Текст книги "Пламя на болотах"

Автор книги: Ванда Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Ядвига в нерешительности остановилась у калитки. Может, все же пригласить Хожиняка выпить чаю? В сущности это следовало бы сделать. И вместе подождали бы мать и Стефека.

Но и Хожиняк остановился.

– Так я уж с вами попрощаюсь. Вы, наверно, очень устали?

– Нет… Ведь мы всю дорогу ехали.

– Все-таки… Похороны не свадьба. Хоть и мало знал человека, а все грустно как-то.

– Да…

– Вот ведь знаешь, что в конце концов все умрем. Но когда умирает такой молодой, всегда жаль. И будет он там лежать, ни цветка некому положить, ни на могилу прийти. И всегда как-то при этом о себе задумаешься. Знаете, что мне пришло в голову?

– Что? – неуверенно спросила она.

– Что вот у меня даже матери нет, давно умерла.

Девушка смутилась и беспокойно оглянулась на дом.

– Так я пойду. Спасибо вам.

– Не за что. Очень приятно было проводить вас, панна Ядвиня. Я еще, может, забегу в Паленчицы – узнать, что нового.

– А что там могло случиться?

– Может, комендант приедет, он будет знать, как там дело с Иваном Пискором.

– С Иваном?

– Да как же! Ведь теперь-то уж ему не спустят, я полагаю! Я так живьем бы с него шкуру содрал!

Она отшатнулась и с минуту смотрела вслед уходящему, поглаживая Убея, который лишь теперь выскочил откуда-то и вилял хвостом, словно извиняясь, что где-то таскался, вместо того чтобы стеречь дом. Она обрадовалась, что возле нее будет хоть какое-то живое существо.

– Пойдем, пойдем, собачка!

Убей вертелся по кухне. Ядвига зажгла лампу, подумала было, не вскипятить ли себе чаю. Но тотчас забыла об этом, присела к столу и загляделась в темное окно.

Что за человек этот Хожиняк? И откуда это смятение в сердце и во всем теле?

Опершись головой на сложенные руки, она вдруг неудержимо заплакала. Над Людзиком, над собой, над Петром – все смешалось в этих горьких, соленых, не приносящих облегчения слезах. Встревоженный Убей скулил и пытался положить ей голову на колени. Она посмотрела в светлые, коричневатые глаза собаки и снова разрыдалась.

Глава XVIII

Мороз спадал медленно. Потом из далеких краев, от Черного моря, вдруг налетели теплые ветры. Словно легкое прикосновение теплой руки, ощущались они на лице. Снег стал оседать, темнеть, растекаться в лужицы, в ручьи, в потоки, вздувающиеся с часа на час. Из-под белого покрова появились черные клочья земли. А ветер все дул. И вот раздался гул ледохода, и деревня превратилась в остров, окруженный непрестанным грохотом сталкивающихся льдин. С двух сторон грохотали реки, с третьей гудело озеро. Льдины вползали на берег, громоздились горами, запруживали течение, высокой стеной вздымались вверх, чтобы тотчас с громом обрушиться, рассыпаясь тысячей осколков.

Дети, босиком, в одних рубашонках, бежали к реке. Те, что похрабрей, перескакивали с льдины на льдину. Теплый ветер вздымал волосы на головах, гнал по жилам быструю, нетерпеливую кровь, пробуждал неудержимую радость, изливавшуюся в шумном гомоне.

Но вот огромные льдины поплыли к морю. Воды освободились. Теплый ветер дул днем и ночью. Реки, ручьи, потоки вздулись, стали разливаться в беспредельную даль. Им не грозили крутые берега, не мешали холмы и горы, как в иных краях. Шумная, огромная, необузданная, повсюду, куда ни глянь, катилась вода. Сверкало, колыхалось безграничное море. Лес стоял по колени в волнах, под ними скрылись растрепанные кудри ив. Деревня, Ольшинки и помещичья усадьба, построенные на возвышенных местах этой равнинной земли, выступали над водой, как островки. Едва заметными пятнышками на воде темнели далеко разбросанные хуторки, со всех сторон омываемые буйными волнами. Не осталось ни дорог, ни тропинок – люди могли попадать из поселка в поселок только на лодках.

