Текст книги "Муза и генерал"

Автор книги: Варвара Синицына

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Безоглядно и доверчиво, словно под Новый год, люди верят в любовь и благородство. Невесть откуда на сцене появляются ящики с водкой, и все как одна семья, все как родные, плача и смеясь одновременно, поднимают тосты, главный из которых "Горько!", и уж потом – "За губернатора".

Сквозь праздничность толпы, будто сегодня новогодний карнавал, мы с Леликом протискиваемся к Музе и генералу. Кармен с энтузиазмом целует нас, генерал наполняет стаканы водкой.

– За люстру! – произношу я тост. – Если б ее не было, то следовало бы придумать.

– Тогда за газировку, которой ты меня окатила. – Генерал трогательно обнимает Музу за плечи.

– Что газировка! – снисходительно говорю я. – Это не случайность, там было все выверено до мелочей и проведено в жизнь лично мною.

Генерал отстраняется от Музы и довольно подозрительно пялится на нее.

– Что-то не так? – спрашивает Муза, заботливо поправляя бинт на его голове. – Болит, Тима?

– Муза, если б ты не стояла там, куда летела эта дура, я бы подумал, что ты подпилила трос, – несколько обескураженно, однако с хитрым прищуром заявляет генерал.

Как институтка, пойманная со шпаргалкой, Муза выдыхает горячо и обиженно:

– За кого ты меня принимаешь?

– За тетку этой журналюги, – кивая на меня, не верит генерал.

И следует признать – обоснованно. О, я знаю эту ее горячность, я знаю, когда Муза Пегасовна сама честность и благородство. Только при полном отсутствии и того и другого. Привстав на цыпочки, через плечи и головы я смотрю на люстру, вокруг которой суетятся рабочие. Черт возьми, как Муза сумела ее оторвать от потолка и приблизить к сцене? Может, методом гипноза? А что, с нее станется!

Я легко, без лишней аффектации подношу сжатую в кулак ладонь к самому лицу генерала и раскрываю пальцы.

– Вот.

На ладони покоится рубль Константина. Настоящий.

– Откуда он у тебя? – Взяв монету, генерал пристально рассматривает ее.

Я не хочу отвечать на его вопрос и посему немедленно перехожу к следующему пункту.

– Можете не сомневаться, ваша.

– Муза, ты только посмотри, что принесла Варвара.

Обняв Кармен за плечи, генерал поясняет:

– Это очень редкая монета, рубль Константина, их было отчеканено всего семь штук.

Водрузив на нос извлеченные из сумочки очки, Муза Пегасовна повернувшись к свету, изучает рубль.

– Неужели только семь? Это же раритет, антиквариат, культурная ценность мирового масштаба! Рубль, чей ты сказал?..

– Константина, – говорит генерал.

– Везет же этому Константину, – тускнеет Муза Пегасовна.

– У меня был когда-то такой рубль, тетка оставила. Очень похож, задумчиво произносит генерал и, словно встряхнувшись, обращается к Музе: – А Константин – один из несостоявшихся царей, я тебе потом расскажу. Между прочим, очки тебе к лицу, ты в них похожа на гимназистку.

Смущаясь, Муза Пегасовна поглубже усаживает очки на переносицу, но из контекста выхватывает реплику про тетку.

– И какая тетка делает тебе такие подарки?

– Сводная сестра моей матери, – хохочет генерал, нежно сжимая Музину ладонь. – Все называли ее Лили, я тоже. Ее дед был резчиком монетного двора в Петербурге. Семья считала, что у Лили в голове ветер: я думаю, они ошибались: там был ураган. Девчонкой она отморозила пальцы на ногах во время похорон Ленина и до старости заплетала косы. Страшно стеснялась своей хромоты и очень хотела выйти замуж. Так и прожила всю жизнь старой девой. Меня Лили обожала. Между прочим, рубль она стащила у своего папеньки хотела отдать на нужды революции, но после ампутации пальцев разочаровалась и в революции.

Радуясь тому, что генерал увлечен хроникой своей семьи, я делаю шаг в сторону, но Лелик, читающий на аверсе через плечо Музы Пегасовны, хватает меня за рукав.

– 1825 год. И сколько он сегодня стоит?

