Текст книги "Муза и генерал"

Автор книги: Варвара Синицына

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Безнравственно ли грабить грабителя? Не знаю, не знаю. Для меня, как и для всех, воспитанных в нашей стране, существуют две нормы морали. Украсть у конкретного человека стыдно. А обворовывать государство – не очень: общественное мнение не порицает. Помните: "Мне принес с работы папа настоящую пилу"? В другой стране папу отправили бы в каталажку, у нас мужик домовитый, заботится о семье.

Может, я не пру с работы только потому, что мне нечего, кроме подшивки старых газет, тащить? Работай я на мясокомбинате, неужели бы побрезговала палкой колбасы или хотя бы не надкусила? По-моему, я стала понимать генерала, мало того, оправдывать.

В голове полный кавардак от дилеммы: на работе я или дома? Если же на работе, не загрызет ли меня под знойным багамским солнцем злобная волчица моя совесть за то, что я запустила руку в карман частного лица?

Я взяла эту маленькую высокоплатежную книжку в руки и сделала первый шаг к нравственному падению: пристроила ее в самый тайный карман сумки. В любом случае мне надо в Москву, хотя бы для того, чтоб отдать статью о генеральском беспределе в столичную прессу.

Кстати, где там визитка пионера столицы Виталия Бонивура? Мне вообще надо спешить: если утром генерал недосчитается в сейфе зеленой папки, то спешить будет некому. При такой спешке, с учетом того, что утром все ходы и выходы будут оцеплены, ни машина, ни железная дорога не подходят, нужен самолет, желательно военный, на борт которого можно пройти, не предъявляя документов. Я набрала номер Климочкина.

– Жора, мне нужен борт на Москву, как можно быстрее.

Он перезвонил через несколько минут; время в ожидании звонка я провела в стиле подпольного миллионера Корейко. Я прижимала к себе фиолетовую торбу – с появлением банковской книжечки она стала мне еще дороже. Медленно я открывала замочки, перебирая все свои богатства. Сначала доставала пистолет, гладила его железное ледяное тело, потом, закрыв глаза, расстегивала "молнию" потайного кармана, вытягивала книжку и вожделенно пялилась на счет: 230 тысяч долларов. Особо настаиваю на долларах! Между прочим, скажу я вам, на фоне денег статус пистолета померк. И значительно.

– Борт на Москву запланирован в десять утра, я подъеду к твоему дому.

– Нет. – Я вспомнила о странных личностях, шастающих у подъезда. Конечно, можно покинуть дом по привычной мне схеме – через окно, но даже при моей сноровке четвертый этаж – дело рискованное. – Встретимся в восемь у Кулибина.

– Как к нему ехать? – спросил Жора.

– Ты же делал у него ключи! – удивилась я.

– А, Кулибин? – что-то там проглотив, неестественно бодро сказал Жора. – Я не расслышал, Кулибина, конечно, найду. Значит в восемь.

Мы попрощались, Климочкин пошел досыпать. Спокойно ли? И если он не был у Кулибина, то кто смастерил ему такие точные ключики, идеально, как родные вскрывающие генеральский сейф?

Я вытащила из кармана куртки ключи – под лупой они не выглядели глянцево-новенькими – и сравнила их с ключами от своей квартиры; на взгляд дилетанта, степень износа одинаковая. Не становлюсь ли я излишне подозрительной? Определенно пора пить кофе.

Несмотря на беспорядочную жизнь, есть в ней нечто долговечное, способное привести в порядок хаос, творящийся в голове. Чашка кофе – тому пример. Достаточно было выпить его горькую, густую влагу, сдабривая каждый глоток сигаретой, и все устоялось в моем сознании. Деньги у генерала воровать не будем, почему-то расхотелось. Я даже вознамерилась вернуть банковскую книжку в зеленую папку, а потом подумала: к чему эти театральные жесты, к чему эта патетика, успею еще выкинуть – и не стала лишний раз тревожить сумку. А вот статью напишу.