Теперь голод прижал еще жестче, чем зимой. Доедали последних сушеных вьюнов, уже заплесневевших и затхлых, остатки муки смешивали с мелко нарезанной соломой, дети по ночам плакали, не в силах уснуть. И хотя половодье еще было в разгаре, мужики выплывали ловить рыбу, это было единственное спасение. Худощавый уполномоченный инженера Карвовского носился в своем небольшом челноке, пытаясь следить за ними, но заплывать далеко он боялся. Да и воды сейчас слились в сплошное море, в одно водное пространство, без лозняковых границ, без перешейков, без простиравшихся между реками болот. Всякий ловил, где хотел. Но рыбы в это время было мало. Видимо, она еще не очнулась от зимней спячки, укрывалась от стремительно несущихся волн, не успела приплыть с низов, с дальних глубин. Уполномоченный господина Карвовского сердился, кусал губы, потому что склад и ледники были пусты. Всякий думал лишь о том, чем набить запавшее брюхо, торговля и уплата долгов могли и подождать. И крестьяне сторонкой объезжали озеро – худо ли, хорошо ли, справедливо ли, нет ли, но договор с Карвовским заключен. Улов на озере и его проливах и рукавах целиком принадлежал инженеру. Каждый третий пуд – даром, остальные за деньги. Крестьяне помнили об этом, и хотя уполномоченному невозможно было усмотреть за ними, они не выплывали на озеро, сейчас вздувшееся, огромное. Его рев слышен был теперь в доме Плонских во всякое время суток – непрестанный громовой оркестр волн.

Мужики ловили вне озера. Длинных щук, морен, с серебряной чешуей, с красными, как огонь, глазами, светлую сельдь, забредавшую сюда из Черного моря, жирных белуг, темных сомов. Вода давала жизнь скупо и неохотно, но все же давала.

По ночам слышно было перелетную птицу. Высоко в небе несся серебристый гул, таинственные, словно музыка туч, звуки. Кряканье уток, и клекот серых журавлей, и крик летящих издалека гусей. Белые чайки, черноголовые рыболовы с хриплыми криками носились над бурными волнами. Вечерней порой, купая крылья в розовой, как лепестки роз, заре, пролетали цапли. В полдень высоко над водами звенел жаворонок, высматривая, не выглянула ли где из-под разливов суша.

Весна с каждым днем шагала быстрее, влажная, пахнущая водой, шелестящая теплым ветром, торопливая и стремительная. Вода спадала, искала свои старые русла, прежние, привычные пути. Болота зацветали желтыми и красными цветами, как полосы шелка. Лопались клейкие почки на деревьях и кустах, на пастбищах и черных парах высыпала зеленая трава, земля расцветала новой красой, с каждым днем наряжалась богаче и красочнее.

Как раз в эту пору Павел собрался с Данилой Совюком в Пинск на разбор апелляции. Сейчас, когда вода стояла еще высоко, по главному руслу реки ходил до Пинска пароход. Из рукава реки они добрались на лодке до большой воды и здесь решили ждать парохода. Слишком далеко и трудно тащиться дубом до самого города.

Из полуразвалившейся лачуги на берегу вышел веснушчатый мальчонка в расстегнутой рубахе и рваных штанах, подпоясанных соломенным жгутом.

– В Пинск?

– В Пинск.

– Парохода будете ожидать?

– Придется. А то пока дубом дотащишься… Когда он отходит, пароход-то?

– Да по-разному. Считается, что вечером.

– Ну, подождем до вечера. Нам к утру в Пинске быть надо.

Они присели на вырванное с корнями из земли дерево. Корни торчали во все стороны, как клешни чудовищного краба. Тут же, в нескольких шагах, плескалась река. Вздутая от весеннего половодья, она еще бурно шумела, заливала поросшие лозняком луга. Верхушки лозы тут и там торчали из мутных волн. В тростниках звенел громкий, радостный, неудержимый птичий гомон. Оттуда взвивались утки, низко пролетая над островами, плескались нырки, шелестели крыльями цапли. Тучи аистов маршировали по залитым водой лугам, кричали бекасы, метались чайки, длинноклювые кулики начинали свои весенние бои. Казалось, весь мир вокруг упоен радостью, зеленью, лазурью. Молодой ветер проносился по камышам, раскачивая рыжие султаны прошлогоднего тростника, но уже торопливо устремлялись вверх молодые зеленые побеги, уже быстро распускались пушистыми елочками прямые свечи хвоща и лесом поднималась осока, а по воде раскинулись листья кувшинок и водяных лилий. В реке плескалась рыба, вода расплавленным золотом сверкала среди помолодевших берегов.

