Текст книги "Муза и генерал"

Автор книги: Варвара Синицына

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Вслед за Бибигоновой пламенной речью, после его одобрительного хлопка по крепкому плечу нового командира, из внезапно почерневшего неба хлынул поток мокрого снега. Шкарубо едва успел сделать шаг вперед, поближе к строю, и громко так обратился к подчиненным:

– Здравствуйте, товарищи связисты!

Все замерли, и, набрав полные легкие воздуха, строй готов был разразиться на едином выдохе: "Здравия желаем, товарищ командир!" В эту самую последнюю секунду перед выдохом, пересекая плац по косой, туда, где стояло ее отделение, двинулась Наташа. Она шла будто летела, ветер нес ее каштановые волосы. Вслед за Наташкой по плацу мелкой трусцой семенила лохматая собака Малыш. Все забыли о выдохе.

– Хелло! – слегка повернув голову, кивнула Наташа своему командиру; ее изящная шея, как у породистой лошади, была особенно грациозна при этом изгибе. Обычная вежливость, не более, но полк, вдохнувший приветствие, разразился безумным хохотом. Даже Бибигон с выражением детского счастья на лоснящемся лице довольно пялился на Наташку, потирая свои толстенькие ладошки.

И только Шкарубо, растерянный, в окружении хохочущей толпы, испытывал ненависть. Ненавидел всех, ненавидел этот гарнизон, такой далекий от моря, а эту рыжую так, как никого прежде. Его леденящая ненависть была понятна даже дождю, излившемуся на черные форменные тужурки снегом. Все помчались к казарме.

– Какой странный, – сказала Наташка, глядя с крыльца казармы сквозь пелену снега на застывшую фигуру на пустынном плацу.

Дом офицеров ломился от многолюдья. Конечно, не каждый день знакомое лицо, вскормленное из гарнизонной плошки, баллотируется в губернаторы. Генерал не был оригинален: после скупого рассказа о своих биографических вехах – в каком году родился, в каком окончил летное училище в Ейске, как дорос до командира летной дивизии – приступил к предвыборным обещаниям. Странно, но обещал как-то скупо, без того размаха фантазии, что характерен для подобных мероприятий.

Программа генерала заключалась в малом: дорогу из гарнизона до города взамен нынешних колдобин проложить нормальную; бороться за сохранение северной пенсии для северян, переехавших в средние широты; выдвинет предложение о начислении рабочего стажа безработным женам военнослужащих. Ну и тепло – в каждый дом, без перерывов. В общем, обещал то, что возможно, но во что люди по причине банальности сказанного верят без энтузиазма.

Жаль, никто не подсказал Тимофею Георгиевичу, что у нас любят не правду, а сладкую ложь. А еще любят сказку, которая никогда не становится былью. Врите – и мы поверим, врите с размахом, не церемоньтесь, мужикам наобещайте – по "Мерседесу", женщинам – вечную молодость и всем вместе – что денег до зарплаты хватит.

А так – ни одного всплеска. Волосатый парень с лицом и манерами, несвойственными гарнизону, сидел, развалясь в первом ряду, вытянув великанские ноги в тяжелых ботинках чуть ли не до трибуны. Он прикрыл глаза от тоски, сейчас блокнот из руки вывалится на пол. Сразу видно, не наш человек, больно уж свободный. Что его сюда занесло?

Я уже думала, что засну на этой предвыборной панихиде. Теперь понятно, почему именно на меня Костомаров возложил генеральский оброк: попробуй выуди из этой тягомотины фактуру хотя бы для посредственной статьи.

Оператор с регионального телеканала, еще в начале встречи резво прыгавший по залу с камерой, сидел на ступеньках с потухшим объективом. Я знаю его – это Стас, большой шалун и любитель выпить. Вот и сейчас посылает мне однозначные жесты: не пора ли? Давно пора, вкрадчиво киваю я, едва сдерживая зевоту за столом, покрытым красной тряпочкой. Колер ушедшего времени, не новей и речи – все как сговорились: если знают Тимофея Георгиевича, то только с положительной стороны, другой у него нет. Ужас плоский генерал. Вопросы тоже риторические: да – да, нет – нет.