Я включила компьютер, вставила дискету из сейфа. С приходом умных машин люди перестали доверять бумаге самые главные тайны, их хранят компьютеры. На мой взгляд, бумага ничуть не болтливее дискеты. Последняя поведала о грузе Х. О характере груза ни слова. Листы заполнены столбцами: слева дата, справа вес и еще, напротив каждой даты – координаты четырех точек с градусами, минутами, десятыми. Таблица дополнена картой, где пунктирной линией связаны три точки: Моздок, наш Заозерск, район Северной Атлантики. Последняя запись датирована шестнадцатым сентября, ПЛ К -130, далее – четыре координаты, в графе вес – 50 килограммов, сумма – 700 тысяч долларов.

Интересно, за что это так классно платят? Какую золотую жилу откопал в Моздоке наш старатель? Одно понятно: таинственный груз Х доставляется в точку, расположенную на семидесятой параллели, посредством подводного флота, ведь именно так звучит система адресования во всех документах: ПЛ К, цифры, следующие за этой аббревиатурой, номер проекта, не будь я бывшей женой бывшего подводника.

Неужели генерал обошелся без командира дивизии подводных кораблей? Может, поэтому Бибигон топит генерала глупыми Люськиными записками? Что же было шестнадцатого сентября? В тот день я прилетела в гарнизон, генерал общался с народом в Доме офицеров, Киселева получала форму... безумная ночь с безумным бегом, сначала за Борисом, потом – за Титовым. Матрос, умерший от передозировки наркотиков, обгоревший штурман Миша. И что же произошло с Борисом? Все дороги ведут в гарнизон.

Я бы немедленно, вытащив свою заначку, взяла такси и отправилась туда, трясясь по узкой колее дороги, перескакивая с сопки на сопку, но в этот момент зазвонил телефон. Не Климочкин ли в очередной раз забыл адрес Кулибина? Нет, звонила Сенькина, я сразу узнала ее, хотя говорила она тихо-тихо, словно из преисподней, тихо и быстро, ни одного лишнего слова, что для женщины не характерно:

– Жду тебя в редакции.

Что-то новенькое! С каких это пор Ирочка вот так, запросто, среди ночи может располагать моим свободным от работы временем? Неужели штатные перестановки последнего дня, в которых она – невеста, дают ей на это право?

Иногда мне казалось, что Сенькина говорит о ком-то другом, но только не о Лелике, которого я знала. Да и называла она его официально: Алексей. По-моему, близких людей зовут как-то иначе.

– Он всегда мне дарит цветы и фрукты, недавно привез хурму. Представляешь, целый ящик. Он говорит, что я божественно хороша и даже поет мне серенады, – вздыхает Сенькина. – Его любимая: "Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую..."

Поющий Лелик – это же нонсенс, абсурд, противоестественное явление. Интересно, у него бас, тенор или – дискант? Может, герой неба Лелик преемник кастрата Фаринелли? Доводит дам до обморочного состояния посредством контр-сопрано? До чего же надо искалечить нормального мужика, чтобы он запел, да еще под балконом? Как много в этом грусти.

– Вы скоро поженитесь? – Сдерживая себя от всевозможных извержений, я глушу пакостный вкус измены сигаретами.

– Наверное, но сейчас он очень занят...

– Медсестер в госпитале охмуряет, – цинично говорю я.

А что, пусть знает правду жизни; если он изменял мне, почему бы ему не изменить Сенькиной, хоть она и божественно красива и даже достойна серенады.

– Да, он в госпитале, – повторяет Сенькина.

– Почему ты, божественно красивая, сидишь со мной, а не у постели раненого? – допытываюсь я.

Самые изуверские чувства питают мою злость. Как бы я хотела, чтобы эта безупречная, с точки зрения Лелика, Ирочка разрыдалась, размазывая тушь по мокрым щекам, некрасиво захлюпала носом.

– А зачем? – спокойно говорит Сенькина, плевала она на мой сарказм. Врачи говорят, ничего серьезного, всего лишь сотрясение мозга да что-то с ногой, скоро выпишут.

Действительно, зачем, впереди у них целая жизнь. Никто никогда не унижал меня так, как эта рассудительная, уверенная в Лелике Ирочка. Я ненавижу ее и его. Особенно его. За все время наших отношений он сказал мне несколько ласковых слов, я загибаю под столом пальцы: "Ты для меня близкий, родной человек" – раз, "Я тебя изнасилую" – два. И тут я подпрыгиваю: как я могла забыть самое значительное, что слышала от Лелика?