Сидя над рекой, мужики засмотрелись на солнечные блестки воды.

– Вот где хорошо рыбачить! Побольше небось рыбы, чем у нас!

– Здесь надо платить за ловлю.

– Ну?

– Всякий рыбак должен иметь квитанцию.

– А мы разве не платим? Каждый третий пуд отдаем.

– Да и за остальные пуды гроши получаем.

– Невод, что он летом продал, уже никуда не годится. И не починишь.

– Видно, старый, лежалый продал.

Они вздохнули. Из лачуги снова вышел мальчонка в сползавших штанах и остановился перед ними.

– А вы откуда?

– Из Ольшин.

– Из Ольшин… Далеко!

– Не очень.

– И в Пинск?

– Ага. На апелляцию.

Павел нахмурился. К чему это всякому рассказывать! Нечего сказать, достался им этот кабан! Столько труда, мучений – и вот шесть месяцев тюрьмы. Только и ихнего, что два раза мяса поели. Остальное забрал лесник. Все – сало, окорока, мясо, даже шкуру.

Мальчонка почесал всклокоченную голову под шапкой с оборванным козырьком.

– Пароход не скоро будет. Может, зайдете в избу? Что вам тут до вечера сидеть?

Они было заколебались, но мальчонка настаивал:

– Идите, идите, все-таки в избе лучше.

Домишко покосился от ветра, вся лачуга казалась пьяной, нахлобученной набекрень на этот песчаный берег. В тростниковой крыше зияли огромные дыры.

На железной койке кто-то завозился.

– Кто это там?

– Ничего, мама, прохожие.

– Опять прохожие… Что у нас постоялый двор, что ли, что всегда прохожие. Вот ты вечно…

Мальчонка беззаботно засмеялся.

– Да вы садитесь. Это мать, она так только ворчит, ничего.

– Твоя мать?

– Моя.

– А отец где?

– Отец? – снова рассмеялся мальчик. – Откуда мне знать, где отец? Мать и сама не знает.

Возясь у печки, он повернул к ним веснушчатое лицо.

– Мать-то ходит милостыню просить. Завтра собирается уходить, так вот теперь отсыпается. Она если уж уходит, так надолго.

– А ты тут один?

– Один. А что, плохо мне, что ли? Наловлю себе рыбы, горшок у меня есть, сварю похлебку, высплюсь, чего мне еще надо?

– А корова у вас есть?

– Корова? А на что нам корова? Только забота с ней, да и пасти негде.

– Луга-то у вас нет?

– Не-е-ет. Только одна изба, а больше ничего. Пойдете со мной рыбу ловить?

Они переглянулись. Делать было нечего, а до вечера еще далеко.

– Что ж, почему не пойти? Можно.

– Так я вам дам крючки. Только удилище надо вырезать, да этого добра тут хватает.

Длинная узкая насыпь глубоко вклинивалась в реку. Вода плескалась о камни, с них с криком взвивались рыболовы, сверкая белой подкладкой своих, словно закопченных, крыльев.

– Ну и птицы же здесь!

– У-у! Тут птицы не оберешься. Сюда на охоту господа приезжают.

– А сам-то охотишься?

– Ружья нет. А я так, силки расставляю, иногда и поймаю что-нибудь. А то вчера утка мне в вентерь влезла. А в прошлом году тоже утка, так та на перемет поймалась, крючок проглотила.

– Утка – она жадная, все проглотит.

– Известно.

Мальчонка подсек и медленно подтягивал к берегу мечущуюся на натянутой лесе рыбу.

– Есть.

– Окунь, – сказал он серьезно.

Мгновение спустя над водой и вправду блеснул радужный, сверкающий цветной чешуей окунь. Мальчик с трудом снял его с крючка.

– Ишь, как заглатывает, прямо в брюхо попадает, – болтал он, искоса поглядывая, не шевелятся ли сосновые поплавки мужиков. Но у Павла и Данилы дело не шло. Они никогда не ловили рыбу удочками – это была детская забава. И теперь у них ничего не выходило. Павел рванул слишком рано, рыба с плеском сорвалась в воду. Совюк плохо закинул, и леса запуталась в водорослях. Под самой поверхностью воды рос сплошняком рыжий рдест. Его листки колыхались под водой, словно листья затонувшей, покрытой илом вербы.