– Ваш любимый писатель? – пропищала пигалица среднего школьного возраста.

– Марк Твен, – взъерошив ладонью седую шевелюру, сказал генерал.

Почему не Андерсен? Мог бы еще букварь вспомнить.

– Моя дочь беременна от вас...

Я прямо подпрыгнула. Пока место для сна выбираю, здесь такие страсти разгораются. Сидящий по правую руку от меня полковник передал генералу записку, пришедшую автостопом из зала. С тем же успехом могли бы кинуть в генерала бомбу; потянуло жареным, и зал принял боевую стойку. Ничего себе! Оказывается, пятидесятилетний Тимофей Георгиевич еще способен и на такое! Генерал сам как будто очнулся, достал из кармана очки и прочел буквально по буквам:

– Моя дочь беременна от вас, вы обещали бедной девочке жениться, когда зарегистрируете отношения?

– Ничего не пойму, кто это написал? – растерянно обратился генерал к залу.

– А что тут понимать, алименты на шею повесят, тогда поймешь, – крикнул какой-то майор. Люди, только что искренне любившие, услышав "ату его, ату", с той же искренностью возненавидели. Даже я не смогла разобрать ни одного слова генерала, а зал и не слушал, он гудел, сотрясая барабанные перепонки. Стас со своей камерой как заведенный метался между толпой и генералом.

В какую-то минуту мне стало жалко его. Отбросив клочок бумаги, он сел за стол и, сощурив глаза, долго молча смотрел на это позорище. Даже мне, знавшей о нем поболее других, было неловко: все на одного. Он встал, направился к выходу, пятившийся спиной Стас ловил в объектив его лицо. Толпа стихла, и когда Тимофей Георгиевич был уже у дверей, какая-то тетка истерически завопила:

– Вы знаете, какое лицо у нашей нации?

– Не самое лучшее, – сказал он.

Я оценила его честность: сказать такое в пылу избирательной кампании, когда надо понравиться всем!

– Лицо нашей нации – беззубое, – кинула тетка явно заготовленный аргумент. – Почему у нас пломба дороже золота?

– Что-что, а кусаться мы умеем, вот понимаем друг друга плохо, потому что каждый слышит только то, что хочет услышать, – сказал генерал и грубо хлопнул дверью.

Совсем уже выдохшиеся, обескураженно, люди устремились к выходу. Я дотянулась до записки – знакомый почерк редкой каллиграфии. В наше время, когда чистописание не в чести, в записке буковка к буковке, и все ровные, как на открытке. При чем тут беременная дочь, она что, с катушек слетела или у нее крыша поехала?

Никогда не думала, что Бибигон знаком со мной: где была я в период службы, где он? Но оказывается, адмиралу знакомо не только мое лицо, но и имя.

– Варя, – положил он ладонь на плечо, – пойдемте, я познакомлю вас со спецкором из "Пионера столицы".

Вот это да! Рядом с нами, близко, высокие гости. Работать в такой газете, да еще в столице, а не в нашей дыре, – мечта каждого провинциального журналиста. Я пялила глаза на этого везунчика, не зря я выделила его из всего зала. Везунчик был лохмат и небрит, даже Бибигон был ему не брат, на меня он и вовсе смотрел с ленцой. Богема.

– Виталий Бонивур, "Пионер столицы". – Он протянул мне руку редкой ухоженности, с агатовым перстнем на мизинце.

Я бросила взгляд на его уши: вторичные признаки отсутствуют, значит, кокетничать сегодня буду я.

– Варя Синицына, " Заполярный край". Разве вас не сожгли в топке?

– Пробовали, не получилось, нет топки подходящего размера, – лениво парировал Бонивур.

Откуда у парня такая лень? То ли серьгу на подушке оставил, то ли мания величия обуяла.

– Вы пишите, а топка найдется. – Адмирал грубо смял в зародыше ростки нашего диалога. – Она, между прочим, неплохо пишет.

Столичный журналист очень сомневался в моих талантах.

– Пусть напишет, посмотрим.

– Да ладно, не выпендривайся, дай девочке телефончик.