– А он говорил тебе: "Ры-ры-ры, мы храбрые тигры"? – говорю я, дрожа от разных предчувствий. Если он говорил Сенькиной "Ры-ры-ры, мы храбрые тигры", крепко прижимая ее к себе одной рукой, то я – умру. Немедля, даже не оттягивая момент остановки сердца вставанием со стула.

– Нет, не говорил. – Ирочка смотрит на меня как на ненормальную. – Мы же не в зоопарке. Он поет мне серенады.

– Один ноль в мою пользу, – говорю я.

Я не знаю, что это может означать, но ощущаю: что-то да значит. С чувством законного превосходства, как богач нищему, бросаю на стол серьгу с перламутровой вставкой. Зигзагом она катится к Ирочке. Изящными пальчиками Ирочка берет серьгу и, зажав в ладони, долго рассматривает ее, словно поражена не столько наличием, сколько узнаванием. И уж никак я не могла предположить, что Ирочка, увидев серьгу, разрыдается, горько, по-бабьи, некрасиво хлюпая носом, размазывая по лицу тушь, и я буду ее утешать, будто пренебрегли ею, а не мной.

Взрывная волна, содрогнувшая город, выкинула нас с Ирочкой из редакции. В толпе, стекающейся из всех окрестных домов, мы бежали туда, куда бежали все. Ирочка, продолжавшая некрасиво хлюпать носом, на бегу пыталась что-то сказать мне, но суета людей и машин развела нас в разные стороны; в этом гомоне я потеряла ее. Шумный людской поток вынес меня к моему дому. Подпираемая телами, я оказалась у самого подъезда. В доме, освещавшем ночную улицу всеми окнами, уже работали пожарные, брандспойты были направлены на четвертый этаж, в выжженный провал окна. Пенная струя била в эту рваную дыру.

– Что вы делаете, там же компьютер! – совершенно неожиданно для себя крикнула я, но крик увяз в общем гвалте.

Только тут до меня дошло, что эпицентром взрыва стала моя квартира. Еще час назад я сидела за компьютером и пила кофе. Что стало бы со мной, не будь Сенькиной? Нет, все-таки соперницы иногда оправдывают свое существование. Что стало бы со мной, не будь при мне зеленой папки с документами, дискеты с координатами, а главное – банковской книжечки на предъявителя? Без них моя жизнь не стоит и гроша, а с ними – еще поторгуемся.

Судя по тому, что бабахнуло на моей территории, генерал уже обнаружил опустошенный сейф. Надо срочно вывозить себя из-под обстрела! Уговор с Климочкиным о вылете звучит теперь, при внезапно возникших обстоятельствах, гениальным предвидением. Кто-то, схватив меня, выворачивающую голову на обугленный проем окна, за шиворот, выволок из толпы и долго в таком неудобном положении тащил по улице, пока дом не скрылся из поля зрения.

– Доигралась, Варвара? – проворчал бывший муж, когда мы отъехали на приличное расстояние от пожарища. – В какое дерьмо ты опять влипла?

– Не знаю, Сеня. Экскременты в наличии, а чьи они, покажут анализы, – с веселой наглостью сказала я.

Когда мне страшно, я всегда наглею, такая порода. Сеня знает об этом.

– Не хнычь, придет к тебе личный киллер, ты, главное, копай, – съязвил Сеня. – Ладно, не трусь, я тебя спрячу.

Я положила руку на руль.

– Я сама себя спрячу. Сеня, может быть, я уеду, ненадолго. Василий... ты присмотри...

Удивительно, Сеня научился различать мои интонации, он научился быть достойным.

– Конечно, Варя. Ты всегда можешь рассчитывать на меня. Не волнуйся за Василия, я же отец.

– Да, ты отец, – говорю я искренне, без иронии. – Спасибо тебе.

Вот сходятся мужчина и женщина, и они никто друг другу, потом рожают ребенка, потом расходятся – и решают, что они снова чужие. Но не чужие они, а родственники и никогда больше не будут чужими, из-за ребенка. Даже если они поставят двести штампов о разводе, забудут имена и разъедутся по разным полюсам: он – на Южный, она – на Северный или наоборот. Это я о себе и Сене.

