Навсикая раздобыла такую штуковину? «Наверное, Франсуа привез из Франции», – подумал я, наливая ракию в две стопки.

Ее рука так дрожала, что я испугался, как бы она не пролила водку себе на платье. Она, тем не менее, сумела отпить глоток и немедленно вернула мне рюмку.

– Мне хватит. Я опьянела всего один раз в жизни, в Париже, давно.

Я ожидал, что она продолжит, но она не продолжила. О себе она говорит так же мало, как и София. «Они обе любят скрытничать, вот почему так хорошо ладят между собой».

– Один таксист рассказывал мне о монахе, который предсказал день своей кончины. Есть много свидетельств, что монахи, по крайней мере, те, кто вел святую жизнь, распространяют после смерти благоухание.

– Но ведь то же самое говорят в Палестине о юных мучениках ислама: их могилы вроде бы источают сладостный аромат… Я это узнала из газет, которые мне читает София. На старости лет начала вдруг интересоваться новостями, правда, забавно? Я и не знала, что мы получаем от Европейского Союза такие суммы. Как они могут доверять таким недотепам, как мы, можете мне сказать?

Она попросила у меня свою рюмку и отпила еще глоток.

– Мой отец страстно интересовался политикой, каждый день прочитывал по две-три газеты. Могу вас уверить, что, хоть он и был судовладельцем, но имел широкие взгляды. Это был прогрессивный человек. Он уважал своих служащих, никому не «тыкал»… Так что вы говорили?

– Гора Афон совсем недалеко от неба… Из окон ее церквей виден рай. Там кажется, будто свет от икон, которые на самом деле лишь отражают пламя свечей, исходит из какого-то другого места. Песнопения, которые звучат во дворах монастырей на заре, будто эхо иного мира. Святая Гора – обещание.

Я бы охотно прервал на этом отчет о своих трудах. Слова мало-помалу смыкались тисками вокруг меня, становились угрожающими. «Я пользуюсь чужими словами… Они принадлежат людям, которых я не знаю и которым мне нечего сказать». Я сделал несколько шагов по комнате, чтобы размять ноги, потом вернулся на место.

– Эти люди должны быть совершенно счастливы, раз они уверены, что попадут на небо, и совершенно не боятся умереть, – продолжил я быстрее. – Однако догадываюсь, что это не так. Думаю даже, что если приеду однажды на Афон, то постоянно буду слышать из-за дверей плач и жалобы. Что же до слов вашего племянника, будто некоторые монахи гораздо чаще бывают на площади Аристотеля в Фессалониках, чем в своих кельях, я не знаю, правда ли Это. Когда-то монастыри располагали колоссальными состояниями, но так ли это по-прежнему?

– Я знаю, что Венизелос в 1922 году конфисковал их земли на Халкидике, чтобы отдать беженцам из Малой Азии.

– Вот, еще один неизвестный мне факт. Сами видите, я не в состоянии много вам рассказать. Я еще не встречался ни с одним монахом. Не знаю, что заставило того перуанского поэта, о котором я вам говорил, избрать Афон. Очевидно, афонская община не продержалась бы столько веков, если бы не следовала постоянно политике, которую диктовали ее собственные интересы. Монахи силятся увековечить память о давно миновавшей эпохе. Не знаю, имеет ли это смысл, стоит ли продлевать до бесконечности тринадцатый или четырнадцатый век. Они сохраняют также искусственный язык, на котором, вероятно, никто и не говорил… От него так и веет затхлым душком читальных залов. Они – хранители музея, где Византийская империя выставила несколько своих самых красивых произведений. Гора Афон – это воспоминание.

Она поняла, что я закончил.

– Благодарю вас. Вы записали все это где-нибудь?

– В тетради.

– Надеюсь, вы мне когда-нибудь почитаете. Ведь это, предполагаю, не все?

– Это лишь краткий обзор, вроде аннотаций, которые печатают на задней обложке.

Последовало долгое молчание, столь долгое, что мне захотелось прилечь на толстом ковре между кресел и малость соснуть. Я чувствовал то же изнеможение, которое испытал, войдя в здание «Эмброса». «Мне не удается вспомнить, когда я бегал в последний раз, просто потому что я устал». София, должно быть, уже закрылась в своей комнате, поскольку в доме царила полнейшая тишина. По улице проехала единственная машина, почти бесшумно. Квартал населен по большей части людьми пожилыми, которые ездят медленно и рано возвращаются домой. Навсикая казалась безмятежной. Может, забыла о моем присутствии? «Она размышляет… Спокойно беседует сама с собой». Когда она заговорила, я уже почти спал.

– Отец не хотел, чтобы его состояние попало в руки монахов. Он не питал к ним никакого уважения, считал бездельниками.

«Неофитос Дукас говорил о них так же», – подумал я, но прерывать не стал.

– Он был хороший христианин, но церковников не любил, предпочитая общаться с Богом напрямую, без их посредничества. Он был ужасно разочарован, когда брат решил постричься в монахи, сразу же лишил его наследства и отказался провожать в день отъезда. Брат принял постриг на Паросе. Я очень хорошо помню дорогу, которой мы с матерью ехали в порт. У корабля плакали, обнявшись, все трое. Из-за отсутствия отца расставание стало еще мучительней. Брату тогда было тридцать семь, а мне тридцать четыре.