Отшвырнув церемонии в сторону, Бибигон двинул Бонивура по ребрам. Ого, в каких они близких отношениях! Послушный его удару, спецкор протянул мне свою визитку.

– Будет интересный материал, звоните, – значительно теплее сказал он.

Адам Адамович больше не держал меня, мы простились, и я пошла к выходу.

– Не можешь не выпендриваться, – донесся до меня голос Бибигона.

Мне показалось, что, вторя его грозному шепоту, воздух со свистом рассекла шпажка. Да, с акустикой в Доме офицеров порядок, вот только не люблю, когда мне подсказывают.

Я вышла из Дома офицеров, сквозь пелену мокрого снега едва разглядела машину с генералом.

Он распахнул дверь, позвал меня взмахом руки:

– Ты что-то долго.

– Зато вы быстро, – огрызнулась я.

– Быстро, потому что так надо, не тебе меня учить, – раздраженно сказал генерал и, дотянувшись до задней двери, открыл ее.

Это выглядит как предложение сесть. Но я намерена оставить генерала. На пару часов не прилететь в гарнизон, в котором прошли лучшие годы моей жизни, и не посплетничать с подругами – абсурд. Тимофей Георгиевич еще успеет насладиться моим обществом. И ведь зачем-то же пошел снег. Значит, это кому-то надо.

– Я не учу, я советую, ведь мы в одной обойме. Нельзя так грубо с народом, – заметила я. – Если народ хочет покопаться в грязном белье кандидата, кандидат обязан испачкать белье.

Не ответив, генерал выбил из пачки сигарету и стал мять ее пальцами. Токмо из сочувствия к источнику удовольствия я извлекла из сумочки зажигалку, протянула ему.

– Да нет, я бросил курить, это так... – Сломав сигарету, он сунул ее в карман.

– Тимофей Георгиевич, может быть, вам какую-нибудь легенду о несчастных сиротах придумать, – продолжала я. – Якобы вы их усыновили... Народ тащится от таких чувствительных историй.

– Лучше достань мне справку, что я импотент, – сказал генерал.

– А разве... – самопроизвольно вырвалось из меня. Клянусь, я не формулировала эту мысль, не голова, а помойка, иногда такое всплывет.

– Не разве, – отрезал генерал.

Я судорожно глотнула слюну и, кажется, покраснела.

– Что-то я не пойму, ты с ними? – Генерал кивнул в сторону. Я оглянулась: на крыльце Дома офицеров стоял Бибигон в окружении подчиненных. – Или со мной?

– Я сама по себе.

– Тебя накормить, вольный стрелок?

– Если только с ложки.

– Ну-ну, значит на вольных хлебах. Полетим завтра, видишь, какая погода?

Еще бы, не только вижу, но и чувствую: косые холодные капли забираются за шиворот, я мокну с головы до пят. Если генерал не прекратит болтать, на обед у меня будет аспирин. Видимо, сочтя нашу беседу исчерпанной, генерал скрылся за домами. Аспирин же не отменяется – на прощание проклятая машина со смаком обдала меня грязью. По-моему, это месть.

Вымытая и проаспириненная, в Наташкином халате, я валяюсь на ее же диване. Наташка рядом, споро строчит на швейной машинке.

– Кому шьешь? – Я потягиваюсь так, что кости хрустят. Судя по здоровому отклику моего тела, жить буду.

– Скомороховой, – зажав нитку в зубах, бубнит подруга, цветастая ткань бежит под лапкой.

– Зачем ей платье? Она же всегда ходит в форме.

В самом деле – зачем? Скоморохова единственная женщина полка, живущая строго по уставу: на службу – в форме, со службы – в форме. Эта самая служба и наложила неизгладимый отпечаток на ее облик. Даже в своем бабском коллективе. Скоморохова требует, чтобы к ней обращались не иначе, как "товарищ прапорщик", а, не дай бог, "Валентина Дмитриевна", тем паче обойтись одним именем.