Он подвез меня к дому Музы Пегасовны. Мы помолчали на дорожку. Чтобы не тратить попусту время, которого и так в обрез, – до самолета, направлявшегося в Москву, оставалось чуть меньше четырех часов, – я пишу по памяти на клочке бумаги несколько координат с дискеты, стараясь не забыть буквы, сопровождающие градусы и минуты: Ш, Д, СД, ЗД.

– Чьи это шапка-добро? – вглядываясь в написанное, спрашивает Сеня.

– Шапка-добро! Какая шапка? – кричу я.

Его слова как землетрясение, так ясно я вижу перед глазами обугленного штурмана Мишу, слышу его надрывный стон: "Шапка-добро, шапка-добро".

– Ну, ты же сама написала. Смотри, – обняв меня за плечи, надеюсь, только для того, чтобы было сподручней объяснять, говорит Сеня. – Ты написала координаты квадрата, каждая точка – его вершина, Ш – широта, Д долгота, СД – северная долгота, ЗД – западная долгота. Все вместе на языке моряков: шапка-добро.

– И для чего нужна эта шапка?

– В море, Варенька, нет дорог и указателей, а вот передаст командный пункт на борт "шапку-добро", и пойдет лодка в заданный район или по заданным координатам, найдет цель, которую потом поразит торпедой.

– Какой торпедой?

– Учебной или боевой, в зависимости от политической обстановки. – Голос Сени, клонившегося все ближе ко мне, затух на последних словах, превратился в интимный шепот. – Варька, ты помнишь, как ждала меня из похода?

– Покойники не помнят, – как из могилы прошептала я.

– Какие покойники? – не понял Сеня. Он всегда игнорировал разговоры о смерти, но я знаю точно, старуха с косой не такая зазнайка, она приветит каждого.

– Мертвые и холодные, – сказала я.

Сеня обиженно отпрянул: он для меня все, а я – ни в какую. Смешно так надул губы, как даже Василий в младенчестве не надувал. И все-таки до чего они похожи, только за одно это я готова мириться с Сеней. За то, что он похож на моего сына. Моя рука легла на его плечо.

– Сеня, ты же не некрофил, зачем тебе покойник?

– А кто покойник? – забеспокоился он.

– Я.

Действительно, живые не должны так много знать. Я вышла из машины в темноту, утратившую кромешность, на сонном небе лениво занималась заря.

– Надо же, как живая, как живая, – всплеснув руками, произнесла Муза Пегасовна, пустив меня на порог.

Впрочем, я и не ожидала от нее слез по поводу трагического конца моей квартирки. Но ведь в ней могла быть я!

– Сочувствовать может каждый, – говорит Муза Пегасовна, – и только редкие индивидуумы умеют радоваться. Заметь, Варвара, не только за себя, но и за другого.

После этого Муза Пегасовна обычно цитирует Доризо, аккомпанируя себе же на рояле маршем юных пионеров:

– Говорят, что друзья познаются в беде, но порой, только в счастье ты друга узнаешь.

Уникальность Музы Пегасовны очевидна, и если она не сочувствует моему бездомному состоянию, то лишь потому, что радуется, что я еще дышу и бегаю.

– Варвара, не все ли равно, где нагонит тебя смерть? Одна моя соседка каждое утро мерила давление – и что же? Умерла от гипертонического криза, успокаивает меня за чашкой горячего какао Муза Пегасовна.

– Рановато как-то, мне бы еще жить да жить.

– С точки зрения Монтеня – он берет за основу бабочку-однодневку, – не так важно, когда она сложит крылышки: в полдень или на исходе дня, философствует Муза Пегасовна.

– Хотелось бы после ужина, – сопротивляюсь я ее желанию порадоваться на моих поминках.

Я даже предвижу, как это будет. Торжественная Муза Пегасовна сядет за рояль, ведь она не может жить без музыки, и возвышенно запоет: "Старец Харон над темной той рекою ласково так помахивал мне рукою" – после чего хор провожающих меня туда, откуда не возвращаются, подхватит: "Жизнь все равно прекрасна!"

