Текст книги "Пламя на болотах"
Автор книги: Ванда Василевская
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
– Ну вот, охота вам бабьи ноги смотреть! Заживет, само заживет… Если в поле да в лесу нет лекарства, то уж никакой доктор, никакая аптека не помогут. Кабы уж так плохо было, я бы к шептухе сходила заговорить. В Зеленищах есть хорошая шептуха. Да не стоит, поболит немного и пройдет. У стариков все долго не заживает, вот почему затянулось.
Горшок на шестке закипел. Она поспешно подцепила ухватом закопченное брюхо горшка, передвинула его подальше в темное отверстие печки, а на жар поставила воду.
– У вас-то иначе, плита…
– На плите лучше.
– Э, лучше… Сколько же это дров надо в такую плиту напихать, чтобы сварилось! А тут видите – раз-два и готово. Нет, нам уж лучше без плит… Конечно, у господ другое дело.
Лицо Ядвиги омрачилось.
– А вы, барышня, не видели нашей Авдотьи, когда шли сюда? Куда-то убежала девчонка, уж не к воде ли… Опасно сейчас, половодье.
– Нет, она тут у дома играет с детьми.
– Вот и хорошо. Спокойный ребенок, ничего не скажешь. Никаких с ней хлопот. Не то что мой Юзек – вот был мальчишка! А Олесе с дочкой спокойно. Поиграет, придет домой – никаких хлопот.
– Ну, мне пора идти. Если не заживет нога, дайте мне знать, может, я чем и помогу.
– С чего она не заживет? Заживет! У мужиков быстро заживает. Спасибо вам, барышня, что заглянули к старухе. Это, наверно, мой Юзек сказал что-нибудь братцу вашему, дружат они.
– Да, мне Стефек говорил.
– Пан Стефек хороший парень, ничего не скажешь. Не накликал бы он только на себя беды.
– Беды?
– Да ведь всякое случается, неужто не знаете? Вот хоть у Иванчуков… Уж как старуха на своего Петра радовалась! Умерла вот зимой, больше сына не увидит… Хотя, что говорить, мы мужики, а братец ваш, как-никак, барин. С господами это, наверно, иначе.
– Иначе?
– Ну, а как же? Барин – не мужик. И мужик – не барин. Господа законы писали для себя, а не для мужиков.
– Закон для всех один.
Петручиха удивленно взглянула на нее. Красный отблеск огня играл на ее худощавом, темном лице.
– Что вы это говорите, барышня? Для мужика никакого закона нет, никакого. На то он мужик.
В сенях зашуршало. Петручиха открыла дверь. Маленькая Авдотья с трудом перебралась через порог, высоко поднимая искривленные рахитом ножки. Из-под копны каштановых волос на Ядвигу недоверчиво глянули прелестные глаза, полуприкрытые длинными загнутыми ресницами.
– Чего тебе, внученька?
– Есть, бабка.
– Уже? А не подождешь дядю, мамку?
– Есть…
– Ну что ж, поешь. Сейчас дам.
Она положила в маленькую мисочку несколько картофелин, посолила крупной, темной солью, полила мутной, зеленоватой водой, в которой варилась картошка.
– Ну, ешь, ешь на здоровье.
Девочка, с миской на коленях, присела на пороге и, не спуская глаз с Ядвиги, жадно принялась за еду. Ровные тонкие бровки прятались под прядями спутанных волос, маленькие губки смешно вытягивались, хватая чересчур горячую картошку. Ядвига почувствовала, как в ней сердце дрогнуло от восхищенья. Но в то же мгновение заметила выглядывающие из-под короткой рубашонки кривые тонкие ножки кренделем.
Она вышла, преследуемая взглядом прелестных глаз цвета пролески, расцветающей ранней весной в лесных мхах.
Глава IIВода голубела на солнце, словно полоса незабудок, весна шла все быстрее. Уже просохла земля. По ней пошли плуги и кривая соха вдовы Паручихи. У вдовы не было плуга, и она, как деды и прадеды, ковыряла землю деревянным сошником. По узким полоскам уже протянулись длинные, ровные борозды. Уже в лощинках нарядно расцвели подснежники, зажелтели примулы, в ольшанике уже запахли во вновь зазеленевшей траве фиалки. Как только подошел егорий, на траву, еще прохладную от недавнего половодья, выгнали скотину. Торопились распускаться ольховые и березовые листья, на темной прошлогодней хвое сосен засветлели молодые побеги, терновые кусты стояли в белом цвету, как в пене. Все сильнее пригревало солнце, и дул молодой, веселый ветерок. Люди и оглянуться не успели, как уже запахло черемухой, кругом все порозовело от кукушника, стало золотым от лютиков. Болота горели жабником, высоко разрастались травы, ветер смел белые цветочки с груш и розовые с яблонь, растущих вокруг ольшинской усадьбы и хуторка Плонских. Наступили звездные теплые ночи, весна торопилась к лету, зеленела, цвела, играла красками и запахами, напрягалась от радости, бегущей быстрым соком в ветвях, гнала листья, раскрывала цветы, подгоняла людей на работу ранним утром, поздним вечером, короткой ночкой.