– Когда я был такой, как ты, я тоже на удочку ловил. Теперь-то уже отвык человек.

– А я больше всего люблю на удочку. Наловлю штук пять-шесть, здесь и плотва есть и окуни, иной раз и щука… Только на щуку нужен другой крючок, мои-то малы. Может, мать купит где-нибудь в городе. А еще у меня два вентеря, потому лини попадаются. Вчера тьма вьюнов в вентерь поймалась. Наставками я не ловлю, лодки у меня нет.

Они все сидели на плотине, наблюдая, как мальчик ловит небольших, величиной в ладонь, окуней.

– Язи лучше всего клюют на горох. А вон туда, подальше, я кладу доску – пиявки прицепятся к доске, я и на пиявок ловлю. Раз сома поймал – во какого. На вьюна. Насилу его домой дотащил.

– Сом хорошо клюет на вьюна.

– На вьюна и на червяков.

Погожий день долго сиял над землей. Но как только стало смеркаться, как только упали на воду красные отблески и сумрачные тени распростерлись по низкому берегу, мужики забеспокоились.

– Скоро должен бы быть пароход.

– Э, кто его знает, когда он придет! Говорят, будто бы в девять часов, а он иной раз и вовсе не приходит…

– Оно так. Уж как там ему случится.

Мальчонка отправился варить рыбу. Мужики опасались, что пароход придет и пройдет мимо, прежде чем они успеют подать знак, и ни за что не хотели войти в избу. Они уселись на пороге и напряженно всматривались в речную даль. Мальчик вышел из темной избы, откуда доносился храп спящей женщины, и стал выщербленным ножом потрошить рыбу.

– Ты что ж, не чистишь ее?

– Ну, чего там чистить… Обварится, чешуя и отойдет в воде. Окуня трудно чистить…

– Дай-ка, его переломить надо, тогда чешуя легко отойдет.

Совюк взял рыбу в обе руки и несколько раз стиснул ее, пригибая хвост к голове. Что-то хрустнуло.

– Вот и все. Теперь чешуя сойдет.

Мальчонка внимательно смотрел, как ощетинившаяся чешуя осыпается под лезвием ножа, но следующих окуней продолжал потрошить не чистя.

– Чего там, сама отвалится в кипятке!

Смеркалось. Дневной свет голубел уже только вверху, и рассеянные алые лучи неведомо откуда падали на воду. Низко на небосклоне уже загорелась яркая, мерцающая звезда. Высоко вверху летели запоздалые утки, раздался деревянный клекот опускающегося в гнездо аиста. Ему ответил другой клекот – быстрый, нетерпеливый клекот рассерженной аистихи. Последовал серьезный, полный достоинства ответ, потом снова торопливый, укоризненный клекот возмущенной опозданием супруги.

Павел встал и вышел на плотину. Вода с тихим журчанием перекатывалась через фашины, бежала в свой далекий путь. Но ни один посторонний звук не примешивался к ее журчанию. Он вернулся к избе.

– Не видать.

Они вытащили из узелка черную, жесткую, как кожа, лепешку и стали медленно жевать ее, непрестанно прислушиваясь. Но слышались лишь лягушечьи оркестры. Мальчонка снова вышел в сени.

– Не придет уж сегодня?

– Не придет. Раз до сих пор не пришел, значит, и совсем не придет.

– Так думаешь? А вчера приходил?

– Приходил. А сегодня, наверно, не придет.

Совюк неуверенно взглянул на Павла.

– Ну, что же будем делать?

– А что сделаешь? Подождем до утра. Может, завтра пойдет.

– Завтра ведь дело будет разбираться.

– Ну, так что? Опоздаем, так отложат.

Мальчонка вмешался в разговор:

– Апелляция у вас завтра?

– Завтра.

– Ну, так если пароход сегодня не придет, можете ворочаться домой.

– Это почему же?

– Потому что дело будет кончено.

– Должны вторично разбирать, раз нас не было!

– Эх, глупые, – как бы про себя сказал юный хозяин и цыркнул сквозь зубы на крапиву, растущую под покосившимся плетнем.

Совюк возмутился:

– Как же так? На суде нас не было, на апелляции не будем, как же это можно, без нас?