Все-таки непонятно, как разумная женщина может нацепить на себя белый шерстяной блин, именуемый в накладных беретом форменным, или голубые панталоны, тоже форменные. Неужели у Скомороховой они под юбкой? Хорошо, что туда, по общему гарнизонному мнению, никто давно не заглядывал. Вид форменных панталон, свисающих аж до колен, однозначно подорвал бы боеготовность нашей армии. А может, панталоны – вообще секретная разработка военных швейников? Один раз глянул – и думаешь только о родине.

Прапорщик Скоморохова заведует вещевым складом – видимо, и рекламирует то, чем заведует, должна же она как-то популяризировать свою профессиональную деятельность. У остальных женщин части служба больше похожа на санаторий: что купят, то и надевают, от Скомороховой с ее пыльным вещевым складом отмахиваются как от надоедливой мухи.

Возможно, Скоморохова бы и победила в борьбе за обезличивание кадров. Прежний командир части успел даже приказ издать о немедленном переодевании, неповиновение каралось внеочередным нарядом по камбузу, да тут на узел связи пришла новая телефонистка, жена адмирала Мотылевского. Не век же ей "кушать подано" талдычить. Бибигонша не желала заковывать свои крупные формы в форменные одежды. Накануне контр-адмирал, привез из Голландии, где представлял наш флот, чемодан обновок, в которых даже кобылица Ева выглядела женщиной. И что, такую красоту – в шкаф? Она скомандовала командиру "отбой", амнистия вышла всем.

Теперь Наташа шьет Скомороховой платье, ибо зав вещевым складом поняла: новый режим всерьез и надолго. Когда еще найдется командир, способный лишить адмиральшу гражданского одеяния?

Наташа отодвигает лохматого Малыша, прикорнувшего на диване прямо на стопке журналов, вытягивает один из них.

– Вот этот фасон выбрала.

– Натали, у тебя же точно такое, – говорю я, рассматривая на странице модный силуэт. Наташка демонстрировала платье еще в начале лета, когда приезжала ко мне. – Всем полком переходите на новую униформу?

– Представляешь, Варя, я то же самое Скомороховой говорю, а она уперлась – ни в какую. Жаль, что в мое не влезает, я бы продала. – Наташа придала кривошипно-шатунному механизму реактивную скорость.

– С точки зрения старины Фрейда, – констатирую я страшным голосом, случай клинический, свидетельствует о психопатологии заказчика, уверенного, что вместе с платьем ты отдашь и свою красоту.

– Какая ты, Варька, вредина! – протестует Наташка и забрасывает меня отходами швейного производства.

Из солидарности с хозяйкой внизу подо мной серьезно рычит собака.

– Где ты взяла этого барбоса?

Малыш зевает, я не без испуга пялюсь в его пасть.

– Да так, прибился. – Наташка гладит Малыша по холке. – Между прочим, он очень образованный. Жаль, что у тебя нет наркотика, он бы нашел.

– Конечно, жаль, – говорю я, – мне бы сразу уголовку за контрабанду наркотиков пришили, ты бы сухари в тюрьму носила. Если б их, конечно, твой умный Малыш раньше свидания не сожрал.

Пропустив это немаловажное уточнение мимо ушей, Наталья подсела к собаке.

– Малыш у нас на таможенном посту служил, недекларированный товар нюхал. Правда, Малыш?

Я недоумеваю: откуда такая осведомленность в таможенных терминах?

– Наташка, у тебя таможенник появился?

Такая уж она девушка, встречается с врачом – говорит о болезнях, с моряком – о море, сейчас – о таможне. Не девушка, а сосуд, который каждый наполняет по своему вкусу. А вот утолить жажду щедрыми глотками, вволю, никто не может.

– Уже исчез, Малыша оставил, на долгую память. Его списали на пенсию. Малыш у нас дедушка.

Пес тяжело вздохнул, наверное, согласился.

Наташка встречалась с таможенником несколько месяцев. Где уж она его только нашла, на таком удалении от таможенной границы? С таможенником пришлось расстаться из-за жадности, ухаживал на широкую ногу, но исключительно за государственный счет: в качестве презента доставлял только конфискованный товар.

– Я как-то сказала, что люблю икру, ладно бы черную, так ведь я не прочь и красную любить. А он мне говорит: в перечне конфискатов икры нет. Не люблю жмотов, – смеется Наташа.