– Дорого стоит. Иногда такую цену заломят... – отвечает генерал. Оказалось, за него можно продать друга, честь. У тебя минус?

Он берет у Музы очки и, держа их на весу, как пенсне, изучает монету.

– А ведь действительно, очень напоминает мою. Ты видишь, Муза, характерная неровность гурта. Варвара, так где ты взяла рубль?

Смыться не удалось. И все из-за Лелика, вцепившегося в меня в самую неподходящую минуту. В ожидании исповеди меня буравят три пары глаз. Ладно бы один генерал, с ним бы я еще справилась, а вот с Музой Пегасовной не забалуешь, хватка у нее мертвая.

Почему я не хочу отвечать на этот вопрос? Мне стыдно. Это черный квадрат моей совести. Как дурно мне от того, что я обманула Еву. Воспользовалась доверием ничего не подозревающей Бибигонши. Возможно, клад под пальмой отыскала бы следственная группа, которую я опередила буквально на несколько минут. В их действиях не было бы вероломства, а в моих есть: я обманула Еву, верящую мне. Даже если бы в ее квартиру ворвался Роман и, угрожая ножом или пистолетом, вскрыл паркет под пальмой, он не был бы так подл, потому что не демонстрировал дружелюбие. А я – демонстрировала. И пока Ева разливала чай, нарезала яблочную шарлотку, я взяла монеты, не принадлежавшие Бибигону.

Воровать стыдно, воровать ворованное – не очень. Но почему-то, когда я вспоминаю великаншу Еву, радостно распахнувшую мне дверь, Еву, еще не ведавшую о грядущих переменах, которые разлучат ее с мужем, разрушат ее жизнь, этот постулат не утешает меня.

– Да ваша это монета, ваша! – От злости я перехожу на крик. – Юнеев уже успел получить заключение экспертов.

– Спасибо, – не находя других слов, неловко бормочет генерал.

С силой, расталкивая толпу, я тяну Лелика со сцены. Мне не нужна никакая благодарность, я хочу забыть гостеприимную Еву и ванильный запах шарлотки.

Наутро вся область твердила о мужественном поступке генерала. Как на дрожжах росли слухи, что спасение дамы – не первый подвиг в его послужном списке. Телевидение и газеты пестрели интервью с людьми, которых генерал вытащил своими руками из воды и пламени. Сюжет о самоотверженном броске генерала под люстру, без устали транслирующийся региональными телеканалами, затмил, особенно в среде домохозяек, все мыльные сериалы. В день выборов народ слаженно, с первой попытки, отдал свои голоса Чуранову Тимофею Георгиевичу. В первый же день губернаторства он, собственноручно забив в стену своего кабинета гвоздь, повесил портрет Музы Пегасовны.

Тимофей Георгиевич Чуранов пропал. Конечно, губернатор не пуговица и не иголка, чтобы теряться, тем не менее все обстояло именно так. Может быть, для администрации области, для штата помощников и секретарши он безотлучно восседал в губернаторском кресле, но для Музы Пегасовны отсутствовал четвертые сутки. Особо настаиваю на сутках, так как именно в этот период она отсчитывала каждый час без него, исключив даже перерывы на сон и обед.

Это случилось после того, как генерал, ставший губернатором, вбил гвоздь. Он, между прочим, любезно пригласил нас с Музой полюбоваться на его новый кабинет, и молодая секретарша, прелестная и значительная, что свойственно девушкам ее профессии, расположив нас за столом, под портретом моей подружки, принесла кофе.

После того как мы распили кофе, сдобренное коньяком, генерал-губернатор пропал. Звонок Музы Пегасовны застал меня на редакционной планерке. Я не узнала ее голос, такой он был потерянный.

– Варя, приезжай, мне плохо, – услышала я.

– Скорую вызвали? – переполошилась я.

– Скорая не поможет, – печально изрекла она.

– Владимир Николаевич, мне срочно надо, – заканючила я.

– Синицына, – постукивая паркером по столу, нахмурился Костомаров, – вы работаете в нашей газете почти месяц, из них я видел вас, дай бог, раз пять.

– Может быть, в этом ваше везение. – Я уже просачивалась в приоткрытую дверь.

– Чтобы завтра пришла с готовым материалом, – раздавалось за моей спиной ворчание редактора.

