Текст книги "Когда загорится свет"
Автор книги: Ванда Василевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
– Познакомьтесь.
Он пожимал кому-то руки, здоровался и с облегчением сел, наконец, на указанное ему место.
– Налей, налей, Соня, гостю, – распорядился профессор.
– Нет, нет, я только что обедал.
– Ну, тем лучше… Закладку сделали, а то у нас с закуской не очень… Выпейте с нами чаю, Алексей Михайлович.
После чаю компания стала расходиться.
– Вы, папа, дома будете?
– Разумеется, куда ж мне?
– А то мне нужно…
Молодая красивая женщина, как оказалось, именно играющая на гитаре тетка, собиралась в концерт. Кто-то шел к знакомым… Комната быстро опустела. Из кухни доносилось щебетанье играющих со щенком девочек.
– Не очень светло… А тут керосин такой, только трещит и коптит… А я вам хотел показать, Алексей Михайлович.
– Нет, нет, еще светло.
Профессор рылся в грудах полотен и бумаги, сложенных на сундуке.
– Тесно у нас, вот я уж здесь… Сейчас покажу вам разные наброски… вот.
Алексей взял в руки маленькую картинку. Откинутая светлая головка. Полуоткрытые губы, цветной платок соскользнул на плечи. Чарующая девичья улыбка.
– Вот еще.
Юношеская голова, торс гладиатора. Волосы откинуты назад, глаза устремлены в неведомую даль.
Профессор откладывал наброски. Алексея захватывало обаяние этих маленьких картинок. От них веяло чем-то близким, своим, чистым и ясным. Он невольно взглянул на увядшую, старческую руку профессора.
– Маленькие все, места здесь нет… Мольберт и то поставить некуда… Но это только наброски… Потом будет большое полотно, очень большое – «Победа». А сейчас только наброски. Собираю разные типы, и так, по памяти… наших людей. А потом большое полотно, чтобы видно было. «Победа»… Позднее, конечно, можно будет достать и полотно и краски, а то теперь с красками… Вот еще набросок… Я хотел бы, чтобы пели, чтобы видна была песня, понимаете? Чтобы всякий, кто увидит, понял, что поют, не только потому, что рты открыты. В самой картине должен быть ритм… Такой ритм, чтобы был слышен мотив и чтобы не нужно было подписывать, чтобы всякому было ясно, что это означает именно победу – нашу победу, и песня, песня жизни, нашей жизни, которая побеждает… Большое полотно.
Вбежали девочки.
– Дедушка, я выведу щенка, ладно?
– Не нужно, он гулял сегодня. Уже темнеет, посиди лучше дома. И гостья у тебя.
– Так ведь я с гостьей!
– Нет, нет, лучше не надо…
– Ну, мы будем играть с ним в кухне, – решила Ася, и старик обрадовался.
– Очень я беспокоюсь, когда она одна выходит, – сказал он Алексею. – Глупо, разумеется, я понимаю и все-таки беспокоюсь. Такая маленькая, кто-нибудь может толкнуть, упадет, машины ездят…
– Вы сами ее воспитываете?
Старик смущенно улыбнулся.
– А кому же еще? Все работают, с утра до ночи никого дома нет… Приходится вот мне. Так и живем вдвоем. И, знаете, очень хорошо. Девочка умненькая; когда я работаю, она никогда не мешает, знает, что значит писать. И я ей все показываю. Когда ей нравится, я уж знаю: это то, что надо. А если нет – я смотрю и думаю: кто прав? Старый профессор или маленькая девочка? И представьте себе, что чаще оказывается – маленькая девочка!.. Да, да, дети – это очень интересные создания, очень.
И Алексей вдруг увидел в улыбающемся лице старого человека столько детского, что удивился. По-детски смотрели его чистые выцветшие глаза, и сама улыбка, слегка смущенная, тоже была детская.
– Вот тут еще наброски. Это Дуня.
Сходство было разительное. С листа прямо в лицо Алексею смотрели внимательные, спрашивающие глаза девочки.
– А вот, узнаете?
– Конечно, – обрадовался Алексей.
Это была Ася с ее зеленоватыми глазами, со светлыми косичками и даже с пятнышками веснушек на носике.
– Как похожа!
– Правда, похожа? – по-детски радовался профессор.
– А там?
– Это старые вещи. Разные иллюстрации. Я ведь иллюстрировал журнал и, книжки, теперь вот собрал здесь, что удалось. Многое пропало, немцы сожгли. Теперь друзья приносят иногда, что там у кого сохранилось. Приятно иногда взглянуть, вспомнить, как работал над тем, над другим…
– Сколько вам лет, Андрей Федорович? – спросил Алексей.
