Текст книги "Скальпель, пожалуйста!"

Автор книги: Валя Стиблова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Не знаю, сколько мы пробыли в воде. Но когда медленно плыли обратно, увидели наверху, на площадке утеса, двух юношей, наших соседей по кемпингу. Мы не узнали бы их с такого расстояния, если бы не вихры, пылающие на солнце погребальными факелами.

Купающихся стало меньше. К полудню все перебрались в тень – особенно местные. Не видно было ни одного из тех смуглых, черноволосых мальчишек, которые еще недавно безраздельно владели этой высоткой.

В заливе, где кончался утес, появились зонтики от солнца. На лежаках среди хозяйственных и морозильных сумок кейфовало несколько семей из нашего лагеря. Прямо на берегу, в самом непритязательном месте, расположилась молодая пара, видимо из здешних, с тремя детьми. Сидя полукругом на непокрытом камне, они ели инжир с хлебом.

Оба немецких паренька, наши соседи, все еще торчали на площадке утеса. Три загорелых подростка взобрались туда и не раздумывая бросились в море. Немцы с завистью наблюдали за ними. Но вот увидели нас – мы приближались к берегу – и, должно быть, захотели покрасоваться. Один встал на край площадки и, секунду поколебавшись, наклонил вперед голову, вытянул руки и прыгнул. Второй нерешительно поднял руки над головой. Брат его в это время успел уже вынырнуть и ободряюще кивнул.

Я хоть и не разрядник, но понял, что мальчик, собравшийся прыгнуть, к этому не подготовлен. Вдобавок он явно боялся. Необходимо было что-то сделать, остановить его – я предостерегающе поднял руку… Но тело его уже накренилось… Да, это не был прыжок в обычном смысле слова – человек летел вниз головой, как тряпичная кукла. Должно быть, потому и оставался совсем близко от утеса. Ведь, прыгая, необходимо было оттолкнуться: глубина начиналась не сразу же возле подножья.

Молодой далматинец, сидевший на берегу с семьей, тоже почувствовал неладное. Мальчик еще не долетел до воды, а он уже вскочил; спотыкаясь о камни, бросился в том направлении, где упал немец. Он не показывался.

Брат его в ужасе кружил над тонущим. Тот не всплывал и не шевелился. Я поспешил на помощь. Но не успел подплыть, как расторопный абориген нырнул и вытащил мальчика на поверхность. Тут подоспел и я, помог вынести неподвижное тело на берег.

Вокруг начал собираться народ. Отец мальчиков, наш полнотелый сосед по кемпингу, беспомощно метался и объяснял каждому, что произошло. Пострадавшего положили на землю. Он был без сознания. Стали откачивать воду из дыхательных путей. Это нам удалось. На голове я обнаружил рваную рану – должно быть, он ударился об острый камень. С лица сбегала краска. Он не дышал.

Мы с Иткой стали делать ему искусственное дыхание. Оно восстановилось, но пульс был еще слабый и временами пропадал. Сознание не возвращалось. Мать стала истерически кричать и бросилась искать врача.

Стоявшие вокруг наперебой предлагали разные средства. Один подсунул под голову сложенный стул, другой принялся растирать мальчика полотенцем. Далматинец хотел даже влить ему в рот немного ракии. Мы отгоняли их как могли.

Потом он начал приходить в себя, застонал. Родители все еще относились к нам с недоверием – хотя мы уже назвали себя, – хотели отнести сына в ближайшую гостиницу. Мы продолжали настаивать на госпитализации. Не исключался перелом шейных позвонков или черепа. Некомпетентное вмешательство могло бы только навредить. Они с убитым видом слушали и ничего не отвечали.

Первым все понял далматинец. «Скорая помощь» сюда не доберется. Вот если найти подходящую лодку? Пожалуй, это самое разумное… Откуда-то появился пожилой человек в очках – местный доктор, случайно оказавшийся на пляже, – с независимым видом начал осматривать пострадавшего. Выслушал сердце, нащупал пульс. Когда собрался посадить, чтобы простукать легкие, я не мог уже оставаться пассивным наблюдателем.