– А так и можно. Адвокат у вас был?

– Не было. Павел поехал было во Влуки, там есть адвокат, так он сказал, что если у него наберется несколько дел, он поедет, а из-за одного дела ему не окупится. А других-то дел, видно, не случилось. Так что пришлось без адвоката. Он нам только апелляцию написал после первого суда.

– Некому было за нас говорить. Но теперь-то, как сами приедем, уж мы скажем свое. Как же так, кабан прямо на нас бросился, если бы я не хватил его топором по голове, он бы убить мог. Клыки у него были что твои сабли.

– Так это из-за кабана…

– Из-за кабана. Ну и что с того? Мало того, что он осенью и весной травит поля, так еще в лесу нападает. А убить его нельзя. Я его не искал, он сам на нас выскочил. Что же было делать? Стоять и ждать, пока он набросится? Мало мы, что ли, намучились, пока его домой притащили? А какая польза? Всё забрали. Да теперь еще приговорили к шести месяцам за браконьерство. Разве это по справедливости?

– Приедем, мы уж расскажем, как и что. Должен судья заново рассмотреть дело.

– Э, станет он заново рассматривать…

Павел пожал плечами.

– Смотрите, какой умный… Да что ты понимаешь в судах?

Мальчонка сощурил один глаз.

– Может, кое-что и понимаю… А хотите ждать, так ждите. В сенях есть немного соломы, можете переночевать.

– Рано еще, может, он и придет.

– Хотите – сидите. А когда надоест, идите спать. Двери не заперты.

Они остались одни. Вдали журчала вода, слышался лягушечий концерт. На столбе, указывающем путь пароходам, присел запоздавший аист, которому, видно, не захотелось уже лететь в гнездо. Он спрятал голову в перья, крепко оперся на одну ногу и застыл в неподвижности – черный силуэт на фоне наливающегося серебром неба.

В лозняке послышался шорох.

– Добрый вечер.

– Добрый вечер.

Они недоверчиво всматривались в пришельца, но мужик поглядел на них дружелюбно.

– Ночуете здесь?

– Приходится. Мы было парохода дожидались, да не видать его, придется подождать до завтра.

– Он часто так. То приходит, то нет. В Пинск?

– В Пинск.

– А я на рыбную ловлю. Сам-то я из Рыков, дальний, так что приходится ночевать.

– В избе? Тогда с нами.

Мужик внимательно посмотрел на них.

– Вы что, впервые здесь?

– Впервые. Раньше не случалось.

– Оно и видно, что впервые. В избе лучше не ночуйте. Блохи заедят до смерти. Тут прохожих много, все ночуют. Солома в сенях так и шевелится, как живая. Куда уж там спать. Лучше так пересидеть, погреться на месяце.

– Те-то спят же, мальчонка-то с матерью?

– Э, они уж привыкшие. Кожа другая. Да опять же блоха своего не ест.

– Это верно, на своего она не льстится.

– Зато если кто новый попадется, готова до смерти заесть. Лучше уж посидеть.

– Комаров еще нет. Можно и посидеть.

– Ночка хороша…

Над темной землей простерлось прозрачное, как стекло, небо. По нему гладким серебряным рублем катился месяц. Река лилась живым серебром, лунный свет сверкающей дорожкой пересекал ее поперек, мостом перекидываясь на другую сторону.

– Страшно жить одному на этаком безлюдье.

– Чего страшно? Кто у них что возьмет? Эту дырявую крышу, что ли, украдут или лохмотья, которые на них надеты? Сидит себе здесь мальчонка, рыбу ловит, старуха ходит, милостыню собирает. Иной раз принесет что-нибудь домой, а иной раз и нет. У нее в голове не все в порядке. Я их хорошо знаю, давно уж хожу сюда на рыбалку. Да и все кругом их знают, свои их не обидят. А чужому что у них взять? И лачуга у них есть. Если гроза, есть где укрыться, они пускают. И лодку оставить можно, присмотрят. Кто же станет их обижать?

– А все-таки страшно…

– Э, вы, наверно, привыкли в деревне сидеть, вот вам и страшно, а так что тут страшного? Вода и вода, только и всего!

– В воде тоже всякое бывает.

Рыбак беспокойно шевельнулся.