Из непридуманного: одна моя знакомая, узнав, что я дружу с Музой Пегасовной, пришла в восторг:

– Она так понравилась моему мужу! Такая хорошая, веселая!

– Где же они познакомились?

– На похоронах, – на голубом глазу выдала знакомая.

Я поверила влет: где еще дикая старушка может быть хорошей и веселой, как не на поминках? Теперь вы понимаете, зачем ей моя смерть? Парадокс, но народ обожает Музу Пегасовну за жажду жизни, даже на чужих похоронах.

– Борщ хочешь? – спрашивает она.

Как это по-русски: на завтрак, после какао, борщ. Не дожидаясь ответа, она наливает тарелку до краев.

Я не кочевряжусь, после утраты пристанища я решила есть и мыться впрок, ведь неизвестно, где еще будут мне стол и душ.

– Чтобы выйти из окружения, мне надо переодеться до неузнаваемости. Да, для бомбистов я очень приметная мишень, – глубокомысленно говорю я, глотая борщ. – Через три часа улетаю в Москву.

Престарелая Кармен делает широкий жест в сторону гардероба.

– Бери, что хочешь.

На мелкие, скупые жесты она просто не способна. Как не способна предать, даже невзначай, по-бабьи, посредством языка. Муза Пегасовна умеет хранить чужие тайны, здесь она – просто кремень. Если иногда и сплетничает, то исключительно о себе самой и великих мира сего, почивающих на сегодняшний день на погостах. Мы, живущие рядом, со своими игрушечными интрижками мало занимаем ее воображение.

Без всякого опасения быть выданной, я рассказываю ей обо всех прегрешениях генерала, более того, для наглядности, чтобы мои слова не выглядели оговором, включаю кассету. Возможно, сейчас ей будет больно узнать, что человек, с которым она курила сигары, казнокрад, государственный преступник, зато потом не будет рвать волосы. На мне. Возможно, благодарить будет, что я уберегла ее доброе имя.

Сфинкс, имя которому Муза, развалясь на бархатном диване цвета горького шоколада, в окружении диванных подушек с золотыми кистями, слушает кассету не шелохнувшись. Так же, без единого вздоха, с холодным выражением раскосых глаз, листает документы из зеленой папки. Царственной рукой она бросает папку на ковер, к ногам, затем направляется к комоду, где хранится коллекция табака, по пути снимает с рояля пепельницу. Судя по набору жестов, настало время курения.

– Варвара, – говорит Муза Пегасовна, обрезая кончик сигары, – человек, записанный на кассету, – не Тимофей Георгиевич.

– А кто же он? Моя бабушка? – От волнения я кромсаю сигару сверх нормы. – Если я сама не только слышала, но и видела генерала в туалете...

– Варвара, ты утверждаешь, что Тимофей Георгиевич при тебе справлял нужду? – Муза Пегасовна пронзает меня взглядом.

– Нет, конечно. Я слышала его голос из туалета, а видела – у туалета, понимаете?

"У" или около – эти долгие объяснения, способные только запутать вещи очевидные, выводят меня из себя.

– Варвара, послушай меня, у Тимофея Георгиевича голос на полтона ниже.

– А документы тоже не его? И сейф не его? И подпись не его? Угрожающе, как Змей Горыныч, я пускаю клубы дыма в сторону Музы Пегасовны. А 230 тысяч долларов вашему Тимофею Георгиевичу наш трудовой народ выделил в качестве гуманитарной помощи?

– Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в сейфе – он действительно числится за Тимофеем Георгиевичем, – говорит Муза Пегасовна и добавляет: – Единственное, в чем ты не заблуждаешься, так это в том, что генерал – мой. Остальное, как мне подсказывает интуиция – абсурд.

– Что же хваленая интуиция не подсказала вам оставить Тимофея Георгиевича на ночь? Выпустили шалуна из-под ручки, а он – ну гранаты метать в беззащитных девушек.

– В тебя, Варвара, никто ничего не метал.

– Но ведь целились! Дорогая Муза Пегасовна, гоните свои меха, улетаю, мстительно говорю я и, не выпуская сигару изо рта, лезу в шкаф. – И если вначале я хотела обойтись халатом, то теперь, раз вы на вражеской стороне, обойдусь шубой.