– Лет? Лет много – семьдесят два года летом стукнуло. Да, семьдесят два.
– И столько еще работаете!
– Отчего же не работать. Есть ради кого работать, есть ради чего работать. Глаза еще ничего, да и руки… Так-то она дрожит, а когда возьму кисть или карандаш, ничего, двигается уверенно. Тесно только, но обещали квартиру. А когда война кончится, может, и мастерская будет.
– Да, да, – машинально подтвердил Алексей.
Профессор только теперь заметил, что в комнате стемнело.
– Я тут болтаю, а уже темно… Сейчас зажжем лампу.
– Если ради меня, то мне уже пора идти. Я и так утомил вас.
– Что вы, Алексей Михайлович, нет, нет, боже упаси! Всегда приятно, когда кто-нибудь заходит. Вы как-нибудь раньше зайдите, я вам покажу, у меня тут еще в сундуке некоторые мои работы. Если вас заинтересуют.
– Разумеется, я хочу посмотреть…
– Ну, так я жду.
– Ася, пойдем.
– Иду, папочка, только посмотри, какой он смешной: съел все галушки и теперь сам, как галушка. Иди посмотри.
Щенок был гладкий и мягонький, как бархатный клубок. Алексей погладил его.
– Ну, до свиданья.
Профессор зажег огарок и проводил их на лестницу.
На лестнице Алексей столкнулся с Тамарой Степановной; он не узнал ее в потемках и только потом осознал, что ему пахнуло в лицо теми же духами, запах которых он почувствовал ночью, когда она приглашала его к себе.
VII
Алексей возвращался домой. Он поднял воротник и ускорил шаги. Дул холодный ветер, на улицах было совершенно темно и безлюдно. Ранний вечер казался глубокой ночью. Людмила сказала, что в этот день она долго будет на собрании, и Ася была одна дома. Алексею хотелось быть там как можно скорее. Еще один переулок, и он уже на своей улице.
– Руки вверх!
Алексей вздрогнул. Окрик был совершенно неожиданным. Он остановился.
– А ну, снимай пальтишко, только без всяких подвохов.
Перед ним выросли две черные тени. Алексей пытался что-либо различить в темноте. «Ах, черт! ни револьвера, ничего… Попался, как идиот».
– Живей, живей, нечего раздумывать, придется попрощаться с пальтишком… Деньжата есть?
– Нет у меня никаких денег, – ответил глухо Алексей. Это была, впрочем, правда.
– Что?
– Говорю, что нет у меня никаких денег.
Ослепительный свет электрического фонаря ударил ему в глаза. Он заморгал. В отблеске, упавшем на одного, Алексей увидел знакомое лицо. Глаза. Запавшие щеки. Ему показалось, что он видит сон.
– Петька! – крикнул он.
– Ну, ну, только без крика… Петька так Петька… Вот встреча… Ты здесь откуда?
Алексей какую-то секунду ловил рассыпавшиеся мысли. Земля словно заколебалась под ногами.
– Чего ты нянчишься? – буркнул второй, которого Алексей едва различал в темноте.
– Тихо, тихо, знакомый встретился, с фронта – понимаешь…
– Раз знакомый, нужно его сплавить.
Слабо сверкнуло дуло револьвера. Петька оттолкнул того, второго.
– Куда лезешь? Я тебе велел шпаер вынимать? Нет? Так не суйся.
– Засыплет.
– Не твое дело. Ну, Алексей Михайлович, встреча, можно сказать… Что ж это вы не в форме? В штатские перевелись? Хватит героя корчить, а? А вы не разбогатели, как посмотрю, на гражданском хлебе… Шинелишка та же… «Пулями простреленная, штыками пробитая, солдатская шинель…» Только вот знамени за пазухой нет… А дали вам хоть орден за то знамя?
– Бандит…
– Бандит, вот-вот, бандит… Что, не может партийное сердце вынести бандита, а? Когда по лесам скитались, хорош был и бандит, а теперь с души воротит?
– Ты тогда не был бандитом.
– Откуда вам знать, капитан, кем я был? Я у вас не исповедовался. А впрочем, что было, то прошло…
– Петька…
– Ох, как трогательно!.. Не пройдет номер, не пройдет. Обратиться к совести бандита, старые времена вспомнить. Да потихоньку в карман за револьвером, а?