Так я узнала об исчезновении генерала из жизни Музы – длиной в четыре дня.

– И четыре ночи, – подсказывает мне бедолага.

Она возлежит на своем бархатном диване, на другой половине комнаты рояль, над ним – Клеопатра, бросающая жемчужину в бокал. Еще неделю назад я признавала за Музой Пегасовной сходство с возлюбленной Антония. Но сегодня она – обычная российская женщина на пенсии, о завершающем жизненном этапе которой говорит не пенсионное удостоверение, а потухший взор. Видимо, для того чтобы быть Клеопатрой, необходим Антоний. Сигары – единственное, что осталось от прежней Музы Пегасовны, их она смолит не переставая.

– Я вышла в тираж...

Тяжело поднявшись, Муза Пегасовна подходит к зеркалу.

– Варвара, ты посмотри, какие у меня брыльки, – говорит она как о смертельной болезни, постукивая при этом ладонью подбородок, – прямо как у бульдога.

– А у кого их нет? – утешаю я старушку.

– У тебя. Когда мне было тридцать, как тебе, я чувствовала себя девочкой, и ни один мужчина не смел тогда обращаться со мной подобным образом. Между прочим, большие брыльки – признак породы. С годами я становлюсь породистее.

Вернувшись на диван, она кутается в одеяло.

– Конечно, я могла бы заплакать, но это будет жалкое зрелище – старуха, рыдающая из-за мужчины. И потом, я отеку, у меня распухнут глаза. Как в таком виде прикажешь идти на сцену? Нет, рыдать я не буду, лучше достань "Зеленую фею". И поставь "Реквием".

В полутьме, когда мы с Музой Пегасовной обжигаем свои внутренности напитком, культивированным артбогемой, ее слова звучат как исповедь уходящего в иной мир.

– Я не понимаю, Варя, зачем живу. Когда на горизонте шестьдесят, существование утрачивает смысл. Меня уже пора заносить в красную книгу как реликт... За его здоровье. – Она звонко ударяет своим бокалом по моему и залпом опустошает его. – Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться, философствует она.

– Это вы про люстру? – бесцеремонно требую я пояснений. – Муза Пегасовна, как вы это сделали?

– Не говори глупостей, при чем тут люстра? – обрывает она меня.

Но уже по тому, что сразу, с одного слова понимает, о чем идет речь, я делаю вывод: это только яблоки падают произвольно, а люстры – по заказу. Я бы еще полюбопытствовала, но Муза Пегасовна душит в зародыше мой профессиональный рефлекс.

– Довольно об этом, – безжалостно резюмирует она.

Здесь можно поставить точку. Муза Пегасовна навсегда исключила генерала – пусть даже сегодня он губернатор – из своей жизни. Я знаю, что больше мы не вспомним о нем. Во всяком случае, вслух. После длительного молчания, протекающего под музыку Моцарта, она говорит:

– И хватит, Варвара, подымать меня на дыбу жизни.

– При чем тут я?

Ну вот, за неимением других виноватых моя подружка вычислила крайнего.

– При всем. Хотя бы потому, что хочется мне есть. С сегодняшнего дня я буду доживать свой век, как подобает старухе: чинно и благородно. Не буду суетиться, усмирю свои желания и перестану красить волосы...

– О, седеющая брюнетка – это очень модно. – Развалясь в кресле, я неучтиво смеюсь. И уж совсем вне всяких приличий закидываю ноги на стол. Отчего-то мне совсем не грустно, напротив – весело как от щекотки. Наверное, под влиянием абсента. – Такие волосы называются соль с перцем, их носят самые продвинутые модницы.

– Тогда я буду краситься, – угрожающе произносит Муза Пегасовна, – но никаких стрижек, только старческий пучок. Подай-ка мне вон ту шкатулку.

Без зеркала, на ощупь, она сооружает на своей голове извлеченными из шкатулки шпильками недоразвитую бабетту.

– Заметь, Варвара, я даже не спрашиваю тебя, как я выгляжу, меня это теперь не интересует.

– Я бы промолчала, даже если б вы и спросили. Сказать-то о новом причесоне нечего, – куражусь я над Музой Пегасовной, насильно загоняющей себя в старшую возрастную группу.