– Лучше его не трогать, – сказал я по-английски. – Возможно, тут переломы.

Пожилой смотрел с надутым видом и, кажется, меня не понял. Среди собравшихся стоял молодой хорват. Прислушавшись, подошел ближе и перевел мою фразу, заметив пожилому, что я тоже врач. Я снова назвал себя, сказал, что руковожу нейрохирургической клиникой. Пожилой господин мгновенно преобразился в учтивого коллегу. И даже признался, что в травматологии разбирается слабо.

Между тем состояние пострадавшего начало ухудшаться. Только что зрачки были одинаковыми, а теперь левый заметно расширился. Стала периодически конвульсивно вздрагивать рука и нога. Мы с Иткой переглянулись: дело ясное – мозговое кровотечение!

– Внутричерепная гематома, – сказал я. – Нужна немедленная операция.

Молодой человек перевел и сообщил, что он студент-медик, проходит практику в Дубровнике. Только там могут провести пункцию. Впрочем, он сразу добавил, что летом иногда дежурят начинающие, которые с этим не справятся, и попросил меня для верности поехать тоже.

Немец с супругой, не уяснив себе всей серьезности положения, волновались, что сын лежит на земле, – пытались подсунуть под него одеяло, подушечку… Тщетно старался я, чтоб они меня поняли.

Опять пришлось вмешаться югославскому студенту. Он не только владел английским, но и прилично говорил по-немецки. Обратившись с решительным видом к родителям мальчика, объяснил им, где я работаю, добавив к этому, что им невероятно повезло: сыну необходима операция, а я крупный специалист в этой области, и они должны слушаться всех моих указаний. Теперь уж они относились ко мне с должным уважением.

Неподалеку причалила большая моторная лодка. Юношу положили на лежак и перенесли на корму. Мы с Иткой, местный доктор и студент сели туда же. Отец пострадавшего должен был приехать в больницу на машине: предстояло еще отвезти в кемпинг другого сына и жену, которая едва держалась на ногах – была на грани истерического припадка.

В хирургии действительно не оказалось никого, кроме двух совсем молодых врачей – их более опытный коллега, являвшийся на дежурство лишь по телефонному вызову, лежал с температурой дома. Пошли всем скопом к заместителю директора. Он сразу понял ситуацию и попросил меня прооперировать пациента. Из двух хирургов, находившихся в отделении, один оказался вполне расторопным и сообразительным. По этой части он работал третий год. Второй – броский красавчик – боялся взять на себя даже анестезию. Пришлось потом следить за наркозом Итке.

Больной был в глубоком беспамятстве, кровотечение продолжалось, общая тяжесть состояния нарастала. К счастью, там оказался толковый рентгенолог, и мы с ним провели ангиографию. Очаг повреждения был локализован правильно. Снимки показали и перелом черепа, что само по себе было не так уж и страшно – молодой организм с этим легко справляется.

Хирург, который мне ассистировал, к тому же хорошо владел английским. К счастью, дежурила и неплохая операционная сестра. Мы вместе подобрали нужные мне инструменты. Клиника была хорошо оснащена, даже для сложных операций на мозге.

Пока больного готовили к операции, нас пришел поприветствовать главврач из терапии, недавно побывавший в Праге на каком-то конгрессе. Подошел и заместитель директора. Оба просили разрешения присутствовать на операции. Они, как ни странно, знали меня по фамилии и были очень предупредительны к нам с Иткой.

Пожилой врач из Цавтата старался в это время успокоить несчастного отца. Когда мы шли по коридору в предоперационную, куда сестра принесла нам кофе, он сидел в кресле, обхватив руками голову, и плакал. Коллега наш, кажется, не сумел его ободрить – отчаянно жестикулируя, на ломаном немецком пытался объяснить, что будут делать с его сыном.

Молодой ассистент пригласил нас с Иткой, когда больной был уже на столе, тщательно укрытый, с чисто выбритой головой, обработанной дезинфицирующим раствором. Наркозиаторов оказалось даже трое: второй хирург, Итка и заместитель директора. Сестру и санитара взял на себя студент-медик – помогал им и переводил все мои распоряжения. Однако же не все шло гладко. Я привык к безупречному коловороту. Здешний был более массивный – в работе с ним я сам себе казался неуклюжим.