Вспоминая расчетливого ухажера, мы прыскаем: пожадничал для такой девушки! Намылился рубль истратить, да три копейки пожалел. Наташка икру ложками будет есть, и по разным поводам, а вот выпадет ли таможеннику карта встретить еще такую красавицу?

Жадин и я не уважаю, прижимистый мужик – для меня существо среднего рода, без определенной половой ориентации; их бы сразу кастрировать, пусть живут и копят, чтоб голову девушкам не морочили и себе нервы не трепали. Представляю, какие сердечные муки испытывает эдакий пингвин перед дилеммой: какое мороженое купить – дешевое или очень дешевое? Как правило, жадность не растет на пустыре, проявляется не только в материальных ценностях, но и в духовных тоже. Встретишься с таким, а от него ни жарко, ни холодно, ибо перед тобой человек-сейф, эмоции и чувства на замке. Жадность – это вакцина от солидного перечня человеческих пороков: жмоты не пьют, не курят, женам не изменяют, зарплату на друзей и подружек не проматывают. И это самый опасный симптом, особливо для прельстившихся образом положительного героя.

Основа подобного благоразумия отнюдь не гипертрофированная нравственность, просто в любом случае придется раскошелиться – если не деньгами, так чувствами. Муза Пегасовна называет их "теоретиками чувств", способными только на правильные рассуждения, но никогда – на сами чувства.

– Чувства с расчетом всегда в диссонансе, – говорит она и призывает в союзники Гете. – "Теория, мой друг, суха, но зеленеет жизни древо."

Правда, не будь таможенник скупердяем, моя подруга обнаружила бы в нем другой, не менее противный изъян. Такая она девушка. Сейчас за Наташкой волочится Жора, тот самый здоровяк, который провожал ее к вертолету. Дайте срок, и Наташка будет вполне компетентна в вопросах фюзеляжа, катапульты и угла атаки, ведь Жора – летчик.

– Пока никаких глобальных выводов. Ты же знаешь, как я отношусь к летчикам, – говорит Наташа.

Как не знать, я сама к ним так отношусь.

– Но у него не сложились отношения с Малышом. Малыш набрасывается на Жору. Пусть бы он весь гарнизон перекусал, нашим мужикам это бы на пользу пошло, так ведь он, подлец, на одного Жорку бросается. Просто невозможно остаться вместе, как залает, весь дом в курсе, что ко мне хахаль приперся.

– Он просто хочет, чтобы ты вернулась к таможеннику, ревнует тебя к Жоре. Может, его самого вернуть прежнему хозяину? – С неким уважением я посмотрела на Малыша, который никогда не казался мне безобидной собачкой, один оскал крокодиловый чего стоит.

– Этот жмот заморит собаку. Вдруг все участники внешней экономической деятельности станут законопослушными и перестанут заниматься незаконными перевозками мясных продуктов через таможенную границу, тогда Малыш умрет голодной смертью.

Увлечение недавних дней еще довлело над речью бывшей подруги инспектора таможенного поста.

– Самое интересное, – продолжала Наташка, – что вначале все было нормально. Малыш даже провожал Жору к автобусу. И вот несколько месяцев назад... Жорка только ступил на порог, Малыш как бросится на него, хурма вся на пол... Жорка как раз из Моздока прилетел, ящик хурмы привез. Я сначала не поняла, думала, Малыш от радости бросился. А он чуть не загрыз, за ногу до крови схватил, еле оттащила.

– Ну пусть Жорка найдет подход к собаке, купит палку колбасы. Он-то хоть не жмот? – поинтересовалась я.

Наташа тем временем достала из-за шкафа гладильную доску, включила утюг, разложила на доске сшитое платье.

– Сколько там?

Я поглядела на запястье.

– Скоро три.

– Сейчас Скоморохова на примерку явится, – сообщила Наташа, водя исторгающим пар утюгом по платью. – Пока не жмот. Одного скареда встретишь, потом все под подозрением. Да, Жорка уже покупал Малышу курицу. Копченую. Малыш от нее чуть не сдох. Сутки рвало.