– У меня нет револьвера.
– Разоружили? Смотрите: Алексей Михайлович – и вдруг без оружия!.. Смешно подумать… И что ж, верно, жена, дети, работа – гражданин как полагается?
– Конечно, и жена и ребенок.
– Ох, как трогательно!.. И вас это устраивает, Алексей Михайлович? А я думал, что вы уже погибли смертью храбрых, за родину, хе-хе.
– Молчи, сволочь!
– О-хо-хо, какой раж!.. Нечего дергаться, Алексей Михайлович, нечего дергаться… А не скучно вам, часом, а? Может, надумаете и к нам присоединитесь? Вы ведь мировым парнем были, а сейчас вон каким стали…
– Обо мне уж не беспокойся… Сам-то какой стал?
– Я? Вольный человек, поймите: никто мне не приказывает, никто в мои дела не вмешивается… Эх, свобода!..
– Фронта испугался, дезертир!
– Фронта? Плюю я на фронт! Вы прекрасно знаете, Алексей Михайлович: смерти я не боюсь. Но любому дураку командовать собою не позволю. Отвык я в те времена, когда мы вместе…
– Погаси фонарик.
– Можно, отчего ж… Захотелось увидеть знакомое лицо, старого друга…
– Я тебе не друг.
– Знаю, знаю… Мои друзья не таковы… Эх, легко вам, белоручкам… Плюнул на человека – и все!..
– Дезертир, бандит!
– Но-но! – Петька наклонился к нему впотьмах. Пахнуло водочным перегаром. – Заткнись, не то – надоест мне, так тебя здесь, под этим заборчиком, и оставлю… Мне терять нечего! Все равно, попадусь – расстреляют.
– Не боюсь я тебя.
– Конечно, конечно… Отважный капитан, ничего не боится…
Откуда-то издали донеслись шаги. Товарищ Петьки заволновался.
– Патруль идет.
– Уж и патруль… Ну, всего, Алексей Михайлович… Советую шинелишку на какое-нибудь пальтишко сменить, а то на другого нападешь, так еще и морду набьет: ради такого тряпья человека опасности подвергаешь.
Прежде чем Алексей успел ответить, они растаяли в темноте, как призраки. Алексей постоял мгновенье, не в состоянии прийти в себя. Шаги патруля прозвучали на соседней улице, и тут с противоположной стороны на высокой ноте донеслось:
«Пулями простреленная, штыками пробитая, солдатская шинель…»
Мелодия умолкла, из темноты раздался резкий смех.
Алексей двинулся, ощущая холодную дрожь. Петька, Петька!.. Снова дымилась земля кровавым туманом, снова дышала пасть врага в лесной темноте и тропинки на болотах перепутывались тысячью путей. Мертвые, убитые в ямах, растерзанная девушка на сельской уличке, кровавое пламя пожара над деревней, грохот выстрелов из засады, трясущийся от страха немецкий капитан, молящий на коленях о пощаде, фашистский фельдфебель, пойманный возле ребенка, проколотого штыком… Смрад крови, дикий, ужасающий чад тех дней, когда тот же Петька, не моргнув глазом, с кривой усмешкой на губах косил врагов из своего автомата. Басням, что Москва взята, никто из них не верил, не верил и Петька, – и пониженными голосами у костра в лесу, в затерянные, глухие ночи пели они песню о ней, далекой, свободной, которую никогда не сломить врагу. Мохом затыкал себе Петька рану в боку, смеясь над раной…
А теперь этот Петька брел темной ночью по родному городу, по своему городу, и грабил. Не только грабил – убивал людей, тех самых, за которых проливал кровь в прежние времена. Алексею вспомнились сейчас все россказни о «черной змее», которым он не верил. Теперь он сам взглянул в глаза «черной змеи», – и одним из тех, кто повергал город в ужас, оказался Петька.
* * *
– Это ты, папочка?
– Ты еще не спишь?
– Нет… Я легла, но мне сделалось как-то страшно, знаешь? Я зажгла лампу и жду, когда придешь ты или мама.
– Стыдно, большая девочка, а боишься.
– Нет, я не боюсь, а так как-то… Хорошо, что ты уже пришел! Очень темно на улице?
– Темно.
– Вот видишь, маму проводят, а ты шел один, правда?
– А ты что – хочешь, чтобы и меня провожали?
– Нет, я знаю, а только так боязно…
– Ну вот, чего ж тебе боязно?
– Чтобы на тебя не напал кто-нибудь.