Гематома давила на двигательные центры, это было очевидно, – у больного и теперь еще время от времени подергивались конечности. Я сделал трепанационное отверстие в лобной кости и попробовал ввести иглу. Сразу извлек шприцем жидкую кровь. Ангиография показывала довольно массивную плоскостную гематому. Я снова и снова отсасывал, но крови не убывало, уж начал опасаться, не надорван ли синус. К счастью, этого не оказалось, и мы наконец произвели полную аспирацию крови. Затампонировали – ничего не просачивалось.

Итка сообщила, что давление и пульс нормальны, больной начинает проявлять беспокойство. Добавили наркоза. Должно быть, операция уже давала результаты: юноша стал выходить из состояния глубокого беспамятства.

Молодой ассистент оказался отличным помощником. Тампонировал, останавливал кровотечение электрокоагулятором и, наконец, очень искусно произвел ушивание кожной раны поверхностным швом. Мы кончили. Второй хирург, до того времени лишь наблюдавший за манипуляциями, дал указание санитару подвезти каталку и помог отсоединить капельницу.

Халаты и перчатки наконец-то можно было снять. Молоденькая операционная сестра смотрела на меня с открытым восхищением – а это всегда льстит мужскому самолюбию, – пыталась высказать на родном языке, как хорошо было со мной работать. Заместитель директора без устали благодарил – так что уж стало тошно это слышать. Студент же был просто в экстазе – ведь это он привел нас сюда…

Потом писали протокол. Больного отвезли в послеоперационную палату, и он спокойно спал. Я диктовал ход операции по-английски, а хирург со студентом переводили и отстукивали на машинке. Закончив, все поставили под этим свои подписи.

Врачам не хотелось с нами расставаться. Один нас приглашал к себе домой, другой хотел поехать с нами в город поужинать. Сестры – и те с удовольствием угостили бы нас прямо тут, в отделении. Мы обещали несколько туманно, что как-нибудь еще заскочим – ведь дел у них сейчас по горло.

Пошли взглянуть на мальчика. Он ровно, глубоко дышал. Я похлопал его по щекам, и он взглянул на меня сонными глазами. Я поднял ему руки и по-немецки попросил не опускать. Он смог это выполнить. В обеих руках была одинаковая сила…

Хоть операция была обычной, каких я в своей жизни сделал множество, я получил большое удовлетворение. Сколько бывает случаев, когда кровоизлияние вовремя не обнаруживают и потому не оперируют!

Была какая-то ирония судьбы в том, что два этих рыжих брата так глупо нас тогда высмеивали. Не окажись мы в тот роковой час под рукой, паренек вряд ли смог бы выкарабкаться. А кем мы были в их представлении? Беднягами, которые ютятся возле их роскошных «караванов»?..

Мы вышли в коридор. Следом повезли каталку с оперированным. Отца его, стоявшего поодаль, била дрожь.

– Можете на него посмотреть, – предложил я ему по-немецки. – Попробуйте поговорить с ним!

– Hans, ich bin da… schau mich an…[4]4
  Ганс, я тут… взгляни на меня… (нем.)


[Закрыть] – пролепетал тот.

Юноша поднял веки. Пытался улыбнуться, видимо узнав отца. У толстяка подкосились колени. Он опустился в кресло и опять заплакал. Студент среагировал на это очень правильно.

– Чего вы плачете? – набросился он на раскисшего папашу. – Ведь все в порядке! Пражский профессор возвратил вам сына! Вы лучше бы его поблагодарили!

Это подействовало. Толстяк был разом на ногах и бросился ко мне:

– О да, конечно, я чуть не забыл… Скажите, сколько я вам должен, готов отдать все, что ни пожелаете…

– Ничего мне вы не должны, – декларативно сказал я. – С больницей надо вам договориться – вот директор. Теперь уж беспокоиться не надо – мальчик ваш вне опасности…

Он смотрел на меня затуманенными от слез глазами и словно ничего не понимал. Потом схватил меня за рукав:

– Нет-нет! Я не могу, чтобы вы так уехали! Возьмите у меня машину! Или прицеп – все, что понравится…

Итка, стоявшая рядом со мной, сжала рот, стараясь не рассмеяться. Она знала: у меня не хватит выдержки.