– А ну, мотай отсюда! – негодует она; запущенная ее рукой подушка с золотыми кистями, врезавшись в голову, откидывает меня в кресло.

От порывистого движения, свойственного скорее метателю молота, но никак не примерной старушенции, Муза Пегасовна преображается. И хотя она еще норовит восстановить на голове рассыпавшийся пучок, я вижу, как горят ее глаза, хотя комната уже погрузилась в сумерки.

– Узнаю вас, Муза Пегасовна! – на полном серьезе радуюсь я: если она состарится здесь и сейчас, что будет с нашей дружбой?

Из-за пронзительного звонка, корабельной рындой ворвавшегося в величественные аккорды "Реквиема", я не успеваю закончить спич о здравии, зато получаю индульгенцию. Муза Пегасовна больше не гонит меня, мало того распорядительным жестом возвращает в изголовье подушку с золотыми кистями. С грациозностью львицы, совсем не так, как прежде, она располагается на диване.

– "Реквием" выключи, – спокойно, не пытаясь перекричать настырный звонок, говорит она, – и открой дверь.

Предчувствие нас не обмануло: так настойчиво терзать кнопку звонка и наши уши мог только Тимофей Георгиевич. Сегодня он больше генерал, чем губернатор. В белом парадном мундире, на погонах – шитые золотом звезды, на черных брюках – голубые лампасы, на фуражке – золотая кокарда, в руках немыслимый букет желтых хризантем. Он переступает порог, неся с собой запах хорошего одеколона и осенней свежести. От сочетания офицерской выправки с природной роскошью цветов я охаю. Хорошо еще, не очень громко – Муза Пегасовна, объявившая мораторий на генерала, мне бы этого не простила.

– Здравствуй, Варя!

Генерал всучивает мне в руку фуражку.

– Где? – спрашивает он.

Я киваю в сторону комнаты. Ужасно интересно, что сейчас будет: сразу Муза прогонит генерала или для порядка помучает? И что я вижу, выглядывая из-за генеральской спины? Представляете, моя старшенькая, минуту назад божившаяся стать бабушкой, уже успела выкинуть шпильки из прически и накрасить губы. Не знаю, что она там еще успела, пока я встречала генерала, но ее проворности в создании имиджа можно позавидовать: двадцать, конечно, не дашь, но выглядит на все сто. В смысле сто процентов, когда каждый прожитый год – во благо. Если вы скажете: так не бывает – значит, вы просто не знаете Музу Пегасовну. Мужчины не могут устоять перед такой женщиной. Вот и наш генерал опускается на колено. На Музу, возлежащую на диване с длинным узким бокалом абсента в руке, это не производит ни малейшего впечатления. Запрокинув голову, она глядит на коленопреклоненного генерала через стекло и смакует вкус полыни.

– Я думал, ты потеряла меня, а ты пьянствуешь, – обескураженно говорит генерал.

– Что ты хочешь? – спрашивает Муза голосом инквизитора.

– Пригласить тебя в ресторан, – смущается генерал.

Рука Музы, прекрасная в своей зрелости, унизанная кольцами, ласкает восковые лепестки хризантем. Я вижу, как замер генерал в ожидании вердикта, как ждет он ее ответа.

– Так не отказывай себе в этом, – шепчет Муза Пегасовна.

– Что? – словно не расслышав, переспрашивает генерал.

– Не отказывай себе в этом, – четко повторяет Муза Пегасовна.

– Что?! – не унимается генерал, едва удерживаясь от смеха.

– В ресторан! – Крик Музы Пегасовны оглушает нас.

И пока она вот так победно голосит, генерал, приговаривая: "Так это против правил" – закидывает ее хризантемами, цветок за цветком.

О, как божественно красива ликующая Муза Пегасовна на диване цвета горького шоколада, усыпанная лоскутным одеялом из желтых хризантем! Я чуть не вою от зависти. Вскочив с дивана, она ступает по цветам, устлавшим пол. Потом распахивает крышку рояля. Проехавшись всей ладонью по клавишам, как по катку, она наяривает "Мурку".

– Здравствуй, Ляпидевский, здравствуй, лагерь Шмидта, здравствуй, лагерь Шмидта, и прощай, – голосит Муза Пегасовна.