Презрев бабье лето, коим встретит меня столица, я, движимая желанием отомстить по-крупному, накидываю на плечи шикарную соболью шубу, мечту всех теток гарнизона, и гордо запахиваю ее. У меня никогда не было такой шубы, а у Музы она есть, теперь я понимаю природу ее королевской осанки. От такой роскоши и горбунья выпрямится. В мехах редкой породы, струящихся до пят, я пялюсь на несгибаемую Музу. Но даже покушение на самую дорогую и любимую вещь гардероба не умаляет ее царственного величия.

– Не замерзнете зимой, Муза Пегасовна, голубушка? – беспокоюсь я.

– Главное, чтобы ты не вспотела. – Она окидывает меня взглядом и говорит: – Ты знаешь, Варвара, эта шуба тебе к лицу.

Я понимаю, что Муза Пегасовна отдает мне шубу без боя, как Кутузов Москву, спаленную пожаром. Она встает и, пока я изучаю шубу относительно подпалин, решая: вспотею или замерзну – возвращается из кухни с чашкой кофе.

– Варвара, милая, выпей перед дорогой. – Слова Музы Пегасовны звучат угрожающе, особенно пугает "милая".

Я принимаю чашку из ее рук и медленно по причине абсолютной сытости, преследуя единственную цель – наесться впрок, тяну в себя глоток за глотком.

– Меня ждет Климочкин, полдень я встречу на Красной площади.

Муза Пегасовна в знак согласия кивает.

– Ты пей, пей.

– Какой-то кофе у вас странный, где вы нашли такую гадость? – говорю я, выливая в себя последние капли. Я не узнаю собственный голос: как на заезженной пластинке, он подвывает на оборотах.

– А что ты хочешь от нищей старухи, у которой даже шубы нет? – из туманного далека, смеша меня своим раздвоением, произносит то ли лев с Музиным лицом, то ли Муза с лицом льва.

Дальше – темнота. С невыразимым наслаждением я погружаюсь в ее ласковые волны.

ЧЕРНАЯ КОРОЛЕВА

Все подводники вернулись из похода. Они стучали в двери своих квартир, звонили в двери своих квартир, своими ключами открывали двери своих квартир. И жены бросались им на шею.

И только Борис не позвонил, не постучал, не открыл. И никто не бросился ему на шею. Он не вернулся из похода.

И как-то сразу Люся поняла, что нет больше Бориса, как нет и надежды на возвращение. За что Бог лишил ее даже надежды? Люся сидела в своей квартире, куда больше никогда не войдет Борис. Она не была одна, вокруг толклись люди, но ей казалось, что, подобно отколовшемуся куску льдины, ее относит все дальше в открытый океан, в мутные воды, в которых сгинул Борис навсегда.

Люся повторила это слово:

– Сгинул.

Кто-то принес, будто она просила, стакан воды. Люся смотрела на воду за стеклом и чувствовала, как погружается в ее толщу, как смыкаются волны над головой. Мир, лишенный голосов и запахов, мир без чувств воронкой затягивал ее. Она поднялась со стула, и все замолчали, словно вглядывались в ее горе, примеряли его на себя, и ей стало противно от их любопытства. Она хотела закрыть глаза – ведь все это дурной сон, – а затем вынырнуть и вновь оказаться с ними. С красавицей Наталией, сумасбродной Бибигоншей, подозрительной Титовой, запасливой Скомороховой. Но льдина горя, с которой невозможно убежать, уносила ее.

Люся подошла к шкафу, достала альбом с фотографиями; за его толстой бархатной обложкой покоилась их с Борисом жизнь. Как сейчас он покоится где-то в глубине океана. Она переворачивала страницы, и с каждой на нее смотрел Борис. Смотрел виновато, смущаясь, будто хотел сказать: "Прости, Люся, что так получилось".

Но она не помнила его голоса. Казалось, все его интонации, смех и даже ласковые слова, которыми он ее называл, навсегда погрузились в глубину вместе с ним. Люся закрыла глаза, она хотела вспомнить его руки, но вместо его рук перед глазами мелькали ее же обкусанные пальчики и аристократические пальцы Гужова, переставляющие шахматные фигуры. Шахматная доска стояла тут же, на столе, стояла с тех времен, когда Борис был рядом, а она и днем и ночью, не принимая его в расчет, вела бесконечные шахматные баталии.