– Спасибо, машина у нас здесь есть. А прицеп мы оставили дома, так путешествовать приятнее…

Я с извиняющейся улыбкой взглянул на жену – помимо прочего, чтобы увидеть выражение ее лица. Иронические искры в глазах прожигали меня насквозь. «Не вытерпел все-таки! – говорили они. – Перед каким примитивом расхвастался! Да еще когда он выбит из седла».

Он не хотел, чтобы от него отмахнулись, и продолжал свое:

– Дайте хотя бы адрес, должен же я вас как-нибудь отблагодарить, когда вы столько для нас сделали…

Мы от него сбежали. Главврач терапевтического отделения отвез нас в кемпинг – понял, что нам надо отдохнуть. Какие-то люди поглазели на нас издали, но ни о чем не спросили. Соседская палатка и прицеп были пусты: австрийцы нам сказали, что мать со вторым сыном уехала в больницу.

Не говоря ни слова, мы стали укладываться. Исчезнуть следовало до возвращения соседей. Решили ехать к югу, к Будве. Вскоре все было готово. Заехали еще в знакомый кабачок и что-то там перехватили. Мы рассчитывали, что немцы не вернутся раньше, чем через час или два. Выехали на шоссе, остановили машину у красивой балюстрады, откуда открывался грандиозный вид на море. В воде дробились лучи солнца, стоявшего уже довольно низко. Вдали, на горизонте, светили белые гребешки волн, качались парусники. Смолистое дыханье хвои растворяло запах дезинфекции, которым мы пропитались. Было очень хорошо.

Но только мы собрались снова включить зажигание, как увидали вдали «форд» наших соседей. К счастью, машина стояла довольно далеко от поворота к кемпингу – нас не заметили. Мы смотрели, как они съезжают к морю и заворачивают в направлении «своей территории». Теперь они, наверно, вышли из машины, глядят на место, где была наша палатка… Как они расценили это исчезновение «по-английски»?

Но радость наша была преждевременной: по откосу снова карабкался «форд». Мы пулей вылетели на шоссе. Где они? Так и будем бегать от них как детишки?

Не встретив нас, они должны были предположить, что мы поехали на юг. Тогда они нас действительно догонят. Я уже хотел прибавить газу, но впереди увидел поворот. Он вел по склону вверх к каким-то санаторским дачкам. Я быстро свернул туда и выключил мотор. Через несколько минут мы в зеркале заднего вида увидели стремительно мчавшуюся машину – соседи наши в самом деле направлялись к Будве.

Что теперь делать? Встречаться с ними, право, не хотелось. Опять выслушивать их благодарности и излияния?.. Итке пришла в голову отличная идея. Мы взяли купальники, оставили машину и спустились к морю. Кемпинг мы обошли стороной. Отыскали среди диких скал уединенную бухточку – вокруг не было ни души – и там лежали и купались до захода солнца. Когда же мы опять взобрались на шоссе, между деревьев разглядели «форд», стоящий на своем месте в кемпинге. Мы выиграли! Поехали на юг и переночевали дикарями в пиниевой роще, где было столько цикад, что от треска их невозможно было уснуть.

4

Митю мы оперировали в начале мая, когда так необычно рано зацвели черешни. До операции я ежедневно заходил к нему на несколько минут, стараясь только, чтобы он не высказал открыто то, о чем лишь намекнул при нашей первой встрече – о своей дружбе с Иткой. Однажды я застал в палате Митину жену. Она тактично поднялась, чтоб выйти в коридор, но я просил ее остаться. Чувствовалось, что она очень волнуется за Митю, хотя держалась крайне сдержанно – ни разу не зашла ко мне узнать о муже или о чем-то попросить, как делают обычно родственники пациентов. Не рассказал ли уж он ей об Итке? – думал я.