Когда все засеяли, посадили что им надо было, работы убавилось, и люди высыпали на воду. На реке, на плавнях, на речушке, впадающей в озеро, на всех омутах, ручьях, потоках и болотах стало черно от людей. До нового урожая оставалось несколько месяцев, надо было спасаться от голода. Женщины с детьми отправлялись рвать ситник, сдирать прошлогоднюю кору с дубов. Эту кору можно было растереть в бурую муку и подмешивать в ржаные или картофельные лепешки. По лугам искали травы, срывали сочные, кислые листья щавеля. Из щавеля можно сварить борщ или жевать его сырым, можно приправить старую, почерневшую и проросшую картошку, чтобы вкуснее была.
Особенно торопились ловить рыбу. В камышах, в тростниках чернели верши, на жердочках возле домов, а то и прямо у воды сушились неводы и бредни. Но больше всего повсюду плескалось наставок.
Пильнюк шел с наставкой на плавни и заводи, оставленные полой водой, уходившей в озеро. Все здесь поросло высоким тростником. Ситник рос толщиной в палец, а по заливам, врезавшимся в мшистые луга и взлохмаченные заросли ивняка, стлались листья водяных лилий и кувшинок. Под этими листьями поджидала добычу щука, предательски притаившаяся в зеленой тени.
Пильнюк медленно плыл на «дубе» к этим стелющимся по воде листьям. Он бесшумно поднимал наставку, осторожно погружал ее и быстрым, уверенным движением прижимал ко дну нижний, выгнутый из лозы круг и для большей уверенности наступал ногой на верхний, над которым торчали соединенные концами ребра, сверкающие белизной неободранной березовой коры. Затем он шарил веслом, пристально глядя вниз, в тенистую зелень воды, заросшей до дна рдестом и пушистой водяной крапивой. Щука, окруженная кольцом наставки, испуганная внезапным плеском воды, обращалась в бегство. Прямо перед собой она видела крупные, широкие ячейки сети и бросалась в них, уверенная в спасении. Но между двумя растянутыми на березовых ребрах крупноячейными сетками пряталась третья – мелкая и густая. Голова щуки внезапным ударом вытаскивала за собой западню – густую крепкую сетку, в которой безнадежно запутывалось ее туловище. Пильнюк наклонял наставку, чтобы быстрым движением поднять ее боком в лодку и высвободить длинную рыбу.
Щуки бывали разные: длинные, узкие, тонкие, и другие – короткие, более тяжелого веса и более золотистые. Щука падала в ящик, а наставка снова погружалась в воду, снова стучало весло, и добыча попадала в западню, в коварную засаду тройной сети, манящей надеждой и отрезающей путь к бегству.
Щуки попадались не всегда. Иногда приходилось долго шарить веслом по воде, прежде чем трава на дне начинала шевелиться, по пять, по десять раз опускать наставку. Пильнюк медленно подвигался вперед, а в нескольких шагах от него так же медленно выступал аист. Он шел не спеша, степенно переставляя высокие красные ноги, направо и налево ударяя клювом по воде. Мелкая рыбешка в ужасе кидалась в разные стороны – и тогда белая шея молниеносно вытягивалась, гибкая, как змея. Аист охотился на облюбованную добычу. Крепко хватал ее, подбрасывал вверх, и добыча попадала прямо в глотку. А потом опять красные, словно озябшие, ноги степенно ступали по воде – хлюп-хлюп, клюв наносил удары между листьями, точь-в-точь как весло Пильнюка, и щука, величиной с палец, или отливающая серебром плотва взлетали в воздух.
Пильнюк медленно подвигался вверх по течению, пока не наткнулся на лодку Совюков.
– Ну, как дела?
– Э… ловится помаленьку… Прежде не такие щуки бывали.
– Не такие, не такие, – поддакивал Пильнюк.
Хвалить улов до его окончания было не принято. От этого рыба сразу уходила в глубину, ускользала под коряги, пряталась в недоступных водах, где ее никакой снастью не достанешь. Похвала улову могла его сглазить.
– Пуд наловили? – спросил Пильнюк, заглядывая в лодку Совюков.