– Может, собакам нельзя курятину? Тем более копченую...

– А то они тебя на помойке будут спрашивать, можно им курицу или нет. Все им можно.

Она оставила утюг, присела на диван.

– Варька, у тебя сигареты есть?

Сигареты есть, но почему об этом обыденном предмете надо спрашивать свистящим шепотом? С каким-то загадочным видом Наташка пошла на кухню, я за ней. Тайна, которую она пожелала открыть мне за кухонным столом, при дымящихся сигаретах, заключалась в том, что Жора пытался отравить Малыша: будто бы он подсыпал в курицу, брошенную целиком в собачью миску, яд. Эта высказанная вслух тайна свидетельствовала о том, что изощренная ненависть Наташи к мужчинам достигла своего апогея. На здоровую голову такое не измыслишь.

– Ты думаешь, у меня крыша в пути? – угадала она мои мысли.

– А что мне еще думать?

Это выше моего понимания: ждать мужчину и с патологической настойчивостью раскапывать его недостатки. Откуда такое стремление к стерильному миру? Мы и сами не инкубаторские.

– Ты видишь только темную сторону луны, причем сознательно.

– Он бросал Малышу куски курицы, я отщипнула, хотела попробовать. Он ударил меня по руке и кинул ему курицу целиком.

– Может, тебе показалось?

– Возможно, но Малыш после этого чуть не сдох.

– Так Жорик из-за Малыша провожает тебя только до вертолета? – спросила я.

– Нет, утром он летит в Моздок. Но я уже боюсь его приездов, по ночам вскакиваю, дышит Малыш или нет.

Я не хотела больше слушать ее садомазохистский бред, по-моему, здесь нужен психиатр. Хорошо, что Скоморохова пришла вовремя – я неожиданно обрадовалась ее появлению. Хорошо, что Наташка оставила утюг не на ее платье. Но едва заказчица успела натянуть на себя обнову, а Наташа принялась ниткой ровнять подол, как гарнизон огласился протяжным гулом сирены. В дверь нагло затарабанили, запыхавшийся посыльный сообщил: общий сбор. Скоморохова, которой только дай команду "служить", немилосердно, так, что затрещали швы, скинула платье. Как настоящий солдат, за несколько секунд надела форменные юбку, рубашку, китель, даже самостоятельно справилась с галстуком.

– Киселева, не забудь тревожный чемоданчик, – крикнула она от двери.

– Ага, – сказала Наташка, вяло подбирая с пола то, что еще недавно было платьем, – может, еще и противогаз?

– Да, противогаз обязательно! – вопил с лестницы удаляющийся голос Скомороховой.

Дом наполнился стуком дверей, топотом ног. Я высунулась в окно. Матрос Грекова на бегу кричала кому-то из домашних на верхнем этаже:

– Выключи духовку!

При повальном столпотворении Наталия была океаном спокойствия. Красота, как счет в банке, питает ее уверенность и непогрешимость. Зная это, она, неторопливо крутясь перед зеркалом, крася ресницы и подкручивая локоны, холила свой капитал. Достала с полки нарядные туфельки, в тон твидовому костюму, и, стоя на каблуках во весь свой королевский рост, произнесла голосом светской львицы:

– Захочешь есть, открой холодильник, – и, поразмыслив, добавила: Какой козел придумал тревогу в выходной?

Малыш, карауливший дверь, вышел на лестницу за своей хозяйкой.

Тревогу в выходной спровоцировал Шкарубо. Не надо быть великим полководцем, чтобы понять: в полку творится бардак, не имеющий ничего общего с воинской обязанностью. Создают этот бардак женщины, коих глупые военкомы, с трудом накопав основания, призвали на службу. Такого аттракциона, больше напоминающего цирк с сольными женскими номерами, а не военный объект, капитану второго ранга Шкарубо видеть за свою долгую службу на эсминце не доводилось.

Неуставные взаимоотношения начинались прямо на пороге узла связи, куда Шкарубо пришел с группой офицеров. Потом он назовет их группой поддержки; благодаря ее присутствию боевой офицер Шкарубо, неизменно проявлявший хладнокровие перед лицом самой грозной опасности, смог держать не только лицо, но и руки. Последние страшно чесались, более всего от невозможности немедля хватать бабенок за шиворот оптом и в розницу прямо на вверенных им объектах и вытряхивать из их пустых, размалеванных голов совершенно непригодное к службе жеманство и вопиющую наглость.