В день операции мысль эта пришла снова. Утром, когда я шел в операционную, у входа в отделение стояла Итка с Митиной женой. Итка приветливо о чем-то говорила, улыбалась – видимо, старалась ее успокоить. А жена Мити молча, с явным интересом на нее смотрела. Я не большой психолог, только все это как-то не соответствовало ситуации. Лицо у Митиной жены по меньшей мере выражало недоверие, а может быть, и что-то вроде бабьей зависти, кто их поймет?

Я проводил Итку в операционную – сегодня из неврологов она одна. Я, Кртек и Гладка вымылись для операции; хотел еще присутствовать Зеленый: его такие вещи занимают.

На душе у меня смутно. Итка чувствует это, пытается что-то непринужденно говорить, но я не верю ей.

Мы уж надели маски – видны одни глаза, – но потому не верю, что глаза ее как вспугнутые блуждающие огоньки.

Накануне вечером мы с доцентом Кртеком снова обсудили весь ход операции. Решили прежде всего выключить артерии, которые снабжают кровью это образование. Затем изолировать и перевязать основание сосудистой аномалии. Этого я боюсь больше всего. Митя в том возрасте, когда сосуды утратили эластичность. Каждый нейрохирург знает, каких сюрпризов можно ждать от хрупкой артерии, когда ее надо перевязать лигатурой. Помню, я долго не мог уснуть. Это бывает перед каждой сложной операцией. На этот раз во сне я видел даже осложнения: Митя с лопнувшей аневризмой; Митя с остановившимся дыханием; сосудистая аномалия, бесчисленными ответвлениями проникшая в мозг и не дающаяся скальпелю, словно непобедимый спрут.

На это я уже отреагировал: в операционной нет места ни беспокойству, ни страху – это передалось бы остальным. Маска, закрывающая рот, – как маскарадная маска. Разве нельзя поздороваться одними глазами, улыбнуться одними глазами… Под ней легче скрыть и ту неизбежную напряженность, которая никогда не покидает хирурга.

Мне повезло – тут Зита. Одна из самых старательных операционных сестер и к тому же… нет, этого я вам не мог бы сказать, пан корреспондент… Она пришла к нам двадцать лет назад. Тогда она была молоденькой и действительно очень красивой. Не знаю, как уж это вышло, но она меня полюбила. Призналась мне сама. Произошло это однажды вечером после очень сложной операции. Я дежурил. Она принесла кофе, а потом совсем просто, не поднимая глаз, сказала, что любит меня и никогда не полюбит другого.

Сначала я посмеялся – так это выглядело, на мой взгляд, по-детски. Но когда она заплакала, стало ее жаль. Я обнял ее, только чтобы успокоить. Она поцеловала меня с такой страстностью, что и я чуть было не потерял голову. Объяснил, что у меня есть Итка и больше никого любить я не могу. Посоветовал поскорей найти юношу, с которым она, разумеется, была бы гораздо счастливее, чем со мной.

Она успокоилась и даже стала улыбаться, но повторяла одно: другого никого не надо, для нее достаточно работать со мной рядом. Я, разумеется, ей не поверил, но шли годы, а она не выходила замуж. Не думаю, что она не познала любви, для этого она была слишком красива, но, как бы то ни было, она осталась в клинике, и я чувствовал ее неизменную тихую преданность, что не могло не трогать. Никогда больше между нами ничего не было, никогда ни единым намеком не переходила она границ преданной дружбы, и потому я ничего не рассказал об этом Итке. Не хотел ее напрасно волновать. Иногда я винил себя за то, что не поговорил с Зитой еще раз, не настоял на том, чтобы она ушла в другой коллектив, где жизнь ее сложилась бы иначе. Но кто мне дал на это право?

Признаюсь, она всегда была мне чем-то ближе всех работавших у нас сестер. Я мог свободно говорить с ней на любую тему по специальности – профессиональная подготовка у нее очень высока. Она всегда умеет определить с первого взгляда, в форме ли я, и угадать минуту, когда мной овладевает усталость.

Как хорошо, что именно она будет на операции. Из-под маски смотрят на меня в упор серьезные серые глаза. Около век уже следы безжалостных коготков времени, и все-таки она еще молода и долго будет из утра в утро стоять у инструментов, держа руки наготове, точная, быстрая и спокойная. Чудесно, что именно я работаю с ней.