– На меня? Ну, что ты!
– Папа, подойди ко мне.
Алексей присел на край кровати, она схватила его руку и прижала ее к теплой щеке.
– Так хорошо. Посиди со мной, ладно?
– Тебе уже спать пора.
– Мне совсем не хочется. А помнишь, когда я была маленькая…
– А теперь ты уже большая?
Ася подумала минуту. Она смотрела на отца блестящими глазами.
– Да, теперь я уже большая. Не смейся, знаешь, я в самом деле… Ты думаешь, я маленькая? Но нет. До войны я и вправду была маленькая.
– Ну и что же было, когда ты была маленькая?
– Помнишь, как ты мне рассказывал сказки? О Шехеразаде, помнишь? И как раз, когда ты хотел рассказать последнюю, ты сказал, что это будет последняя сказка Шехеразады, как раз сделалась война, и ты поехал на фронт… Расскажи мне ее теперь, ладно? Ты же обещал!
– Сказку Шехеразады? Что-то не помню…
– Ах, ну какой же ты… Ну, вспомни! Как Шехеразада рассказывала султану каждый день одну сказку… Ты наверняка помнишь!
Алексей перевел глаза на огонек лампы. Он неуверенно мигал, время от времени керосин трещал в резервуаре, и тогда огонек темнел, словно собирался потухнуть. Из-за стены доносился кашель.
– Ну, папочка, ну?
– Знаешь, доченька, ей-богу не помню. И сказки Шехеразады… это было хорошо до войны, когда ты была маленькая…
– Ты смеешься надо мной.
– Нет… Собственно я хочу рассказать тебе сказку, но другую сказку.
Она радостно заворочалась, укладываясь поудобнее.
– А ты тоже сядь поближе, вот так. Ну, ну?
– Сказка… сказка будет о Тамерлане… А ты, маленькая, знаешь, кто такой был Тамерлан?
– Знаю… Ну, конечно, я уже учила в школе, какой ты…
– Вот и хорошо. Но я расскажу тебе то, чего, может быть, ты и не знаешь.
– Рассказывай, рассказывай.
– Жил-был Тамерлан. Были у него дворцы, и быстрые кони, и золотые перстни, и была жена, прекраснейшая в мире княжна. Но ему не жилось спокойно. Он скучал в своих дворцах и не хотел уже надевать на пальцы даже самые красивые перстни, и даже прекраснейшая княжна казалась ему уже не такой прекрасной. Он дышал радостью, только когда шел в военный поход и извлекал из ножен свой страшный меч.
И принялся Тамерлан воевать. Он хотел завоевать весь мир. На запад и на восток, на север и на юг водил он свои войска. На Волгу и в Китай, на Каспийское море и в Персию. И сам шел во главе своих войск.
– Но мира не завоевал!
– Да, мира не завоевал. Умер он, и похоронили Тамерлана в его городе, в Самарканде…
– Знаю, знаю, там была Мура, их туда эвакуировали.
– Ну, вот… Похоронили его в Самарканде и построили ему большую гробницу из тесаного камня, с голубым куполом, и изваяли фигуру Тамерлана из зеленого нефрита и поставили над гробницей. И спал Тамерлан в своей могиле сто, и двести, и пятьсот лет, и еще больше. И всякий осторожно обходил гробницу: чтобы не разбудить Тамерлана, чтобы он снова не пошел воевать…
– Папочка, ведь он же умер…
– Ну да, но ведь это легенда, понимаешь?
– Понимаю, – глубоко вздохнула девочка.
– Но как-то однажды…
Девочка удобнее умостилась на подушке. Она внимательно смотрела на губы отца, ловила каждое слово.
– Однажды пришли люди и открыли гробницу.
– Зачем?
– Они хотели увидеть, как похоронен Тамерлан. Хотели увидеть, что от него осталось.
– И что и что?
– И когда открыли гробницу, подул ветер и поднял прах, которым покрыты были плиты внутри, прах, в который обратился сам Тамерлан. Это был ядовитый прах. И понес его ветер по всему свету, и где он падал – глаза людей загорались ненавистью и жаждой крови, и они убивали других…
Ася приподнялась на локте.
– Папочка, это очень плохая сказка. А во-вторых, это вовсе неправда.
– Почему неправда?
– Ну как же ты не понимаешь?.. Где эта твоя гробница? В Самарканде, правда? Так если прах пошел по миру, то прежде всего он был у нас, а потом уже дошел до Гитлера, правда? А ведь это немцы первые напали на нас, правда? И ты ведь пошел на войну потому, что фашисты напали на нас, правда?