– Мы пошухарили на полярной льдине, а теперь награду получай, аккомпанирует генерал в басовом ключе.

Я не знаю слов, поэтому сдабриваю свое "ля-ля-ля" постукиванием пальцами по крышке рояля.

– Шмидт сидит на льдине, словно на малине, и качает длинной бородой, самозабвенно, в блатной манере, горланит дуэт.

Оторвав левую руку от клавиш, генерал достает из внутреннего кармана узкую коробку.

Внутри на белом атласе – солидный WATERMAN; корпус ручки инкрустирован серебром и трехкаратным золотом. Такой крутой в нашей редакции нет даже у Костомарова. Оказывается, это – подарок мне. Не знаю, поднимется ли моя рука применить столь роскошный подарок по его прямому назначению? Интересно, с чего бы? Муза Пегасовна смолкает, вместе мы вопросительно смотрим на генерала.

– Рубль Константина действительно оказался моим, столичные эксперты подтвердили его подлинность, – говорит генерал, продолжая наигрывать воровской гимн.

Мы с Музой Пегасовной переглядываемся: так вот где долгих четыре дня пропадал генерал.

– Спасибо, Тимофей Георгиевич, это вы слишком, – растерянно говорю я, не выпуская ручки из рук, – даже не представляю, как можно просто так писать этой уникальной вещью! Может, сразу под стекло замуровать?

– Брось свои комплексы, Варвара! – рубит сплеча генерал. – Ручка не стоит и сотой доли рубля Константина. Так что нечего на нее любоваться: не мы для вещей, а вещи для нас. Пиши статьи, чтобы каждая – на вес золота.

– Тима, ты не представляешь, как щедрость украшает мужчину! – Обняв генерала, Муза горячо целует его в щеки и уточняет: – За тебя, Варвара.

– Я и сама могу, – слабо протестую я.

– Не шали, – грозит пальчиком подружка-старушка.

– Между прочим, Муза, нас ждет машина, – прерывает наш диалог генерал.

Все вместе мы выходим на крыльцо. Уже стемнело, и зажглись фонари. Роскошная Муза, в каком-то немыслимом белом кардигане, в туфлях на высоком каблуке, рука об руку с генералом, направляется к машине.

– Ну, я пойду, – говорю я.

– Подбросить? – спрашивает генерал.

– Спасибо, – мотаю я головой.

Почему-то мне ужасно тоскливо, хочется нырнуть в темноту и долго идти под фонарями, которые ночью кажутся звездами. И чтобы мелкий дождь стекал по лицу как слезы. Прямо над нами нарастает гул самолета, вечернее небо стремительно бороздят сигнальные огни невидимой машины.

– Ночные полеты? – спрашивает генерал.

– Ага, – вздыхаю я.

– Не расстраивайся, Варя, – подбадривает меня Муза Пегасовна, – вот станет Леша генералом, и вы тоже сходите в ресторан.

– Муза, ты не знаешь Власова, – замечает генерал. – Для того чтобы он окончательно пошел на посадку, ему надо как минимум выйти на пенсию.

– В общем, сходила, Варя, в ресторан, – хохочет Муза Пегасовна.

От обещанной перспективы я с досадой развожу руками: ресторан светит мне лет через двадцать. А сейчас Лелик мне кажется ребенком, без спроса забравшимся в кондитерскую лавку. Пока не стрескает все сладости, до аллергии, не успокоится.

Музе Пегасовне пришла в голову мысль устроить из посещения ресторана нечто экзотическое.

– Требую оргию! – провозгласила она, осушив бокал шампанского.

Дабы претворить эту идею в жизнь с полным блеском, генерал заказал официанту Б-52.

– Будем гасить бомбардировщик, – улыбнулся генерал Музе.

Ради оргии, по которой исстрадалась мятежная душа, загнанная в возрастные рамки, Муза была согласна на все. Ее даже не напугал вид горящего синим пламенем коктейля. Подбадриваемая генералом, обладающим большими познаниями в искусстве пития, она опустила на самое дно пожароопасного бокала трубочку и на едином вдохе осушила Б-52 вкупе с пламенем. Так родилась традиция. Еще при первом появлении сей блестящей пары музыканты оставили смычки и клавиши, присутствующие – закуски. Публика, узнавшая нового губернатора, рукоплескала. Генерал раскланялся, он явно был растроган. Роскошная Муза, сопровождаемая кавалером под руку к столу, ломящемуся от яств, не могла оставаться лишь тенью и ответила залу воздушным поцелуем. Грянули продолжительные аплодисменты. Музыканты заиграли туш. И если женские взгляды с некоторым пристрастием бороздили спутницу губернатора вдоль и поперек, то мужчины откровенно сворачивали шеи.