Люся раскрыла доску и беспорядочной кучей, как бы символизирующей апофеоз войны, высыпала фигуры на стол. Черная королева, решившая избежать страшной участи, скатилась по столешнице и упала на пол.

Все, кто был рядом, переглянулись, никто ничего не понял. Люся долго, хлопая ящиками, что-то искала на кухне и вернулась с топором. Методично, как на гильотину, она клала на клетчатую доску фигуру за фигурой и взмахом топора разрубала вдребезги всех этих пешек, офицеров, коней, ну, что там еще...

Никто не решился подойти к ней, вырвать из рук орудие казни. С каждым ударом, когда топор нависал над новой жертвой, она набирала силы. Странной улыбкой освещалось ее лицо, когда очередная шахматная фигура превращалась в труп.

Красавица Наталия, сумасбродная Бибигонша, подозрительная Титова, запасливая Скоморохова сжались от ее дикого удовольствия, сидели, не шелохнувшись, словно сговорились, что надо молчать для своего же спасения.

Никто не заметил, как явился Гужов. Он подошел к Людмиле со спины, на самой высокой точке, когда она замахнулась, и перехватил топор. Но Люся, тщедушная Люся, которая только и могла рубить игрушечные войска, показала свою недюжинную силу. Сжимая обух двумя руками, она тянула топор на себя. Поддавшись ей, лезвие полоснуло по руке Гужова – хлынула кровь, забрызгав все вокруг.

И не было при этом ни единого стона. Ни одного звука не услышали присутствующие во время их борьбы. Всем, кто вжался в стену, виделся какой-то странный танец без музыкального сопровождения; с каждым поворотом головы, с каждым па на полу расцветали красные маки.

Обхватив неистовую в своем азарте Люсю, Гужов развернул ее лицом к себе, и топор с окровавленным лезвием отлетел к ногам зрителей. Никто не посмел двинуться в сторону, тем более поднять топор.

– Это ты, ты во всем виноват! – дыша желчью, исходившей из глубины ее раненого сердца, прокричала Люся.

– Я отдал команду "Задраить верхний рубочный люк" только после того, как на центральный пост прошли доклады из всех отсеков, что присутствуют все. Я не знал, что он не спустился в свой третий отсек. Последний раз Бориса видели на мостике перед погружением, когда все курили, – тихо сказал Гужов и разжал руки, сжимавшие ее тело.

– Уходи, – обронила она.

Он не сказал ни да, ни нет, кровь тонкой струйкой текла из его ладони на пол. Он смотрел на Люсю, словно хотел разделить ее безбрежное горе. Никто не слышал, хлопнула ли за ним дверь. Борьба двоих – теперь, увы, не за шахматным столом – и кровавая рана на руке одного из них заставили всех забыть о черной королеве, чудом сохранившей свою венценосную головку от неотвратимого удара. Но, оказывается, Люся не забыла о ней, избежавшей общей участи. Нагнувшись, она вытащила беглянку из-под стола, и долго рассматривала ее, словно примеривалась, куда направить стальное лезвие.

И тогда Наташа, выдавив себя из стены, схватила топор, прижала, словно ребенка, окровавленное топорище к груди. Сумасбродная Бибигонша, подозрительная Титова и запасливая Скоморохова заслонили красавицу Наташу собой. Маленькая, хрупкая Люся, сжимавшая детскими обкусанными пальчиками черную королеву, опустилась на пол и тихо заплакала. Это были первые слезы с той самой минуты, когда она узнала, что Борис не вернется.

Ночью они уложили затихшую Людмилу в постель и, не включая свет, сидели у изголовья кровати. Свет фонаря пробивался с улицы осторожно, словно боясь нарушить ее сон, и они видели ее скорбное лицо, ее ладонь, прижавшую к щеке черную шахматную фигуру. Никто из них не мог оставить Люсю одну, даже спящую, в этой темной комнате, в этой пустой квартире.

– Как странно, – тихо, как бы про себя, сказала Наташа.

– Что странно? – шепотом спросила Бибигонша.