– Правда, душенька.
– Вот видишь…
– Но ведь это сказка.
– Не люблю таких сказок. Ты бы мне лучше о Шехеразаде…
– Не помню… Как-то не помню сейчас…
– Только об этом своем Тамерлане? А может, ты вспомнишь?
– Может, вспомню, только теперь тебе уже пора спать. Придет мама и рассердится на тебя.
– Мама никогда на меня не сердится. Ты разве не знаешь?
Алексей молчал. Девочка потянула его за рукав:
– Папочка!
– Что?
– Я тебя хотела спросить… Только ты мне окажешь?
– Что такое?
– Но ты мне скажешь правду, самую правду?
– Постараюсь.
Теплая щека прильнула к его ладони. Не глядя на отца, Ася скороговоркой спросила:
– Почему ты теперь не любишь маму?
В первую минуту он не понял.
– Что?
– Ничего, ничего, уже ничего…
– Но я же не расслышал, доченька…
– Не расслышал, и не надо… Ничего, ничего… Я ничего не сказала…
– Ну, раз ничего, так спокойной ночи.
– А ты что будешь делать?
– Почитаю немножко…
– Ну хорошо, посиди тут, а я закрою глаза и буду спать.
Он сел за стол, и только теперь до его сознания дошел вопрос ребенка. Он испугался. Да, да, то, что было между ним и Людмилой, было не только их достоянием… Была еще дочка, и – она права – она не так уж мала. Она уже замечает, думает, быть может мучается этим вопросом, что отец не любит мать. Она чувствует, что теперь все иначе, чем было. Какие же мысли роятся в маленькой головке, какие заботы обременяют маленькое сердечко?
Но мысли об Асе вскоре вытеснило то, что случилось вчера в темноте. Петька! И Алексей ощутил в себе хаос, путались, рвались мысли. Петька, вчерашний товарищ, сегодня – бандит и убийца. Хотя, быть может, он и до того был преступником? Как он издевался, как насмехался над этой солдатской шинелью, которую когда-то сам носил, которая его защищала когда-то от сырости и холода, от ветра и мороза. А теперь он неслышными, кошачьими шагами крадется по пустынным улицам, прислушивается, кошачьими глазами всматривается в темноту. Так же, как крался он когда-то по занятой немцами деревне, так крадется он теперь по своему городу.
Какими же путями надо идти, по каким бездорожьям блуждать, чтобы из бесстрашного воина превратиться в грабителя, вора, бандита? А если он был преступником уже давно, то почему в те, самые трудные, дни умел найти в себе героизм, выдержку и почему это сломилось, минуло и рухнуло в такую пропасть? Война подняла его и война столкнула обратно, на самое дно преступления.
На лестнице раздался шум. Высокий женский голос и что-то сердито отвечающий мужской бас. Алексей взглянул на Асю. Она спала, спокойно дыша. Но там уже кто-то ворчал под нос, спускался вниз, а из комнаты Тамары Степановны сквозь приоткрытую дверь падал свет.
– Алексей Михайлович? Ох, как я испугалась… Зайдите, зайдите на минутку.
Он стоял в нерешительности.
– Я было вышел посмотреть, показалось, что кто-то кричит.
– Это там, у соседа внизу. Ничего, ничего. Заходите, как раз чай готов.
Он вдруг почувствовал, что не может оставаться один. Ему захотелось услышать человеческий голос, поговорить – все равно о чем, только бы оторваться от гнетущих мыслей.
– Разве на минуточку…
– Пожалуйста, пожалуйста… Такой близкий сосед, а еще не были у меня. Людмила Алексеевна иногда заходит, а вы…
Алексей удивился. Что общего у Людмилы с этой слишком интенсивно благоухающей духами соседкой? Однако он вошел. Отступать было поздно: только закрывая за собой дверь, он увидел за столом Феклу Андреевну. Тамара заметила, что Алексею неприятна эта встреча.
– Фекла Андреевна как раз собирается домой…
Старуха собрала со стола засаленные карты и положила их в черную, сшитую из шерстяной материи сумку.
– А мы тут вечерком погадали на картах. Я вот только выпью чайку – и домой. Пора ложиться. Самый здоровый сон до полуночи, а потом уже сколько не спи, все не то.
– Садитесь, Алексей Михайлович.
Он неохотно сел. Тамара с явным нетерпением наливала старухе чай, пододвигала чашку, стараясь поскорее от нее избавиться. Старуха внимательно следила за ними своими совиными глазами.