– Ей нет соперниц, нет подруг, красавиц наших бледный круг в ее сиянье исчезает, – произнес генерал первый тост.

А уж когда Муза Пегасовна, ощущавшая себя под прицелом множества глаз как рыба в воде, заявила о своем желании оргий, их возжелали все. Не потому, что Муза говорила громко – просто так уж получается: где бы она ни появилась, ее слышат. Накрахмаленные официанты не успевали разносить по столам бокалы с полыхающими Б-52. Дамы взахлеб демонстрировали склонность к отчаянным поступкам, и ни одна, склонившаяся над пламенем, не ойкнула. А ойкнули все в ту минуту, когда музыканты взяли первые ноты какой-то лирической мелодии и пианист произнес в микрофон:

– Губернаторский вальс – для губернатора и его дамы.

Как все и ожидали, генерал, протянув руку Музе, повел ее в центр танцевальной площадки. Посетители ресторана, особенно те, что помоложе, скуксившись, вернулись к застольным беседам: кому охота смотреть на показательные выступления стариканов, что были когда-то рысаками, а сегодня, с трудом передвигая копыта, способны только на вялое топтанье в ритме вальса? Генерал уже хотел закружиться в объятиях подруги, но Муза, оставив его, взошла на сцену.

– Нет, нет, – обратилась она к музыкантам, обрывая мелодию властным движением руки, – никаких занудливых музык.

Взяла у пианиста микрофон, приблизила его к губам и как бы нехотя, сквозь истому, произнесла:

– Две гитары за стеной жалобно заныли...

Застонала скрипка, заговорила гитара, всплеском аккордов откликнулось фортепьяно, страстно встряхнула плечами Муза, и зал вздрогнул от изысканного тембра ее голоса. Ее низкий грудной голос нельзя назвать концертным, но в нем есть все, что так близко русской душе: и кураж, и свобода, и тоска о чем-то безвозвратно ушедшем. От таких голосов щемит сердце, а ноги наперекор тоске рвутся в пляс.

– Сердцу памятный мотив, милый, это ты ли?

Муза спустилась со сцены и широко, на отлете протянула генералу руку.

И генерал принял ее ладонь. Покачав головой, – мол, я это, я, – он хрипло и озорно запел в микрофон:

– Эх, раз, еще раз, еще много, много раз.

– Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз, – орала и хлопала в ладоши публика, окружившая площадку с генералом и Музой плотным кольцом.

Кто-то взял у Музы микрофон, а она, щелкая пальцами, сотрясая на груди и запястьях рук воображаемые бусы, цыганочкой прошлась перед Тимофеем Георгиевичем. И тогда, скинув белый парадный мундир кому-то на руки, он разухабисто, наперегонки с огневой мелодией, забил каблуками, застучал ладонями по груди, по бедрам: вот, мол, какой я гоголь!

Заведенная публика, распахнув настежь двери ресторана, провожала их в ночь. Смычок в руках длинноволосого скрипача ласкал струны, и скрипка пела:

– Скажите девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечта.

– И где наша машина? – спросила Муза Пегасовна.

– Уже едет, Муза, – ответил генерал.

И она тотчас услышала доносящийся из темноты цокот копыт, и в полосу света въехала карета, запряженная тройкой гнедых.

– Вау! – сказал народ.

И только Муза Пегасовна не выказала ни малейшего потрясения – приняла карету как должное. Все потому, что сегодня она играет королеву, а королеве подобает передвигаться гужевым транспортом. Генерал подал ей руку, она поднялась вслед за ним, и, когда кони тронулись, Муза Пегасовна помахала подданным рукой.

Карета неслась по пустынному городу, ее догоняла полная луна.

– Муза, – тихо сказал генерал и взял ее ладони в свои.