– Пуд, может, будет… А то и больше… – прикинул на глаз Васыль Совюк.
– Кузьма на той стороне пуда три сегодня неводом вытащил.
– Вот это хороший счет – пуд инженеру, два пуда продать, – заметил Васыль.
– Конечно. Только вот как начнут на кило переводить, ничего не поймешь.
– Кто их знает, как они там взвешивают, – вмешался Иван, младший Совюк, затыкая паклей небольшую щель в лодке.
– Как взвешивают? Небось себя не обидят! – Пильнюк сплюнул в воду и оттолкнул веслом клубок зеленых водорослей.
– Семен вчера неплохую рыбу привез – по двадцать грошей ему посчитали: мелюзга, говорят. А какая там мелюзга! Порядочные рыбешки были…
– В Бресте, в Пинске, там, говорят, по злотому и двадцати грошей за штуку платят, – снова начал Иван.
– Пустое болтаешь… Что-то больно много! – напал на него старший брат.
– Люди рассказывали, видели, когда в суд ездили.
– Что ж, может быть…
– А нам инженер по сорок грошей платит, – горько вздохнул Пильнюк.
– Он в своем праве. Все согласились, что цену назначает он.
– Может, не надо было соглашаться, а, Саша?
Пильнюк нахмурился и почесал в волосах под косматой бараньей шапкой.
– Кто его знает. Может, и так… Да ведь хорошо хоть, есть кому продать. А там где бы ты продавал?
– Оно, конечно, в город далеко, – вздохнул Васыль, погружая наставку. Вода слегка плеснула.
– Да еще как повезешь? Провоняет! – прибавил Иван, пристально всматриваясь в белый березовый круг, упершийся в дно.
– Он-то во льду возит.
– Ну да, господский ум. Куда нам…
Весло застучало по воде. Но щука проскользнула стороной и нырнула в зеленые заросли.
– Здорово он выгадывает на этом деле. Ты подумай: из трех пудов один ему, а остальные ему же продавай по его цене… Спускай, Иван, спускай, вон она, щучка…
– Зато комасация будет, – утешал самого себя Пильнюк.
– Обещал сейчас же взяться, а что-то не меряют.
– Говорил, что осенью начнет. Сейчас всюду засеяно, посажено, как же ходить по полям, промер делать?
– Это-то так.
Данило Совюк возился с запутавшейся сетью.
– Тут останетесь?
– Тут уж рыбу вспугнули. А там повыше – Сербач с наставкой. За озеро плыть, что ли?
– Что ж, можно.
Они вытащили наставки и повернули лодки вниз по течению. Теперь они плыли медленно, не гребя. Вода стояла еще высоко, но уже видно было по линии ила на стене тростников, что она спадает, что сверкающая поверхность оседает, воды уходят, катятся в туманные края, в неведомые земли, туда, за рубежи, к днепровским волнам, бегущим в Черное море.
– Вчера за Лугом сома поймали, пуда на четыре, – снова заговорил Иван.
– Взял инженер? – заинтересовались они.
– Нет, мясо, говорит, плохое. Сами варят и едят.
– Чего там плохое! Хотя, конечно, маленький сом лучше, – этак до полпуда. Побольше уже не так хорош.
Из чащи тростника быстро, бесшумно вылетела утка, взвилась вверх и понеслась по чистому небу, словно темный летящий крест. На тростник присаживались мелкие птички, певуче, торопливо щебетали, чем-то взволнованные. Вверху с пронзительным криком несся бекас, вытянув назад тонкие длинные ножки, а вперед – свой тонкий длинный клюв. За стеною тростника, на лугу, вдруг поднялся пронзительный птичий крик.
– Мальчишки яйца выбирают, – заметил Пильнюк.
– Мой вчера больше сотни принес, – похвастался Васыль, глубоко погружая весло. Брызнули, засверкав на солнце, капельки воды.
– Да, теперь их порядочно… Только уже много насиженных. Скоро с яйцами будет кончено.
– Ну, есть и хорошие. Моя вчера яичницу жарила, было чего поесть.
– Чибисовые яйца лучше всех.
– Ну, мне все одно. Только были бы. Да куда там, еще неделя, другая – и конец.
– Верно, верно…
Тростники становились ниже, осока редела. Течение стало быстрее и, наконец, вынесло лодку на вольный простор. Здесь река незаметно переходила в озеро. Они свернули наискось и быстро поплыли на другой край, где река снова вытекала из озера уже более быстрой струей. Отсюда виднелась деревня, спускавшаяся к воде по узкому клину холма. Стаи домашних уток хлюпались у того берега, проворные, ловкие, совсем похожие на своих диких сестер.