– А я и говорю: Тамара одна сидит, сосед тоже, кажется, сегодня один, зайти, говорю, пригласить. Если Людмилы Алексеевны нет, кто ж ему чаю даст? Поздно уж, наверняка чайку хочется.
Она мелкими глотками прихлебывала чай. Тамара открыла шкаф и достала тарелку с сухим печеньем. Глаза старухи блеснули.
– Печенье… Сухое, но я размочу в чаю…
– Может, вы лучше возьмете с собой, Фекла Андреевна? – предложила грубовато Тамара.
– Ну что же. В самом деле возьму с собой, дома потихоньку съем, а то что мне вам, молодым, мешать.
– Вы нам не мешаете, – сухо возразил Алексей.
– Нет… Я уж знаю. Старым старое, молодым молодое… Дай-ка, душенька, еще вот этого… Сама пекла? Очень удалось печенье, рассыпчатое… Ну, так я пошла, покойной ночи.
Тамара выпроводила ее в коридор, и Алексей слышал, как они перешептывались там. Ему стало не по себе. За каким чертом он сюда пришел?
Тамара вернулась и засуетилась у стола.
– Пейте, пейте, Алексей Михайлович, чай хороший, мне один знакомый с фронта привез. Хоть и говорят, что крепкий чай портит цвет лица, а я люблю.
– Вашему цвету лица, видно, не вредит, – нечаянно сказал Алексей и рассердился на себя, увидев, что это принято за комплимент.
Тамара улыбнулась и опустила глаза.
– Что вы, что вы… Раньше, до войны, действительно… А теперь…
На стене висела мандолина.
– Играете?
– Да, немножко, себе аккомпанирую.
– Так вы и поете?
– Так, по-домашнему… Когда грустно, лучше всего, запеть, на сердце легче становится, правда?
– Не знаю, я никогда не пел.
– Жаль, а я как раз думала: Алексей Михайлович, наверно, хорошо поет.
– Почему? – улыбнулся он.
– Не знаю, так… И голос у вас такой… точь-в-точь, как у людей, которые поют. Так, может, спеть вам?
– Пожалуйста.
Она сняла со стены мандолину и уселась в плетеное кресло. Заложив ногу на ногу, она показывала безукоризненные шелковые чулки и уже поношенные заграничные туфельки. Алексей опять невольно вспомнил, что о ней рассказывали. Зазвенели струны, слабый, но чистый голосок начал:
«Пулями простреленная, штыками пробитая…»
Алексей вскочил, едва не сбросив чашку со стола. Тамара испугалась.
– Что случилось?
– Почему вы начали это петь?
Она растерянно опустила мандолину на колени.
– Так как-то… Не нравится вам? Нет, нет, уже не буду… Я знаю, как это бывает, когда чего-нибудь не переносишь… Или какое-нибудь воспоминание, или что… Почему вы так побледнели, Алексей Михайлович? Может… У меня здесь есть немного наливки, попробуйте.
Алексей выпил наливки. Тамара оживилась.
– Я знаю, что-то вдруг кольнет человека… А вы даже побледнели. Какая-то тайна? Верно, любовная…
– Глупости говорите, Тамара.
– Почему глупости? Вы такой красивый, Алексей Михайлович.
Она налила себе и гостю наливки. После первой рюмки яркий румянец сразу разлился по ее гладким, словно детским щекам. «Видимо, быстро пьянеет», – подумал Алексей.
– Только глаза у вас сердитые и улыбаетесь вы редко.
– Я вижу, что вы сделали много наблюдений над моей наружностью, – заметил он насмешливо. – И когда только вы успели?
Она плотнее закуталась в накинутую на плечи белую шаль, словно ей стало холодно.
– Ну, почему же? Много ли нужно, чтобы заметить некоторые вещи… А я люблю присматриваться к людям. У меня, например, был один знакомый…
– У вас вообще, кажется, было много знакомых? – спросил он грубо, охваченный непонятной злобой.
– Я вижу, что и вам на меня наговорили. Не верьте, Алексей Михайлович, эти подлые бабы со света сжить готовы от зависти!
– В чем же они вам завидуют?