Передо мной Митя. Рефлекторы резко освещают квадрат обнаженной кожи. Пришлось пожертвовать Митиной шевелюрой. Мы с Кртеком подаем глазами сигнал. Я беру скальпель. Дугообразно провожу им в левой височной области. Сделали трепанационные отверстия и начали пропиливать кость. Это всегда очень утомительно. Меня сменила Гладка. Я давно с ней не оперировал. Она удивила меня – работает быстро и точно. Вспомнил, как она бросила камешек в мой огород за то, что не допускаю ее к серьезной работе, и как бы мимоходом сказал:

– Завтра удалить опухоль гипофиза в восьмой палате не хотели бы?

Она подняла голову, глаза загорелись:

– Но ведь операция записана на вас, профессор!..

– Вы это сделаете не хуже.

Гладка невозмутимо продолжает работать – только висок над маской заалел от удовольствия.

– Если только из-за того, что я на днях говорила, то…

– По-моему, вам хорошо известно, что я не ловлю людей на слове.

Потом работаем молча. Она продолжает готовить трепанационное окно. Слышится то побулькивание отсоса, то шипение электрокоагулятора. Мы с Кртеком ждем. Митя дышит спокойно, давление и пульс не выходят из нормы. Обрывки прошлого встают у меня в памяти. Это странно, но особенно живо оно видится мне в операционной, когда при менее сложных манипуляциях есть несколько минут или секунд, не требующих большого напряжения.

Когда, собственно, я впервые просил Итку прийти на свидание? Не знаю. Где-то сразу же после экзамена по хирургии. Я хорошо помню, как она отвечала. Было это у заведующего в кабинете. Там всегда готовились два студента. Нам, ассистентам, было вменено в обязанность следить, чтобы они не списывали. Вместо того мы им чуть-чуть подсказывали, если они не знали, как подступиться к вопросу. Я намеренно пошел в этот кабинет один. Остановился сначала около студента, который с несчастным видом грыз карандаш, сидя над пустым листом бумаги. Наметил ему основные пункты, но он не смог за это уцепиться, поскольку знания его оставляли желать лучшего. Потом подошел к Итке:

– Вопросы ясны?

Она подняла на меня глаза, в которых через край переливалась эта ее невидимая ироническая усмешка:

– Ясны, пан ассистент.

Смущенный, я вернулся к первому столу. Парень успел уже сделать кое-какие извлечения из того, что я ему сказал. Начал выспрашивать у меня детали. Он был из тех, которые умеют вывернуться на любом экзамене. В другой раз я бы предоставил ему выходить из положения самостоятельно – я не люблю потворствовать таким, как он, – но тут я стал его вытягивать, как только мог. Кончилось тем, что он сдал на четыре. Меня потом даже мучила совесть.

Итка знала материал отлично. Скользнув мимо меня, она вышла из кабинета, как только профессор поставил у нее в зачетке свою подпись. Я впустил в кабинет следующих студентов и на мгновение задумался. Когда еще ее увижу? У нее экзамены по другим предметам, а потом – каникулы. Я бросился за ней из корпуса прямо на улицу. К счастью, она еще стояла со студентами, которые хотели знать, что ей досталось.

Она заметила меня и подошла первой. Это никого не удивило: могли подумать, что я собираюсь предложить ей место практиканта в нашей клинике или что я забыл проставить ей «зачет» по практике.

Без долгих предисловий я сказал, что хотел бы с ней как-нибудь встретиться. Слегка зардевшись, она отвела глаза:

– Право… не знаю…

Наверно, на лице у меня отразилось горькое разочарование, потому что она вдруг решительно тряхнула льняными волосами:

– Ладно, если хотите, завтра я приду в бассейн.

– Туда, где я вас как-то встретил?

Она, кивнув, протянула мне руку – и я понял: судьба моя решена.

– Не возражаете, что я там буду прямо после клиники и не раньше пяти?