Снова погрузились в воду наставки и заплескались весла.
– Только диву даешься! Ловишь, ловишь, поймаешь три пуда – так отдавай один ему. Сколько человек наработается, вымокнет, намучится, а ему что? Живет где-то в городе, посадил тут этого своего какого-то, а ты на него работай… – говорил Данило, прижимая ногой верхний обруч наставки.
– Как-никак, за комасацию ему с нас следует… – успокаивал его Васыль.
– Комасации-то он еще и не начинал, а уж сколько рыбы в Пинск отправлено? И этак вот четырнадцать лет будет!
– Ну да, четырнадцать…
– Что-то вы, Саша, не очень хорошо этот договор составили.
Пильнюк взглянул исподлобья.
– Это кто же – вы? Все ведь соглашались! Кто тогда у старосты говорил, чтобы не подписывать? Никто. Все заодно были. Все, мол, хорошо. А я-то что? Подписался, как другие. А что там написано, и я прочесть не смог.
– Хмелянчук все поддакивал да поддакивал.
– Свою какую-то корысть в этом видел.
– А другой никто и рта не разинул!
– Тогда, у старосты, все как-то иначе казалось. Вот, мол, наловишь рыбы, продашь, а комасацию вроде как задаром тебе сделают…
– Задаром… А третий-то пуд где? Вы только посчитайте, сколько пудов он себе наберет.
– У старосты разговаривать – одно дело, а выйдешь на воду – оказывается, другое. Да хорошо, теперь еще рыбы много, а как она уйдет с водой, тогда что будет? Мало тогда за одним пудом ходить придется, пока его наловишь?
– Находишься, оно верно.
– Вот и получается, что только один Иванчук правду говорил.
– Петро?
– А то кто ж?
На минуту замолчали. Пильнюк стоял, уперев ногу в верхний круг наставки.
– Конечно, Петро правду говорил. Да что из того, дурак народ, всякий его обманет.
– А я вам вот что скажу: уж раз он захотел, инженер этот, все равно все по-своему сделал бы.
– Если б мы и не подписали?
– Что подпись? Уж он бы что-нибудь выдумал. Вот хоть и с Петром. Куда уж мужику против барина идти! Вон Иванчуку казалось, что он всем добро сделает, смело говорил, а что вышло? Только тюрьму себе заработал. Один инженерский донос – и получай десять лет. За коммунизм, говорят… Выходит, раньше Петро коммунистом не был, а только когда против господина инженера пошел, коммунистом стал? Может, потому народ и боялся.
– Может, и так, – согласился Данило, но Пильнюк покачал головой.
– А я тебе по правде скажу, Данило, что о страхе никто и не думал. А как стали толковать, сперва этот инженер, а за ним Хмелянчук, как оно все хорошо будет, так все и поверили. «Четырнадцать лет, – кто может знать, что за эти четырнадцать лет может случиться?» Это Хмелянчук так говорил, покуда еще инженера не было. Бумажка, мол, пропадет, а комасация останется. Да еще будто бы из города строго приказывали, чтобы комасация была проведена. Так если бы с инженером не договорились, все равно бы из города приехали и силком сделали. А потом плати им за это наличными… Да и на что это надо, чтобы они приезжали?
– И откуда наличные брать? – вздохнул Васыль.
– Вот видите! Так что, может, мы не так уж плохо сделали.
Совюк покачал головой.
– Да, продали бы рыбу, вот тебе и деньги. Купец ведь и из Пинска, и откуда хочешь приедет, если будет знать, что много рыбы купить можно. И дал бы дороже, чем по сорок грошей.
– Может, и по злотому бы дал, – за щуку, например.
– По восемьдесят грошей за сома, по пятьдесят за мелюзгу платили в прошлом году.
– Что теперь говорить? Подписано и крышка.
– Конечно, раз бумажка есть, ничего не сделаешь.
Вода сверкала солнечными бликами. Иван бросил в лодку щуку.
– Петра жалко…
– Конечно, жалко. Мало ли народу пропадает в этакое время? Вот как под Каменем было…
– Да уж там такое было… Из кожи полицейские лезли, сами не знали, что бы им еще сделать, как бы еще народ извести.
– Теперь там ни избы, ни плуга, ни бороны ни у кого нет, да и работать в поле некому… Хлеб весь спалили дочиста, скотину штыками покололи, а людей в тюрьму…
– На ярмарке рассказывали…
Пильнюк беспокойно оглянулся.
– Рассказывают, рассказывают, а потом из этого новое горе выходит.
Данило Совюк ловко высвободил щуку из сети.