– Все странно, – повторила Наташа, – очень странно.

– Три смерти за одну неделю, – кивнула Скоморохова, – такого у нас еще не было.

– Ну, с Борисом еще не известно, – вымолвила Наташа.

– Да все известно, – возразила Титова и, помолчав немного, добавила: Море не отпускает. Сначала лодка плыла в надводном положении, все курили на мостике. Мой Титов говорит, что Борис прикуривал у него.

– Борис ведь не курил, – заметила Наташа.

– Много ты знаешь! Значит, закурил. Сигареты "Вог"... – повысила голос Титова и осеклась, будто проговорилась. – Потом была команда: "Все вниз, погружаемся". Все разошлись по отсекам и только когда погрузились, обнаружили, что нет Бориса. Титов говорит, он не успел спуститься в прочный корпус...

– Почему не успел? – спросила Скоморохова.

– С сердцем могло стать плохо, – предположила Бибигонша, – или зацепился за что, упал, а никто не заметил. В экипаже 150 человек, угляди здесь за каждым.

– Остался в ограждении рубки. А никто не заметил, потому как рядом же был, его видели. Вероятно, его смыло водой, – подтвердила Титова. – Так что ты, Наташа, хотела сказать?

– Я отправила криптограмму на лодку, помимо других цифр, она состояла из трех шестерок.

– Это число дьявола, – согласилась Титова.

– В адресной группе был номер ПЛ К-130, а потом с этой лодки привезли обгоревшего штурмана, – продолжала Наташа.

– Миша. Мой сосед. Двое мальчишек осталось, – сказала Скоморохова.

– Там тоже было три шестерки, – послышался чей-то тихий голос.

Он отозвался эхом в глубинах коридора, словно из могилы, и все покрылись холодным потом. Наташе даже почудился скрип половиц, будто кто-то стоял за приоткрытой дверью. Липкая струйка ужаса покатилась по ее спине. Боясь пошевелиться, с противной дрожью в коленках, они вглядывались в темноту. И только когда голос повторил: "Три шестерки" – они поняли, что он исходит от Людмилы. От ее неподвижного взгляда, устремленного в ночь, стало не по себе. Но только Люся, приподнявшаяся на постели, могла восстановить мирное течение беседы. Поэтому даже не ради нее, а прежде всего из желания проверить реальность ее пробуждения, Наташа подошла и подложила ей под спину подушку.

– Ты помнишь? – Горячей рукой Люся вцепилась в Наташину руку. – Ты помнишь, там тоже было три шестерки...

– Когда? – разом выдохнули остальные полуночницы.

– Пари. Ты помнишь, Наташа? Помнишь? – судорожно, страшась Наташиной забывчивости, повторяла она.

– Помню, Люся, ты успокойся, – гладила ее по руке Наташа, – ты ложись.

– Какое пари? – спросила Титова.

– Да глупое пари, – отмахнулась Наташа.

Высвободив руку, Люся зачастила:

– Она пришла к нам с Варькой... Варька приезжала с генералом, потом Наташа вспомнила, ну... это... такую загадку... Боря ее потом отгадывал, замялась Люся, подбирая нужное слово. – Ну, как это, Наташа?

– Криптограмму, – выдавила Наташа.

– В криптограмме было шесть шестерок, Варька еще сказала, что это число дьявола, – все больше распалялась Люся. – Тогда все началось, с этих дьявольских шестерок. Утром в медсанчасти скончались двое, сначала матрос, обкололся наркотиками, потом Михаил – от ожогов. Сейчас Борис.

– Надо вызвать священника, чтобы освятил гарнизон, – голосом, полным ужаса и восторга от того, что так страшно, сказала Бибигонша.

– Надо вызвать, – смиренно повторила Люся. – Батюшку.

Они еще долго говорили о том, что с утра поедут в город, – Бибигонша обещала взять у мужа машину, – и привезут попа, чтобы окропил святой водой каждый дом, изгнал бесовскую силу из гарнизона. Что Люсе надо поставить свечку Николаю Угоднику, защитнику всех странствующих и воинов, а Борис и странствующий, и воин. Скоморохова стала читать по памяти молитву "Спасение на водах", Люся с Бибигоншей вторили ей.