Она не возражала. А когда я пришел, ждала меня и встретила как доброго знакомого. Мы спорили, кто дольше продержится на воде, прыгали с мостков, но не говорили ни о чем серьезном. Как только я начинал робко строить планы на ближайшие дни, она уклонялась от ответа. Прощаясь, я сказал, что хотел бы ее видеть чаще и что… да уж не помню теперь, что и как я ей тогда сказал.

Лицо ее вдруг стало серьезным.

– Не обижайтесь – я пока не знаю, как ответить. Надо выяснить кое-какие личные обстоятельства. Я сама вам потом позвоню, если будете ждать…

Я не поверил ей. С девушками так бывает. Смутятся, пообещают что-то неопределенное, а там забудут. Но Итка была не такой. Не прошло и двух месяцев, как она позвонила.

Теперь-то я уж знаю, что она тогда встречалась с Митей. И сейчас, у операционного стола, я понял, почему она избрала местом первого свидания бассейн, – Митя не умел плавать, она знала точно, что там мы ни при каких обстоятельствах не могли бы оказаться втроем. Это странно, но и сейчас, по прошествии стольких лет, ее тогдашняя предусмотрительность меня немножечко задела. Да нет, все это глупости, она играла в честную игру. Сказала прямо, что встречаться со мной пока не может. Чего еще я мог тогда от нее требовать?

Гладка приподнимает пластинку кости величиной с половину ладони. Начинаем разрезать оболочки. Наконец появилось сероватое трепещущее вещество самого мозга. Оно пульсирует, как неоперившийся птенец, сжавшийся в теплом гнездышке. Пока бояться нечего. Только теперь наступает этап, который решит: быть или не быть. Я знаю, это звучит немного выспренне. Никто из хирургов ничего подобного не произнес бы вслух. Но что это так, я вижу по всем сосредоточенным взглядам, по всем напряженно склонившимся головам моих коллег и сестер. Вижу по Итке, которая давно забыла Митю, но теперь, когда вот-вот решится главное, быть может, вспоминает какие-то хорошие мгновения, пережитые с ним вместе.

Я еще осматриваю височную долю, осторожно прикасаясь к тонкой поверхности, под которой виднеется сплетение сосудов. В височной доле скрыта чудесная сила понимания звуков. Мне приходит в голову абсурдная мысль: сейчас, во время Митиного наркотического сна, до него, может быть, доносится мелодия, звучащая при раздражении коры головного мозга. Перед глазами у меня картина: Митя сидит с гитарой и поет. На гитаре вышитая лента, подаренная какой-то девушкой. Нет, Итка это еще не могла быть, к тому же она умеет все, что угодно, но не вышивать. Я улыбаюсь этой мысли. Смотрю со стороны на жену. Она стоит на цыпочках и не спускает глаз с моих рук. Я знаю: в такие моменты она высовывает кончик языка, всегда так делает, когда особенно сосредоточена, но сейчас она в маске, и этого не видно.

Наконец я замечаю в глубине мозгового вещества первые петли сосудистой аномалии. Запутанный клубок, гордиев узел, который нельзя рубить сплеча. И я, едва прикасаясь, осторожно обнажаю один за другим сосуды. Их можно препарировать лишь тупым инструментом. Здесь нужна выдержка.

На какое-то время меня сменил Кртек. Кажется, моя «схватка» с мелкими ответвлениями длилась лишь миг, но стрелки стенных часов так и летят. Каждый раз, как подниму голову, вижу – прошло еще полчаса. Сосудистая аномалия пока глубоко, хотя мы и обнажили хаотическое сплетение ее ответвлений. Мы словно путешественники, которые видят гору и идут к ней, идут – а она все еще далеко, на горизонте.

У доцента от напряжения на лице капельки пота. Сестра вытирает ему лоб, как в сентиментальном фильме. С той только разницей, что Кртек не оборачивается к ней со слащавой улыбкой, а смотрит на кончик пинцета, которым можно приподнять большую петлю.

– Черт возьми, – говорит он, – вот бестия, ускользает!

Мы упорно ищем главный проводящий сосуд. На снимке он слева и больше сзади. А в действительности здесь снова лишь сплетение запутанных петель. Наконец нам повезло. Я отодвигаю чуть выше синеватый клубок и вижу короткую толстую сосудистую ножку. Да, вот здесь. На конце ее аневризма. Ее нужно ликвидировать в первую очередь.