Крамольная мысль о рукоприкладстве, столь несвойственная русскому офицеру, способному стрелять из-за женщины, но никогда в женщину, посетила Шкарубо уже на первом объекте узла связи. Это был бункер со множеством дверей по длинному коридору. Он надавил кнопку звонка на двери радиобюро, но кроме взвизга "сейчас", раздавшегося с той стороны, с дверью ничего не произошло. Сопровождающие его офицеры старались заполнить затянувшуюся паузу ненужными разговорами; из глубины наглухо закрытого объекта доносились смешки и тихое поскрипывание половиц. Внезапно дверь распахнулась.

Увиденное повергло его в шок. За дверью стояла женщина без глаз и без лица. За ее спиной, в глубине комнаты, спиной к радиопередатчику, сидело такое же безликое и безглазое создание. Капдва Шкарубо кончал академии, однако в минуты, подобные этой, он цитировал не древние фолианты, а сантехника Васю.

Сантехник Вася был вполне реальной фигурой, мало того – кумиром всех мальчишек детдома, в котором рос Шкарубо. На фоне затянутых в синий чулок педагогинь непросыхающий Вася в тельнике, изрыгающий бранные слова пушечного калибра, – ибо других он не знал, – казался пацанам оазисом свободы и воли. "Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется". Лексикон сантехника вкупе с тельняшкой на пропитой груди привели Ванечку Шкарубо в нахимовское училище.

Заковыристые ненормированные обороты, столь глубоко засевшие в мозговой подкорке, что никаким образованием не выкорчевать, готовы были сразить присутствующих своей нецензурной мощью. Но тут до капдва дошло, что причиной этого уродства является заурядный творог, коим радистки, желая стать краше, измазали свои физиономии. Для человека, столь же далекого до понимания женщины, как нам до луны, это было поистине глобальное открытие. Жизнь провела Шкарубо окольным путем, где ему встретилась только одна женщина Машкина мать. Эта скоротечная встреча, приотворившая самые темные закоулки женской натуры, дала ему беспрецедентную уверенность в том, что он досконально знает суть противоположного пола. И вот сейчас эти знания пригодились.

– Чем вы здесь занимаетесь?! – взревел Шкарубо.

– Служим, – с искренним недоумением мартеновского накала вскричали женщины.

Вольность обращения с вышестоящим шла из невидения. Сними они с глаз ватные тампоны, и температура кипения упала бы до точки замерзания. Писк аппаратуры предотвратил пришествие ледникового периода.

– Тихо! – вскричала та, что сидела.

Не открывая глаз, она перебралась к датчику кода Морзе, вслепую застучала по клавишам.

– Мастер военного дела сержант Новикова, – с гордостью прокомментировал ситуацию стоявший рядом майор.

Все последующие объекты не стали для Шкарубо откровением. Он вламывался в них без предупредительных звонков и стуков, срывал двери с петель ударом крепкой ноги. После одного такого удара, когда капдва вломился на коммутатор, его взору предстала оголенная по пояс Ева, демонстрирующая телефонисткам бюстгальтер из чемодана голландского происхождения.

– Снять, снять немедленно! – завопил доведенный до приступа ярости Шкарубо.

Адмиральша Ева, никогда прежде не слышавшая такого свирепого залпа в свой адрес, аж присела. Послушно, трясущимися руками она расстегнула бюстгальтер, и ее огромная грудь заколыхалась. От этого дуновения Шкарубо несколько пришел в себя и тихо, перекатывая желваки, приказал:

– Грудь на место. Немедленно снять с вахты.

Еще никогда в жизни атеист Шкарубо не был так близок к Богу, изгнавшему Еву из рая.

После построения Наташка, естественно, оказалась в отстающих. Командир собрал всех женщин в красном уголке. Оправившись от первого потрясения, он решил поговорить с личным составом по-хорошему, все-таки командир – отец солдату, даже если этот солдат помадит губы и боится мышей. Других-то все равно нет.