– Может, и всякое. А только ночью нехорошо говорить про это. Услышат… А то и вода может рассердиться. Не любит она, чтобы пустое говорили. У нее свои дела, кому что до этого?

Седая летучая мгла тянулась по поверхности серебряной воды, вздымалась вверх, падала, словно плясала по мерцающим волнам. Минутами она принимала совсем человеческие формы, можно было поклясться, что за ней развеваются длинные мокрые волосы, что вздувается в танце вышитый голубым передник, а к небу простираются хрупкие, тонкие руки, и лунный блеск просеивается сквозь гибкие пальцы.

– Гляди, – толкнул Павла Совюк, но незнакомый рыбак предостерегающе кашлянул.

– Да, да, ни говорить, ни смотреть не надо… Нечего человеку любопытствовать, что ночью на воде делается. Рыбу ловить можно, это человеческое дело. Или если уж очень надо поехать куда-нибудь на лодке. Это тоже можно. А так – у воды по ночам свои дела. И нечего человеку в них нос совать.

Они поняли и опустили глаза к земле, густо поросшей сорной травой. Но уголками глаз все трое видели, как белый призрак крылатыми ногами пляшет по воде, как заламывает длинные руки над головой, как вслед за ним поднимается из воды другой, отчетливый, хотя ежеминутно меняющий очертания. Вот прозрачные видения берутся за руки, чтобы плыть к зарослям лозняка, скрываются в ольховых рощах, все более густыми, сплоченными толпами наступают на луга.

– Так, так…

Ночь была прохладная, рваная одежда не препятствовала холоду пробирать мужиков до самых костей.

– Костер разложить, что ли?

– А конечно, разложим, – радостно согласились все.

Раздались постукивания кресала. Искры сыпались на ворох сухого тростника, пока не запылал веселый огонек. Они подкладывали в костер щепки, множество которых выбросило на берег весеннее половодье. Так, полудремля, полубодрствуя, они дождались утра.

Едва рассвело, рыбак исчез в лозняке, где была спрятана его лодка. Павел и Совюк поглядывали на лачугу, но солнце успело высоко подняться над лугами, когда из нее, широко позевывая, вышел юный хозяин.

– Так вы тут всю ночь и просидели? Наверно, блох боитесь. А нас не кусают.

– Своего не кусают.

– Коли захочешь спать, так и блохи не разбудят. Стало быть, будете ждать парохода?

– А конечно. Раз уж ночь переждали, так и до вечера обождем.

Они съели остатки раскрошившегося, тяжелого, как глина, хлеба. Мальчик снова пошел с удочкой к плотине. И лишь тогда в дверях избы появилась сгорбленная, одетая в лохмотья женщина. Она почесывалась и, подозрительно поглядывая на мужиков из-под нависших на глаза седых волос, что-то бормотала. Потом она вернулась в избу, чего-то там поискала и снова появилась на пороге.

– Гаврило! Гаврило!

– Чего? – крикнул он с плотины, даже не обернувшись.

– Так я уж пойду…

– Идите! – Он подсек, рыба блеснула на конце лесы, словно кусок серебристой жести.

Женщина еще раздумывала мгновение, следя глазами за сыном. Наконец, она сердито пробормотала что-то и закинула за спину пустой мешок. Еще раз оглянулась и подняла с земли сучковатую клюку.

– Гаврило! Гаврило!

– Чего?

Она не ответила, а медленно пошла вдоль берега, где узкая тропинка исчезала в зарослях лозняка. Женщина шла, сгорбившись, рваная бумажная юбка путалась у нее в ногах, обутых в кожаные мужские ботинки, стоптанные и дырявые. Вылинявший платок соскользнул с головы, мешок болтался на спине. Минуту спустя она исчезла в лозняке.

– Всюду народ бедует, – заметил Павел.

– Такой уж нынче свет.

Яркое солнце быстро сушило покрытую ночной росой траву. После холодной ночи мужиков непреодолимо клонило ко сну, глаза их слипались.

– Спать лечь, что ли?

– А конечно, можно поспать. До вечера далеко.

Они отправились за покосившуюся лачугу, на лужок под высокими дубами, и удобно улеглись на траве. Бабочки, словно яркие цветы, порхали над золотыми чашечками лютиков, над голубыми глазками незабудок, разросшихся в сырых ложбинках. Воздух, как в самом разгаре лета, звенел от сонного жужжания насекомых и птичьего щебета. И под этот убаюкивающий шум они сразу уснули, едва успев заметить, что земля еще не совсем подсохла и что если опереться локтем на траву, бурый пиджак тотчас темнеет от сырости. Но спать можно было, а больше ничего и не требовалось. Проснулись они лишь после полудня, чувствуя страшный голод.