– Во, жирная!.. Конечно, что толку жаловаться? Переменится что от наших разговоров, что ли?
– Не переменится.
– Осадник вчера опять в город ездил.
– И кто его знает, зачем?
– Может, с жалобой?
– Какая опять жалоба?
– Говорят, кто-то стрелял в него позавчера.
– Да что ты?
– Не знаю, бабы что-то говорили.
– Э, бабы, они наговорят… Кабы так, он бы в комендатуру пошел, зачем же в город?
– Нового, говорят, в комендатуру прислали.
– Мало им тех двух?
– Видно, мало. Теперь трое будут.
– Вон как.
Они продвинулись дальше, за купу ветел, со всех сторон окруженную водой. Из камышей поднялась утка.
– Этот, что у инженера служит, говорил, что бредень давать будет.
– Это как?
– За рыбу. И невод и бредень, кто что захочет. Продаст рыбку, а деньги себе возьмет.
– У меня невод порвался, надо бы новый купить. Конопли-то не было, не напряла моя баба, придется покупать. Раз он денег не требует…
– Выходит, все ему да ему ловить? А себе?
Они горько задумались. Над лугами кричали чибисы, блестя на солнце гладкими, отливающими зеленым металлом перышками. Серый журавль, как тень, двигался по высокой траве, сумрачной в сиянии погожего дня. Высоко в небе, широко взмахивая мощными крыльями, плыла цапля.
– Вот погодка!
– Такую бы к сенокосу.
– Может, и продержится.
– Трава в этом году не очень хороша.
– Сушь какая была, откуда же ей взяться?
– Только на Оцинке хороша.
– Еще бы, на Оцинке!
Солнце поднималось все выше. В ивах что-то зашелестело.
– Кухарчик лыко дерет на лапти.
– Пора и нам приниматься. Все уж изодрались. Осенью я больше ста пучков заготовил.
– И не диво, вас ведь четверо в избе.
Вода ослепительно сверкала золотом. Щуки все реже попадали в западню, все дольше приходилось бить веслом.
– Жарко, в глубину ушли.
– Пора домой, – заметил Пильнюк.
– Да, конечно, скоро уж полдень.
Они повернули и медленно поплыли по озеру к деревне. С длинных весел срывались капельки, переливались на солнце, дробились на тысячи сверкающих бриллиантов, огненным дождем падали в голубую воду. По самой середине озера плыла большая лодка под серым полотняным парусом. Он провис, ветру было не под силу надуть его, – легкому, едва заметному ветерку, дующему с востока, предвестнику долгих погожих дней и звездных ночей.
Со всех сторон возвращались лодки. Одна за другой выплывали они из тростников, из камышей, из ивовых зарослей, из-за всех излучин реки.
– Сколько народу на рыбалке!
– А что теперь и делать, если не рыбу ловить?
– А за деревней – и на реке, и на болотах – всюду ловят.
– Ну, там-то хоть для себя.
– Зато и рыбы меньше.
– Меньше-то, конечно, меньше. Откуда ей там быть?
Лодка быстро перерезала озеро наискось. В сияющем воздухе раздавалась песенка:
– Вот кому-то и петь охота…
– Кальчуковы дивчата.
– Неужели сами выезжают на ловлю?
– А что им делать? Кальчук не может, с самой зимы болеет.
– Что это с ним?
– Кашель душит. Как закашляется, так и выплюнет сгусток крови с кулак величиной.
– Что ты говоришь?
– Что слышишь. Теперь только с него и спросу, что за внучком присмотрит. Сноха по хозяйству работает, а дивчата на лов выходят.
– Беда им без парня.
– Как же не беда! Вырастил сына, а теперь что?
– Вроде как Иванчук.
– Ну да! Кальчуков парень три года отсидки получил. Да и то потому только, что это, мол, воровство. А какое же воровство в лесу… Садил его кто, что ли?
– Верно. Лес для всех растет.
– Все равно как рыба в воде…
– Так-то оно так, да вот в лесу лесничий, лесники…
– А на воде господин инженер.
– От этого никуда не денешься.
– И то еще Кальчук немного получил… Чего там три года…
– Конечно, немного.
– Говорят, будто к младшей кальчуковской девчонке Стефек из Ольшинок ходит.
– Э, бабьи сплетни… – рассердился Васыль, но Иван настаивал:
– А почему бы нет? Девушки красивые.
– Походит, походит и перестанет.
– Это уж как водится, – согласился Иван.
Лодка ударилась носом в кремнистый берег. Пильнюк взял весло и двинулся в гору, к своей избе. Совюки пошли боковой тропинкой.