– В чем? Во всем. Что я душусь… А эти духи мне знакомый с фронта привез… Что все-таки одеваюсь… А никому нет дела до того, что я иногда ночами сижу, чтобы починить, выстирать, выгладить. Стараюсь быть на человека похожей, а всем это глаза колет. Но вы добрый человек, я знаю, и не станете обращать внимания на сплетни. Им только бы посплетничать! Да еще в таком доме, как наш, где столько народу. И заступиться за меня некому, так что это легко. А вот когда управдом четвертый раз женится, ему никто слова не скажет, ему все можно…
Теперь уже Алексей сам наливал и себе и ей.
Будет опять болеть голова, и нога, как всегда, на другой день будет больше ныть, но пусть. Он давно не пил, – с той самой встречи с Торониным, – и теперь ему захотелось почувствовать туман в голове, болтать о пустяках, хоть на минуту освободиться от этих сжимающих голову железных клещей.
– Эти чулочки вам тоже знакомый подарил?
– Эти? Нет… Хотя да, действительно, что ж тут дурного? Ходить всегда в бумажных? Сразу иначе выглядишь, когда приличные чулки наденешь, правда?
В ушах Алексея неприятно зазвучало это Асино словечко «правда?». Он помрачнел.
– Вы что нахмурились, Алексей Михайлович?
– Так, ничего, Тамара Степановна.
– Почему вы называете меня так официально? Зовите лучше Тамара. А я вас – Алексей. Можно?
Он не отвечал. Ему вспомнилось, что Людмила может каждую минуту вернуться, что Ася осталась одна в квартире, и он поднялся.
– Пора идти.
Тамара вскочила.
– Как, уже? Вы же только что пришли!.. Посидите, посидите еще немножко…
Она загородила ему дорогу. Тамара была ниже его, и ей приходилось поднимать голову, чтобы взглянуть ему прямо в лицо. Щеки ее покраснели, на висках пульсировали жилки, краска с губ с одной стороны стерлась, и казалось, что губы немного искривились. В ее глазах отражалась немая мольба.
– Алеша, останься, – шепнула она ему прямо в лицо и схватила за рукав.
– Что вы, что вы, Тамара Степановна?
Он застыл в изумлении от такого недвусмысленного предложения, женщина всем телом прильнула к нему.
– Останься… Останься со мной, не бойся, я не буду за тебя цепляться, я не из таких… Я просто не могу, не могу оставаться здесь одна, – шептала она в отчаянье…
– Успокойтесь, – сурово сказал Алексей и посадил ее на стул.
Она склонилась к столу и заплакала, не закрывая лица. Слезы капали на стол, на зеленую плюшевую скатерть и застывали на ней темными круглыми пятнами. Она машинально размазывала их пальцами.
– Теперь вы будете думать обо мне то же, что и все… А что я могу поделать? Все у меня выходит не так, как хочется…
Вдруг слезы прекратились, и она подняла на Алексея улыбающееся лицо.
– И я вам, значит, нисколько не нравлюсь? Ни столечко?..
Он пожал плечами.
– Вы красивая, Тамара Степановна, и сами это хорошо знаете.
– В чем же дело?
В чем собственно было дело? Его попросту не влекло к ней. Он даже удивился, до какой степени не влекло.
– А я уже давным-давно, как только в первый раз вас увидела, подумала… А вы – ноль внимания… Сегодня вот в первый раз зашли посидеть. Правда, тут приятно? И тепло, я два раза в день печку топлю, страшно люблю, чтобы тепло было.
– Вы не работаете?
– Как так? – возмутилась она. – Конечно, работаю. В бельевой артели – и шью и вышиваю.
– И до войны там работали?
Она съежилась и исподлобья взглянула на него.
– До войны? Нет… Эту артель только теперь организовали. А до войны… Я училась, кончила десятилетку.
Он лишь теперь осознал, что она и в самом деле еще совсем молоденькая. Ее манера притворяться взрослой, ее аффектированные гримаски и жесты скрывали возраст, но теперь он увидел, что кожа свежа у нее свежестью молодости.
– А ваш муж? Вы ведь были замужем?
– Была… Мой муж на фронте.
– Пишет?
Она закуталась в шаль до самого подбородка.
– Нет… С сорок первого года не пишет, с лета. Но он приедет, – сказала она шепотом, словно доверяя ему тайну, и ее глаза расширились. Они стали почти черными, зрачки поглотили голубую кайму радужной оболочки.
Алексей заметил, что не надежда покрыла бледностью ее лицо, а непреодолимый мучительный страх.
– Он придет и убьет меня… – сказала она.
– Что вы!..
– Я знаю, я хорошо знаю…
– За что ж ему вас убивать?
Она, прикусив губы, исподлобья глядела на Алексея.