Медленно, с трудом подбираюсь к ней. Зита поняла, подготавливает лигатуры. Кртек хмурит лоб. Я знаю, о чем он думает. Примерно год назад мы оперировали небольшую аневризму. Подобраться к ней было очень трудно и не за что было ее перевязать или схватить зажимом. Во время операции она лопнула как воздушный шар. Все усилия были тщетны: отсосать кровь и закрыть сосуд так и не удалось. Он исчезал в гейзерах крови, а когда его обнаружили, было поздно. У больной наступил шок, от которого она уже не очнулась.

У Мити аневризма на ножке. Ножка короткая, но не настолько, чтобы нельзя было перевязать. При известной сноровке хирурга под ней можно провести нить и завязать петлю – как завязывают за выступ скалы канат альпинисты.

Я всецело сосредоточиваюсь на этой петле. Пока все хорошо. Если удастся полностью остановить приток крови, это, наверно, поможет. Я так горячо хочу этого, что слишком поспешно и сильно затягиваю нить вокруг злополучной ножки – чуть-чуть сильней, чем требуется, И тут… на стенке сосуда образовалась продольная рваная ранка, которую мгновенно заливает кровь. Аневризма пропала из виду. У меня сильно забилось сердце. Дело дрянь, но надо сохранять хладнокровие.

Когда я готовил первую лигатуру, я знал, что такое может произойти. На всякий случай перевязал сосудистую ножку немного повыше, чтоб можно было ее подхватить, если произойдет разрыв.

Кртек мгновенно отсосал кровь и высушил операционное поле. Я снова увидел эту злополучную ножку и сразу наложил еще один зажим. Закрывал я его медленно, уже казалось, что теперь-то он удержится… Но все повторилось сначала – как в страшном сне. Там, видимо, был небольшой участок, пораженный склерозом, – вся стенка сосуда была очень хрупкой.

Я схватил зажимом оставшийся кончик ножки; впервые после начала всех манипуляций меня охватил ужас.

Что дальше? На лигатуру уже вряд ли хватит места. Потом будто меня толкнул кто – я взглянул на Итку. Она смотрела широко открытыми глазами – там в глубине был страх, смятение и еще что-то, о чем мне не хотелось думать. Недоверие? Подозрение? Да что я, в самом деле, спятил? Она боится так же, как и я. Но верит.

Верь мне!

Кртек стал пепельно-серым. Он взял еще один зажим и ждал. Потом неуверенно приблизился ко мне, чтобы поменяться местами. Да, он хотел сменить меня в минуту, когда все практически было потеряно, когда уж, кажется, не в силах человеческих было спасти больного.

Я на секунду зажмурился. Кружилась голова. В зажиме я все еще сжимал шейку. И вдруг почувствовал страшную усталость, непреодолимое желание сделать только шаг и уступить место Кртеку. Никого бы это не удивило, наоборот, все бы меня поняли: ведь на столе – мой друг. Я снова взглянул на Итку. Она стояла с опущенной головой – Митя был в ту минуту для нее уже потерян.

Я собрался с духом, напряженно думая, что делать. Зашить устье шейки в том месте, где зажим? Сделать стежок около устья шейки? В подобной ситуации, наверное, любой на моем месте поступил бы так. Но я знал, что только лигатура может полностью устранить аневризму. Я все еще сжимал неповрежденный кончик сосуда, около которого проходила трещина, как на антикварном кувшине. Положение было ужасное. Зита напряженно ловила каждый мой взгляд. И в тот момент, когда я принял окончательное решение, протянула мне новую нить. Догадалась, что я буду делать, раньше, чем сам я это понял. Не знаю почему, но именно такой, казалось бы, пустяк снова придал мне силы. Кртек взял из моих рук зажим Пеана, чтобы придержать сосуд. Затем я сделал петлю, надел ее прямо на всю шейку и начал медленно затягивать. Стояла гробовая тишина. Я слышал лишь, как работает респиратор и тяжело дышит мне в ухо Кртек. Сейчас должно было решиться все.