– Ну, дело наше уже кончилось, – заметил Павел.

– На утро было назначено, обязательно кончилось. Ну что ж, придется им два раза одну работу делать.

Павел осмотрелся на лугу и сразу нашел то, чего искал.

– О, есть щавель, можно пожевать.

Молодые зеленые листики щавеля целыми кустиками росли в траве. Они стали рвать и есть их.

– Хороший щавель, еще не очень кислый.

– Молодой. Можно бы и за ситником съездить, ситник сейчас вкусный, сладкий, как мед.

Крыша лачуги дымилась, сквозь все ее щели и дыры вырывался белый дым.

– Мальчонка опять рыбу варит.

– Почистить этих окуней и то ему лень.

Гаврило и правда варил рыбу. Вскоре он вышел и уселся на пороге с чугунком между коленями. Погнутой жестяной ложкой он вылавливал из него разваренные куски и ел, оттопыривая губы, чтобы не обжечься.

– Нищие, а гляди-ка, горшок чугунный, кровать тоже железная, да и ложка покупная, из жести, – заметил Данило.

– Выпросила где-нибудь старуха, только и всего. Сделать-то ведь им некому.

– Мальчонка уж не маленький.

– Конечно, не маленький. А только, известно, – нищие. Такому работать неохота.

– Да и зачем ему, если можно выпросить…

От щавеля у них появилась оскомина. Павел вздохнул.

– Неплохо бы поесть рыбы, пусть уж хоть нечищенной.

– Поесть бы хорошо, да, видно, придется подождать, пока до дому доберемся.

– Что ж, подождем.

Гаврило, о чем-то раздумывая, глядел на бродящих по лугу мужиков, потом вдруг окликнул:

– Эй!

– Что?

– Может, вы себе рыбы сварите? У меня осталось со вчерашнего несколько окуньков. Только подложите сами дров в печку, я иду рыбу удить.

Они переглянулись, но соблазн был слишком велик. Данило отправился мыть заросший грязью чугунок. Павел потрошил и чистил мелких окуньков.

День тянулся медленно, каждый час казался бесконечным, словно солнце позабыло о времени или потеряло дорогу к черному лесу за семью горами, за семью реками, где оно каждый вечер ложится спать.

Наконец, стало смеркаться, рыба выплескивалась из воды навстречу вечерней заре. Возвращались в гнезда птицы. Луна еще не взошла, и на реку опустилась тьма.

– Ну, давай выйдем на насыпь.

– Успеете, – успокаивал Гаврило. – Он еще далеко. И с насыпи нельзя сесть, сходни некуда перебросить. Идите вон туда, за лозняк, оттуда его кличьте.

– Ну, так мы пойдем.

– Подождите, еще и не слыхать, а он теперь громко пыхтит, издали слышно.

Но они не хотели ждать. Данило поднял с земли связку сухого тростника.

– А ваше дело все равно уже решено.

– Второй раз судить будут, – убежденно сказал Совюк. – Как же так, несправедливо ведь засудили, а когда мы все расскажем, иначе присудят.

Гаврило пожал плечами. В эту минуту где-то далеко-далеко зазвучала пароходная сирена. Мужики бросились на мысок за лозняком. Гаврило глядел им вслед.

Из-за поворота медленно показывался свет, повисшая в воздухе белая звезда. Послышалось пыхтение, будто огромная запыхавшаяся грудь втягивала воздух в легкие, и торопливое тарахтение колеса. На мыске блеснул огонек, и понеслись призывы:

– Пароход, хо-о-о!

Шум лопастей, загребающих воду, на мгновение притих, стали слышны отдельные удары, красный фонарь приближался, пароход поворачивал к берегу. Стукнули сходни, и опять загудела машина, пароход возвращался на середину реки. Он проплыл прямо перед покосившейся лачугой – темная, таинственная глыба, потустороннее явление, дракон с двумя разными глазами – белым и пурпурным. С пыхтением и шумом он прошел мимо и исчез за поворотом.

Гаврило вздохнул и пошел в избу.