– Не стоило бы вам этого говорить… Я бы этого никому не сказала… Но сейчас я пьяная и не могу больше… Он мне сам сказал, когда уезжал, что наверняка вернется, что бы ни случилось, и если что не так, убьет меня… А он всегда держал слово. Так что это уж так и будет.
– Но зачем ему убивать?
– Зачем? Он ведь… Ведь ему расскажут, побегут к нему со всякими сплетнями… Мало ли обо мне болтают!
– Но если это неправда?..
– А откуда вы знаете, что неправда? А может, правда, да и… Он сам всегда говорил: «Тома, ты такая молоденькая…» А потом уехал и оставил меня… Так что же мне? – бросила она вызывающе. – Разве это хорошо – жениться, а через неделю уехать и больше не показываться?
– Ведь война…
– Ну да, вам хорошо говорить: война… Но я тоже могу сказать: ведь война! Правда? Только это не поможет, и он все равно убьет меня.
– У вас нет родителей? – спросил Алексей. Ему вдруг стало жаль ее. Он гладил ее по мягким светлым волосам, и ему на мгновенье показалось, что это волосы Аси.
– Родители? Есть.
– Где же они?
Она подняла голову и внимательно посмотрела на него.
– А этого я вам не скажу. Есть – и все! Они даже не знают, где я, и незачем им знать… Уехали… А я осталась, ни одна собака не подумала обо мне… А теперь все на меня… Ну и пусть себе живут где хотят, а я в них не нуждаюсь. Все равно это скоро кончится.
– Что кончится?
– А все… Я вам покажу мужа, хотите? Вы сразу увидите, что я говорю правду. Я всегда его боялась, еще до того, как вышла за него замуж, а теперь…
Она рылась в ящике маленького комода. Зашуршали бумаги.
– Иногда вы так глянете, что становитесь чуть-чуть похожи на него… Только как-то иначе… Вот он какой, посмотрите.
Алексей оцепенел. Снова мороз пробежал по коже. Снимок немного выцвел, но не могло быть сомнения: это Петька.
– Его зовут Петр. Нравится вам?
Он держал на ладони фотографию и не отрывал от нее глаз, чтобы только не взглянуть на Тамару. Он боялся, как бы она не прочла в его глазах, что произошло что-то страшное.
– Не нравится?.. Он немного похож на волка, правда? Я иногда достану эту карточку, смотрю и думаю: он убьет тебя. Иногда я думаю, как это будет, – шептала она. – Застрелит он меня или просто так… ножом.
– Вздор вы говорите! – очнулся, как от кошмара, Алексей. – Кто станет вас убивать?..
Она улыбнулась странной, сонной улыбкой.
– Как кто? Мой муж… Он уже раз хотел в меня стрелять, когда я отказалась выйти за него замуж. Но тогда, я так себе, в шутку… А он сейчас же за револьвер. А теперь… Другие небось прощались совсем иначе… а он: «Убью, если что», – и все…
– Да если ему не за что вас убивать?
– Ему немного нужно, я знаю… И я так боюсь, Алексей Михайлович! Особенно ночью. Лестница скрипит, и мне все кажется, что это он идет. Совершенно спать не могу ночью… Вы слушали когда-нибудь, что здесь ночью делается, в этом доме? Из каждой квартиры все слышно, и с лестницы и везде. Двери хлопают и внизу, и вверху, и всюду сразу… И всю ночь кто-то ходит, и кашляют, и кричат, и разговаривают. А я слушаю и слушаю, аж в ушах звенит, не он ли это… Я уж просила Феклу Андреевну ночевать у меня, да она не хочет, боится за свои вещи, чтобы кто не украл. У нее там вся комната набита всякой всячиной, знаете, потому она никого к себе и не впускает, чтобы не увидели. Вот она и боится, что нападут и ограбят… И всегда я одна. Если бы кто-нибудь был, все-таки веселее. Раз, помните, вы вышли к водопроводу и что-то там с ним делали ночью, а я слушаю, шаги приближались, потом умолкли – вот, думаю, это он подкрадывается. Откроет дверь, войдет… я уж просто выдержать больше не могла, думаю, пусть уж сразу кончится. Зажгла лампу, выхожу, а это вы. Вы вот не хотели тогда зайти ко мне напиться чаю, а я уже до утра не ложилась, все думала… Мы ведь и жили-то совсем в другом месте. Я нарочно сюда приехала, чтобы ему труднее было найти… Но он все равно найдет, я знаю… Будет искать и найдет…