Он держал их бережно, как нечто драгоценное, и трогательно смотрел ей в лицо. По одному только слову она поняла, что он хочет сказать, и от смущения не знала, куда деть глаза. Она радовалась, что в карете, освещаемой пробегающими уличными фонарями, не видны ее пылающие щеки.

– Я хочу жениться на тебе.

– Не смеши, – нервно засмеялась Муза. – Какой брак может быть на исходе жизни? Нам пора думать о вечном. Но это не мешает нам просто встречаться...

Он опустил голову и губами дотронулся до ее запястья.

– Нет, – сказал генерал, – просто встречаться мы не будем. Ты станешь моей женой, или тебя не будет в моей жизни...

– Это ультиматум? – с вызовом бросила она; его безапелляционный тон вернул ей присутствие духа.

– Это война, – жестко сказал он. – Муза, я хочу видеть тебя каждый день, хочу слышать, как скрипят половицы под твоими ногами, хочу называть тебя "моей девочкой", хочу засыпать и просыпаться с тобой.

– О, мой генерал! Я давно разучилась спать с мужчинами, – рассмеялась Муза Пегасовна.

– А мы и не будем спать, – сжал он ее ладонь, – это я тебе обещаю. А сейчас закрой глаза.

– Зачем? – не поняла Муза. – Зачем закрывать глаза, когда и так ничего не видно?

– Не бойся, моя девочка, – промолвил генерал, – девственности мы будем лишать тебя в другой обстановке.

– Вот еще! – засмеялась Муза, но глаза закрыла.

Прохладный, рассыпающийся на части предмет заполнил ее ладонь. Она открыла глаза, генерал щелкнул зажигалкой. Пламя выхватило из темноты золотое колье, в самом центре которого, словно черная вишня, матово переливалась жемчужина. Глядя на нее, Муза ощутила, как это бывает перед пробуждением, ирреальность происходящего. Ночь, карета, генерал, дарующий полновесное золотое колье с редкой жемчужиной – возможно, такое и случается в жизни отдельно взятых женщин, но только не на постсоветском пространстве.

– Настоящее золото? – обомлела Муза. – Настоящая черная жемчужина?

Опьянев от ее радости, генералблаженно улыбался.

– Неужели это мне? Тима, неужели мне? – восклицала она, прикладывая колье к груди.

– Дай-ка я тебе помогу. – Генерал принял драгоценность из ее рук, приблизился вплотную.

Его пальцы дотронулись до ее шеи, когда он, пытаясь застегнуть колье, нежно раздвинул волосы на затылке. Это прикосновение вызвало во всем теле такую дрожь, что Муза испугалась. Собрав последние крохи благоразумия, она спросила не без гордости:

– Ты думаешь, меня можно купить?

– Я предполагал такое развитие сюжета. – Генерал, будто свечу, передал ей зажигалку. – Держи.

Снизу, из-под сиденья, он вытащил бутыль темного стекла с широким горлышком. У Музы на ладони покоилось колье, второй рукой она держала зажигалку, пытаясь угадать следующий эпизод сюжета. Сюжета, подсказанного генералу не без ее участия.

– Что это? – тихо спросила она.

– Царская водка, – спокойно ответил генерал, – растворяет все, особенно хорошо – злато с жемчугами.

Хлопнула отвернутая пробка. С замиранием сердца Муза смотрела, как его рука поднимает колье, как медленно опускает звено за звеном в бутылку. Словно воочию представляла она, как за темным стеклом, в глубине бутылки, страшная жидкость, не издав ни звука, сжирает благородный металл, а с ним и черную жемчужину. Чтобы не видеть бутылку, погубившую жемчужину, она потушила зажигалку. Вместе с пламенем что-то потухло и в ней.

– Надеюсь, я не очень подорвала областной бюджет? – после долгого молчания спросила Муза Пегасовна.

– Областной бюджет здесь ни при чем. Колье я купил на деньги, вырученные от продажи рубля Константина.

– Как ты смел? – задохнулась Муза. – Ты предал свою тетку! Предал Лили, которая любила только тебя! Истребил подобно варвару семейную реликвию!

Муза кричала, ее рука тянулась к двери.