– Прежде всего вы – военнослужащие и только потом – женщины.

Шкарубо старался довести эту мысль самым убедительным, ровным тоном, на какой только был способен. Он даже представил себя на месте врача, поставившего пациенту страшный диагноз: "Извините, дорогая женщина, но вы не женщина".

На удивление, перемена участи не вызвала обмороков, пятьдесят пар глаз спокойно пялились на него. Даже эта рыжая, подперев голову руками, смотрела вполне дружелюбно. Что ни говори, а Бог не Ерошка, видит немножко, не зря провокаторшу выкрасили в такой заметный цвет, чтобы всегда на глазах.

Шкарубо перевел дух и продолжал:

– Поэтому извольте служить. С завтрашнего дня все обязаны прибывать в расположение части в форме. В восемь ноль-ноль определяю построение и подъем флага, по понедельникам – строевая подготовка, по вторникам – политзанятия, по средам – спецподготовка, по четвергам – физподготовка, по пятницам изучение устава. Вопросы есть?

Вопросов не было, женщины заметно расслабились, особо нетерпеливые даже привставали, намекая командиру, что пора бы и по домам; хоть в выходной имеют они право на жизнь, более соответствующую их половой принадлежности? Шкарубо был с этим абсолютно согласен, он даже жалел, что столь немилосердно оторвал женщин от домашнего очага. Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова.

Не успел компьютер отстучать точку в предыдущем предложении, а Шкарубо уже не жалел, что призвал военнослужащих служить. За этот промежуток, что образовался между фразами, с первого ряда успела подняться Наташка; встала она как-то лениво, вроде и придраться не к чему, но определенно не по уставу. Одна радость – представилась:

– Прапорщик Киселева.

И когда она без всякого смущения вперила в него наглые глаза, Шкарубо всем своим солдафонским нутром почувствовал, что будет подвох.

– Слушаю вас.

– Товарищ командир, завтра только понедельник, – пропела Наташа бархатным голосом.

Шкарубо кивнул: верно, понедельник.

– Устав мы начнем изучать в пятницу, – продолжала она, теребя локон. Подскажите авансом, как честь отдавать. Вдруг с вами встречусь или с кем другим из командного состава.

Правильные вещи спрашивает прапорщик Киселева, о службе печется, как не подсказать.

– Ваш вопрос понял. Глава третья общевойскового устава.

Шкарубо даже вышел из-за стола, чтобы наглядно проиллюстрировать третью главу общевойскового устава.

– Необходимо за три-четыре шага до начальника, одновременно с постановкой ноги на землю, повернуть голову в его сторону и приложить правую руку к головному убору, левую руку держать неподвижно у бедра.

На последних словах Шкарубо сделал ногой выпад вперед, приложил руку к виску и бросил вопросительный взгляд в Наташину сторону.

– Понятно?

– Товарищ командир, вы думаете, у нас получится? – спросила она, покусывая рыжую прядь.

– Конечно, так все честь отдают, – сохраняя по инерции уставную позу, ответил Шкарубо.

Потом он вспомнит, как эта рыжая стрельнула глазами в глубину зала и чей-то визгливый голос, так и оставшийся неопознанным, истерично завопил:

– Сомневаюсь я, товарищ командир! Уж сколько раз и руку к голове и ногу на землю, а все в девках.

Как собака-ищейка, внезапно потерявшая след, он рыскал глазами по залу, но обнаружить истеричку в возникшем словно черт из табакерки бедламе было невозможно. Отовсюду, с каждой пяди красного уголка, на все голоса и интонации сыпались наипротивнейшие реплики:

– В такой позиции разве чести лишишься?

– Неудобно.

Только теперь до Шкарубо дошло, что он по-прежнему стоит в заданной им же самим позиции: ноги на ширине шага, рука – у виска.

– Зато по уставу, – констатировала Наталия.

От ее слов, прозвучавших негромко, без надрыва, все стихли как по команде. Можно ли за один день смертельно возненавидеть человека? Можно, потому что Шкарубо так возненавидел Наташку.