– Почему ты мне сразу не сказал? Зачем ты повесил на меня этот груз вины? Кучер, остановить карету! Вандал! Солдафон! Насмотрелся Тьеполо? На солнце тоже можно смотреть, а можно и ослепнуть. Главное, не смотреть, а видеть суть – живопись иносказательна! Как любое произведение! Тимофей Георгиевич, видимо, вы еще не читали Муму, а то бы в городе не осталось собак, – язвительно произнесла она.

– Я думал, ты – Клеопатра, – обронил он.

– Да какая я Клеопатра! – сокрушалась Муза. – Я обычная русская баба. Просто я хотела, чтобы все было красиво.

– Обещаю, у нас все будет красиво. – Он поднял бутылку и, взболтав, опрокинул ее вниз горлышком прямо на сиденье.

Муза не успела вскочить, как завороженная она смотрела на жидкость, хлынувшую из бутылки; брызги окропили ее и генерала. Вместе с потоком из бутылки выскочило колье, целое и невредимое; оно целомудренно примостилось между ними. Генерал поднес бутылку к губам и выпил последние капли.

– Рекомендую, Муза, шампанское.

– И что мне делать теперь? – спросила она.

– Выходить за меня замуж, – сказал он, застегивая колье на ее шее.

– Я твоя, мой генерал. – Муза распахнула объятия.

На место генерала, сложившего с себя обязанности комдива, был назначен полковник Власов Алексей Викторович. После торжественного построения, на котором личный состав дивизии присягал под знаменем части на верность новому командиру, Лелик подошел к нам с Василием – мы стояли в зрительских рядах.

– Вака, пойдешь замуж за комдива? – спросил он, такой красивый в черной шинели, с золотой звездой на груди.

– Лелик, может, для начала в ресторан? – ответила я вопросом на вопрос.

– Сходим, – с готовностью согласился он, обнимая меня.

– Я с вами, – подхватил Василий. – В жизни не был в ресторане.

Лелик щелкнул его по лбу.

– Куда только мать смотрит: ребенок ни разу не был в ресторане! Когда идем?

– Сейчас, – хором ответили мы.

На лицо Лелика набежала небольшая тучка.

– Сейчас не могу, через полчаса у меня совещание, потом ночные полеты.

– Тогда завтра, – тотчас отреагировал Василий.

Не знаю, было ли Лелику неудобно передо мной, но обманывать ребенка он определенно стыдился.

– Завтра, завтра... Понимаешь, Василий, завтра тренажеры, в семнадцать – Военный Совет.

– А послепослезавтра? – с издевкой спросила я.

– Предполетная подготовка, – сквозь зубы процедил Лелик. – Ну, что ты хочешь, – взорвался он, – если у меня такая жизнь, если я не вылажу из кабины! Ты не желаешь понимать, что мне некогда!

И уже примирительно:

– Может, вы без меня в ресторан сходите?

Я хохотала на всю ивановскую, мне было смешно до колик, люди оглядывались на нас. Василий растерянно дергал меня за рукав.

– И замуж тоже без тебя? – все еще всхлипывая от приступа смеха, спросила я.

– Этого, Вака, ты никогда не дождешься. – Лелик провел ладонью по моему лицу. – Замуж ты пойдешь со мной.

– Не знаю, – печально сказала я, – может, мне Василий не разрешит.

– Я подумаю, – серьезно заявил Василий.

От скудной ласки мозолистой руки Лелика я едва сдерживаюсь, чтобы не разреветься. Достаточно ему дотронуться, как меня начинает лихорадить, на клеточном уровне я чувствую, как эта зараза, из-за которой мы с трудом отлипаем друг от друга, с реактивной скоростью передается и ему. Ну тогда почему у меня есть соперница – авиация, ради которой он готов жертвовать мной, а не наоборот? И что такое должно произойти, чтобы Лелик забыл о полетах и думал только обо мне? Впрочем, я, кажется, знаю: мне надо броситься под машину, и тогда его сильные руки поднимут меня; надо спровоцировать нападение, и тогда Лелик будет заботливо мазать мой лоб зеленкой; а еще лучше – очутиться на самом краю пропасти, и тогда он спасет меня. А пока я жива и здорова, пока никто за мной не охотится, Лелик будет летать, посвящая краткие перерывы между полетами – мне. Может, это и есть любовь?